Страница:
— Кстати об интересных вещах… — Он рассказывает о Небесном Видении, которое видел по пути сюда.
Бишоф приходит в восторг. Страсть к приключениям, которую он держал заспиртованной и засоленной с самого прибытия в Норрсбрук, проснулась опять.
— Ты уверен, что это был какой-то летательный аппарат?
— Эта штука завывала, и от нее отваливалась всякая дрянь. Но я никогда не видел метеорит, так что точно не знаю.
— Далеко идти?
— Она разбилась в семи километрах от места, где я стоял. Отсюда в десяти.
— Десять километров — пустяки для бойскаута и гитлерюгендовца.
— Ты не был в Гитлерюгенде.
Бишоф секунду размышляет.
— Гитлер… как неприятно. Я думал, если не обращать внимания, он сам уйдет. Может, если бы я вступил в Гитлерюгенд, мне дали бы надводный корабль.
— И тебя бы уже не было в живых.
— Верно! — Бишоф сразу веселеет. — И все равно десять километров — пустяки. Пошли.
— Уже темно.
— Пойдем на огонь.
— Он погаснет.
— Пойдем по обломкам, как Ганс и Гретель.
— У Ганса и Гретель ни хрена не вышло. Ты хоть сказку-то читал?
— Не будь таким пораженцем, Бобби, — говорит Бишоф, влезая в рыбацкий свитер. — Обычно ты не такой. Что тебя угнетает?
Глория.
Сейчас октябрь, дни короткие. Шафто и Бишоф вязнут в еще не открытом сезонном аффективном расстройстве и не спускают друг с друга глаз, как два брата среди зыбучих песков.
— A? Was ist los[4], приятель?
— Наверное, просто некуда себя деть.
— Тебе нужно приключение. Пошли!
— Мне нужно приключение, как Гитлеру — его поганые усики, — ворчит Бобби Шафто, тем не менее встает и вслед за Бишофом идет к двери.
Шафто и Бишоф бредут по темному шведскому лесу, словно две заблудшие души, ищущие вход в Лимб. Керосиновая лампа, которую они несут поочередно, светит примерно на длину вытянутой руки. Иногда они молчат по целому часу, и каждый в одиночку силится побороть суицидальную депрессию. Иногда тот или другой (чаще Бишоф) встряхивается и говорит что-нибудь вроде:
— Что-то я в последнее время не вижу Еноха Роота. Чего он поделывает с тех пор, как вылечил твою тягу к морфию?
— Не знаю. Он так меня за это время достал, что неохота больше его видеть. Вроде бы по-прежнему живет в подвале под церковью. Взял у Отто русскую рацию и возится с ней.
— Да, помню, он все менял частоты. Заработала она?
— Понятия не имею, — говорит Шафто. — Но когда рядом начинают падать куски горящего металла, поневоле задумаешься.
— Ага. И он часто ходит на почту. Мы с ним там как-то столкнулись. Он активно переписывается с другими по всему миру.
— С кем с другими?
— Вот и я бы хотел узнать.
Место падения метеора находят по звуку ножовки, который разносится между соснами, словно брачный зов исключительно дурной птицы. Это дает общее направление. Уточнить координаты помогают резкие вспышки света, оглушительный треск и душистый град посеченной листвы. Шафто и Бишоф распластываются по земле и слышат, как пули смачно рикошетят от стволов. Ножовка пилит, не останавливаясь.
Бишоф начинает говорить по-шведски, однако Шафто на него шикает.
— Это «суоми», — говорит он. — Эй, Джульета! Отбой тревоги! Это мы с Гюнтером.
Никакого ответа. Шафто вспоминает, что недавно переспал с Джульетой, а значит, должен следить за своими манерами.
— Простите, мэм, — говорит он, — по звуку вашего пистолета можно заключить, что вы принадлежите к финской нации, которой я безгранично восхищаюсь. Позвольте сказать, что мы, бывший сержант Роберт Шафто и мой друг, бывший капитан-лейтенант Гюнтер Бишоф, не хотим причинить вам вреда.
Джульета отвечает огнем, целя на звук голоса. Пуля пролетает в футе над головой.
— Разве твое место не в Маниле? — спрашивает Джульета. Шафто со стоном перекатывается на спину, как будто ранен в живот.
— Что это значит? — в изумлении спрашивает Гюнтер Бишоф. Видя, что его друг (эмоционально) выведен из строя, он кричит: — Швеция — мирная нейтральная страна! Почему вы в нас стреляете?
— Уходите! — Видимо, Джульета с Отто, потому что слышно, как она с ним переговаривается. — Нам здесь не нужны представители американской морской пехоты и вермахта. Убирайтесь!
— Похоже, вы пилите что-то сильно тяжелое, — включается наконец Шафто. — Как вы это попрете?
Между Джульетой и Отто происходит оживленный разговор.
— Можете подойти, — дозволяет наконец Джульета.
Кивистики, Джульета и Отто, стоят в кругу света от фонаря. Рядом — покореженное самолетное крыло. Большинство финнов практически не отличаются от шведов, но Джульета и Отто — черноволосые и черноглазые, как турки. На самолетном крыле — черно-белый крест люфтваффе. Еще на нем установлен мотор. Отто, орудуя ножовкой, прилагает усилия к тому, чтобы мотора на крыле не было. Мотор недавно горел, потом сломал несколько больших сосен. Тем не менее Шафто понимает, что это какой-то невиданный прежде мотор. У него нет винта, а есть много маленьких лопастей.
— На турбину похож, — говорит Бишоф, — только воздушную, а не водную.
Отто выпрямляется, театрально трет поясницу и вручает Шафто ножовку. Потом — пузырек с таблетками амфетамина. Шафто принимает несколько таблеток, скидывает рубашку, обнажая мускулистый торс, выполняет разминочные движения, предписанные МПФ США, берет ножовку и приступает к делу. Через пару минут он как бы между прочим смотрит на Джульету. Она держит пистолет. Взгляд разом ледяной и обжигающий, словно раскаленная Аляска. Бишоф стоит в сторонке и явно забавляется зрелищем.
