Страница:
За первой бутылью появилась вторая. Потом еще бутылка шотландского виски. В результате в «НАТО» все же вьехали, но какие!
Вывалившись из микроавтобуса у дома-Атома – этой весьма нелепой достопримечательности Брюсселя, Фома, уже начавший входить в штопор, пожелал сфотографироваться, хотя видел этот Атом, наверное, раз уж в двадцатый. Был ветреный мартовский день. Вокруг дома-Атома шли какие-то ползучие ремонтные работы – везде громоздились груды снятого асфальта и гравия. Прохожие с растерянностью взирали на горластого яппи без пальто и пиджака, в одной только белой рубашке, со съехавшим набок галстуком – явно иностранца, наверняка русского, который карабкался на кучу строительного мусора, размахивая как флагом клетчатым шарфом от «Барберри» и полупустой бутылкой виски, и выкрикивал: «Эх, раз, еще раз, еще много-много…»
Мещерский – самый трезвый из всей компании – пытался его удержать. Но кончилось дело тем, что Фома подхватил его на руки: «Маленький ты мой! Козявочка!», подкинул вверх и насилу поймал, едва не уронив, не угробив в порыве пьяного восторга на глазах чинных брюссельцев и вмиг насторожившейся полиции.
Таким здоровяком, как друг детства Вадим Кравченко, Фома, конечно, не был. Но все же и с ним, тем более пьяным в дым, маленькому, щупленькому Мещерскому было не сладить.
В Брюсселе Фома уже не вылезал из баров, уйдя в запой. Кончилось тем, что у Писающего Мальчика – еще одной брюссельской достопримечательности – его, задержав, все же привели к знаменателю стражи порядка. И контракт, им же спроворенный, пришлось уже подписывать без него. А потом платить драконовский штраф в полицейском участке.
После Праги и Закарпатья, вернувшись в Москву, Мещерский несколько раз звонил ему в Париж. И попадал полосой – то на светлые периоды, то на темные, запойные. Проверяя отчетность и финансы фирмы, Мещерский обнаружил, что жизнь его компаньона в Париже пробила в этих самых финансах солидную брешь и продолжает наносить ежедневный, ежечасный ущерб. Кое– что компенсировали заключенные новые контракты, однако все же ситуацию следовало немедленно исправлять.
Прилетев в Париж, Мещерский, однако, угодил в период светлый – помятый, слегка опухший, однако трезвый компаньон его сидел как штык в арендованном офисе на бульваре Мадлен, названивал своим французским «связям» по сотовому и бодро докладывал о новом своем проекте для иностранцев «Неизвестная русская глубинка».
– Вон сколько заявок, Сереж, – кивнул он на ноутбук. – Большой интерес французы проявляют. Завтра группа в Москву вылетает. Кроме Ярославля, Углича и Ростова, в Калязин у меня поедут лягушатники, и в Муром, и в Гороховец, и в Киржач, и в деревню молоко парное пить и в бане по-черному париться. А вторая группа, кроме Золотого кольца, поедет еще в Кирилловскую пустынь, и в Спасо-Крутицкую падь, и в Гусь-Хрустальный, в Юрьев-Польской, а потом на природу в «заповедный край воды и берез» – на водохранилище в Тихий Городок. Только там базу нам подготовить для них придется подходящую. Я скоро сам туда махну. Наверное…
Так Мещерский впервые услышал от Фомы название города – Тихий Городок. Но поначалу не придал ему значения.
Необходимо было по делам фирмы снова ехать в Брюссель. И на этот раз Мещерский отправился туда один на скоростном поезде. Вернувшись утром, он, не заезжая к себе в отель и даже еще не завтракав, позвонил компаньону. Но Фома не отвечал на сотовые звонки. Мещерский позвонил в отель «Мадлен Плаза» – Фома на широкую ногу жил в двух шагах от арендуемого офиса, там же, на бульваре Мадлен. И получил ответ от портье, что компаньон его в отеле не ночует вот уж вторую ночь.
Звонить французским коллегам в поисках товарища было совестно, но дела требовали вмешательства Фомы – в конце концов, он был ответствен за европейское направление их бизнеса. Двое из коллег-французов понятия не имели, где «Тhoma», а третий, тот самый собутыльник Поль, после минутного раздумья жизнерадостно посоветовал поискать его на улице Сен-Дени:
– Поищите там хорошенько у Жанет или у Кьяры-Албанки, ну и у прочих, спросите в отеле «А-ля тюрк», но петушков, я думаю, не стоит беспокоить, он же у нас полный натурал, не гомосексуалист, кажется…
Кажется… Только этого еще не хватало! У Мещерского, примчавшегося из Брюсселя на поезде, прозванном «серебряной сигарой», несмотря на радужные бизнес-перспективы, как-то вдруг разом скисло настроение.
Вместо улицы Сен-Дени он на такси доехал до бульвара Мадлен и еще раз проверил офис – он был заперт, и снова позвонил Фоме на сотовый – гудки, противные гудки, телефон не отвечал.
Пешком он прошелся по бульвару – мимо театра «Олимпия». Там с аншлагом шел мюзикл «Циник», на который с утра стояли в очереди не только туристы, но и сами парижане.
Добрел до бульвара Итальянцев. На террасе «Кафе де Пари» решил взять паузу – выпить кофе, позавтракать наконец-то по-человечески и подумать, как половчее и побыстрее отыскать в Париже загудевшего, снова вошедшего в беспощадный штопор Фому.
Кофе был первоклассный. Мещерский, когда приезжал в Париж, любил сидеть в «Кафе де Пари». Жизнь здесь словно остановилась на временах Сары Бернар и Оскара Уайльда – обшитые дубом стены, красные бархатные диваны, матовые лампы, скульптура и роспись витражей в стиле модерн. Говорят, именно здесь под звуки цыганских скрипок Уайльд дописывал свою «Саломею». Фирменный арабский кофе здесь варили еще с тех самых времен. И вино тут было отличное…
И вообще все было отлично – кроме Фомы. И… ах да, этот сухой желтый лист, приклеившийся к парижскому тротуару, прямо под ногами. Такой неуместный, жалкий на фоне буржуазного парижского лета – в декорациях зелени бульваров и роскоши цветников Тюильри.
Лист-предвестник, тайный знак. Напоминание о мимолетности, хрупкости летнего мира. О том, что и на празднике жизни может скоро наступить осень, а на пиру – горчайшее похмелье.
