Страница:
— Пройдемте к воротам, — предложил Фомин конюху. — Утром вы увидели их открытыми?
— Взламывают! Я заколачиваю. Опять взламывают. Опять заколачиваю.
— Понятно…
Приблизившись к воротам, Фомин увидел нечто весьма любопытное. Нижний брус, вдвинутый в железные скобы, был приколочен к деревянным створкам новехонькими гвоздями с блестящими шляпками. И никаких ржавых следов от старых гвоздей, которыми, как уверяет Шилов, он «опять и опять» заколачивает ворота после каждого угона. А верхний брус? Фомин дотянулся, слегка толкнул брус и еле успел отскочить. Брус вырвался из железных скоб и тяжело грохнулся на землю.
— Спокойно! — посоветовал Фомин конюху и вытащил зубами занозу из ладони. — Значит, заколачиваете и заколачиваете? Да вы сегодня первый раз вбили гвозди в брус. И сделали это потому, что пропало ружье и вы хотели ввести милицию в заблуждение, показать себя более ответственным человеком, чем вы есть на самом деле. А до сих пор лошадникам было нетрудно отодвигать брусья и открывать ворота. И вам было нетрудно восстанавливать всю вашу бутафорию. Я правильно объясняю?
— Правильно. — Конюх вздохнул, осторожно потрогал затылок. — Вынужден был пойти на… как вы говорите, бутафорию. Обычно после угона я конные ворота не запираю. Старые лошади всегда возвращаются в свою конюшню. Устанавливаю, что все лошади на месте, и закладываю ворота. Лошади и теперь вернутся. Все шесть, в полном составе.
— Шесть? — Фомин насторожился. — А седьмая?
— Седьмая в длительной отлучке, вернется только зимой. — Конюх отчаянным жестом сдвинул бинт со лба на темя. — Я честно предупредил бухгалтерию, летом у меня штат неполный, выписывайте не на семь, а на шесть едоков. Они и слышать не хотят. Сказали: если в бумагах появится цифра «шесть», то менять ее на «семь» можно будет только при предъявлении документа о покупке новой лошади. Совсем меня запутали!
— Не они, а вы их запутали, Шилов! — жестко сказал Фомин. — Но меня вам запутать не удастся. В бухгалтерию вы подаете отчеты на прокорм семи лошадей. Кому вы сбываете излишки овса? Надеюсь, вы не станете меня уверять, что делите порцию отсутствующей лошади между остальными? Кстати, когда она пропала и какие меры были вами приняты? В милицию сообщили?
Конюх уцепился за последний вопрос:
— Как же, сообщили. Конь рыжей масти, старый, кличка Вихрь, особая примета — на лбу белая отметина. Только попробуй найди его. Пока сам не придет… — И Шилов, явно увиливая от ответа на вопрос Фомина об излишках овса, стал изливать свое возмущение безобразным поведением коня по кличке Вихрь.
Вихрь, в прошлом скромный и работящий конь, переродился в злостного тунеядца. Прошлой весной он ушел в бега, все лето шлялся неизвестно где, а похолодало — явился обратно в конюшню. Шилов поверил в чистосердечное раскаяние коня, не попрекнул ни единым злым словом. И чем же ответил Вихрь на человеческую доброту? Черной лошадиной неблагодарностью. Стоило солнышку пригреть, травке зазеленеть, он опять ударился в бега. Но ничего… Наступят холода, и конь-тунеядец приплетется с повинной. Пусть на этот раз не рассчитывает на снисхождение. Найдутся меры!
Фомин не утаил своего недоверия к рассказу Шилова.
— Значит, рыжий, с белой отметиной на лбу? — На всякий случай он записал приметы Вихря. — Вы не пытались его отыскать? Поймать не пробовали?
— Вихря? Поймать? Он и близко к себе не подпустит. Я в прошлом году пробовал поймать. Не вышло. Даже Костя-Джигит… — Конюх осекся и умолк, отвел глаза.
— Продолжайте! — потребовал Фомин. — И поясните, в каких отношениях вы состоите с упомянутым вами сейчас несовершеннолетним Константином Мусиным.
Конюх поморщился и поднял было руку к затылку.
— Не надо. — Фомин поглядел на конюха особым взглядом, которому долго учился. — Не надо симулировать, Петр Николаевич. Никто вас по затылку не стукал. Вы проспали и лошадей, и ружье. Снимайте бинт и выкладывайте все, что может помочь милиции побыстрее отыскать лошадников и отобрать у них ружье.
Шилов со злостью сорвал бинт.
— Проспал я, проспал! Утром, не прочухавшись, вызвал участкового. Хотя лошади и приходят, об угонах полагается сообщать. Я не сразу заметил, что ружья нет. Заметил, только когда пришел участковый. Он у нас законник, стал мне разъяснять: «Оружие в руках несовершеннолетних! Влетит тебе за небрежное хранение». С перепугу я и соврал, что на меня напали.
Фомин вспомнил, как настойчиво твердила Нина Васильевна, что апачи не могли напасть на конюха. Они и в самом деле не напали. Но вполне могли похитить ружье. Хотя бы «для красоты», как она говорит.
Конюх продолжал свои чистосердечные признания. С апачами у него налажено мирное сосуществование. Он пошел на это ради лошадей. Другие подростки мучают животных, а ребята из Двудвориц под влиянием конюха Шилова даже стали кормить угнанных лошадей. Поэтому нельзя считать, что овес, проданный апачам, уходит на сторону, он достается тем же фабричным лошадям. За овсом апачи заглядывают исключительно в дневное время, хотя, конечно, проникают на территорию фабрики через забор, а не через проходную. Чаще других конюху приходится иметь дело с Костей-Джигитом или с Бубой, фамилия которого конюху не известна, а зовут Андреем.
«Бубенцов, — отметил про себя Фомин. — Что у него в карточке? Отца нет, живет с мамой и бабушкой, в школе характеризуется отрицательно».
— Когда они последний раз приходили к вам за овсом?
— В пятницу.
— Кто приходил?
— Оба. Я еще, помню, удивился. Приходит сначала Костя, покупает десять кило. Через час Буба — и тоже просит десять кило.
— А ружье они могли увидеть?
— Кто их знает? В конюшню заходили оба.
«Видели, — подумал Фомин. — Один увидел, сказал другому, тот пришел удостовериться, что ружье все еще висит». С легким сердцем Фомин пошагал в Двудворицы.
Костя Мусин, по прозвищу Костя-Джигит, и Андрей Бубенцов, по прозвищу Буба, проживали в знаменитом доме номер двадцать, Доме Пушкина, как его называли в Путятине.