Заря стучит красными обветренными пальцами по обмороженному небу, пытаясь восстановить кровообращение, когда остатки турбины наконец отваливаются от крыла. Бобби Шафто, накачанный амфетамином, пилил шесть часов кряду; Отто несколько раз менял полотно, что с его стороны — крупное капиталовложение. Потом они пол-утра тащат мотор через лес и вдоль ручья к морю, где Отто оставил лодку. Отто и Джульета отчаливают с добычей. Бобби Шафто и Гюнтер Бишоф возвращаются на место крушения. Нет надобности обсуждать это вслух, но они намерены отыскать часть самолета с погибшим летчиком и похоронить его, как следует.
— Что там в Маниле, Бобби? — спрашивает Бишоф.
— Одна вещь, которую морфий заставил меня забыть, — говорит Шафто, — а Енох Роот, язви его в душу, — вспомнить.
Через пятнадцать минут они выходят на просеку, оставленную падающим самолетом, и слышат, как мужской голос рыдает, вне себя от горя:
— Анжело! Анжело! Анжело! Mein liebchen![5]
Они не видят, кто рыдает, но неподалеку в раздумье стоит Енох Роот. При звуке шагов он поднимает голову и вытаскивает из кожаной куртки полуавтоматический пистолет. Потом узнает их и успокаивается.
— Чего тут за хрень? — без обиняков спрашивает Шафто. — Это с тобой немец?
— Да, со мной немец, — говорит Роот. — Как и с тобой.
— А чего твой немец устроил такой спектакль?
— Руди оплакивает свою любовь, — говорит Роот, — погибшую при попытке с ним воссоединиться.
— Самолет вела женщина? — спрашивает вконец обалдевший Шафто.
Роот закатывает глаза и тяжело вздыхает.
— Ты не учел, что Руди может быть гомосексуалистом.
Шафто нужно время, чтобы охватить эту чудовищно непривычную концепцию. Бишоф, как истый европеец, абсолютно невозмутим. Однако и у него есть вопрос:
— Енох, зачем вы… здесь?
— Зачем мой дух воплотился на Земле вообще? Или, конкретно, почему я в шведском лесу, гляжу на обломки загадочного немецкого самолета, в то время как немецкий гомосексуалист рыдает над сгоревшими останками своего итальянского любовника?
— Последнее помазание, — отвечает Роот на свой же вопрос. — Анжело был католиком.
Бишоф по-прежнему смотрит на него, явно недовольный ответом.
— Что ж. В более широком смысле я здесь потому, что миссис Тенни, жена викария, дала себе послабление и перестала закрывать глаза, прежде чем вынуть шарик из лототрона.
ХРУСТ
Бишоф приходит в восторг. Страсть к приключениям, которую он держал заспиртованной и засоленной с самого прибытия в Норрсбрук, проснулась опять.
— Ты уверен, что это был какой-то летательный аппарат?
— Эта штука завывала, и от нее отваливалась всякая дрянь. Но я никогда не видел метеорит, так что точно не знаю.
— Далеко идти?
— Она разбилась в семи километрах от места, где я стоял. Отсюда в десяти.
— Десять километров — пустяки для бойскаута и гитлерюгендовца.
— Ты не был в Гитлерюгенде.
Бишоф секунду размышляет.
— Гитлер… как неприятно. Я думал, если не обращать внимания, он сам уйдет. Может, если бы я вступил в Гитлерюгенд, мне дали бы надводный корабль.
— И тебя бы уже не было в живых.
— Верно! — Бишоф сразу веселеет. — И все равно десять километров — пустяки. Пошли.
— Уже темно.
— Пойдем на огонь.
— Он погаснет.
— Пойдем по обломкам, как Ганс и Гретель.
— У Ганса и Гретель ни хрена не вышло. Ты хоть сказку-то читал?
— Не будь таким пораженцем, Бобби, — говорит Бишоф, влезая в рыбацкий свитер. — Обычно ты не такой. Что тебя угнетает?
Глория.
Сейчас октябрь, дни короткие. Шафто и Бишоф вязнут в еще не открытом сезонном аффективном расстройстве и не спускают друг с друга глаз, как два брата среди зыбучих песков.
— A? Was ist los[4], приятель?
— Наверное, просто некуда себя деть.
— Тебе нужно приключение. Пошли!
— Мне нужно приключение, как Гитлеру — его поганые усики, — ворчит Бобби Шафто, тем не менее встает и вслед за Бишофом идет к двери.
Шафто и Бишоф бредут по темному шведскому лесу, словно две заблудшие души, ищущие вход в Лимб. Керосиновая лампа, которую они несут поочередно, светит примерно на длину вытянутой руки. Иногда они молчат по целому часу, и каждый в одиночку силится побороть суицидальную депрессию. Иногда тот или другой (чаще Бишоф) встряхивается и говорит что-нибудь вроде:
— Что-то я в последнее время не вижу Еноха Роота. Чего он поделывает с тех пор, как вылечил твою тягу к морфию?
— Не знаю. Он так меня за это время достал, что неохота больше его видеть. Вроде бы по-прежнему живет в подвале под церковью. Взял у Отто русскую рацию и возится с ней.
— Да, помню, он все менял частоты. Заработала она?
— Понятия не имею, — говорит Шафто. — Но когда рядом начинают падать куски горящего металла, поневоле задумаешься.
— Ага. И он часто ходит на почту. Мы с ним там как-то столкнулись. Он активно переписывается с другими по всему миру.
— С кем с другими?
— Вот и я бы хотел узнать.
Место падения метеора находят по звуку ножовки, который разносится между соснами, словно брачный зов исключительно дурной птицы. Это дает общее направление. Уточнить координаты помогают резкие вспышки света, оглушительный треск и душистый град посеченной листвы. Шафто и Бишоф распластываются по земле и слышат, как пули смачно рикошетят от стволов. Ножовка пилит, не останавливаясь.
Бишоф начинает говорить по-шведски, однако Шафто на него шикает.
— Это «суоми», — говорит он. — Эй, Джульета! Отбой тревоги! Это мы с Гюнтером.
Никакого ответа. Шафто вспоминает, что недавно переспал с Джульетой, а значит, должен следить за своими манерами.
— Простите, мэм, — говорит он, — по звуку вашего пистолета можно заключить, что вы принадлежите к финской нации, которой я безгранично восхищаюсь. Позвольте сказать, что мы, бывший сержант Роберт Шафто и мой друг, бывший капитан-лейтенант Гюнтер Бишоф, не хотим причинить вам вреда.