Да, кстати, насчет похмелья и вообще насчет злоупотребления. С чего, собственно, такому человеку, как Фома Черкасс, пить? Да еще в Париже, в этой колыбели европейской политкорректности, – и так зверски, так по-черному, по-славянски? Мещерский недоумевал. Вообще, несмотря на деловые и приятельские отношения, как все же он мало знает своего компаньона! Что там может не ладиться у Фомы? Вполне обеспеченный, продвинутый парень, из хорошей семьи, дед – известный академик, долгое время даже «засекреченный», работавший на оборону. Отец, мать тоже ученые, правда, не такие известные. С наследственностью вроде все в порядке – потомственные интеллигенты. Правда, все эти потомственные умерли, и сейчас в свои тридцать с небольшим Фома фактически сирота. Был он женат? Кажется… Нет, официально точно не был, но женщин у него всегда вагон и маленькая тележка. Но все это, особенно здесь, в Париже, в основном случайные девицы, подцепленные в клубах, или же проститутки.
С жиру пацан бесится, решил Мещерский и разозлился на приятеля. Привык тут, понимаете, в Париже. И строит из себя, строит, кстати, на их общий совокупный доход, капитал транжирит. Косит под «нового русского». Хотя когда не пьет – цены ведь ему нет и как организатору бизнеса, и как сотруднику. Без него они давно бы, наверное, терпели бы еще большие убытки. Вот и поди разберись.
Мещерский глянул на часы – черт, время-то как летит, Париж диктует свой собственный распорядок дня – с вокзала в кафе, потом в бар на Елисейские Поля, а оттуда…
Мимо по бульвару Итальянцев строем промаршировала экскурсия японских туристов – все с флажками, прицепленными на рюкзаки, у всех на головах панамы, а в цепких ручонках ворох фирменных пакетов – «Шанель», «Кристиан Диор», «Жан-Поль Готье». И все как из ларца – любознательные, трезвые.
«А, была не была, съезжу на улицу Сен-Дени, в этот самый отель „А-ля тюрк“, к мамаше Кураж или как там ее, – решил в сердцах Мещерский. – И если обнаружу Фому пьяного у какой-то там Кьяры-Албанки, честное благородное, морду набью. Может, хоть это его отрезвит в конце-то концов!»
Сказано – сделано. На стоянке, сев в такси, Мещерский назвал улицу. Темнокожий шофер ухмыльнулся в зеркало – вроде бы рановато для таких адресов, месье.
В дневное время улица Сен-Дени, подхватившая эстафету у столь же популярной пляс Пигаль, до слез напоминала какой-нибудь Кривоколенный переулок и Черкизовский «толчок» одновременно. Окна вторых этажей невысоких особнячков, бывших когда-то свидетелями убийства короля Генриха IV («Жил-был Анри Четвертый, вино любил до черта»), наглухо зашторены. А на первых этажах – лавчонки, где на лотках выложена для отвода глаз разная дребедень – обувь, поддельные китайские часы, грошовая бижутерия, приспособления для пирсинга и татуажа. Тут же внутри на вешалках – шейные платки, шали, кожаные куртки из Туниса, грубые сумки из Алжира, сувениры, диски. В дверях на стульях, развалясь нога на ногу, в облаках сигаретного дыма с легким травяным душком ленивые живописные растаманы – в широченных штанах-карго, в майках, открывающих загорелые плечи, по которым рассыпался ворох черных туго заплетенных косичек. На стенах через каждый шаг красочные плакаты «Массаж», «Салон йоги» и фотографии знойных красоток в полный рост.
Мещерский отпустил такси у фонтана Невинных и сразу же попал в пешеходный туристический водоворот. Улица Сен-Дени, разделенная на солнечную и затененную половины, была, несмотря на неурочный дневной час, уже полной коробочкой.
Никаких проституток, пристающих к иностранцам на углах, правда, не было и в помине. Не было их и в окнах, и в витринах крохотных магазинчиков. Не манила, не соблазняла и отвязная порнореклама – днем здесь все было совсем не так, как ночью. Несколько девиц все же скучали в дверях лавчонок вместе с растаманами. Но торговали исключительно сувенирами, вяло переругиваясь.
Посредине улицы застыла в тоскливом ожидании стайка немцев – бледненьких, как поганки. Все, как один, в обтягивающих шортиках, маечках и голубых вязаных беретиках на головках-тыковках. Ими никто особо не интересовался. Да на фиг они сдались, зануды! Мимо Мещерского профланировал колоритный старичок, облаченный, несмотря на жару, в синий, наглухо застегнутый блайзер и белую фуражку яхтсмена с золотой кокардой. Вопреки бравому морскому имиджу губки старичка были кокетливо накрашены бантиком. Немцев в голубых беретах он миновал равнодушно, а вот возле атлета-нигерийца, охранника одной из лавок, выжидательно бросил якорь.
Мещерский разглядывал вывески. И где тут этот отель «А-ля тюрк»? Черт его знает. Все здесь вокруг – гостиницы, ночлежки и дома свиданий. Но названий типа «отель такой-то» нет как нет. На углу располагался знаменитый на весь Париж джазовый клуб – Мещерский вздохнул: вот бы им куда с Фомой-дураком сходить вечерком не мешало.
Его внимание привлекла женщина весьма солидного для этой веселой улицы возраста – смуглая, похожая на цыганку. Ее толстые, как у слонихи, загорелые ноги в модных «римских» сандалиях едва прикрывало молодежное платьице в стиле диско из золотой синтетики. В углу рта торчала незажженная сигарета. Женщина поманила Мещерского пальцем, прося прикурить.
– Кьяра? – спросил он наугад – авось? (Черт, ну и вкусы у Фомы, вот извращенец!) Щелкнул зажигалкой.
Она покачала головой – нет, обознатушки, мсье хороший. Выпустила кольцо душистого дыма, потом обеими руками, явно демонстрируя Мещерскому, обхватила свои груди-арбузы, взвесила их на ладонях. Коричневая плоть, как желе, заколыхалась у Мещерского под самым носом. Жест означал – какая, к свиньям, Кьяра, а я-то на что, парень?
– Отель «А-ля тюрк»? – быстро спросил Мещерский.
Груди-арбузы снова обвисли, толстая рука ткнула куда-то туда – налево. Мещерский обернулся и увидел зданьице – такое же, как и все остальные.
Он заспешил, а то еще привяжется, карга, говорят, они здесь, на улице Сен-Дени, работают до гробовой доски.
Открыл дверь, зашел – внутри все ободрано, грязно, совсем не так, как в комфортабельном отеле «Мадлен– Плаза». И портье за стойкой нет. Дрыхнет, наверное, – устал за ночь-то ключи клиентам подавать.