В какой-то послевоенный год железнодорожник, по фамилии Пушкин, обнаружил на станции невостребованный груз — ящики с деталями парковой скульптуры. Он открыл один из ящиков и увидел знакомую кудрявую голову. Железнодорожник писал во все концы — хозяева скульптуры так и не откликнулись. Тогда он перевез ящики в Двудворицы и смонтировал во дворе дома номер двадцать каменную садовую скамью и сидящего на ней Пушкина-лицеиста. Жильцы обсадили памятник березками, по праздникам стали приносить Пушкину цветы. Посторонним они всерьез говорили, что дому номер двадцать по случаю досталась скульптура работы самого Опекушина, который слепил Пушкина в Москве. Энергичная учительница литературы из Двудворицкой школы пыталась провести во дворе разъяснительную работу. «Не Опекушин у вас и вообще не оригинал, а массовая копия». Жильцы посоветовали литераторше обходить Дом Пушкина стороной. Слава памятника росла, молодожены приезжали сюда прямиком из Дворца бракосочетаний и возлагали к ногам Пушкина цветы.
Войдя во двор, Фомин увидел в тени выросших берез на деревянной длинной лавочке стайку молодых мам, нарядных, причесанных и накрашенных, а перед ними — выставку детских колясок на вполне приличном международном уровне.
— Коля! Фомин! — защебетали они наперебой. — Иди сюда! Правда, что на фабрике ночью конюха избили? И ружье украли! Ты кого подозреваешь? Неужели ребят из нашего дома? Что ты, Коля! Наши не могли!
— Извините, — Фомин принял вид самый официальный и суровый. — Спешу. Как-нибудь потом. Посидим, посплетничаем. — Он ускорил шаг.
Молодые мамы, сами того не зная, открыли Фомину его непростительный промах. «Я должен был сразу взять в расчет, что сенсационные новости распространяются по Путятину с чудовищной быстротой. А я предупредил Нину Васильевну, чтобы ни слова о ружье. Глупо темнить, если все знают…»
У Бубенцовых Фомину открыла худая растрепанная женщина с папиросой в зубах.
— Андрей дома? — Он показал ей удостоверение. — Мне надо с ним поговорить.
— Я его мать. Проходите. — Она провела его в комнату, усадила за круглый стол, накрытый клеенкой. — Если не ошибаюсь, вы внук Фомина? Ваш дедушка помог покойному мужу получить эту квартиру… — Бубенцова вдавила докуренную папиросу в хрустальную пепельницу, взяла из пачки «Беломора» следующую, чиркнула спичкой. — Врачи настаивают, чтобы я бросила курить, мама и Андрей умоляют, а я не могу.
Фомин обратил внимание, что ее тонкие нервные пальцы все время что-то сучат невидимое. Кадровая прядильщица.
— А где же Андрей?
— Он скоро придет.
За перегородкой, разделявшей комнату на две, что-то звякнуло стеклянно. Бубенцова нервно оглянулась.
— Простите, но вам вряд ли стоит ждать Андрея. Он вернется только к вечеру. Он уехал по грибы.
— Ваш сын сегодня ночевал дома?
— Разумеется. — Беспокойные пальцы ловили невидимую нитку. — А где же еще он мог ночевать?
«Вот именно, где? — подумал Фомин. — Ее, кажется, тоже интересует, где ночевал Андрей. За перегородкой не он, а бабушка. Пьет свое лекарство: Из-за Андрея…»
Ничего нет хуже, как говорить с матерями и бабушками о том, где были и что делали интересующие милицию люди. От матерей и бабушек никогда не дождешься правдивых и точных сведений. Сидят, комкают в руках платочки и врут, врут, врут… Святая материнская ложь. Послушать, так сынок днем сидит дома и читает хорошие книжки, а ночью сладко спит в своей постели. Или он вчера спозаранку уехал к дяде во Владимир, к тете в Архангельск и потому никак не мог участвовать во вчерашней драке, в краже, в нападении… Конечно, Фомин знал, как можно поймать на вранье мать и бабушку Андрея Бубенцова. Задать несколько вопросов матери, потом пройти за перегородку и задать те же самые вопросы бабушке. Ответы непременно окажутся разными. Одна скажет, что он ушел по грибы, другая будет уверять, что уехал кататься на велосипеде. Мать припомнит, что Андрей вчера допоздна сидел у телевизора, бабушка побожится, что он ходил в гости к товарищу. И тогда Фомин усадит их рядом и спросит: «Дорогие мои, как же вас понимать? Какие у вас самые серьезные причины меня обманывать?»
Но что-то не хотелось ему применять нажитый опыт по части выяснения разных тайн в этой комнате. Возможно, еще придется сюда прийти с фактами в руках. А пока пускай радуются, что защитили, не выдали. Своим волнением они выдали вполне достаточно для начала.
Из-за перегородки выплыла высокая старуха с суровым, властным лицом, дохнула на Фомина запахом валерьянки, подала фотографию в рамке, выпиленной лобзиком:
— Вот он, наш Андрюша.
Фотография оказалась расплывчатой, любительской. Фомину невольно вспомнился чудо-фотограф Женя Анкудинов. Уж он бы проявил на снимке «идею физиономии», как изволит выражаться Киселев. А тут что? Лохмы, расхристанная ковбойка, растерянная улыбка. Характера не видать. Зато обнаруживается характерная примета: справа, выше виска, волосы завихрились вверх, как говорится, теленок зализал.
Держа в руках рамку с фотографией, Фомин окончательно уверился, что мать и бабушка не видели Андрея со вчерашнего вечера, а может, со вчерашнего утра, а может, и несколько дней. Они не находят себе места от тревоги, и это означает, что у них имеются основания бояться, не стряслось ли с ним нечто ужасное. Потому-то бабушка и показала сотруднику милиции фотографию своего ненаглядного Андрюши. Позаботилась, чтобы Фомин на всякий случай запомнил, как выглядит Андрей Бубенцов.
Костю Мусина Фомин застал дома. Вождь апачей, смуглый и узкоглазый, с черными торчащими космами, ни капли не встревожился. Он сухо проинформировал Фомина, что родители и сестренка уехали по грибы.
— А ты что же? — спросил Фомин.
— А я стираю, — ответил вождь сквозь зубы.
Фомин прошел следом за ним в кухню, обратив по пути внимание, что в комнате на обеденном столе разложены какие-то ведомости. Костин отец, бухгалтер, о педантичности которого в городе рассказывали легенды, взял на дом какую-то срочную работу, но душа грибника не утерпела, и он все же укатил, а Костю явно в наказание оставил дома.
На кухне возле раковины перегруженно выла стиральная машина, в корыте, поставленном на два табурета, лежала гора замоченного белья, на газовой плите грелась в баке вода и клокотал в огромной кастрюле суп.