Джульета отвечает огнем, целя на звук голоса. Пуля пролетает в футе над головой.
— Разве твое место не в Маниле? — спрашивает Джульета. Шафто со стоном перекатывается на спину, как будто ранен в живот.
— Что это значит? — в изумлении спрашивает Гюнтер Бишоф. Видя, что его друг (эмоционально) выведен из строя, он кричит: — Швеция — мирная нейтральная страна! Почему вы в нас стреляете?
— Уходите! — Видимо, Джульета с Отто, потому что слышно, как она с ним переговаривается. — Нам здесь не нужны представители американской морской пехоты и вермахта. Убирайтесь!
— Похоже, вы пилите что-то сильно тяжелое, — включается наконец Шафто. — Как вы это попрете?
Между Джульетой и Отто происходит оживленный разговор.
— Можете подойти, — дозволяет наконец Джульета.
Кивистики, Джульета и Отто, стоят в кругу света от фонаря. Рядом — покореженное самолетное крыло. Большинство финнов практически не отличаются от шведов, но Джульета и Отто — черноволосые и черноглазые, как турки. На самолетном крыле — черно-белый крест люфтваффе. Еще на нем установлен мотор. Отто, орудуя ножовкой, прилагает усилия к тому, чтобы мотора на крыле не было. Мотор недавно горел, потом сломал несколько больших сосен. Тем не менее Шафто понимает, что это какой-то невиданный прежде мотор. У него нет винта, а есть много маленьких лопастей.
— На турбину похож, — говорит Бишоф, — только воздушную, а не водную.
Отто выпрямляется, театрально трет поясницу и вручает Шафто ножовку. Потом — пузырек с таблетками амфетамина. Шафто принимает несколько таблеток, скидывает рубашку, обнажая мускулистый торс, выполняет разминочные движения, предписанные МПФ США, берет ножовку и приступает к делу. Через пару минут он как бы между прочим смотрит на Джульету. Она держит пистолет. Взгляд разом ледяной и обжигающий, словно раскаленная Аляска. Бишоф стоит в сторонке и явно забавляется зрелищем.
Заря стучит красными обветренными пальцами по обмороженному небу, пытаясь восстановить кровообращение, когда остатки турбины наконец отваливаются от крыла. Бобби Шафто, накачанный амфетамином, пилил шесть часов кряду; Отто несколько раз менял полотно, что с его стороны — крупное капиталовложение. Потом они пол-утра тащат мотор через лес и вдоль ручья к морю, где Отто оставил лодку. Отто и Джульета отчаливают с добычей. Бобби Шафто и Гюнтер Бишоф возвращаются на место крушения. Нет надобности обсуждать это вслух, но они намерены отыскать часть самолета с погибшим летчиком и похоронить его, как следует.
— Что там в Маниле, Бобби? — спрашивает Бишоф.
— Одна вещь, которую морфий заставил меня забыть, — говорит Шафто, — а Енох Роот, язви его в душу, — вспомнить.
Через пятнадцать минут они выходят на просеку, оставленную падающим самолетом, и слышат, как мужской голос рыдает, вне себя от горя:
— Анжело! Анжело! Анжело! Mein liebchen![5]
Они не видят, кто рыдает, но неподалеку в раздумье стоит Енох Роот. При звуке шагов он поднимает голову и вытаскивает из кожаной куртки полуавтоматический пистолет. Потом узнает их и успокаивается.
— Чего тут за хрень? — без обиняков спрашивает Шафто. — Это с тобой немец?
— Да, со мной немец, — говорит Роот. — Как и с тобой.
— А чего твой немец устроил такой спектакль?
— Руди оплакивает свою любовь, — говорит Роот, — погибшую при попытке с ним воссоединиться.
— Самолет вела женщина? — спрашивает вконец обалдевший Шафто.
Роот закатывает глаза и тяжело вздыхает.
— Ты не учел, что Руди может быть гомосексуалистом.
Шафто нужно время, чтобы охватить эту чудовищно непривычную концепцию. Бишоф, как истый европеец, абсолютно невозмутим. Однако и у него есть вопрос:
— Енох, зачем вы… здесь?
— Зачем мой дух воплотился на Земле вообще? Или, конкретно, почему я в шведском лесу, гляжу на обломки загадочного немецкого самолета, в то время как немецкий гомосексуалист рыдает над сгоревшими останками своего итальянского любовника?
— Последнее помазание, — отвечает Роот на свой же вопрос. — Анжело был католиком.
Бишоф по-прежнему смотрит на него, явно недовольный ответом.
— Что ж. В более широком смысле я здесь потому, что миссис Тенни, жена викария, дала себе послабление и перестала закрывать глаза, прежде чем вынуть шарик из лототрона.
ХРУСТ
Приговоренный моется в душе, бреется, надевает костюм (кроме пиджака) и обнаруживает, что поторопился. Он включает телевизор, берет из холодильника пиво для унятия мандража и открывает стенной шкаф, чтобы достать все для последней трапезы. В квартире только один стенной шкаф; когда дверца открыта, кажется, что он, а-ля «Бочонок амонтильядо», заложен очень большими красными кирпичами. На каждом изображен убеленный сединами, но еще бодрый, хоть и с налетом легкой грусти, военный моряк. Несколько недель назад Ави в попытке поднять Рэнди настроение прислал их целый контейнер. Надо полагать, остальные коробки дожидаются в Манильском доке, в окружении автоматчиков и крысоловок размером с хороший словарь; в каждую для приманки положен один золотистый хрустик.