Мещерский снова вышел на улицу. Черт, не стучаться же во все комнаты подряд в поисках Фомы. Он достал телефон и снова набрал знакомый номер. Гудки, гудки, и вдруг…
Со второго этажа из окна глухо, но все же явственно донеслась мелодия «Не думай о мгновеньях свысока». В Париже и вообще за границей Фома выбирал для своего телефона в виде сигналов мелодии исключительно из фильма про Штирлица.
– Фома! – закричал Мещерский фальцетом.
Телефон играл, звонил: «Свистят они, как пули у виска…» Теряя терпение, Мещерский ринулся внутрь, поднялся на второй этаж, отсчитывая двери, – вот она, дорогая! Как воспитанный человек, он громко постучал: «Фома, открывай!»
За дверью что-то грохнуло – явно пустая тара покатилась по полу. Потом все стихло, притаилось. Потом дверь открыл Фома, мужественный, волосатый, обнаженный и вместе с тем рыхлый, как медуза, обмотанный вокруг торса простыней. Волосы всклокочены, на щеках щетина, а в глазах…
Что-то было с ним не так. Заглянув в глаза его, Мещерский сразу это почувствовал. И дело даже было не в перегаре, не в алкогольной отечности и прочих прелестях запоя.
– Ты? Здесь? Серега? Как ты меня нашел? Ну заходи. – Фома посторонился.
Все гневные обличительные реплики застряли у Мещерского комом в горле.
За спиной Фомы в крохотной комнатенке-номере была только постель, в ней кто-то ховался, укрывшись с головой одеялом.
– Боится, что ты из полиции, – сказал Фома, – она нелегально тут в Париже. Эй, хорош придуряться! – Он дернул простыню, дальше последовала длинная французская фраза, которую Мещерский понял лишь отчасти.
Девица вскочила с постели. Она была очень хорошенькой и совершенно голой. Загорелая точеная фигурка, золотистые волосы. Мещерский ужасно смутился и сразу же до сердечной боли позавидовал Фоме. Вот ведь – и тут, в гнезде разврата на улице Сен-Дени, алкаш запойный сумел отыскать для себя настоящий бриллиант в навозе!
– Все, катись, – Фома бросил ей несколько скомканных евро. – Оревуар! Не видишь – друг ко мне пришел, выметайся. И прикройся ты, б…, хоть чем-то! – Он содрал с кровати простыню и швырнул ее проститутке.
Та только сверкнула глазами, фыркнула, как кошка, сгребла деньги, сгребла свои вещи, продемонстрировав Мещерскому упругий сочный задик, нагнулась, выуживая из-под кровати босоножки на аршинном каблуке.
– Красивая девушка, – только и мог выдавить из себя Мещерский, когда она с грохотом захлопнула за собой дверь, выскочив в коридор.
– Сучка. В баре сама ко мне на колени плюхнулась. – Фома хмуро искал что-то глазами – явно бутылку. – Когда танцевала, я прямо обалдел. Так на сестру мою была тогда похожа. У меня прямо вот тут захолонуло, – он хлопнул себя пятерней по груди. – Я подумал – это сон, не может такого быть… Сидел, смотрел как дурак, не верил. А она заметила, они это быстро секут. Подошла, хвостом вильнула и сразу ко мне на колени. И все равно такое сходство с моей сестрой, ты себе не представляешь… Меня как громом, Серега, вдарило. Молоть что-то начал – пьяный же был в улет. Не успел пары слов сказать, а она уже мне штаны расстегивает… Моя сестра…
– Фома, – Мещерский повернул его к себе, – ты что городишь? Ты совсем, что ли, мозги пропил?
Фома закинул голову вверх. И неожиданно всхлипнул. Пьяные слезы похмелья. Мещерскому было и противно, и жалко его. Что он такое нес сейчас про свою сестру? И разве у него есть сестра? Прежде он о ней никогда не упоминал.
– Это все макияж, Сережка, – хрипло сказал Фома. – Бабьи фокусы. Я ее там в баре в туалет поволок, смыл все с рожи – и пропало сходство. А было таким сильным, что я даже подумал ненароком…
– Фома, давай отсюда выбираться, а? – тихо сказал Мещерский.
– Ты не понимаешь. Я вдруг увидел ее. Через столько лет. Живой.
– Живой? Твою сестру? Но…
– Это все бабьи штуки, обман, косметика. – Фома неожиданно сгреб Мещерского за грудки, притянул к себе. – Я облажался там, в баре, как никогда в жизни. Думал – вижу ее снова живой. И ничего того не было, понимаешь?
– Чего того? Я не понимаю, что ты городишь. И вообще, отпусти, ты меня задушишь!
– Мою сестру убили. Растерзали как волки, как стая бешеных волков… Ножом били, и все в живот, в живот, в живот девчонке! – Фома хрипел в лицо испуганному Мещерскому. – А чтобы не кричала, не звала на помощь, в горло, в рот забили песка, щебня. Резали ножом живую, а в рот грязь заталкивали, забивали кляпом. А ведь она красавица была, такая красавица… Она сестра мне была… Старшая сестра…
– Фома…
Черкасс отпустил Мещерского и, словно силы оставили его, опустился снопом на кровать. Голова его свесилась. Мещерский видел лишь русый взъерошенный затылок.
– Мне было семнадцать. В то лето мы жили у деда на даче в Тихом Городке, – голос Фомы звучал тускло. – В Тухлом Городке мы жили тогда… Я и моя сестра Ирма… А теперь вот я собираюсь туда один. Но я не могу один. Не мо-гу. Ты ведь поедешь со мной туда, Сережка?
Мещерский молчал. Фома молча указал ему глазами на фляжку с водкой – ее не надо было искать по всему номеру. Она валялась тут же на полу под кроватью, рядом с его дорогими щегольскими ботинками.
Мещерский поднял фляжку и подал ее товарищу.
Глава 3
Вывалившись из микроавтобуса у дома-Атома – этой весьма нелепой достопримечательности Брюсселя, Фома, уже начавший входить в штопор, пожелал сфотографироваться, хотя видел этот Атом, наверное, раз уж в двадцатый. Был ветреный мартовский день. Вокруг дома-Атома шли какие-то ползучие ремонтные работы – везде громоздились груды снятого асфальта и гравия. Прохожие с растерянностью взирали на горластого яппи без пальто и пиджака, в одной только белой рубашке, со съехавшим набок галстуком – явно иностранца, наверняка русского, который карабкался на кучу строительного мусора, размахивая как флагом клетчатым шарфом от «Барберри» и полупустой бутылкой виски, и выкрикивал: «Эх, раз, еще раз, еще много-много…»
Мещерский – самый трезвый из всей компании – пытался его удержать. Но кончилось дело тем, что Фома подхватил его на руки: «Маленький ты мой! Козявочка!», подкинул вверх и насилу поймал, едва не уронив, не угробив в порыве пьяного восторга на глазах чинных брюссельцев и вмиг насторожившейся полиции.