— Нда-а, — посочувствовал Фомин. — Провинился, что ли, вчера?
Вопрос остался без ответа. Вождь остановил машину, вытащил деревянными щипцами окутанное паром белье, загрузил новую партию. Фомин понял, что Костя Мусин вышел в вожди не на одном лишь внешнем сходстве с индейцем. Он скрытен и упрям. Фомин достал записную книжку. «Ладно, приступаем к делу».
— В котором часу уехали родители?
— Не помню. Я рано лег спать. В девять. Они еще были дома.
— Тебе известно, что вчера были угнаны лошади из фабричной конюшни?
Вождь пошуровал шумовкой в кастрюле с супом.
— Известно. Услышал сегодня утром во дворе.
— От кого?
— Утром все знали.
— А в доме знают, что лошадей из фабричной конюшни всегда угоняет твоя компания?
— Знают. — Вождь усмехнулся.
— В пятницу днем ты заходил в конюшню?
— Заходил.
— Где спрятал купленный овес?
— В сарайке.
— Сколько купил?
— Десять кило.
— А сколько купил Бубенцов?
Что-то дрогнуло в невозмутимом индейском лице. Так, так… Мусин, оказывается, не знал, что после него у конюха побывал Бубенцов. А известно ли ему, что Бубенцов не ночевал дома?
Но Костя уже оправился от минутной растерянности, на все вопросы отвечал твердо и упрямо, ничем себя больше не выдал. Про Бубенцова он ничего сказать не может, не виделся с ним ни вчера днем, ни сегодня утром. Про угон лошадей ничего не знает, кроме того, что услышал утром во дворе. Овес им куплен про запас, на всякий случай. Лежит в сарайке, можете проверить.
Фомин вспомнил выставку колясок во дворе и решил пока не проверять сарайку. Похоже, что вождь апачей действительно не причастен ко вчерашнему угону. Родители не взяли его с собой по грибы за какое-то другое прегрешение, совершенное днем, а не поздно вечером. Но вот Бубенцов… Он может быть причастен. Костя говорил о Бубенцове с явной неприязнью. Не могло ли случиться так, что Бубенцов вышел из-под власти вождя, завел — свою компанию и совершил самочинный угон?
Фомин строго посоветовал Косте Мусину сидеть дома, никуда не отлучаться: он еще может понадобиться, — и отправился дальше по Двудворицам.
Витя Жигалов тоже оказался дома. И родители у него тоже уехали по грибы.
— Вчера, в половине восьмого, на машине, — сказал Витя. — У нас «Запорожец». — По этому немного хвастливому добавлению Фомин понял, что Витя человек открытый, не то что Костя Мусин.
Юного техника Фомин застал, казалось бы, за хорошим делом: Витя мастерил электрогитару. На вопрос о самопале Витя пренебрежительно отмахнулся. Самопалы пройденный этап, сейчас в моде вокально-инструментальные ансамбли. Инструменты и радиоусилители стоят дорого, приходится соображать самим. Фомин вспомнил, как зимой ему пришлось искать похитителей тракторного пускача. Оказалось, пускач утащили подростки, затеявшие соорудить самодельный снегоход. В пору, когда Фомин был мальчишкой, мастеровитость считалась за гарантию от всякой порчи, от хулиганства, воровства и пьянства.
«А теперь что-то в жизни сместилось, — размышлял он, оглядывая исподволь рабочий стол юного техника Вити Жигалова. — Позапрошлой ночью кто-то срезал трубку телефона-автомата возле продмага на улице Лассаля. Кому-то понадобились дефицитные детали. Не Вите ли? Нет, у него на столе телефонных деталек не видать».
Витя Жигалов в одно слово с вождем заявил, что лег спать в девять часов, об угоне услышал утром во дворе, от кого — не помнит, утром все знали.
«Ай да Мусин! — отметил про себя Фомин. — Держит своих индейцев в струне».
— Лег, значит, в девять? — переспросил он благодушно. — И про угон услышал утром во дворе? Так, так… — Фомин покивал, как бы одобряя правдивость юного техника, и вдруг резко переменил тон: — А что еще велел тебе говорить Костя-Джигит?
Витя испуганно заморгал:
— Больше ничего не велел.
— Ты с Бубенцовым дружишь?
— Да ну его! Он чокнутый.
— А Мусин какой?
Витя покраснел, зашарил глазами по столу.
— Что ищешь?
— Отвертку.
— Она у тебя в руке!
Витя окончательно растерялся. Остальное было делом техники. Фомин узнал, что апачи собирались в пятницу вечером покататься. Пришли, а конюшня пустая, на дверях записка с ругательными словами. Подписи нет, но и так ясно: лошадей угнали старые враги апачей, лошадники из микрорайона.
— Не верите мне, что лошадей уже не было, спросите у Вовки Дьякова или у Мишки Курочкина, у Тольки Голубева… — Простодушный Витя ссылался, конечно, на тех, кто ходил в тот вечер на фабричную конюшню.
А про ружье, как выяснилось, он ничегошеньки не знал.
Чтобы не подводить доверчивого мальчишку, Фомин не пошел сразу к тем, кто был вчера с Костей-Джигитом в конюшне. Он сначала понаведался кое к кому из списка апачей, полученного от Нины Васильевны. Оказалось, и эти ребята знают в подробностях о вчерашнем происшествии. Из тех, о ком проболтался Витя, Вовки Дьякова дома не было, а Миша Курочкин и Толя Голубев показали то же, что и Витя Жигалов. Никто из ребят ружья в конюшне не видел.
«Нина права, ружье унесли ребята из компании Лешки Супрунова. Правда, и они не нападали на конюха. Зато могли совершить угон для вида, а на самом деле приходили специально за ружьем». Фомин вспомнил рассказ Шилова. Конюх занял очередь за пивом и побежал отнести ружье. Наверняка даже объявил во всеуслышание, что скоро вернется, только отнесет ружье в конюшню. Кто мог это слышать? Очень многие. Компания Супрунова — Супы, — которой фактически руководит Александр Безин, по прозвищу Бес, могла прийти специально за ружьем. Но тогда зачем они оставили улику — ругательную записку? И вообще, зачем угоняли лошадей? Конюх спал, можно было спокойно взять ружье и уйти.
«Везет мне на дела, которые из простейших превращаются в сложные и запутанные», — сокрушался Фомин, возвращаясь в горотдел.
III
— Взламывают! Я заколачиваю. Опять взламывают. Опять заколачиваю.
— Понятно…
Приблизившись к воротам, Фомин увидел нечто весьма любопытное. Нижний брус, вдвинутый в железные скобы, был приколочен к деревянным створкам новехонькими гвоздями с блестящими шляпками. И никаких ржавых следов от старых гвоздей, которыми, как уверяет Шилов, он «опять и опять» заколачивает ворота после каждого угона. А верхний брус? Фомин дотянулся, слегка толкнул брус и еле успел отскочить. Брус вырвался из железных скоб и тяжело грохнулся на землю.