Рэнди вынимает кирпич. В штабеле образуется дыра, но за ней — еще одна коробка с точно таким же военным моряком. Они словно маршируют из шкафа бравой шеренгой. «Полностью сбалансированный завтрак», — говорит Рэнди. Потом хлопает дверцей и размеренной, нарочито спокойной походкой идет в комнату. Здесь он обычно ест, как правило — лицом к тридцатишестидюймовому телевизору. Ставит на стол пиво, пустую тарелку, кладет рядом столовую ложку — такую большую, что в большинстве европейских культур ее сочли бы половником, а в большинстве азиатских — сельскохозяйственным инструментом. Извлекает стопку бумажных салфеток — не бурых, из вторсырья, которые не намокают, даже если их окунуть в воду, но антиэкологичных, ослепительно белых, мягких и жутко гигроскопичных. Идет на кухню, открывает холодильник, лезет в самую глубь и находит нераспечатанную упаковку стерилизованного молока. Вообще-то стерилизованное молоко не обязательно хранить в холодильнике, однако технология требует, чтобы температура молока приближалась к точке замерзания. У дальней стенки холодильника — вентиляционная решетка, куда дует холодный воздух непосредственно от фреонового змеевика. Рэнди всегда ставит молоко прямо перед решеткой. Не слишком близко — иначе пакеты перекроют ток воздуха, — но и не слишком далеко. Холодный воздух видно по облачкам сгустившегося пара, надо просто посидеть перед открытым холодильником и внимательно изучить характеристики потока, как делают инженеры, когда испытывают автомобиль в аэродинамической трубе. В идеале пакеты со всех сторон обтекает равномерный поток — так достигается наилучший теплообмен через многослойную упаковку. Молоко должно быть таким холодным, чтобы пакет при нажатии твердел от кристалликов льда, вызванных из небытия движением жидкости.
Сегодня молоко почти, но не совсем такое холодное. Рэнди несет его в комнату, держа полотенцем, чтобы холод не обжигал руки. Ставит кассету, садится. Все готово.
Это одна из серии видеокассет, отснятых в пустом баскетбольном зале с кленовым паркетом и неумолимо ревущей вентиляцией. На кассете юноша и девушка — оба гибкие, привлекательные, одетые как в рекламе ледового шоу — выполняют простейшие танцевальные па под аккомпанемент хрипящего репродуктора на линии штрафного броска. До боли понятно, что снимает третий сообщник, обремененный любительской видеокамерой и расстройством вестибулярного аппарата, которым хотел бы поделиться со зрителями. Танцоры с упорством аутистов повторяют элементарные движения. Оператор каждый раз начинает с общего плана, потом целит им под ноги и, как бандит, куражась над жертвой, требует плясать, плясать, плясать. В какой-то момент у юноши на поясе звонит пейджер, и сцену приходится сократить. Ничего удивительного: это один из самых популярных танцевальных инструкторов в Маниле. У его партнерши тоже не было бы отбоя от учеников, если бы больше мужчин в городе желали обучаться бальным танцам. А так она еле-еле зарабатывает десятую часть тех денег, которые получает партнер давая уроки нескольким придуркам и неуклюжим подкаблучника вроде Рэнди Уотерхауза.
Рэнди зажимает коробку коленями заклеенной стороной о себя и, работая двумя руками одновременно, ведет пальцами по клапаном, стараясь не совершать резких движений и сильнее давить там, где упаковочная машина оставила больше клея. Несколько долгих, напряженных мгновений ничего не происходит; невежественный или невнимательный наблюдатель решил бы, что Рэнди не продвинулся ни на йоту. Наконец клапан отходит по всей длине. Рэнди не выносит мятые или, что еще хуже, рваные крышки. Нижний клапан держится всего на нескольких каплях клея. Рэнди отлепляет его и видит пухлый, лучезарный пакет. Утопленная в потолке галогенная лампа сквозь дымчатую пленку озаряет золото — везде отблески золота. Рэнди поворачивает коробку на девяносто градусов, чтобы длинная ось указывала на телевизор, зажимает между коленями, берется за пакет и аккуратно раздвигает края. Термошов поддается с тихим урчанием. Теперь, когда матовый барьер устранен, отдельные подушечки «Капитанских кранчей» вырисовываются в галогенном свете с неестественной четкостью. Нёбо у Рэнди пульсирует от предвкушения.
Инструкторы в телевизоре закончили показывать основные па. Мучительно видеть, как они выполняют обязательную программу: они должны сознательно забыть все, что знают о профессиональных фигурах, и танцевать, как после инсульта или тяжелой черепно-мозговой травмы, при которой утрачены не только мелкая моторика, но и все панели в модуле эстетического распознавания. Другими словами, они должны танцевать, как Рэнди Уотерхауз.
Золотистые подушечки «Капитанских кранчей» сыплются в тарелку со звоном, будто переламываются пополам тонкие стеклянные палочки. Крошечные осколки разлетаются по белой фарфоровой поверхности. Есть готовые завтраки — танец, требующий компромиссов. Большая миска размокших в молоке хлопьев — признак новичка. В идеале абсолютно сухие подушечки и криогенное молоко должны находиться в контакте как можно меньше, а реакция между ними — происходить только во рту. Рэнди составил мысленные чертежи специальной ложки, у которой вдоль ручки проходила бы трубка с маленьким насосом для молока: набираешь сухих подушечек, жмешь большим пальцем на кнопку, и молоко поступает в ложку, как раз когда ты заносишь ее в рот. Другой хороший, хоть и не идеальный способ — класть в тарелку совсем немного хрустиков и съедать их быстро, пока они расползлись в склизкое месиво, на что, в случае «Капитанских кранчей», уходит примерно тридцать секунд.
На этом месте кассеты Рэнди всегда гадает, не поставил ли пиво на кнопку ускоренной перемотки или что-нибудь вроде того, потому что танцоры переходят от пародии на Рэнди прямиком к профессиональному исполнению. Конечно, они выполняют номинально те же движения, что и раньше, но убей его бог, если он может узнать их в творческом варианте. Нет никакого внятного перехода. Это всегда бесило и бесит его в обучении бальным танцам. Любой дебил способен разучить основные движения. На это требуется примерно полчаса. Инструкторы ждут, что по истечении этих тридцати минут с тобой произойдет чудесное превращение, какое случается только в бродвейских мюзиклах, и ты начнешь порхать, как на крыльях. Наверное, примерно так чувствуют себя люди, которым не дается математика: учитель пишет на доске несколько простых уравнений и через десять минут выводит из них скорость света в вакууме.
