Блондин быстро закивал и скинул через голову свою футболку, накрыв горе-самоубийцу. Катя подошла ближе. Спасенный был относительно молод – крепкий, ладный шатен с татуировкой на плече в виде двух перекрещенных якорей и тусклой серебряной цепочкой на шее, на цепочке болтался какой-то брелок. Глаза его были закрыты, грудь мерно вздымалась. От него разило перегаром шагов на десять. Блондин наклонился и осторожно потряс спасенного за плечо.
– Иван, Иван! – Он делал ударение в этом обычном русском имени не по-русски – на первый слог.
Кравченко хмыкнул.
– Ну что, обычный нокаут, – буркнул он на вопросительный взгляд Кати. – Ну, пришлось! Он брыкаться начал, как конь, вместо спасибо, когда мы на пол шмякнулись. Ну ладно, забугорный, ты давай вытрезвляй его тут, в чувство приводи, а мы поехали. Аллес!
Блондин вскочил и схватил руку Кравченко, бешено потряс ее, затем кинулся к Мещерскому:
– Вы его спасать! Я молиться, вы спасать. Линк, Ich bin Michael Link, – он ткнул себя в грудь. – Я здесь работать, – он указал на церковь. – А он врываться ко мне wie der Wind [7], кричать… Я не мог его успокоить, и он бежать от меня по лестнице вверх.
– Он за собой дверь на колокольню запер, – сказал Мещерский. – Вы уж извините, нам ее выбить пришлось.
Линк только рукой махнул – а, пустяки.
– С чего это он вдруг кончать с собой вздумал? – с любопытством спросил Мещерский и, видя, что вопрос его не совсем ясен Линку, старательно, с запинкой, перевел все на немецкий. Катя позавидовала: у Сереги талант к языкам. И хотя немецкий он не изучал ни в школе, ни в институте, а освоил его самостоятельно, как он выражался – «на вполне пригодном бытовом уровне». Линк просиял, услышав родную речь, и разразился длинной взволнованной патетической фразой. Кравченко слушал его, хмыкал. Немецкий он тоже знал. По крайней мере, понимал, что ему говорят. И только бедная Катя ничегошеньки не понимала. Как и все нормальные дети в школе и в университете, она изучала инглиш. А таланта к самостоятельному изучению языков не имела.
– Что он говорит, Сереж? – с нетерпением тормошила она Мещерского.
– Насколько я его понял, он толкует о жестокой депрессии, в которую впал этот тип из-за категорического отказа какой-то Марты выйти за него замуж.
Кравченко усмехнулся.
– Какой еще Марты? – не поняла Катя.
– Он говорит, это его родственница. Они живут здесь. А этого, – Мещерский покосился на тело у их ног, – зовут Иван Дергачев. И он твердит, что они любили друг друга с детства, как Ромео и Джульетта.
Линк закивал, повторяя свое «я-я».
– Ладно, быстро линяем отсюда, – Кравченко шагнул к машине.
Но тут Линк снова что-то горячо и умоляюще затараторил. Он пламенно жестикулировал, указывая то на бесчувственного Дергачева, то на двери церкви.
– Эй, Вадим, подожди! – окликнул друга Мещерский. – Он просит, чтобы мы забрали его с собой в Морское.
– Кого? – Кравченко остановился как вкопанный.
– Он говорит, что этого Дергачева нельзя пока оставлять одного. Ну, без присмотра. Попытка самоубийства может быть им повторена в любой момент. И в этом он прав. – Мещерский скептически посмотрел на тело на каменных плитах. – Он просит, чтобы мы взяли его с собой в Морское, раз уж едем туда, и доставили… Да он и Медовникова, оказывается, отлично знает, Илюху нашего. Умоляет, чтобы мы доставили этого Дергачева к нему, они вроде друзей, и тот о нем позаботится.
– А сам он что, без рук, что ли? – Кравченко глянул на Линка. – Я ему сейчас сам скажу… Их бин…
– Да подожди ты! Он говорит – он никак не может. Сейчас к нему мастера должны прийти, алтарь в церкви устанавливать. Он не может отлучиться. Не может и психа этого здесь оставить. Он боится, что тот снова на колокольню полезет, когда он с мастерами будет занят. Он просит нас выполнить наш христианский долг до конца, раз уж мы влипли… раз уж мы спасли его и… Ладно! – Мещерский решительно кивнул и хлопнул Линка по плечу. Нагнулся и начал поднимать Дергачева.