— Спокойно! — посоветовал Фомин конюху и вытащил зубами занозу из ладони. — Значит, заколачиваете и заколачиваете? Да вы сегодня первый раз вбили гвозди в брус. И сделали это потому, что пропало ружье и вы хотели ввести милицию в заблуждение, показать себя более ответственным человеком, чем вы есть на самом деле. А до сих пор лошадникам было нетрудно отодвигать брусья и открывать ворота. И вам было нетрудно восстанавливать всю вашу бутафорию. Я правильно объясняю?
— Правильно. — Конюх вздохнул, осторожно потрогал затылок. — Вынужден был пойти на… как вы говорите, бутафорию. Обычно после угона я конные ворота не запираю. Старые лошади всегда возвращаются в свою конюшню. Устанавливаю, что все лошади на месте, и закладываю ворота. Лошади и теперь вернутся. Все шесть, в полном составе.
— Шесть? — Фомин насторожился. — А седьмая?
— Седьмая в длительной отлучке, вернется только зимой. — Конюх отчаянным жестом сдвинул бинт со лба на темя. — Я честно предупредил бухгалтерию, летом у меня штат неполный, выписывайте не на семь, а на шесть едоков. Они и слышать не хотят. Сказали: если в бумагах появится цифра «шесть», то менять ее на «семь» можно будет только при предъявлении документа о покупке новой лошади. Совсем меня запутали!
— Не они, а вы их запутали, Шилов! — жестко сказал Фомин. — Но меня вам запутать не удастся. В бухгалтерию вы подаете отчеты на прокорм семи лошадей. Кому вы сбываете излишки овса? Надеюсь, вы не станете меня уверять, что делите порцию отсутствующей лошади между остальными? Кстати, когда она пропала и какие меры были вами приняты? В милицию сообщили?
Конюх уцепился за последний вопрос:
— Как же, сообщили. Конь рыжей масти, старый, кличка Вихрь, особая примета — на лбу белая отметина. Только попробуй найди его. Пока сам не придет… — И Шилов, явно увиливая от ответа на вопрос Фомина об излишках овса, стал изливать свое возмущение безобразным поведением коня по кличке Вихрь.
Вихрь, в прошлом скромный и работящий конь, переродился в злостного тунеядца. Прошлой весной он ушел в бега, все лето шлялся неизвестно где, а похолодало — явился обратно в конюшню. Шилов поверил в чистосердечное раскаяние коня, не попрекнул ни единым злым словом. И чем же ответил Вихрь на человеческую доброту? Черной лошадиной неблагодарностью. Стоило солнышку пригреть, травке зазеленеть, он опять ударился в бега. Но ничего… Наступят холода, и конь-тунеядец приплетется с повинной. Пусть на этот раз не рассчитывает на снисхождение. Найдутся меры!
Фомин не утаил своего недоверия к рассказу Шилова.
— Значит, рыжий, с белой отметиной на лбу? — На всякий случай он записал приметы Вихря. — Вы не пытались его отыскать? Поймать не пробовали?
— Вихря? Поймать? Он и близко к себе не подпустит. Я в прошлом году пробовал поймать. Не вышло. Даже Костя-Джигит… — Конюх осекся и умолк, отвел глаза.
— Продолжайте! — потребовал Фомин. — И поясните, в каких отношениях вы состоите с упомянутым вами сейчас несовершеннолетним Константином Мусиным.
Конюх поморщился и поднял было руку к затылку.
— Не надо. — Фомин поглядел на конюха особым взглядом, которому долго учился. — Не надо симулировать, Петр Николаевич. Никто вас по затылку не стукал. Вы проспали и лошадей, и ружье. Снимайте бинт и выкладывайте все, что может помочь милиции побыстрее отыскать лошадников и отобрать у них ружье.
Шилов со злостью сорвал бинт.
— Проспал я, проспал! Утром, не прочухавшись, вызвал участкового. Хотя лошади и приходят, об угонах полагается сообщать. Я не сразу заметил, что ружья нет. Заметил, только когда пришел участковый. Он у нас законник, стал мне разъяснять: «Оружие в руках несовершеннолетних! Влетит тебе за небрежное хранение». С перепугу я и соврал, что на меня напали.
Фомин вспомнил, как настойчиво твердила Нина Васильевна, что апачи не могли напасть на конюха. Они и в самом деле не напали. Но вполне могли похитить ружье. Хотя бы «для красоты», как она говорит.
Конюх продолжал свои чистосердечные признания. С апачами у него налажено мирное сосуществование. Он пошел на это ради лошадей. Другие подростки мучают животных, а ребята из Двудвориц под влиянием конюха Шилова даже стали кормить угнанных лошадей. Поэтому нельзя считать, что овес, проданный апачам, уходит на сторону, он достается тем же фабричным лошадям. За овсом апачи заглядывают исключительно в дневное время, хотя, конечно, проникают на территорию фабрики через забор, а не через проходную. Чаще других конюху приходится иметь дело с Костей-Джигитом или с Бубой, фамилия которого конюху не известна, а зовут Андреем.
«Бубенцов, — отметил про себя Фомин. — Что у него в карточке? Отца нет, живет с мамой и бабушкой, в школе характеризуется отрицательно».
— Когда они последний раз приходили к вам за овсом?
— В пятницу.
— Кто приходил?
— Оба. Я еще, помню, удивился. Приходит сначала Костя, покупает десять кило. Через час Буба — и тоже просит десять кило.
— А ружье они могли увидеть?
— Кто их знает? В конюшню заходили оба.
«Видели, — подумал Фомин. — Один увидел, сказал другому, тот пришел удостовериться, что ружье все еще висит». С легким сердцем Фомин пошагал в Двудворицы.
Костя Мусин, по прозвищу Костя-Джигит, и Андрей Бубенцов, по прозвищу Буба, проживали в знаменитом доме номер двадцать, Доме Пушкина, как его называли в Путятине.
В какой-то послевоенный год железнодорожник, по фамилии Пушкин, обнаружил на станции невостребованный груз — ящики с деталями парковой скульптуры. Он открыл один из ящиков и увидел знакомую кудрявую голову. Железнодорожник писал во все концы — хозяева скульптуры так и не откликнулись. Тогда он перевез ящики в Двудворицы и смонтировал во дворе дома номер двадцать каменную садовую скамью и сидящего на ней Пушкина-лицеиста. Жильцы обсадили памятник березками, по праздникам стали приносить Пушкину цветы. Посторонним они всерьез говорили, что дому номер двадцать по случаю досталась скульптура работы самого Опекушина, который слепил Пушкина в Москве. Энергичная учительница литературы из Двудворицкой школы пыталась провести во дворе разъяснительную работу. «Не Опекушин у вас и вообще не оригинал, а массовая копия». Жильцы посоветовали литераторше обходить Дом Пушкина стороной. Слава памятника росла, молодожены приезжали сюда прямиком из Дворца бракосочетаний и возлагали к ногам Пушкина цветы.