Таким здоровяком, как друг детства Вадим Кравченко, Фома, конечно, не был. Но все же и с ним, тем более пьяным в дым, маленькому, щупленькому Мещерскому было не сладить.
В Брюсселе Фома уже не вылезал из баров, уйдя в запой. Кончилось тем, что у Писающего Мальчика – еще одной брюссельской достопримечательности – его, задержав, все же привели к знаменателю стражи порядка. И контракт, им же спроворенный, пришлось уже подписывать без него. А потом платить драконовский штраф в полицейском участке.
После Праги и Закарпатья, вернувшись в Москву, Мещерский несколько раз звонил ему в Париж. И попадал полосой – то на светлые периоды, то на темные, запойные. Проверяя отчетность и финансы фирмы, Мещерский обнаружил, что жизнь его компаньона в Париже пробила в этих самых финансах солидную брешь и продолжает наносить ежедневный, ежечасный ущерб. Кое– что компенсировали заключенные новые контракты, однако все же ситуацию следовало немедленно исправлять.
Прилетев в Париж, Мещерский, однако, угодил в период светлый – помятый, слегка опухший, однако трезвый компаньон его сидел как штык в арендованном офисе на бульваре Мадлен, названивал своим французским «связям» по сотовому и бодро докладывал о новом своем проекте для иностранцев «Неизвестная русская глубинка».
– Вон сколько заявок, Сереж, – кивнул он на ноутбук. – Большой интерес французы проявляют. Завтра группа в Москву вылетает. Кроме Ярославля, Углича и Ростова, в Калязин у меня поедут лягушатники, и в Муром, и в Гороховец, и в Киржач, и в деревню молоко парное пить и в бане по-черному париться. А вторая группа, кроме Золотого кольца, поедет еще в Кирилловскую пустынь, и в Спасо-Крутицкую падь, и в Гусь-Хрустальный, в Юрьев-Польской, а потом на природу в «заповедный край воды и берез» – на водохранилище в Тихий Городок. Только там базу нам подготовить для них придется подходящую. Я скоро сам туда махну. Наверное…
Так Мещерский впервые услышал от Фомы название города – Тихий Городок. Но поначалу не придал ему значения.
Необходимо было по делам фирмы снова ехать в Брюссель. И на этот раз Мещерский отправился туда один на скоростном поезде. Вернувшись утром, он, не заезжая к себе в отель и даже еще не завтракав, позвонил компаньону. Но Фома не отвечал на сотовые звонки. Мещерский позвонил в отель «Мадлен Плаза» – Фома на широкую ногу жил в двух шагах от арендуемого офиса, там же, на бульваре Мадлен. И получил ответ от портье, что компаньон его в отеле не ночует вот уж вторую ночь.
Звонить французским коллегам в поисках товарища было совестно, но дела требовали вмешательства Фомы – в конце концов, он был ответствен за европейское направление их бизнеса. Двое из коллег-французов понятия не имели, где «Тhoma», а третий, тот самый собутыльник Поль, после минутного раздумья жизнерадостно посоветовал поискать его на улице Сен-Дени:
– Поищите там хорошенько у Жанет или у Кьяры-Албанки, ну и у прочих, спросите в отеле «А-ля тюрк», но петушков, я думаю, не стоит беспокоить, он же у нас полный натурал, не гомосексуалист, кажется…
Кажется… Только этого еще не хватало! У Мещерского, примчавшегося из Брюсселя на поезде, прозванном «серебряной сигарой», несмотря на радужные бизнес-перспективы, как-то вдруг разом скисло настроение.
Вместо улицы Сен-Дени он на такси доехал до бульвара Мадлен и еще раз проверил офис – он был заперт, и снова позвонил Фоме на сотовый – гудки, противные гудки, телефон не отвечал.
Пешком он прошелся по бульвару – мимо театра «Олимпия». Там с аншлагом шел мюзикл «Циник», на который с утра стояли в очереди не только туристы, но и сами парижане.
Добрел до бульвара Итальянцев. На террасе «Кафе де Пари» решил взять паузу – выпить кофе, позавтракать наконец-то по-человечески и подумать, как половчее и побыстрее отыскать в Париже загудевшего, снова вошедшего в беспощадный штопор Фому.
Кофе был первоклассный. Мещерский, когда приезжал в Париж, любил сидеть в «Кафе де Пари». Жизнь здесь словно остановилась на временах Сары Бернар и Оскара Уайльда – обшитые дубом стены, красные бархатные диваны, матовые лампы, скульптура и роспись витражей в стиле модерн. Говорят, именно здесь под звуки цыганских скрипок Уайльд дописывал свою «Саломею». Фирменный арабский кофе здесь варили еще с тех самых времен. И вино тут было отличное…
И вообще все было отлично – кроме Фомы. И… ах да, этот сухой желтый лист, приклеившийся к парижскому тротуару, прямо под ногами. Такой неуместный, жалкий на фоне буржуазного парижского лета – в декорациях зелени бульваров и роскоши цветников Тюильри.
Лист-предвестник, тайный знак. Напоминание о мимолетности, хрупкости летнего мира. О том, что и на празднике жизни может скоро наступить осень, а на пиру – горчайшее похмелье.
Да, кстати, насчет похмелья и вообще насчет злоупотребления. С чего, собственно, такому человеку, как Фома Черкасс, пить? Да еще в Париже, в этой колыбели европейской политкорректности, – и так зверски, так по-черному, по-славянски? Мещерский недоумевал. Вообще, несмотря на деловые и приятельские отношения, как все же он мало знает своего компаньона! Что там может не ладиться у Фомы? Вполне обеспеченный, продвинутый парень, из хорошей семьи, дед – известный академик, долгое время даже «засекреченный», работавший на оборону. Отец, мать тоже ученые, правда, не такие известные. С наследственностью вроде все в порядке – потомственные интеллигенты. Правда, все эти потомственные умерли, и сейчас в свои тридцать с небольшим Фома фактически сирота. Был он женат? Кажется… Нет, официально точно не был, но женщин у него всегда вагон и маленькая тележка. Но все это, особенно здесь, в Париже, в основном случайные девицы, подцепленные в клубах, или же проститутки.