Футболка, конечно, упала. Кравченко свирепо выругался, рывком приподнял самоубийцу и взвалил его себе на плечи, словно вязанку дров. Перед Катей замаячили бледные ягодицы Дергачева. Просто удивительно бледные по контрасту с остальным загорелым дочерна телом.
Тут Дергачев проявил первые после нокаута признаки жизни – зашевелился, застонал и слабым голосом, но отчетливо произнес: «Зараза». Перегаром заблагоухало еще крепче. А потом его бурно начало тошнить. Катя поняла: чтобы самый первый день их приезда на косу не оказался окончательно испорчен, ей надо что-то срочно предпринять.
– Сереж, а до Морского далеко? – спросила она Мещерского.
– Да около километра, вон за поворотом шоссе и поселок начинается. А через дюны по пляжу совсем близко, а что?
– Тогда я пошла пешком, – решительно заявила Катя.
– Как это? Ты что? Мы же…
– Я с этим пьяницей в одной машине не поеду, – отрезала она. – Меня саму сейчас тошнить начнет от него. Ты хочешь, чтобы я сейчас же попутку поймала и вернулась в аэропорт?
– Нет, но…
– Все, я пошла. Прогуляюсь, воздухом подышу. Нервы успокою, окрестности погляжу. – Катя двинулась к дюнам, огибая пруд.
– Вадим, ну что ты молчишь? Скажи же ей… ну, я просто не знаю… – Мещерский махнул рукой. Кравченко тем временем запихивал голого Дергачева на заднее сиденье.
– Катя, подожди! – крикнул Мещерский. – Да что же это такое, черт… Ну, тут, правда, близко совсем, не заблудишься, но…
Но Катя была уже на той стороне пруда у старой ветлы, опустившей ветви в черную воду. Тут она остановилась и помахала им. И бодро зашагала туда, где слышались мерные удары волн о песчаный берег. Она чувствовала, что ей надо побыть одной. После всего, что она видела, лучшее противоядие – бриз, море, тишина и песок, осыпающийся под ногами. И еще вон та сосна. К ее широкому стволу можно прислониться спиной и смотреть на море и на ровную линию горизонта.
– Не надо было отпускать ее одну, – мрачно изрек Мещерский, когда они въехали на окраину Морского.
Кравченко сидел рядом с ним. На заднем сиденье возлежал спасенный Дергачев.
– И черт меня только понес к этому пруду, – продолжал Мещерский с досадой. – Вполне можно было бы в объезд.
– А этот пусть бы мозги себе вышиб? – Кравченко покосился на тело.
– А, никуда бы он не прыгнул. Я это понял, как только его на подоконнике увидел. Он же не прыгнул сразу, как мы туда ворвались, а мог бы, время было, значит…
– Что? – спросил Кравченко.
– Да ничего. Дурью он маялся, этот пьянчуга, куражился просто.
– Ты его знаешь?
– Откуда? Никого я в поселке не знаю, кроме Илюхи Базиса и его жены, – Мещерский вздохнул. – И этот Линк тоже, кажется, с приветом. К церкви какое-то отношение имеет. Прораб, что ли, инженер? Алтарь какой-то там воздвигает. Тоже хорош гусь – спихнул на нас этого кретина, а сам руки умыл. Нет, надо было все же не оставлять ее там одну, – повторил он сердито. – Это я тебе говорю. Ты муж ей или кто? Вам надо было вместе по пляжу прогуляться. Мог бы составить жене компанию. Ее тоже понять можно. Мало удовольствия с этим алкашом в одной машине сидеть, перегаром дышать.
– А, капризы… – Кравченко беспечно отмахнулся. – Я вообще не понимаю, чего ты паникуешь. Сам же ей сказал – тут по берегу и километра не будет. Что она – маленькая, заблудится в трех соснах?
Мещерский злобно оглянулся на мирно спящего самоубийцу, выругался, обозвав его «сукиным сыном». Выражался Мещерский редко, и почти всегда это было признаком сильного стресса или беспокойства.