Войдя во двор, Фомин увидел в тени выросших берез на деревянной длинной лавочке стайку молодых мам, нарядных, причесанных и накрашенных, а перед ними — выставку детских колясок на вполне приличном международном уровне.
— Коля! Фомин! — защебетали они наперебой. — Иди сюда! Правда, что на фабрике ночью конюха избили? И ружье украли! Ты кого подозреваешь? Неужели ребят из нашего дома? Что ты, Коля! Наши не могли!
— Извините, — Фомин принял вид самый официальный и суровый. — Спешу. Как-нибудь потом. Посидим, посплетничаем. — Он ускорил шаг.
Молодые мамы, сами того не зная, открыли Фомину его непростительный промах. «Я должен был сразу взять в расчет, что сенсационные новости распространяются по Путятину с чудовищной быстротой. А я предупредил Нину Васильевну, чтобы ни слова о ружье. Глупо темнить, если все знают…»
У Бубенцовых Фомину открыла худая растрепанная женщина с папиросой в зубах.
— Андрей дома? — Он показал ей удостоверение. — Мне надо с ним поговорить.
— Я его мать. Проходите. — Она провела его в комнату, усадила за круглый стол, накрытый клеенкой. — Если не ошибаюсь, вы внук Фомина? Ваш дедушка помог покойному мужу получить эту квартиру… — Бубенцова вдавила докуренную папиросу в хрустальную пепельницу, взяла из пачки «Беломора» следующую, чиркнула спичкой. — Врачи настаивают, чтобы я бросила курить, мама и Андрей умоляют, а я не могу.
Фомин обратил внимание, что ее тонкие нервные пальцы все время что-то сучат невидимое. Кадровая прядильщица.
— А где же Андрей?
— Он скоро придет.
За перегородкой, разделявшей комнату на две, что-то звякнуло стеклянно. Бубенцова нервно оглянулась.
— Простите, но вам вряд ли стоит ждать Андрея. Он вернется только к вечеру. Он уехал по грибы.
— Ваш сын сегодня ночевал дома?
— Разумеется. — Беспокойные пальцы ловили невидимую нитку. — А где же еще он мог ночевать?
«Вот именно, где? — подумал Фомин. — Ее, кажется, тоже интересует, где ночевал Андрей. За перегородкой не он, а бабушка. Пьет свое лекарство: Из-за Андрея…»
Ничего нет хуже, как говорить с матерями и бабушками о том, где были и что делали интересующие милицию люди. От матерей и бабушек никогда не дождешься правдивых и точных сведений. Сидят, комкают в руках платочки и врут, врут, врут… Святая материнская ложь. Послушать, так сынок днем сидит дома и читает хорошие книжки, а ночью сладко спит в своей постели. Или он вчера спозаранку уехал к дяде во Владимир, к тете в Архангельск и потому никак не мог участвовать во вчерашней драке, в краже, в нападении… Конечно, Фомин знал, как можно поймать на вранье мать и бабушку Андрея Бубенцова. Задать несколько вопросов матери, потом пройти за перегородку и задать те же самые вопросы бабушке. Ответы непременно окажутся разными. Одна скажет, что он ушел по грибы, другая будет уверять, что уехал кататься на велосипеде. Мать припомнит, что Андрей вчера допоздна сидел у телевизора, бабушка побожится, что он ходил в гости к товарищу. И тогда Фомин усадит их рядом и спросит: «Дорогие мои, как же вас понимать? Какие у вас самые серьезные причины меня обманывать?»
Но что-то не хотелось ему применять нажитый опыт по части выяснения разных тайн в этой комнате. Возможно, еще придется сюда прийти с фактами в руках. А пока пускай радуются, что защитили, не выдали. Своим волнением они выдали вполне достаточно для начала.
Из-за перегородки выплыла высокая старуха с суровым, властным лицом, дохнула на Фомина запахом валерьянки, подала фотографию в рамке, выпиленной лобзиком:
— Вот он, наш Андрюша.
Фотография оказалась расплывчатой, любительской. Фомину невольно вспомнился чудо-фотограф Женя Анкудинов. Уж он бы проявил на снимке «идею физиономии», как изволит выражаться Киселев. А тут что? Лохмы, расхристанная ковбойка, растерянная улыбка. Характера не видать. Зато обнаруживается характерная примета: справа, выше виска, волосы завихрились вверх, как говорится, теленок зализал.
Держа в руках рамку с фотографией, Фомин окончательно уверился, что мать и бабушка не видели Андрея со вчерашнего вечера, а может, со вчерашнего утра, а может, и несколько дней. Они не находят себе места от тревоги, и это означает, что у них имеются основания бояться, не стряслось ли с ним нечто ужасное. Потому-то бабушка и показала сотруднику милиции фотографию своего ненаглядного Андрюши. Позаботилась, чтобы Фомин на всякий случай запомнил, как выглядит Андрей Бубенцов.
Костю Мусина Фомин застал дома. Вождь апачей, смуглый и узкоглазый, с черными торчащими космами, ни капли не встревожился. Он сухо проинформировал Фомина, что родители и сестренка уехали по грибы.
— А ты что же? — спросил Фомин.
— А я стираю, — ответил вождь сквозь зубы.
Фомин прошел следом за ним в кухню, обратив по пути внимание, что в комнате на обеденном столе разложены какие-то ведомости. Костин отец, бухгалтер, о педантичности которого в городе рассказывали легенды, взял на дом какую-то срочную работу, но душа грибника не утерпела, и он все же укатил, а Костю явно в наказание оставил дома.
На кухне возле раковины перегруженно выла стиральная машина, в корыте, поставленном на два табурета, лежала гора замоченного белья, на газовой плите грелась в баке вода и клокотал в огромной кастрюле суп.
— Нда-а, — посочувствовал Фомин. — Провинился, что ли, вчера?
Вопрос остался без ответа. Вождь остановил машину, вытащил деревянными щипцами окутанное паром белье, загрузил новую партию. Фомин понял, что Костя Мусин вышел в вожди не на одном лишь внешнем сходстве с индейцем. Он скрытен и упрям. Фомин достал записную книжку. «Ладно, приступаем к делу».
— В котором часу уехали родители?