Рэнди одной рукой наливает молоко, а другой сжимает ложку, чтобы не пропустить ни одно золотое мгновение, когда молоко и «Капитанские кранчи» уже вместе, но еще сохранили в чистоте свою стихийную сущность: два платоновских идеала, разделенных границей в молекулу толщиной. Там, где струйка молока касается ложки, нержавейка запотевает. Рэнди, разумеется, берет цельное молоко, иначе зачем было бы огород городить. Обезжиренное неотличимо от воды, кроме того, он считает, что жир в цельном молоке как своего рода буфер замедляет процесс размокания. Огромная ложка отправляется в рот раньше, чем молоко успевает ровно растечься по тарелке. Несколько капель попадают на эспаньолку (Рэнди отпустил ее в попытке найти компромисс между бородатостью и ранимостью). Он ставит пакет с молоком, хватает салфетку и, не втирая капельки в бороду, аккуратно снимает их с волосков. Тем временем все его внимание сосредоточено на ротовой полости, которую он, разумеется, не видит, но может вообразить в трех измерениях, как на компьютерной 3-D модели. Здесь новичок утратил бы терпение и принялся жевать. Несколько подушечек раздавились бы между зубами, однако затем челюсти, смыкаясь, прижали бы неразмолотые хрустики к нёбу. Броня из острых как бритва кристаллов декстрозы причинила бы значительный сопутствующий ущерб, превратив остаток трапезы в мучительный марш смерти и вызвав oнемение ротовой полости по меньшей мере на три дня.
По счастью, Рэнди выработал совершенно умопомрачительную стратегию поедания «Капитанских крайней», основанную взаимонейтрализации их самых опасных свойств. Подушечки формой смутно напоминают пиратские сундучки. С хлопьями эта стратегия не сработала бы. С другой стороны, выпускать «Капитанские кранчи» в виде хлопьев — самоубийственная глупость: они бы таяли в молоке, как снежинки в кипящем масле. Нет проектировщики готовых завтраков из «Дженерал Миллз» стремились найти форму, которая минимизировала бы площадь поверхности. В качестве компромисса между сферой, которую диктует Евклидова геометрия, и формой пиратского сундучка, за которую, вероятно, ратовал отдел эстетики готовых завтраков, они пришли к поперечно-полосатым подушечкам. Для целей Рэнди важно, что отдельные составляющие «Капитанских крайней», в очень грубом приближении, имеют форму коренных зубов. Стратегия заключается в том, чтобы «Капитанские кранчи» сами себя жевали, размалывая подушечки друг о друга внутри ротовой полости, словно камни в галтовочном барабане. Здесь, как в профессиональных бальных танцах, словесное описание (или видеокассета) может дать лишь общее представление — дальше тело должно учиться само.
К тому времени как съедено удовлетворительное количество «Капитанских кранчей» (примерно треть семисотпятидесятиграммовой коробки), а пиво допито, Рэнди приходит к выводу, что вся история с танцами — просто розыгрыш. Ами и Дуг Шафто встретят его в вестибюле ехидными улыбками и поведут убалтывать в бар.
Рэнди надевает пиджак и галстук. Годятся любые предлоги, чтобы оттянуть время, поэтому он проверяет почту.
Манильские любители бальных танцев — народ по большей части состоятельный, из тех, кто может позволить себе машину с шофером. На подъезде к гостинице и вдоль улицы выстроилась очередь из автомобилей; яркие бальные наряды видны даже сквозь тонированные стекла. Гостиничные служители свистят в свистки и машут руками в белых перчатках, направляя автомобили на стоянку, где их спрессовывают в пеструю мозаику. Некоторые водители даже не выходят, а откидывают сиденье и устраиваются вздремнуть. Другие собрались под деревом в дальнем конце стоянки, курят, шутят и качают головой с тем веселым недоумением, которое свойственно только крепко побитым жизнью представителям «третьего мира».
Можно подумать, что Рэнди откинется на сиденье и будет наслаждаться отсрочкой. Но это как срывать бинты с волосистой части тела — чем быстрее, тем лучше. Когда такси пристраивается в хвост лимузинам, он сует изумленному водителю деньги, вылезает и проходит оставшийся квартал пешком. Взгляды разодетых и надушенных филиппинок устремлены ему в спину, как лазерные прицелы десантных винтовок.
Сколько Рэнди бывал в гостинце «Манила», по вестибюлю всегда сновали пожилые филиппинки в роскошных платьях. Когда он там жил, то почти не замечал их. Первый раз, когда они появились, он решил, что в бальном зале проходит какое-то мероприятие: то ли свадьба, то ли слушания по групповому иску стареющих участниц конкурсов красоты к производителям синтетического волокна. До таких гипотез Рэнди дошел, прежде чем перестал тратить умственную энергию в попытке все объяснить. Искать причины каждой странности, которую ты видишь в Маниле, — все равно что пытаться вылить всю воду, до капли, из выброшенной автомобильной покрышки.
Шафто не ждет его у двери, чтобы посмеяться над розыгрышем, поэтому Рэнди расправляет плечи и упрямо бредет через огромный холл, одиноко, как последний оставшийся в живых конфедерат в атаке на Кладбищенский Хребет. Фотограф в белом смокинге и с начесом, как у Рональда Рейгана, занял позицию у дверей бальной залы и щелкает входящих в надежде, что они купят фотографии на обратном пути. Рэнди смотрит на него с такой ненавистью, что фотограф отдергивает палец от кнопки. Миновав массивные двери, он оказывается в зале, где под кружащимися огнями сотни разодетых филиппинок танцуют с мужчинами много моложе себя. В углу играет оркестрик. Рэнди отдает несколько песо за букетик сампакиты. Держа цветы в вытянутой руке, чтобы не свалиться в диабетической коме от приторного запаха, он по экватору обходит танцплощадку, окруженную атоллом круглых столов с белыми скатертями, свечами и хрустальными пепельницами. За одним из столов сидит в одиночестве мужчина с редкими усиками. Он прижимает к уху сотовый, пол-лица освещено фосфорическим светом кнопок. Из кулака торчит сигарета.
Бабушка настаивала, чтобы семилетний Рэнди брал уроки танцев, потому что это когда-нибудь пригодится. За десятилетия, прожитые в Америке, ее австралийский акцент стал английским и чопорным или ему так казалось. Она сидела, как всегда, абсолютно прямая, на обитом ситцем диване от Гомера Болструда (за кружевными занавесками виднелись холмы Палуса) и пила чай из белой фарфоровой чашечки, расписанной… была то лавандовая роза? Когда бабушка поднимала чашечку, семилетний Рэнди мог заметить на донышке название сервиза. Наверняка информация хранится в подсознательной памяти. Не исключено, что гипнотизер сумел бы ее извлечь.