Они въехали на центральную площадь Морского. По мнению Кравченко, озиравшего окрестности, площадь была какой-то чудной, словно наскоро слепленная декорация из совершенно разных спектаклей: две безликие двухэтажные стекляшки конца шестидесятых с вывесками «Почта», «Продукты» и «Салон красоты», пять новехоньких магазинов-палаток, крытых пламенно-алой металлочерепицей, старинный приземистый фольварк из красного кирпича, и все это в тесном окружении еще дюжины маленьких, одноэтажных, вросших в землю рыбацких домов, крытых где древней, чудом уцелевшей еще со времен Бисмарка, натуральной черепицей, где треснувшим шифером, а где новехоньким гофрированным железом, ослепительно сиявшим на солнце. Остроконечные фронтоны домов смотрели в сторону моря и были сооружены так, чтобы как можно меньше страдать от штормов и ветров.
Около площади располагалась пристань, и к молу со всех концов поселка вело сразу несколько улочек – узких и тенистых, стиснутых облупленными стенами и палисадниками, заросшими сиренью, кустами крыжовника и смородины, вишнями и карликовыми грушами.
Возле одного из таких домов, размером чуть побольше остальных и под новой крышей, Мещерский остановил машину. Палисадника тут не было, зато позади к дому лепился просторный ангар. Слева имелась еще и одноэтажная пристройка-флигель. А рядом с ней был раскинут полосатый летний навес с рекламой пива «Балтика». Под навесом стояли пластмассовые столики и стулья. Дверь пристройки украшала кованая, украшенная хитрыми чугунными завитушками вывеска «Кафе-бар «Пан Спортсмен».
Столики под навесом были пусты, зато со стороны ангара слышались оживленные голоса. На стук хлопнувшей двери автомобиля из окон второго этажа шустро выглянула черноволосая молодая женщина. Помахала Мещерскому, крикнув: «Сейчас, сейчас, спускаюсь!» Те, кто был в ангаре, видимо, тоже услышали, что кто-то приехал, и двинулись навстречу. Так поначалу показалось Кравченко, однако это было не совсем так.
– Не беспокойтесь, Григорий Петрович, все сделаю. Да это не машина, это симфония для скрипки с оркестром. С такой ходовой еще ездить и ездить. Вы только насчет резины узнайте, нужно достать как и на том «Хорьхе», помните? И насчет краски не забудьте, – донесся оживленный голос Ильи Медовникова, которого проще было именовать, с легкой руки Мещерского, емким прозвищем Базис.
– Краску достанут и доставят, я уже договорился, – ответил Базису низкий солидный мужской голос.
Мещерский с помощью Кравченко начал извлекать из машины бесчувственного Дергачева. Футболка Линка, скрывавшая его наготу, в результате снова оказалась на земле, Кравченко снова начал ругаться. И умолк лишь тогда, когда из ангара появился Базис со своими спутниками. Причем при виде одного из них голое пьяное тело снова быстро засунули в машину на заднее сиденье – от греха, чтобы не пришлось краснеть и извиняться.
Глава 3
ВЫСОКАЯ ДЮНА
Катя созерцала сапфировый горизонт и злилась. Мало того, что ее выжили из машины и заставили топать пешком, так еще и отнеслись ко всему этому наплевательски! Когда она сказала, что пойдет через пляж, у нее и в мыслях не было, что она действительно это сделает. Но Драгоценный В.А. даже ухом не повел! Да, в какое-то мгновение у нее действительно возникло острое неприятие этого абсурда, инстинктивное желание побыть одной на природе. Но не до такой же степени, господи, чтобы стоять вот так одной-одинешенькой в совершенно незнакомом месте, на пустом морском берегу! Ведь, заявляя о своем желании идти в Морское пешком, Катя рассчитывала именно на Кравченко. За ее капризом крылась трепетная надежда – раз уж он обманом завез ее сюда, на край света, то сам бог велит им теперь держаться вместе и никогда не разлучаться. И сейчас они пойдут берегом моря вдвоем, рука об руку, пока сердобольный Мещерский доставит в поселок того пьяного сумасброда, так и не прыгнувшего с колокольни. И тем самым выполнит, в том числе и за них с Кравченко, этот самый «христианский долг».