— Не помню. Я рано лег спать. В девять. Они еще были дома.
— Тебе известно, что вчера были угнаны лошади из фабричной конюшни?
Вождь пошуровал шумовкой в кастрюле с супом.
— Известно. Услышал сегодня утром во дворе.
— От кого?
— Утром все знали.
— А в доме знают, что лошадей из фабричной конюшни всегда угоняет твоя компания?
— Знают. — Вождь усмехнулся.
— В пятницу днем ты заходил в конюшню?
— Заходил.
— Где спрятал купленный овес?
— В сарайке.
— Сколько купил?
— Десять кило.
— А сколько купил Бубенцов?
Что-то дрогнуло в невозмутимом индейском лице. Так, так… Мусин, оказывается, не знал, что после него у конюха побывал Бубенцов. А известно ли ему, что Бубенцов не ночевал дома?
Но Костя уже оправился от минутной растерянности, на все вопросы отвечал твердо и упрямо, ничем себя больше не выдал. Про Бубенцова он ничего сказать не может, не виделся с ним ни вчера днем, ни сегодня утром. Про угон лошадей ничего не знает, кроме того, что услышал утром во дворе. Овес им куплен про запас, на всякий случай. Лежит в сарайке, можете проверить.
Фомин вспомнил выставку колясок во дворе и решил пока не проверять сарайку. Похоже, что вождь апачей действительно не причастен ко вчерашнему угону. Родители не взяли его с собой по грибы за какое-то другое прегрешение, совершенное днем, а не поздно вечером. Но вот Бубенцов… Он может быть причастен. Костя говорил о Бубенцове с явной неприязнью. Не могло ли случиться так, что Бубенцов вышел из-под власти вождя, завел — свою компанию и совершил самочинный угон?
Фомин строго посоветовал Косте Мусину сидеть дома, никуда не отлучаться: он еще может понадобиться, — и отправился дальше по Двудворицам.
Витя Жигалов тоже оказался дома. И родители у него тоже уехали по грибы.
— Вчера, в половине восьмого, на машине, — сказал Витя. — У нас «Запорожец». — По этому немного хвастливому добавлению Фомин понял, что Витя человек открытый, не то что Костя Мусин.
Юного техника Фомин застал, казалось бы, за хорошим делом: Витя мастерил электрогитару. На вопрос о самопале Витя пренебрежительно отмахнулся. Самопалы пройденный этап, сейчас в моде вокально-инструментальные ансамбли. Инструменты и радиоусилители стоят дорого, приходится соображать самим. Фомин вспомнил, как зимой ему пришлось искать похитителей тракторного пускача. Оказалось, пускач утащили подростки, затеявшие соорудить самодельный снегоход. В пору, когда Фомин был мальчишкой, мастеровитость считалась за гарантию от всякой порчи, от хулиганства, воровства и пьянства.
«А теперь что-то в жизни сместилось, — размышлял он, оглядывая исподволь рабочий стол юного техника Вити Жигалова. — Позапрошлой ночью кто-то срезал трубку телефона-автомата возле продмага на улице Лассаля. Кому-то понадобились дефицитные детали. Не Вите ли? Нет, у него на столе телефонных деталек не видать».
Витя Жигалов в одно слово с вождем заявил, что лег спать в девять часов, об угоне услышал утром во дворе, от кого — не помнит, утром все знали.
«Ай да Мусин! — отметил про себя Фомин. — Держит своих индейцев в струне».
— Лег, значит, в девять? — переспросил он благодушно. — И про угон услышал утром во дворе? Так, так… — Фомин покивал, как бы одобряя правдивость юного техника, и вдруг резко переменил тон: — А что еще велел тебе говорить Костя-Джигит?
Витя испуганно заморгал:
— Больше ничего не велел.
— Ты с Бубенцовым дружишь?
— Да ну его! Он чокнутый.
— А Мусин какой?
Витя покраснел, зашарил глазами по столу.
— Что ищешь?
— Отвертку.
— Она у тебя в руке!
Витя окончательно растерялся. Остальное было делом техники. Фомин узнал, что апачи собирались в пятницу вечером покататься. Пришли, а конюшня пустая, на дверях записка с ругательными словами. Подписи нет, но и так ясно: лошадей угнали старые враги апачей, лошадники из микрорайона.
— Не верите мне, что лошадей уже не было, спросите у Вовки Дьякова или у Мишки Курочкина, у Тольки Голубева… — Простодушный Витя ссылался, конечно, на тех, кто ходил в тот вечер на фабричную конюшню.
А про ружье, как выяснилось, он ничегошеньки не знал.
Чтобы не подводить доверчивого мальчишку, Фомин не пошел сразу к тем, кто был вчера с Костей-Джигитом в конюшне. Он сначала понаведался кое к кому из списка апачей, полученного от Нины Васильевны. Оказалось, и эти ребята знают в подробностях о вчерашнем происшествии. Из тех, о ком проболтался Витя, Вовки Дьякова дома не было, а Миша Курочкин и Толя Голубев показали то же, что и Витя Жигалов. Никто из ребят ружья в конюшне не видел.
«Нина права, ружье унесли ребята из компании Лешки Супрунова. Правда, и они не нападали на конюха. Зато могли совершить угон для вида, а на самом деле приходили специально за ружьем». Фомин вспомнил рассказ Шилова. Конюх занял очередь за пивом и побежал отнести ружье. Наверняка даже объявил во всеуслышание, что скоро вернется, только отнесет ружье в конюшню. Кто мог это слышать? Очень многие. Компания Супрунова — Супы, — которой фактически руководит Александр Безин, по прозвищу Бес, могла прийти специально за ружьем. Но тогда зачем они оставили улику — ругательную записку? И вообще, зачем угоняли лошадей? Конюх спал, можно было спокойно взять ружье и уйти.
«Везет мне на дела, которые из простейших превращаются в сложные и запутанные», — сокрушался Фомин, возвращаясь в горотдел.
III
Что-то большое и темное приближалось из глубины березового леса. Лось? — Володя вгляделся. Нет, не он. Меж берез неслышной поступью пробирался гнедой конь. Володя, сам не зная для чего, пошел следом за ним. Конь вывел Володю к просторной лесной поляне. Посередке трава росла повыше и погуще, там, должно быть, прятался небольшой бочажок.
Володя снял с плеч тяжелый, почти доверху полный пестерь на широких брезентовых лямках, присел на пень у края поляны. Гнедой хрупал траву возле бочажка, тревожно прядал ушами и пофыркивал. Володя полез в карман старого плаща, достал свой припас, завернутый в тряпицу. Презрения достойны те, кто тащит с собой на природу пакеты с бутербродами, бутылки с лимонадом, консервы!.. Настоящий грибник предпочитает всем яствам горбушку черного хлеба, посыпанную солью, и никогда не заворачивает ее в бумагу, только в холщовую тряпицу. Такие горбушки, навалявшись в кармане, делаются еще вкуснее. И запивать их надо хрустальной водой из лесного ключа.