Однако семилетний Рэнди был занят другим: оспаривал, в самых энергичных выражениях, мысль, будто бальные танцы для чего-то полезны. И в то же время его сознание программировалось. Невероятные, нелепые идеи без цвета и запаха, как угарный газ, проникали в его мозг: что Палус — естественный пейзаж; что небо везде такое синее; что дом должен быть с кружевными занавесками, витражами и чередой комнат, обставленных мебелью от Гомера Болструда.
— Я познакомилась с твоим дедушкой Лоуренсом на танцах в Брисбене, — объявила бабушка. Она пыталась сказать, что он, Рэндалл Лоуренс Уотерхауз, вообще не появился бы на свет, если бы не традиция бальных танцев. Однако Рэнди еще не знал, откуда берутся дети, и вряд ли понял бы, если бы ему объяснили. Он выпрямился, вспомнив, что нельзя сутулиться, и спросил: эта встреча в Брисбене произошла, когда ей было семь лет или чуть-чуть позже?
Рэнди вынимает кирпич. В штабеле образуется дыра, но за ней — еще одна коробка с точно таким же военным моряком. Они словно маршируют из шкафа бравой шеренгой. «Полностью сбалансированный завтрак», — говорит Рэнди. Потом хлопает дверцей и размеренной, нарочито спокойной походкой идет в комнату. Здесь он обычно ест, как правило — лицом к тридцатишестидюймовому телевизору. Ставит на стол пиво, пустую тарелку, кладет рядом столовую ложку — такую большую, что в большинстве европейских культур ее сочли бы половником, а в большинстве азиатских — сельскохозяйственным инструментом. Извлекает стопку бумажных салфеток — не бурых, из вторсырья, которые не намокают, даже если их окунуть в воду, но антиэкологичных, ослепительно белых, мягких и жутко гигроскопичных. Идет на кухню, открывает холодильник, лезет в самую глубь и находит нераспечатанную упаковку стерилизованного молока. Вообще-то стерилизованное молоко не обязательно хранить в холодильнике, однако технология требует, чтобы температура молока приближалась к точке замерзания. У дальней стенки холодильника — вентиляционная решетка, куда дует холодный воздух непосредственно от фреонового змеевика. Рэнди всегда ставит молоко прямо перед решеткой. Не слишком близко — иначе пакеты перекроют ток воздуха, — но и не слишком далеко. Холодный воздух видно по облачкам сгустившегося пара, надо просто посидеть перед открытым холодильником и внимательно изучить характеристики потока, как делают инженеры, когда испытывают автомобиль в аэродинамической трубе. В идеале пакеты со всех сторон обтекает равномерный поток — так достигается наилучший теплообмен через многослойную упаковку. Молоко должно быть таким холодным, чтобы пакет при нажатии твердел от кристалликов льда, вызванных из небытия движением жидкости.
Сегодня молоко почти, но не совсем такое холодное. Рэнди несет его в комнату, держа полотенцем, чтобы холод не обжигал руки. Ставит кассету, садится. Все готово.
Это одна из серии видеокассет, отснятых в пустом баскетбольном зале с кленовым паркетом и неумолимо ревущей вентиляцией. На кассете юноша и девушка — оба гибкие, привлекательные, одетые как в рекламе ледового шоу — выполняют простейшие танцевальные па под аккомпанемент хрипящего репродуктора на линии штрафного броска. До боли понятно, что снимает третий сообщник, обремененный любительской видеокамерой и расстройством вестибулярного аппарата, которым хотел бы поделиться со зрителями. Танцоры с упорством аутистов повторяют элементарные движения. Оператор каждый раз начинает с общего плана, потом целит им под ноги и, как бандит, куражась над жертвой, требует плясать, плясать, плясать. В какой-то момент у юноши на поясе звонит пейджер, и сцену приходится сократить. Ничего удивительного: это один из самых популярных танцевальных инструкторов в Маниле. У его партнерши тоже не было бы отбоя от учеников, если бы больше мужчин в городе желали обучаться бальным танцам. А так она еле-еле зарабатывает десятую часть тех денег, которые получает партнер давая уроки нескольким придуркам и неуклюжим подкаблучника вроде Рэнди Уотерхауза.
Рэнди зажимает коробку коленями заклеенной стороной о себя и, работая двумя руками одновременно, ведет пальцами по клапаном, стараясь не совершать резких движений и сильнее давить там, где упаковочная машина оставила больше клея. Несколько долгих, напряженных мгновений ничего не происходит; невежественный или невнимательный наблюдатель решил бы, что Рэнди не продвинулся ни на йоту. Наконец клапан отходит по всей длине. Рэнди не выносит мятые или, что еще хуже, рваные крышки. Нижний клапан держится всего на нескольких каплях клея. Рэнди отлепляет его и видит пухлый, лучезарный пакет. Утопленная в потолке галогенная лампа сквозь дымчатую пленку озаряет золото — везде отблески золота. Рэнди поворачивает коробку на девяносто градусов, чтобы длинная ось указывала на телевизор, зажимает между коленями, берется за пакет и аккуратно раздвигает края. Термошов поддается с тихим урчанием. Теперь, когда матовый барьер устранен, отдельные подушечки «Капитанских кранчей» вырисовываются в галогенном свете с неестественной четкостью. Нёбо у Рэнди пульсирует от предвкушения.
Инструкторы в телевизоре закончили показывать основные па. Мучительно видеть, как они выполняют обязательную программу: они должны сознательно забыть все, что знают о профессиональных фигурах, и танцевать, как после инсульта или тяжелой черепно-мозговой травмы, при которой утрачены не только мелкая моторика, но и все панели в модуле эстетического распознавания. Другими словами, они должны танцевать, как Рэнди Уотерхауз.
Золотистые подушечки «Капитанских кранчей» сыплются в тарелку со звоном, будто переламываются пополам тонкие стеклянные палочки. Крошечные осколки разлетаются по белой фарфоровой поверхности. Есть готовые завтраки — танец, требующий компромиссов. Большая миска размокших в молоке хлопьев — признак новичка. В идеале абсолютно сухие подушечки и криогенное молоко должны находиться в контакте как можно меньше, а реакция между ними — происходить только во рту. Рэнди составил мысленные чертежи специальной ложки, у которой вдоль ручки проходила бы трубка с маленьким насосом для молока: набираешь сухих подушечек, жмешь большим пальцем на кнопку, и молоко поступает в ложку, как раз когда ты заносишь ее в рот. Другой хороший, хоть и не идеальный способ — класть в тарелку совсем немного хрустиков и съедать их быстро, пока они расползлись в склизкое месиво, на что, в случае «Капитанских кранчей», уходит примерно тридцать секунд.