А они с Драгоценным В.А., опять же рука об руку, плечом к плечу, тесно обнявшись, как счастливые новобрачные, будут шагать вдоль прибоя, увязая по щиколотку (как вот сейчас она, черт побери) в этом мягком песке.
А потом остановятся, полюбуются на золотистый пляж, посмотрят в глаза друг другу и… И нежный страстный поцелуй будет длиться, длиться бесконечно, пока сладко не закружится голова, не замрет сердце и…
Катя отвернулась от моря, словно оно было виновато не меньше, а то и больше Драгоценного В.А. А он… А он даже словечка ей не сказал на прощанье. Муж объелся груш… Даже не посмотрел – запихивал на заднее сиденье голые растопыренные ноги этого дурака, Дергачев, что ли, его фамилия? Словно этот Дергачев ему отец родной, брат, сват. Игнорировал ее! Всецело делая вид, что он, муж, сам по себе, а она, жена, сама по себе. Свободу ей полную предоставил, надо же какой! Фактически бросил ее тут. Бросил свою родную жену в совершенно незнакомом, диком, безлюдном месте, на берегу этого отвратительного (пусть и искрящегося, как драгоценный камень) моря, где вся округа так и кишит какими-то психами, которые прыгают с колоколен.
Да что же это, в конце концов, такое? Как он смеет с ней так обращаться? Вообще, как они с Мещерским смеют себе такое позволить? Сюрпризы какие-то устраивать, везти ее за тридевять земель куда-то, а потом бросать, не обращать внимания, не считаться с ней?!
Катя мрачно оглядела пейзаж. Еще в самолете она слушала разглагольствования Кравченко о том, как катастрофически непостоянна погода на Балтийском побережье. Как она в один момент меняется – то солнце, то дождь, то ветер, то мертвый штиль. И вот сейчас она чувствовала, что подобные мгновенные перемены происходят и с ней. Всего четверть часа назад она испытывала умиротворение и покой, разглядывая из окна машины дорогу в Морское. А сейчас на душе ее бушевала буря.
Ну, постойте, погодите же, дайте мне только добраться до гостиницы. А там всем, всем щедро достанется на орехи. И мужу-пофигисту, обманщику несчастному, и тихоне Мещерскому за его «сюрпризы». Катя со злостью пнула ногой пук засохшей травы и зашагала по песку. От прежней жажды одиночества не осталось и следа. Катя жадно хотела к людям, к человеческому жилью. Прошла совсем немного и увидела впереди красную машину.
В первую секунду, все еще поглощенная ураганом эмоций, она не обратила на эту машину никакого внимания. Раздражение только отчего-то прибавилось, может, от того, что авто было красное, как кровь, яркое, праздничное, дразняще-красивое и чужое. А может быть, от того, что у него была настежь распахнута дверь со стороны водителя. «Что за типы тут обитают? – подумала Катя. – Разъезжают на таких кричащих «мобилях», да еще вот так совершенно наплевательски бросают их открытыми прямо на пляже – садись угоняй».
Но уже через мгновение досада и раздражение схлынули. Катя подошла ближе и заглянула в салон. Это был новенький «Фольксваген-Пассат». Припарковали его в укромном месте, за грядой дюн, так что с шоссе было совершенно не видно. Припарковали и ушли, оставив открытой дверь и… Катя увидела ключи, торчавшие в замке зажигания. А на заднем сиденье была небрежно брошена алая итальянская сумочка.
Катя обогнула капот и увидела на песке возле самых колес женскую пляжную шляпку из соломки с шелковой алой лентой, обвивавшей тулью. Шляпка была смята и вдавлена в песок, словно на нее наступили каблуком.
Катя не стала ее поднимать. Оглянулась – никого. Пляж пуст, но за этими дюнами мало что увидишь. Возможно, тот, кто приехал на этой машине, куда-то отлучился и вот-вот вернется. Здесь так тихо, так жарко, так спокойно, что, наверное, никто и не помышляет о ворах и угонщиках. Это не Москва-матушка, где вор на воре и ничего нельзя оставить – тут же упрут. Это морской курорт, к тому же – граница с Европой. Здесь и климат, наверное, мягче, и нравы людские лучше под действием целебного морского воздуха.