Володя отломил кусочек, бросил в рот. Пища богов! Он быстро умял половину горбушки и только тогда спохватился: «Что же я один ем! Надо и его угостить». Он поднялся с пенька и направился к гнедому. Кажется, лошадям подносят хлеб на раскрытой ладони? Володя приостановился в сомнении. Ему никогда не приходилось водить близкое знакомство с деревенскими сивками и саврасками. С фаворитами скачек тоже. Опасливо поглядывая на гнедого, Володя не трогался с места. «Еще лягнет своим тяжеленным копытом! Я для него совершенно чужой. Может, я подбираюсь с подлыми мыслишками. А у него вон какие зубы. Возьмет да и тяпнет. И вообще, почему он шастает один по лесу, а не пасется в дружной лошадиной компании? Подозрительно!» Володя огляделся по сторонам и обнаружил, что на поляне этим летом косили. Круг пожухлой травы остался, очевидно, от копешки сена. А вот и след тележных колес. Кто же тут косил? Лесник? Навряд ли. Он выбрал бы себе покос ближе к Ермакову, где лесничество. А из Дебри косить некому. Там сейчас остались только три старухи, они коров не держат. Но у них, кажется, есть коза? Володе вспомнилась строптивая коза Дуня, которую он держал, когда Танька была маленькой. Интересно, почем теперь воз сена? Володя досадливо помотал головой, отгоняя нелепый вопрос. «Мне дела нет, почем нынче сено, и мне все равно, кто тут косил! Есть загадки поинтересней! Например, та, недавняя, с кладом…»
Клад, найденный при сносе старого дома на улице Володарского, наделал шума на весь Путятин. Заметка про клад даже попала в московские газеты. Нашел его бульдозерист. Развалил громадную печь, и из кирпичей выкатилась круглая жестяная банка. Ни золота, ни серебра в ней не оказалось. В банку были упрятаны туго свернутые дореволюционные бумажные деньги, двадцать тысяч желтыми сторублевками с портретом Екатерины II. Бульдозерист сдал свою находку в милицию, а Фомин преподнес банку Володе в тот самый вечер, когда они вспоминали закончившееся дело Горелова и Володя узнал о предстоящей свадьбе Фомина и Валентины Петровны. «Вот тебе для развития дедукции», — сказал Фомин.
На другое утро Володя уже рылся в старых газетах, переплетенных в пудовые книжищи. «Есть! Нашел!» 1905 год, ноябрь. Заметка об ограблении кассира. Неизвестные лица в черных масках. Полиция полагает, что совершена революционная экспроприация, деньги пойдут на приобретение револьверов для рабочей дружины.
Володя знал, кого можно расспросить о подробностях давнего ограбления. Деда Фомина. Он, конечно, был тогда мальчишкой, с ним в боевой дружине важными секретами не делились, но ходили же по городу какие-то слухи.
Дед обрадовался, увидев Володю. Он стал уже совсем плох, но лечь в больницу отказался. По утрам внуки — Николай и Виктор — переносили его на руках из постели в стоящее у окна старинное вольтеровское кресло, доставшееся Фоминым при распродаже кубринского имущества. Месяц спустя Володя шел перед гробом, обитым кумачом, и нес на красной подушечке орден Ленина, вспоминая свою последнюю встречу с Колькиным дедом. Какая ясная память до самого конца жизни!
«Темное дело, по городу чего только не болтали, — рассказывал ему дед Фомин. — По этому случаю руководители стачки созвали митинг в Народном доме и объявили, что рабочий класс Путятина к ограблению непричастен. Я своими ушами слышал. А уже после революции к нам на юбилей стачки приехал Михаил Васильевич Фрунзе, товарищ Арсений, он у нас бывал в пятом году. Собрались участники стачки, стали вспоминать митинги за Путей, сражения с казаками. И про ограбление заспорили — чьих рук дело. Кто говорит, что жандармы устроили провокацию, чтобы засудить кого-нибудь из рабочих, но не сумели подстроить веские улики. Кто доказывает, что кассира ограбили эсеры и действительно собирались купить на эти деньги оружие, но кто-то их надул, деньги пропали зря. Однако большинство участников стачки стояло на том, что под видом экспроприаторов-революционеров действовали обыкновенные грабители. Такие случаи были тогда не в редкость».
«Но что же случилось с грабителями после нападения на кассира? — размышлял Володя, возвращаясь от Фомина. — Почему все двадцать тысяч остались в целости? Что им помешало поделить добычу?»
Казалось, он зашел в тупик. И тут вдруг Володю осенила мысль. Несомненно, гениальная!
Он кинулся в городской архив: «Где могут быть записаны фамилии тогдашних домовладельцев?»
Чихая от пыли, Володя целую неделю рылся в старых бумагах. Наконец он натолкнулся на переписку городского архитектора с домовладельцами по поводу самовольных пристроек. Архивный гулкий подвал огласился торжествующим хохотом. Вот, оказывается, кому принадлежал дом с кладом, замурованным в печку! Фамилия, имя, отчество — все сходится. Не было, значит, нападения! Не было неизвестных в масках! Кассир симулировал грабеж, запрятал деньги и стал ждать срока давности.
«Но не так уж долго пришлось ему ждать. Грянула революция, и деньги с портретом Екатерины II обратились в ничто», — писал Володя в очерке «Клад», опубликованном городской газетой.
Номер с его очерком Ольга Порфирьевна — она тогда еще не ушла на пенсию — распорядилась поместить под стекло и вывесить в историческом зале музея. Рядом в витрине выставили жестяную банку, набитую царскими деньгами. Путятинцы толпами шли в музей, город наконец-то узнал о своем выдающемся детективе.
…Нетерпеливое пофыркивание возвратило Володю на лесную поляну. Конь чуял запах хлеба, раздувал ноздри и грустно глядел на Володю крупными лиловыми глазами: «Ну что же ты?» Володя мобилизовал всю свою волю, раскрыл ладонь с горбушкой, шагнул вперед. Гнедой тотчас отступил — тоже на шаг. Володя занес ногу, но не шагнул, замер неподвижно — конь озадаченно переступил копытами.
— Ты что? Не доверяешь?
При звуке человеческого голоса конь передернулся, будто припомнил что-то малоприятное.