С жиру пацан бесится, решил Мещерский и разозлился на приятеля. Привык тут, понимаете, в Париже. И строит из себя, строит, кстати, на их общий совокупный доход, капитал транжирит. Косит под «нового русского». Хотя когда не пьет – цены ведь ему нет и как организатору бизнеса, и как сотруднику. Без него они давно бы, наверное, терпели бы еще большие убытки. Вот и поди разберись.
Мещерский глянул на часы – черт, время-то как летит, Париж диктует свой собственный распорядок дня – с вокзала в кафе, потом в бар на Елисейские Поля, а оттуда…
Мимо по бульвару Итальянцев строем промаршировала экскурсия японских туристов – все с флажками, прицепленными на рюкзаки, у всех на головах панамы, а в цепких ручонках ворох фирменных пакетов – «Шанель», «Кристиан Диор», «Жан-Поль Готье». И все как из ларца – любознательные, трезвые.
«А, была не была, съезжу на улицу Сен-Дени, в этот самый отель „А-ля тюрк“, к мамаше Кураж или как там ее, – решил в сердцах Мещерский. – И если обнаружу Фому пьяного у какой-то там Кьяры-Албанки, честное благородное, морду набью. Может, хоть это его отрезвит в конце-то концов!»
Сказано – сделано. На стоянке, сев в такси, Мещерский назвал улицу. Темнокожий шофер ухмыльнулся в зеркало – вроде бы рановато для таких адресов, месье.
В дневное время улица Сен-Дени, подхватившая эстафету у столь же популярной пляс Пигаль, до слез напоминала какой-нибудь Кривоколенный переулок и Черкизовский «толчок» одновременно. Окна вторых этажей невысоких особнячков, бывших когда-то свидетелями убийства короля Генриха IV («Жил-был Анри Четвертый, вино любил до черта»), наглухо зашторены. А на первых этажах – лавчонки, где на лотках выложена для отвода глаз разная дребедень – обувь, поддельные китайские часы, грошовая бижутерия, приспособления для пирсинга и татуажа. Тут же внутри на вешалках – шейные платки, шали, кожаные куртки из Туниса, грубые сумки из Алжира, сувениры, диски. В дверях на стульях, развалясь нога на ногу, в облаках сигаретного дыма с легким травяным душком ленивые живописные растаманы – в широченных штанах-карго, в майках, открывающих загорелые плечи, по которым рассыпался ворох черных туго заплетенных косичек. На стенах через каждый шаг красочные плакаты «Массаж», «Салон йоги» и фотографии знойных красоток в полный рост.
Мещерский отпустил такси у фонтана Невинных и сразу же попал в пешеходный туристический водоворот. Улица Сен-Дени, разделенная на солнечную и затененную половины, была, несмотря на неурочный дневной час, уже полной коробочкой.
Никаких проституток, пристающих к иностранцам на углах, правда, не было и в помине. Не было их и в окнах, и в витринах крохотных магазинчиков. Не манила, не соблазняла и отвязная порнореклама – днем здесь все было совсем не так, как ночью. Несколько девиц все же скучали в дверях лавчонок вместе с растаманами. Но торговали исключительно сувенирами, вяло переругиваясь.
Посредине улицы застыла в тоскливом ожидании стайка немцев – бледненьких, как поганки. Все, как один, в обтягивающих шортиках, маечках и голубых вязаных беретиках на головках-тыковках. Ими никто особо не интересовался. Да на фиг они сдались, зануды! Мимо Мещерского профланировал колоритный старичок, облаченный, несмотря на жару, в синий, наглухо застегнутый блайзер и белую фуражку яхтсмена с золотой кокардой. Вопреки бравому морскому имиджу губки старичка были кокетливо накрашены бантиком. Немцев в голубых беретах он миновал равнодушно, а вот возле атлета-нигерийца, охранника одной из лавок, выжидательно бросил якорь.
Мещерский разглядывал вывески. И где тут этот отель «А-ля тюрк»? Черт его знает. Все здесь вокруг – гостиницы, ночлежки и дома свиданий. Но названий типа «отель такой-то» нет как нет. На углу располагался знаменитый на весь Париж джазовый клуб – Мещерский вздохнул: вот бы им куда с Фомой-дураком сходить вечерком не мешало.
Его внимание привлекла женщина весьма солидного для этой веселой улицы возраста – смуглая, похожая на цыганку. Ее толстые, как у слонихи, загорелые ноги в модных «римских» сандалиях едва прикрывало молодежное платьице в стиле диско из золотой синтетики. В углу рта торчала незажженная сигарета. Женщина поманила Мещерского пальцем, прося прикурить.
– Кьяра? – спросил он наугад – авось? (Черт, ну и вкусы у Фомы, вот извращенец!) Щелкнул зажигалкой.
Она покачала головой – нет, обознатушки, мсье хороший. Выпустила кольцо душистого дыма, потом обеими руками, явно демонстрируя Мещерскому, обхватила свои груди-арбузы, взвесила их на ладонях. Коричневая плоть, как желе, заколыхалась у Мещерского под самым носом. Жест означал – какая, к свиньям, Кьяра, а я-то на что, парень?
– Отель «А-ля тюрк»? – быстро спросил Мещерский.
Груди-арбузы снова обвисли, толстая рука ткнула куда-то туда – налево. Мещерский обернулся и увидел зданьице – такое же, как и все остальные.
Он заспешил, а то еще привяжется, карга, говорят, они здесь, на улице Сен-Дени, работают до гробовой доски.
Открыл дверь, зашел – внутри все ободрано, грязно, совсем не так, как в комфортабельном отеле «Мадлен– Плаза». И портье за стойкой нет. Дрыхнет, наверное, – устал за ночь-то ключи клиентам подавать.
Мещерский снова вышел на улицу. Черт, не стучаться же во все комнаты подряд в поисках Фомы. Он достал телефон и снова набрал знакомый номер. Гудки, гудки, и вдруг…
Со второго этажа из окна глухо, но все же явственно донеслась мелодия «Не думай о мгновеньях свысока». В Париже и вообще за границей Фома выбирал для своего телефона в виде сигналов мелодии исключительно из фильма про Штирлица.
– Фома! – закричал Мещерский фальцетом.
Телефон играл, звонил: «Свистят они, как пули у виска…» Теряя терпение, Мещерский ринулся внутрь, поднялся на второй этаж, отсчитывая двери, – вот она, дорогая! Как воспитанный человек, он громко постучал: «Фома, открывай!»