Справа из-за сосен послышался рев мотора. Ощущение было такое, что какая-то машина, тянущая непосильный груз, с великим трудом штурмует крутой подъем. Карабкается, ревет, свистит, хрипит и… Мотор рявкнул, словно медведь, подавившийся костью, чихнул бензином и заглох. Послышалось громкое, яростное восклицание, потом грохот, скрежет металла и тихий шорох.
Только взобравшись на холм, Катя поняла, что этот шорох издал пласт песка, съехавший вниз, к подножию высокой дюны, и увлекший за собой мотоцикл и свалившегося с него человека. Мотоцикл, увязший в песке, беспомощно лежал на боку – колеса еще крутились. Человек поднялся. Стряхнул песок. И теперь прикуривал сигарету, смотря попеременно то на своего двухколесного друга, то на отвесный песчаный склон, возвышающийся желтой стеной, казалось, до самого неба.
Катя стояла на своем низеньком холме в позе Паганеля, подбоченясь, приложив руку к глазам, изучая эту новую картину.
– Ну, что смотришь? – фамильярно и громко осведомился мотоциклист, точно она была его старинной знакомой. – Никогда не видела, как люди вверх тормашками летят?
– Почему не видела? Только что наблюдала, – ответила Катя, имея в виду прыгуна с колокольни.
Но мотоциклист, видимо, принял это замечание на свой счет.
– А что, в школе первую помощь пострадавшим не учили оказывать? – спросил он.
– А что, кто-то ранен?
– А может, я?
– Вы? – Катя не продемонстрировала ни малейшего желания подходить ближе. – И правда, вы без шлема. Ударились, да? Сильно? Но голова-то цела? Не оторвалась, не раскололась?
– Откуда сама? Отчего не знаю? – Мотоциклист бросил окурок.
К этому моменту Катя уже успела его разглядеть и составить о нем полное впечатление. Молодой. Честно говоря – совсем зеленый. Белобрысый, словно солнцем обожженный, как августовский подсолнух. Маленького роста, как Серега Мещерский. Но качок – грудь колесом. Одет просто и незатейливо – в пятнистые камуфляжные штаны, ботинки на шнурках и майку-тельняшку.
Мотоцикл, валявшийся на боку, был самым обычным «Уралом», самодельно, по-байкерски переделанным так, чтобы хоть немного походить на фирменную «бээмвуху».
В принципе, вывод напрашивался простой – юнец, дерзкий и разговорчивый, местный рокер. Однако собровские штаны-камуфляж и тельняшка как-то не очень с этим вязались. Парень чем-то смахивал на «голубой берет», явившийся в День десантника в Парк Горького пить водку с однополчанами и купаться в фонтане. Но берета нигде видно не было. Зато Катя разглядела валявшийся в песке шагах в десяти от мотоцикла шлем. И шлем этот подозрительно был похож на шлем сотрудника ГИБДД.
– А вы что, всех в округе знаете? – спросила Катя.
– Всех. А такое личико точно бы не забыл. Откуда? Из Москвы?
– Да. – Катя отчего-то смутилась под его пристальным взглядом. – Как вы догадались? Мы приехали отдыхать.
– С подругой? – Он допрашивал ее! Ей-богу, это напоминало допрос.
– С мужем.
Он недоверчиво хмыкнул. На лице его появилось выражение – дудки, мол, не купишь на этот старый фокус.
– А где остановились?
– В Морском, тут рядом. Нам сказали, там есть какой-то отель.
Мотоциклист кивнул:
– В «Спортсмене» у Ильи? Нехило. Только шум будет будить.
– Какой шум? – не поняла Катя.
– Ну, из гаража. – Он нагнулся к мотоциклу. – А зовут-то тебя как, кареглазая?
Следовало, конечно, сразу поставить его на место. Но Кате стало смешно.
– Меня зовут Екатерина Сергеевна, – сказала она. – А вас, молодой человек?
Он легко поднял мотоцикл.
– А еще говорят, что нет симпатий, любви то есть, с первого взгляда, – он широко улыбнулся. – А еще говорят, что имена ничего не значат. Эх, Катя, Катенька, Катюша…
В этот миг Катя наконец-то вспомнила, кого ей напоминает мотоциклист – неисправимого враля из «Семи нянек»!