На этом месте кассеты Рэнди всегда гадает, не поставил ли пиво на кнопку ускоренной перемотки или что-нибудь вроде того, потому что танцоры переходят от пародии на Рэнди прямиком к профессиональному исполнению. Конечно, они выполняют номинально те же движения, что и раньше, но убей его бог, если он может узнать их в творческом варианте. Нет никакого внятного перехода. Это всегда бесило и бесит его в обучении бальным танцам. Любой дебил способен разучить основные движения. На это требуется примерно полчаса. Инструкторы ждут, что по истечении этих тридцати минут с тобой произойдет чудесное превращение, какое случается только в бродвейских мюзиклах, и ты начнешь порхать, как на крыльях. Наверное, примерно так чувствуют себя люди, которым не дается математика: учитель пишет на доске несколько простых уравнений и через десять минут выводит из них скорость света в вакууме.
Рэнди одной рукой наливает молоко, а другой сжимает ложку, чтобы не пропустить ни одно золотое мгновение, когда молоко и «Капитанские кранчи» уже вместе, но еще сохранили в чистоте свою стихийную сущность: два платоновских идеала, разделенных границей в молекулу толщиной. Там, где струйка молока касается ложки, нержавейка запотевает. Рэнди, разумеется, берет цельное молоко, иначе зачем было бы огород городить. Обезжиренное неотличимо от воды, кроме того, он считает, что жир в цельном молоке как своего рода буфер замедляет процесс размокания. Огромная ложка отправляется в рот раньше, чем молоко успевает ровно растечься по тарелке. Несколько капель попадают на эспаньолку (Рэнди отпустил ее в попытке найти компромисс между бородатостью и ранимостью). Он ставит пакет с молоком, хватает салфетку и, не втирая капельки в бороду, аккуратно снимает их с волосков. Тем временем все его внимание сосредоточено на ротовой полости, которую он, разумеется, не видит, но может вообразить в трех измерениях, как на компьютерной 3-D модели. Здесь новичок утратил бы терпение и принялся жевать. Несколько подушечек раздавились бы между зубами, однако затем челюсти, смыкаясь, прижали бы неразмолотые хрустики к нёбу. Броня из острых как бритва кристаллов декстрозы причинила бы значительный сопутствующий ущерб, превратив остаток трапезы в мучительный марш смерти и вызвав oнемение ротовой полости по меньшей мере на три дня.
По счастью, Рэнди выработал совершенно умопомрачительную стратегию поедания «Капитанских крайней», основанную взаимонейтрализации их самых опасных свойств. Подушечки формой смутно напоминают пиратские сундучки. С хлопьями эта стратегия не сработала бы. С другой стороны, выпускать «Капитанские кранчи» в виде хлопьев — самоубийственная глупость: они бы таяли в молоке, как снежинки в кипящем масле. Нет проектировщики готовых завтраков из «Дженерал Миллз» стремились найти форму, которая минимизировала бы площадь поверхности. В качестве компромисса между сферой, которую диктует Евклидова геометрия, и формой пиратского сундучка, за которую, вероятно, ратовал отдел эстетики готовых завтраков, они пришли к поперечно-полосатым подушечкам. Для целей Рэнди важно, что отдельные составляющие «Капитанских крайней», в очень грубом приближении, имеют форму коренных зубов. Стратегия заключается в том, чтобы «Капитанские кранчи» сами себя жевали, размалывая подушечки друг о друга внутри ротовой полости, словно камни в галтовочном барабане. Здесь, как в профессиональных бальных танцах, словесное описание (или видеокассета) может дать лишь общее представление — дальше тело должно учиться само.
К тому времени как съедено удовлетворительное количество «Капитанских кранчей» (примерно треть семисотпятидесятиграммовой коробки), а пиво допито, Рэнди приходит к выводу, что вся история с танцами — просто розыгрыш. Ами и Дуг Шафто встретят его в вестибюле ехидными улыбками и поведут убалтывать в бар.
Рэнди надевает пиджак и галстук. Годятся любые предлоги, чтобы оттянуть время, поэтому он проверяет почту.
Кому: randy@epiphyte.comЕще одно письмо — от адвокатши, которая занимается разделом имущества с Чарлин. Рэнди распечатывает его и кладет в карман, чтобы посмаковать на досуге, когда будет стоять в пробке. Спускается вниз, ловит такси до гостиницы «Манила». Если бы он впервые ехал по Маниле, то, наверное, считал бы, что переживает захватывающее приключение; однако это уже миллионная его поездка, и мозг ничего не регистрирует. Например, он видит два столкнувшихся автомобиля прямо под огромным указателем «НЕТ ПОВОРОТА», но не обращает внимания.
От: root@eruditorum.org
Тема: Трансформация «Понтифик», как обещано Рэнди.
Разумеется, Вы правы — как немцы убедились на горьком опыте, ни одной криптосистеме нельзя доверять, пока она не обнародована, чтобы люди вроде Ваших друзей попытались ее взломать. Буду очень признателен, если Вы сделаете это с «Понтификом».
В «Понтифик» заложены некоторые асимметрии и особые операторы выбора, которые трудно выразить в нескольких элегантных математических строчках. Он почти просится, чтобы его записали псевдокодом. Но зачем сочинять псевдо, если можно написать настоящий? Ниже прилагается программа «Понтифика» на языке Perl. Переменная $D содержит 54-элементную перестановку. Подпрограмма е генерирует следующий элемент ключевого потока, изменяя этим $D.
#! /usr/bin/perl — s
$f=$d? -l:l; $D=pack(`C*´'.33..86); $p=shift;
$p=~y/a-z/A-Z/; $U=´$D=~s/(.*)U$/U$l/;
$D=~s/U(.)/$lU/; ´; ($V=$U)=~s/U/V/g;
$p=~s/[A-Z]/$k=ord($&)-64, &e/eg; $k=0;
while(<>){y/a-z/A-Z/; y/A-Z//dc; $o.=$_}$o.=´X´
while length ($o)%5&&! $d;
$o=~s/./chr(($f*&e+ord($&)-13)%26+65)/eg;
$o=~s/X*$// if $d; $o=~s/.{5}/$& /g;
print»$o\n»;
sub v{$v=ord(substr($D, $_[0]))-32;
$v>53? 53:$v}
sub w{$D=~s/(.{$_[0]})(.*)(.)/$2$l$3/}
sub e{eval»$U$V$V»; $D=~s/(.*)([UV].*[UV])(.*)/$3$2$1/;
&w(&v(53)); $k? (&w($k)):($c=&v(&v(0)) , $c>52? &e:$c)}
Дорогой Рэнди.Рэнди убирает листок в карман и начинает планировать поездку в Калифорнию.