За дверью что-то грохнуло – явно пустая тара покатилась по полу. Потом все стихло, притаилось. Потом дверь открыл Фома, мужественный, волосатый, обнаженный и вместе с тем рыхлый, как медуза, обмотанный вокруг торса простыней. Волосы всклокочены, на щеках щетина, а в глазах…
Что-то было с ним не так. Заглянув в глаза его, Мещерский сразу это почувствовал. И дело даже было не в перегаре, не в алкогольной отечности и прочих прелестях запоя.
– Ты? Здесь? Серега? Как ты меня нашел? Ну заходи. – Фома посторонился.
Все гневные обличительные реплики застряли у Мещерского комом в горле.
За спиной Фомы в крохотной комнатенке-номере была только постель, в ней кто-то ховался, укрывшись с головой одеялом.
– Боится, что ты из полиции, – сказал Фома, – она нелегально тут в Париже. Эй, хорош придуряться! – Он дернул простыню, дальше последовала длинная французская фраза, которую Мещерский понял лишь отчасти.
Девица вскочила с постели. Она была очень хорошенькой и совершенно голой. Загорелая точеная фигурка, золотистые волосы. Мещерский ужасно смутился и сразу же до сердечной боли позавидовал Фоме. Вот ведь – и тут, в гнезде разврата на улице Сен-Дени, алкаш запойный сумел отыскать для себя настоящий бриллиант в навозе!
– Все, катись, – Фома бросил ей несколько скомканных евро. – Оревуар! Не видишь – друг ко мне пришел, выметайся. И прикройся ты, б…, хоть чем-то! – Он содрал с кровати простыню и швырнул ее проститутке.
Та только сверкнула глазами, фыркнула, как кошка, сгребла деньги, сгребла свои вещи, продемонстрировав Мещерскому упругий сочный задик, нагнулась, выуживая из-под кровати босоножки на аршинном каблуке.
– Красивая девушка, – только и мог выдавить из себя Мещерский, когда она с грохотом захлопнула за собой дверь, выскочив в коридор.
– Сучка. В баре сама ко мне на колени плюхнулась. – Фома хмуро искал что-то глазами – явно бутылку. – Когда танцевала, я прямо обалдел. Так на сестру мою была тогда похожа. У меня прямо вот тут захолонуло, – он хлопнул себя пятерней по груди. – Я подумал – это сон, не может такого быть… Сидел, смотрел как дурак, не верил. А она заметила, они это быстро секут. Подошла, хвостом вильнула и сразу ко мне на колени. И все равно такое сходство с моей сестрой, ты себе не представляешь… Меня как громом, Серега, вдарило. Молоть что-то начал – пьяный же был в улет. Не успел пары слов сказать, а она уже мне штаны расстегивает… Моя сестра…
– Фома, – Мещерский повернул его к себе, – ты что городишь? Ты совсем, что ли, мозги пропил?
Фома закинул голову вверх. И неожиданно всхлипнул. Пьяные слезы похмелья. Мещерскому было и противно, и жалко его. Что он такое нес сейчас про свою сестру? И разве у него есть сестра? Прежде он о ней никогда не упоминал.
– Это все макияж, Сережка, – хрипло сказал Фома. – Бабьи фокусы. Я ее там в баре в туалет поволок, смыл все с рожи – и пропало сходство. А было таким сильным, что я даже подумал ненароком…
– Фома, давай отсюда выбираться, а? – тихо сказал Мещерский.
– Ты не понимаешь. Я вдруг увидел ее. Через столько лет. Живой.
– Живой? Твою сестру? Но…
– Это все бабьи штуки, обман, косметика. – Фома неожиданно сгреб Мещерского за грудки, притянул к себе. – Я облажался там, в баре, как никогда в жизни. Думал – вижу ее снова живой. И ничего того не было, понимаешь?
– Чего того? Я не понимаю, что ты городишь. И вообще, отпусти, ты меня задушишь!
– Мою сестру убили. Растерзали как волки, как стая бешеных волков… Ножом били, и все в живот, в живот, в живот девчонке! – Фома хрипел в лицо испуганному Мещерскому. – А чтобы не кричала, не звала на помощь, в горло, в рот забили песка, щебня. Резали ножом живую, а в рот грязь заталкивали, забивали кляпом. А ведь она красавица была, такая красавица… Она сестра мне была… Старшая сестра…
– Фома…
Черкасс отпустил Мещерского и, словно силы оставили его, опустился снопом на кровать. Голова его свесилась. Мещерский видел лишь русый взъерошенный затылок.
– Мне было семнадцать. В то лето мы жили у деда на даче в Тихом Городке, – голос Фомы звучал тускло. – В Тухлом Городке мы жили тогда… Я и моя сестра Ирма… А теперь вот я собираюсь туда один. Но я не могу один. Не мо-гу. Ты ведь поедешь со мной туда, Сережка?
Мещерский молчал. Фома молча указал ему глазами на фляжку с водкой – ее не надо было искать по всему номеру. Она валялась тут же на полу под кроватью, рядом с его дорогими щегольскими ботинками.
Мещерский поднял фляжку и подал ее товарищу.
Глава 3
Круг или безымянная субстанция
На горизонте клубилась сизая дымка – остатки густого утреннего тумана. И все кругом – купола монастырских церквей, колокольня, площадь, вышка пожарной части, пристань, многоэтажки заводского района, улочки и переулочки, тупички и тенистые, заросшие липами дворы Тихого Городка – выглядело точно мглистый мираж. Лучи жаркого августовского солнца пронзали мираж отвесно насквозь, и вид городка становился еще более фантастичным. Но заметно это было лишь издалека – с шоссе, огибавшего Тихий Городок с запада. И сверху – с высоты птичьего полета. Однако воздушные трассы над Тихим Городком не пролегали. А горожане давно уже привыкли и к жаркому лету, и к мгле, и к постоянно разлитой в воздухе влаге. Большая вода – Колокшинское водохранилище – как огромная чаша притягивала к себе дожди и туманы.
Была суббота – в выходные Тихий Городок казался особенно тихим, точно вымирал. Марина Андреевна Костоглазова, которую все в Тихом Городке с момента ее приезда сюда с мужем за глаза называли не иначе как Прокуроршей, остановила машину на углу центральной площади, возле двухэтажного, заново отремонтированного особнячка.
Особнячок был необычайно нарядным с виду – голубые стены, крыша, крытая красной металлочерепицей, на всех окнах в зеленых ящиках – яркие цветы, герань. Дверь была крепкой, дубовой, с жарко начищенной медной табличкой. Приземистый купеческий фасад несколько затеняла броская изумрудного цвета реклама: «СПА – Кассиопея». Салон красоты.