– А меня Катюшин зовут, – сказал он, светло глядя на Катю. – Фамилия такая. Сечешь, ромашка? Ка-тю-шин. Значит, чей я на этом свете должен быть? То-то. Имя не обманешь. Судьба. Я это сразу понял, с первого взгляда. А что, никуда не денешься теперь. Фамилия обязывает. А имя мое Клим. Тоже редкое. Дед настоял на таком, всю нашу семью на уши поставил, а назвал меня по своему хотению в честь танка, на котором воевал. Так что, думай, вникай, соображай. Ну что, будем глубже знакомиться?
– Нет, – ответила Катя и повернула назад.
Услышала позади рокот мотоцикла.
– Подожди, садись, довезу до гостиницы, – и тут он тоже увидел красный «Пассат» у подножия холма.
– Твой?
– Нет, – ответила Катя, – я думала – твой. Там дверь открыта, и ключи торчат. А хозяина до сих пор нет.
Катюшин легко оттолкнулся ногами и съехал на мотоцикле вниз по склону. Объехал машину.
И тут Кате бросилась в глаза одна деталь: кроме гаишного шлема, к заднему сиденью мотоцикла была приторочена темно-серая форменная куртка. Форма эта была Кате до боли знакома.
Катюшин слез с мотоцикла. Нагнулся, поднял соломенную шляпу, вдавленную в песок.
– И это не твоя?
Катя отрицательно покачала головой. Хотела что-то сказать, но не успела и рта раскрыть, как вдруг…
– Помогите! – раздался из-за дюн чей-то истовый испуганный вопль. – Ради бога, помогите! Эй, кто-нибудь, сюда, скорее! На по-о-омощь!
Глава 4
НЕЗНАКОМКА В КРАСНОМ
Из-за дюн выскочил старик, облаченный, несмотря на жару, в брезентовый макинтош и резиновые сапоги. Лицо его было красное, обветренное, на нем застыло выражение ужаса.
– Семеныч, ты что? – окликнул его Катюшин. – Что кричишь? Что, снова водяной померещился?
В словах Катюшина не было ни сарказма, ни насмешек. Однако в тот момент Катя никак не отреагировала на эту примечательную фразу. Впоследствии она вспоминала эти слова не один раз, пытаясь точно припомнить ту самую интонацию, с которой Катюшин спросил старика про водяного.
– Убили! Клим, это ты? Слава богу, а я уж и не знал, кого кричать – милицию или «Cкорую», – старик тяжело дышал, указывая трясущейся рукой за дюны. – Женщина там… скончалась.
– Утопленница? – быстро, тревожно спросил Катюшин.
Старик отрицательно затряс головой.
– Ножом, ножом ее кто-то полоснул… – Он схватился за плечо и потащил его за собой. – Там на берегу. Она живой еще была, при мне скончалась. Ползла по песку, бедняжка, стонала. Я услыхал – гляжу… Сначала прямо ноги подкосились, растерялся, не знал, что делать, кого на помощь звать. Тут же ни души!
Он тащил Катюшина на пляж. Катя спешила следом. Это с ее стороны было не любопытство. Просто она уже догадывалась, что помощь ее, хоть и слабая, может этим двоим вот-вот понадобиться. Ноги увязали в песке. Этот же самый песок, казалось, скрипел на зубах, саднил в горле. В небе кружили чайки, и крики их теперь казались Кате не дополнением к морскому пейзажу, которым она всего четверть часа назад так безмятежно любовалась, но досадным и зловещим дополнением, так резавшим слух. Среди пожухлой травы в песке мелькнуло что-то красное. Старик, бежавший первым, наклонился, тыча в ту сторону рукой. Какое-то мгновение за его сгорбленной сутулой спиной Катя не видела ничего, а затем…
На песке ничком лежала женщина в ярко-алом, коротком и открытом сарафане. Коротко стриженная мелированная блондинка – крупная, ширококостная, длинноногая, спортивная. Ее ноги в черных босоножках были как-то нелепо согнуты, словно в последний момент она пыталась приподняться и встать на колени. На правой руке поблескивал золотой браслет. На шее была золотая цепочка – она сбилась назад. Катюшин подошел к телу, наклонился, потрогал пульс на руке, затем осторожно перевернул женщину на бок. Катя с содроганием увидела, что шея и грудь незнакомки залиты кровью. Голова безжизненно свесилась. Даже под слоем макияжа и загара резко проступала мертвенно-восковая бледность. На губах, накрашенных ярко-красной помадой, налипли песчинки.