Худшее позади. Чарлин и, главное, ее адвокат, кажется, наконец поняли, что ты не сидишь на Филиппинах на груде сокровищ. Теперь, когда твои воображаемые миллионы больше не замутняют картину, можно сообразить, как разобраться с твоими реальными активами, прежде всего недвижимостью в виде дома. Было бы гораздо хуже, если бы Чарлин решила в нем остаться; по счастью, она собирается работать в Йеле и предпочла бы получить свою долю деньгами. Поэтому вопрос в том, как вы будете делить средства от продажи. Чарлин и ее адвокат, естественно, утверждают, что рост стоимости дома с момента его покупки обусловлен переменами на рынке недвижимости, а четверть миллиона, которые ты вложил в укрепление фундамента, замену труб и проч. — не в счет.
Зная твой характер, полагаю, что ты сохранил все счета, накладные и прочие свидетельства потраченных средств. Если бы я могла помахать ими на следующем раунде переговоров с адвокатом Чарлин, это здорово облегчило бы дело. Как бы мне их получить? Понимаю, что для тебя это определенное неудобство, но, поскольку ты вложил в дом весь свой капитал, игра стоит свеч.
Манильские любители бальных танцев — народ по большей части состоятельный, из тех, кто может позволить себе машину с шофером. На подъезде к гостинице и вдоль улицы выстроилась очередь из автомобилей; яркие бальные наряды видны даже сквозь тонированные стекла. Гостиничные служители свистят в свистки и машут руками в белых перчатках, направляя автомобили на стоянку, где их спрессовывают в пеструю мозаику. Некоторые водители даже не выходят, а откидывают сиденье и устраиваются вздремнуть. Другие собрались под деревом в дальнем конце стоянки, курят, шутят и качают головой с тем веселым недоумением, которое свойственно только крепко побитым жизнью представителям «третьего мира».
Можно подумать, что Рэнди откинется на сиденье и будет наслаждаться отсрочкой. Но это как срывать бинты с волосистой части тела — чем быстрее, тем лучше. Когда такси пристраивается в хвост лимузинам, он сует изумленному водителю деньги, вылезает и проходит оставшийся квартал пешком. Взгляды разодетых и надушенных филиппинок устремлены ему в спину, как лазерные прицелы десантных винтовок.
Сколько Рэнди бывал в гостинце «Манила», по вестибюлю всегда сновали пожилые филиппинки в роскошных платьях. Когда он там жил, то почти не замечал их. Первый раз, когда они появились, он решил, что в бальном зале проходит какое-то мероприятие: то ли свадьба, то ли слушания по групповому иску стареющих участниц конкурсов красоты к производителям синтетического волокна. До таких гипотез Рэнди дошел, прежде чем перестал тратить умственную энергию в попытке все объяснить. Искать причины каждой странности, которую ты видишь в Маниле, — все равно что пытаться вылить всю воду, до капли, из выброшенной автомобильной покрышки.
Шафто не ждет его у двери, чтобы посмеяться над розыгрышем, поэтому Рэнди расправляет плечи и упрямо бредет через огромный холл, одиноко, как последний оставшийся в живых конфедерат в атаке на Кладбищенский Хребет. Фотограф в белом смокинге и с начесом, как у Рональда Рейгана, занял позицию у дверей бальной залы и щелкает входящих в надежде, что они купят фотографии на обратном пути. Рэнди смотрит на него с такой ненавистью, что фотограф отдергивает палец от кнопки. Миновав массивные двери, он оказывается в зале, где под кружащимися огнями сотни разодетых филиппинок танцуют с мужчинами много моложе себя. В углу играет оркестрик. Рэнди отдает несколько песо за букетик сампакиты. Держа цветы в вытянутой руке, чтобы не свалиться в диабетической коме от приторного запаха, он по экватору обходит танцплощадку, окруженную атоллом круглых столов с белыми скатертями, свечами и хрустальными пепельницами. За одним из столов сидит в одиночестве мужчина с редкими усиками. Он прижимает к уху сотовый, пол-лица освещено фосфорическим светом кнопок. Из кулака торчит сигарета.
Бабушка настаивала, чтобы семилетний Рэнди брал уроки танцев, потому что это когда-нибудь пригодится. За десятилетия, прожитые в Америке, ее австралийский акцент стал английским и чопорным или ему так казалось. Она сидела, как всегда, абсолютно прямая, на обитом ситцем диване от Гомера Болструда (за кружевными занавесками виднелись холмы Палуса) и пила чай из белой фарфоровой чашечки, расписанной… была то лавандовая роза? Когда бабушка поднимала чашечку, семилетний Рэнди мог заметить на донышке название сервиза. Наверняка информация хранится в подсознательной памяти. Не исключено, что гипнотизер сумел бы ее извлечь.
Однако семилетний Рэнди был занят другим: оспаривал, в самых энергичных выражениях, мысль, будто бальные танцы для чего-то полезны. И в то же время его сознание программировалось. Невероятные, нелепые идеи без цвета и запаха, как угарный газ, проникали в его мозг: что Палус — естественный пейзаж; что небо везде такое синее; что дом должен быть с кружевными занавесками, витражами и чередой комнат, обставленных мебелью от Гомера Болструда.
— Я познакомилась с твоим дедушкой Лоуренсом на танцах в Брисбене, — объявила бабушка. Она пыталась сказать, что он, Рэндалл Лоуренс Уотерхауз, вообще не появился бы на свет, если бы не традиция бальных танцев. Однако Рэнди еще не знал, откуда берутся дети, и вряд ли понял бы, если бы ему объяснили. Он выпрямился, вспомнив, что нельзя сутулиться, и спросил: эта встреча в Брисбене произошла, когда ей было семь лет или чуть-чуть позже?