Хотя в связи с открытием туристического сезона весь Тихий Городок еще при предыдущем мэре был значительным образом приведен в порядок, отремонтирован и выборочно отреставрирован, особнячок с цветами на окнах с некоторых пор слыл негласно среди горожан самым красивым зданием из так называемых «новоделов». В прошлом на его месте стояла двухэтажная деревянная развалюха – бывший молельный дом. Участок земли под ним выкупила какая-то фирма – то ли московская, то ли питерская, тут горожане терялись в догадках. Сразу после сделки купли-продажи в городок нагрянула строительная бригада под командованием каких-то весьма предприимчивых кавказцев. В считаные дни они сломали развалюху и начали возводить новое здание. Через три месяца строительство было закончено, еще полтора месяца шла внутренняя отделка. На фасаде появилась вывеска «Салон красоты…», а потом в Тихий Городок приехала и хозяйка этого нового для городка заведения – Кассиопея Хайретдинова.
Впрочем, она не была для Тихого Городка абсолютно чужой, пришлой. Кое-кто ее помнил, а кто-то знал очень даже неплохо. Кассиопея – это было не прозвище, не деловой псевдоним. Это было ее настоящее имя. И Марину Андреевну, прозванную за глаза Прокуроршей, человека нового в Тихом Городке, это поначалу сильно удивляло. Но только поначалу. А потом все изменилось.
Марина Андреевна закрыла дверь машины, включила сигнализацию. Подержанная «Шкода Октавия». Когда-то, еще в Москве, ее муж Ильи Ильич приобрел ее по случаю у своего коллеги. Машина была в хорошем состоянии – особенно для Тихого Городка, но боже, как же был жалок ее вид по сравнению с серебристым внедорожником Кассиопеи, припаркованным возле салона. Тут же стояла и красная «Тойота», на которой ездила, как было всем известно в Тихом Городке, жена мэра Юлия Шубина.
Марина Андреевна позвонила и, дождавшись, когда с той стороны сработает включенная автоматика «вход», открыла дубовую дверь. Сердце ее глухо билось. Ладони вспотели. Все в сборе. Здесь все уже давно в сборе. Сейчас, вот сейчас она им расскажет… если сможет.
Внутри было прохладно и тихо. В воздухе витал аромат цитрусовой эссенции. На ресепшен, гибко облокотившись о стойку, как всегда, встречала клиенток сотрудница и помощница, правая рука Кассиопеи – Кира. Еще со школы в Тихом Городке одноклассники прозвали ее Канарейкой – за звонкий голос и веселый бесшабашный нрав. С годами Кира превратилась в первую красавицу города. И для заведения Кассиопеи была настоящей живой рекламой.
– Кирочка, привет.
– Здравствуйте, Марина Андреевна.
– Наши все здесь уже?
– Все, ждут вас, – Кира загадочно улыбалась.
Марина Андреевна слегка помедлила возле ресепшен. Потом прошла в зал. Внутри особнячок представлял собой уютную путаницу залов, коридоров и комнат. Стены были отделаны плиткой под розовый фальшивый мрамор. Ступеньки, сводчатые арки. Поворот – и вы в парикмахерском зале, где работают два парикмахера-стилиста. Коридор, поворот – и перед вами кабина солярия, похожая на космическую капсулу. Рядом зальчик тибетского массажа – все сплошь в дереве, бамбуковая штора на окне, мебель из малайского ротанга. Еще поворот – и вы в сумрачной ароматной комнате без окон – здесь даже в полдень горят свечи и мерцает фарфоровой белизной ванна-джакузи.
Тех, кто ее ждал, Марина Андреевна увидела в зале стилистов. В кожаном парикмахерском кресле сидела жена мэра Юлия Аркадьевна Шубина – стилист феном наносил последние штрихи ее ежедневной безупречной укладки. Вера Захаровна Бардина – секретарша мэра – только что закончила делать маникюр. В отличие от Юлии Шубиной она совершенно не пользовалась косметикой, волосы, густые от природы, укладывала на затылке тугим узлом, но вот безукоризненный маникюр и педикюр делала всегда. Вера Захаровна была самой старшей из них – в этом году ей должно было исполниться пятьдесят. И мэр Всеволод Шубин, давно знавший и всегда ценивший свою секретаршу за редкую работоспособность и отменные деловые качества, уже вскользь обиняком спрашивал ее, какой ценный и, главное, полезный в домашнем обиходе подарок Вера Захаровна хотела бы получить в свой юбилей от коллег и от администрации.
– Добрый день, – Марина Андреевна подошла к кожаному дивану у стены. Странно, ехала сюда – все было нормально, сама вела машину, и довольно лихо, хотя вообще садиться за руль не любила и боялась. А тут вдруг…
– Мариночка, вот и вы наконец-то. Кассиопея сейчас придет, и начнем, – сказала Юлия Шубина. – Я умираю от нетерпения. Марина, а вы что такая бледная? Плохо спали?
Марина Андреевна села на диван. Достала из сумки сигареты.
– Я проснулась среди ночи и потом… потом совсем не спала, глаз не сомкнула. Илья с работы поздно приехал.
– А, это задержание бандитов… Я в курсе. Севе сегодня утром начальник милиции звонил, информировал. Бандиты ведь двоих убили в Успенском. Вы за мужа переживали, бедняжка? Но ведь все обошлось.
– Да, то есть нет… про задержание я ничего не знаю. Илья мне ничего не сказал.
– Тогда в чем же дело? Что с вами стряслось? – Юлия внимательно посмотрела на Марину Андреевну.
Взгляд ее был слишком внимателен, слишком тревожен для этого, в сущности, весьма легкомысленного, расслабляющего места – салона красоты, где со стен смотрели постеры Скарлет Йохансон и Пенелопы Крус, рекламирующих средства L’Oreal для лица и волос, где за зеркальными стеклами витрины соблазняли взор модные кремы для «зрелой кожи», различные маски на основе натуральной французской, швейцарской, американской косметики, где тихо и умиротворяюще шумел фен и пахло духами.
Вера Захаровна тоже повернулась на своем кресле. Маникюр ее был закончен. И теперь она слабо перебирала пальцами, словно цедила воздух, заставляя лак на ногтях сохнуть.
Была суббота – в выходные Тихий Городок казался особенно тихим, точно вымирал. Марина Андреевна Костоглазова, которую все в Тихом Городке с момента ее приезда сюда с мужем за глаза называли не иначе как Прокуроршей, остановила машину на углу центральной площади, возле двухэтажного, заново отремонтированного особнячка.