На вид незнакомке было примерно за сорок. Однако возраст выдавали только лицо и шея. Фигура же была хоть и крупной, но стройной и подтянутой.
– Мертва. – Катюшин снова пощупал ее пульс. Потом очень внимательно осмотрел ее окровавленную шею. Делал он все это спокойно, неторопливо и как-то привычно. Почти профессионально, несмотря на свой юный возраст. Было видно, что возня с мертвым телом, такой вот его осмотр – дело для него неприятное, но, по крайней мере, хорошо знакомое. Катя вспомнила шлем и куртку. Черт возьми, неужели она и здесь, на этом безлюдном пляже, познакомившись и слегка пококетничав с парнем, нарвалась именно на…
– Отчего она умерла? – спросила она тихо. – Это ведь не огнестрельная рана, и выстрела мы не слышали.
– Семен Семенович вот сказал, – Катюшин кивнул на старика, горестно смотревшего на умершую, – резаная рана шеи. Ножевое ранение проникающее. Вон кровищи сколько. В обморок-то не упадешь, радость моя?
– Сам не упади. – Катя нагнулась ниже и невольно почувствовала тошноту: не хвались, едучи на рать. Патологоанатома из тебя все равно не выйдет. – Ты что, в милиции работаешь? – спросила она прямо. – В ГИБДД что ли?
– Я участковый. – Катюшин внимательно осматривал тело. – Анискина смотрела? Вот и я такой же перст на всю косу. Мда, хана дело. Убийство, как пить дать. Семеныч? Э, да тебе плохо, что ли? Ну ты присядь и на кровь не смотри. Валидол есть с собой?
Старик только руками замахал – погоди, дай отдышаться, в себя прийти. Без валидола вашего.
– Ты сказал, она еще жива была, когда ты на нее наткнулся? – спросил участковый Катюшин чуть погодя.
– Ну да. Слышу, в песке кто-то стонет тихо так, жалобно, словно всхлипывает.
– А ты сам-то что тут делал? Ты что, не работаешь сегодня? Выходной, что ли?
– Выходной. Я в Пионерское с утра ездил. За пенсией. Дали, перечислили наконец. Ну, сошел тут с автобуса. Меня Линк просил к нему заглянуть. Вроде сегодня алтарь должны были мастера монтировать. Ну, он и просил меня, чтобы я поглядел, ну сравнил, в общем, что, как… Я ему говорю, Миша, дорогой, я бы и рад, но я мало что помню, сколько годов с тех пор прошло. Я и в церковь-то потом не ходил – там же склад был, потом мастерская столярная. Ну, он вежливый, настырный такой, ты ж его знаешь. Нет, говорит, герр Баркасов, очень прошу, битте… Ну, я думаю, отчего хорошего человека не уважить? Он вон откуда приехал нам нашу же церковь восстанавливать. Пойду, гляну на алтарь, авось и вспомню, какой он был сорок лет назад. Ну, значит, сошел я с автобуса тут. Почему не там, возле пруда? Так вот почему. Он, Линк-то, строгий, когда при своей церкви хлопочет. Ну, насчет этого дела строгий, понимаешь? А у меня с собой чекушка была припасена с пенсии-то. Дома баба моя сразу окрысилась – ни-ни, и не думай даже. В церкви совестно как-то. Ну, я и решил тут на берегу сесть, принять маленько, поотдохнуть малость, а потом туда, к церкви. А то Линк расстраивается, когда не то что водочные – пивные бутылки на церковный двор или в пруд бросают… Ну, сел я, выпил, вдруг слышу, стонет кто-то. Я сначала и значения не придал, ну мало ли… Потом снова кто-то застонал, заохал, да так, что… Ну, прямо мороз у меня по коже. Я туда – батюшки-светы, женщина ползет еле-еле, в крови вся. Я к ней. А она… – старик запнулся, кашлянул.