Володя снял с плеч тяжелый, почти доверху полный пестерь на широких брезентовых лямках, присел на пень у края поляны. Гнедой хрупал траву возле бочажка, тревожно прядал ушами и пофыркивал. Володя полез в карман старого плаща, достал свой припас, завернутый в тряпицу. Презрения достойны те, кто тащит с собой на природу пакеты с бутербродами, бутылки с лимонадом, консервы!.. Настоящий грибник предпочитает всем яствам горбушку черного хлеба, посыпанную солью, и никогда не заворачивает ее в бумагу, только в холщовую тряпицу. Такие горбушки, навалявшись в кармане, делаются еще вкуснее. И запивать их надо хрустальной водой из лесного ключа.
Володя отломил кусочек, бросил в рот. Пища богов! Он быстро умял половину горбушки и только тогда спохватился: «Что же я один ем! Надо и его угостить». Он поднялся с пенька и направился к гнедому. Кажется, лошадям подносят хлеб на раскрытой ладони? Володя приостановился в сомнении. Ему никогда не приходилось водить близкое знакомство с деревенскими сивками и саврасками. С фаворитами скачек тоже. Опасливо поглядывая на гнедого, Володя не трогался с места. «Еще лягнет своим тяжеленным копытом! Я для него совершенно чужой. Может, я подбираюсь с подлыми мыслишками. А у него вон какие зубы. Возьмет да и тяпнет. И вообще, почему он шастает один по лесу, а не пасется в дружной лошадиной компании? Подозрительно!» Володя огляделся по сторонам и обнаружил, что на поляне этим летом косили. Круг пожухлой травы остался, очевидно, от копешки сена. А вот и след тележных колес. Кто же тут косил? Лесник? Навряд ли. Он выбрал бы себе покос ближе к Ермакову, где лесничество. А из Дебри косить некому. Там сейчас остались только три старухи, они коров не держат. Но у них, кажется, есть коза? Володе вспомнилась строптивая коза Дуня, которую он держал, когда Танька была маленькой. Интересно, почем теперь воз сена? Володя досадливо помотал головой, отгоняя нелепый вопрос. «Мне дела нет, почем нынче сено, и мне все равно, кто тут косил! Есть загадки поинтересней! Например, та, недавняя, с кладом…»
Клад, найденный при сносе старого дома на улице Володарского, наделал шума на весь Путятин. Заметка про клад даже попала в московские газеты. Нашел его бульдозерист. Развалил громадную печь, и из кирпичей выкатилась круглая жестяная банка. Ни золота, ни серебра в ней не оказалось. В банку были упрятаны туго свернутые дореволюционные бумажные деньги, двадцать тысяч желтыми сторублевками с портретом Екатерины II. Бульдозерист сдал свою находку в милицию, а Фомин преподнес банку Володе в тот самый вечер, когда они вспоминали закончившееся дело Горелова и Володя узнал о предстоящей свадьбе Фомина и Валентины Петровны. «Вот тебе для развития дедукции», — сказал Фомин.
На другое утро Володя уже рылся в старых газетах, переплетенных в пудовые книжищи. «Есть! Нашел!» 1905 год, ноябрь. Заметка об ограблении кассира. Неизвестные лица в черных масках. Полиция полагает, что совершена революционная экспроприация, деньги пойдут на приобретение револьверов для рабочей дружины.
Володя знал, кого можно расспросить о подробностях давнего ограбления. Деда Фомина. Он, конечно, был тогда мальчишкой, с ним в боевой дружине важными секретами не делились, но ходили же по городу какие-то слухи.
Дед обрадовался, увидев Володю. Он стал уже совсем плох, но лечь в больницу отказался. По утрам внуки — Николай и Виктор — переносили его на руках из постели в стоящее у окна старинное вольтеровское кресло, доставшееся Фоминым при распродаже кубринского имущества. Месяц спустя Володя шел перед гробом, обитым кумачом, и нес на красной подушечке орден Ленина, вспоминая свою последнюю встречу с Колькиным дедом. Какая ясная память до самого конца жизни!
«Темное дело, по городу чего только не болтали, — рассказывал ему дед Фомин. — По этому случаю руководители стачки созвали митинг в Народном доме и объявили, что рабочий класс Путятина к ограблению непричастен. Я своими ушами слышал. А уже после революции к нам на юбилей стачки приехал Михаил Васильевич Фрунзе, товарищ Арсений, он у нас бывал в пятом году. Собрались участники стачки, стали вспоминать митинги за Путей, сражения с казаками. И про ограбление заспорили — чьих рук дело. Кто говорит, что жандармы устроили провокацию, чтобы засудить кого-нибудь из рабочих, но не сумели подстроить веские улики. Кто доказывает, что кассира ограбили эсеры и действительно собирались купить на эти деньги оружие, но кто-то их надул, деньги пропали зря. Однако большинство участников стачки стояло на том, что под видом экспроприаторов-революционеров действовали обыкновенные грабители. Такие случаи были тогда не в редкость».
«Но что же случилось с грабителями после нападения на кассира? — размышлял Володя, возвращаясь от Фомина. — Почему все двадцать тысяч остались в целости? Что им помешало поделить добычу?»
Казалось, он зашел в тупик. И тут вдруг Володю осенила мысль. Несомненно, гениальная!
Он кинулся в городской архив: «Где могут быть записаны фамилии тогдашних домовладельцев?»
Чихая от пыли, Володя целую неделю рылся в старых бумагах. Наконец он натолкнулся на переписку городского архитектора с домовладельцами по поводу самовольных пристроек. Архивный гулкий подвал огласился торжествующим хохотом. Вот, оказывается, кому принадлежал дом с кладом, замурованным в печку! Фамилия, имя, отчество — все сходится. Не было, значит, нападения! Не было неизвестных в масках! Кассир симулировал грабеж, запрятал деньги и стал ждать срока давности.
«Но не так уж долго пришлось ему ждать. Грянула революция, и деньги с портретом Екатерины II обратились в ничто», — писал Володя в очерке «Клад», опубликованном городской газетой.
Номер с его очерком Ольга Порфирьевна — она тогда еще не ушла на пенсию — распорядилась поместить под стекло и вывесить в историческом зале музея. Рядом в витрине выставили жестяную банку, набитую царскими деньгами. Путятинцы толпами шли в музей, город наконец-то узнал о своем выдающемся детективе.
…Нетерпеливое пофыркивание возвратило Володю на лесную поляну. Конь чуял запах хлеба, раздувал ноздри и грустно глядел на Володю крупными лиловыми глазами: «Ну что же ты?» Володя мобилизовал всю свою волю, раскрыл ладонь с горбушкой, шагнул вперед. Гнедой тотчас отступил — тоже на шаг. Володя занес ногу, но не шагнул, замер неподвижно — конь озадаченно переступил копытами.
— Ты что? Не доверяешь?
При звуке человеческого голоса конь передернулся, будто припомнил что-то малоприятное.