Особнячок был необычайно нарядным с виду – голубые стены, крыша, крытая красной металлочерепицей, на всех окнах в зеленых ящиках – яркие цветы, герань. Дверь была крепкой, дубовой, с жарко начищенной медной табличкой. Приземистый купеческий фасад несколько затеняла броская изумрудного цвета реклама: «СПА – Кассиопея». Салон красоты.
Хотя в связи с открытием туристического сезона весь Тихий Городок еще при предыдущем мэре был значительным образом приведен в порядок, отремонтирован и выборочно отреставрирован, особнячок с цветами на окнах с некоторых пор слыл негласно среди горожан самым красивым зданием из так называемых «новоделов». В прошлом на его месте стояла двухэтажная деревянная развалюха – бывший молельный дом. Участок земли под ним выкупила какая-то фирма – то ли московская, то ли питерская, тут горожане терялись в догадках. Сразу после сделки купли-продажи в городок нагрянула строительная бригада под командованием каких-то весьма предприимчивых кавказцев. В считаные дни они сломали развалюху и начали возводить новое здание. Через три месяца строительство было закончено, еще полтора месяца шла внутренняя отделка. На фасаде появилась вывеска «Салон красоты…», а потом в Тихий Городок приехала и хозяйка этого нового для городка заведения – Кассиопея Хайретдинова.
Впрочем, она не была для Тихого Городка абсолютно чужой, пришлой. Кое-кто ее помнил, а кто-то знал очень даже неплохо. Кассиопея – это было не прозвище, не деловой псевдоним. Это было ее настоящее имя. И Марину Андреевну, прозванную за глаза Прокуроршей, человека нового в Тихом Городке, это поначалу сильно удивляло. Но только поначалу. А потом все изменилось.
Марина Андреевна закрыла дверь машины, включила сигнализацию. Подержанная «Шкода Октавия». Когда-то, еще в Москве, ее муж Ильи Ильич приобрел ее по случаю у своего коллеги. Машина была в хорошем состоянии – особенно для Тихого Городка, но боже, как же был жалок ее вид по сравнению с серебристым внедорожником Кассиопеи, припаркованным возле салона. Тут же стояла и красная «Тойота», на которой ездила, как было всем известно в Тихом Городке, жена мэра Юлия Шубина.
Марина Андреевна позвонила и, дождавшись, когда с той стороны сработает включенная автоматика «вход», открыла дубовую дверь. Сердце ее глухо билось. Ладони вспотели. Все в сборе. Здесь все уже давно в сборе. Сейчас, вот сейчас она им расскажет… если сможет.
Внутри было прохладно и тихо. В воздухе витал аромат цитрусовой эссенции. На ресепшен, гибко облокотившись о стойку, как всегда, встречала клиенток сотрудница и помощница, правая рука Кассиопеи – Кира. Еще со школы в Тихом Городке одноклассники прозвали ее Канарейкой – за звонкий голос и веселый бесшабашный нрав. С годами Кира превратилась в первую красавицу города. И для заведения Кассиопеи была настоящей живой рекламой.
– Кирочка, привет.
– Здравствуйте, Марина Андреевна.
– Наши все здесь уже?
– Все, ждут вас, – Кира загадочно улыбалась.
Марина Андреевна слегка помедлила возле ресепшен. Потом прошла в зал. Внутри особнячок представлял собой уютную путаницу залов, коридоров и комнат. Стены были отделаны плиткой под розовый фальшивый мрамор. Ступеньки, сводчатые арки. Поворот – и вы в парикмахерском зале, где работают два парикмахера-стилиста. Коридор, поворот – и перед вами кабина солярия, похожая на космическую капсулу. Рядом зальчик тибетского массажа – все сплошь в дереве, бамбуковая штора на окне, мебель из малайского ротанга. Еще поворот – и вы в сумрачной ароматной комнате без окон – здесь даже в полдень горят свечи и мерцает фарфоровой белизной ванна-джакузи.
Тех, кто ее ждал, Марина Андреевна увидела в зале стилистов. В кожаном парикмахерском кресле сидела жена мэра Юлия Аркадьевна Шубина – стилист феном наносил последние штрихи ее ежедневной безупречной укладки. Вера Захаровна Бардина – секретарша мэра – только что закончила делать маникюр. В отличие от Юлии Шубиной она совершенно не пользовалась косметикой, волосы, густые от природы, укладывала на затылке тугим узлом, но вот безукоризненный маникюр и педикюр делала всегда. Вера Захаровна была самой старшей из них – в этом году ей должно было исполниться пятьдесят. И мэр Всеволод Шубин, давно знавший и всегда ценивший свою секретаршу за редкую работоспособность и отменные деловые качества, уже вскользь обиняком спрашивал ее, какой ценный и, главное, полезный в домашнем обиходе подарок Вера Захаровна хотела бы получить в свой юбилей от коллег и от администрации.
– Добрый день, – Марина Андреевна подошла к кожаному дивану у стены. Странно, ехала сюда – все было нормально, сама вела машину, и довольно лихо, хотя вообще садиться за руль не любила и боялась. А тут вдруг…
– Мариночка, вот и вы наконец-то. Кассиопея сейчас придет, и начнем, – сказала Юлия Шубина. – Я умираю от нетерпения. Марина, а вы что такая бледная? Плохо спали?
Марина Андреевна села на диван. Достала из сумки сигареты.
– Я проснулась среди ночи и потом… потом совсем не спала, глаз не сомкнула. Илья с работы поздно приехал.
– А, это задержание бандитов… Я в курсе. Севе сегодня утром начальник милиции звонил, информировал. Бандиты ведь двоих убили в Успенском. Вы за мужа переживали, бедняжка? Но ведь все обошлось.
– Да, то есть нет… про задержание я ничего не знаю. Илья мне ничего не сказал.
– Тогда в чем же дело? Что с вами стряслось? – Юлия внимательно посмотрела на Марину Андреевну.
Взгляд ее был слишком внимателен, слишком тревожен для этого, в сущности, весьма легкомысленного, расслабляющего места – салона красоты, где со стен смотрели постеры Скарлет Йохансон и Пенелопы Крус, рекламирующих средства L’Oreal для лица и волос, где за зеркальными стеклами витрины соблазняли взор модные кремы для «зрелой кожи», различные маски на основе натуральной французской, швейцарской, американской косметики, где тихо и умиротворяюще шумел фен и пахло духами.
Вера Захаровна тоже повернулась на своем кресле. Маникюр ее был закончен. И теперь она слабо перебирала пальцами, словно цедила воздух, заставляя лак на ногтях сохнуть.