Стрельников Борис. Кто стрелял в шерифа (рассказы)

   -- А у него пистолет был без патронов,-- равнодушно отозвался полицейский. Он уже перевернул убитого на спину и теперь кончиками пальцев, боясь запачкаться кровью, за уголок тащил из кармана пиджака потрепанный бумажник.
   Денег в бумажнике не было. Зато там была небольшая белая карточка. На плотной глянцевой бумаге -- золотое тиснение букв. Полицейский пробежал глазами по буквам и свистнул От удивления.
   -- Этого-то Джонсона вы должны были знать,-- пробормотал он, показывая карточку владельцу лавочки. На карточке золотом было оттиснуто: "Соединенные Штаты Америки. Настоящим удостоверяется, что Дуайт Джонсон является кавалером ордена Славы конгресса США".
   Орден Славы -- высший орден Америки. Награждают им от имени конгресса. Вручают его в Белом доме, и делает это сам президент.
   В тот ноябрьский вечер 1968 года перед президентом Линдоном Джонсоном стоял его однофамилец Дуайт Джонсон. Оба высокие, одинакового роста, только президент был белый, а сержант черный. Сияли "юпитеры", стрекотали кинокамеры, и на экранах цветных телевизоров миллионы американцев видели, как белый президент повесил голубую ленту с золотой медалью на шею черного сержанта.
   -- Наши сердца обращены к миру,-- торжественно сказал президент,-- но в этом зале мы снова слышим грохот отдаленной битвы...
   В тот же вечер сержант Джонсон вылетел в свой родной Детройт. Грохот отдаленной битвы звучал в его ушах. Перед его глазами пылали хижины вьетнамских крестьян, в предсмертном крике захлебывались дети, рыдали женщины. Сержант пытался отогнать эти картины, вспоминал зал в Белом доме, президента, который так торжественно говорил о мире, но Вьетнам не отпускал его от себя. Пройдет всего лишь три года после этого вечера в Белом доме, и психиатр военного госпиталя напишет в учетной карточке сержанта: "После возвращения из Вьетнама Джонсона мучили кошмарные сновидения. Он не признавался в этом ни жене, ни матери. Тайно от всех он безжалостно судил себя за все, что произошло... Он даже задавал себе вопрос: "Имею ли я право жить?" Он вернулся из Вьетнама молчаливым и каким-то отрешенным. Это заметили все его родственники и друзья. Кармен Бэрри, подруга его будущей жены, рассказывала:
   -- Они все оттуда возвращаются молчаливыми. Ничего не хотят рассказывать.
   Его двоюродный брат Томми вспоминал:
   -- Он вернулся непохожим на себя. Больше всего меня поразили фотокарточки, которые он привез оттуда. Ну вы догадываетесь, конечно... убитые вьетнамцы. Целая пачка цветных слайдов... Однажды он сказал мне, что сам он не застрелил ни одной женщины и ни одного ребенка.
   Когда его призвали в армию, он был безработным. Он демобилизовался и снова стал безработным. Каждый день он обивал пороги контор по найму, но работы не было нигде. Таяли "заработанные" во Вьетнаме деньги. С витрин магазинов кричали плакаты, обращенные к бизнесменам: "Найми ветерана!" Но если и нанимали, то белых. До черного ни у кого дела не было.
   В задумчивости он останавливался у плакатов, сулящих "интересную жизнь" в вооруженных силах. В армию -- вот куда была гостеприимно распахнута дверь. Причем распахнута одинаково широко как для белых, так и для черных, В армию зазывали, заманивали, завлекали. Но он уже там был, и возвращаться туда ему не хотелось. Его пугала перспектива снова угодить во Вьетнам.
   Однажды вечером в дверь его квартиры кто-то постучал. Стук был властным, требовательным. Мать открыла дверь и охнула, испугавшись. На пороге стояли трое военных полицейских в белых касках и с белыми ремнями через грудь.
   -- Ты чего-нибудь натворил, сынок? -- спросила мать.
   -- Честное слово, мама, я не сделал ничего плохого,-- поспешил он успокоить ее.
   Полицейские, белые парни, сунув ладони за широкие белые пояса, угрюмо озирали убогое жилище негров. Офицер вынул блокнот и приступил к допросу. Не подвергался ли Джонсон арестам после демобилизации? Не участвовал ли в антивоенных демонстрациях? Не состоит ли членом партии "Черные пантеры"? Нет, не участвовал, не состою, отвечал Джонсон.
   На следующий день он узнал, что награжден высшим орденом Соединенных Штатов Америки.
   После церемонии в Белом доме жизнь Дуайта Джонсона потекла, покатилась, закружилась, как в самой фантастической, самой чудесной сказке. Все бизнесмены Детройта, еще вчера отказавшиеся взять на работу какого-то Д. Джонсона, наперебой стали приглашать на службу единственного в штате Мичиган кавалера ордена Славы Д. Джонсона. Каждому хотелось похвастаться тем, что у него работает герой. Но было уже поздно. Сержанта Джонсона вернули в армию. Он стал служить в управлении по вербовке молодых американцев в вооруженные силы.
   Один из офицеров, служивших в том же управлении, говорит сейчас:
   -- Джонсона больше нет, и давайте больше не будем хитрить. Все было заранее продумано. Вся штука в том, что в Детройте много негров. Как заманить их в армию? Показав им живого негра с орденом Славы на шее. Вот, дескать, что вас ждет, ребята! Почет! Уважение! Обеспеченная жизнь! Не хуже, чем у белых. Короче говоря, из Джонсона сделали приманку...
   Сам автомобильный король Генри Форд устроил банкет в честь негра-орденоносца. Джонсона посадили за стол между Фордом и генералом Уэстморлендом, который ради этого банкета оставил дела в Пентагоне и примчался в Детройт. Здесь же сам Форд вручил сержанту ключи от нового автомобиля. Сержант отчаянно смущался, ничего не ел, не знал, какую вилку взять, как держать руки. Пот лил с него ручьем. А тут еще телекамеры, блицы фоторепортеров, "юпитеры". Прямо с банкета Джонсона повезли в самый роскошный городской отель. Здесь отныне он будет жить. Сколько стоит номер? Бесплатно, разумеется. Не брать же с героя деньги, черт подери!
   И снова телекамеры, блицы фоторепортеров, "юпитеры".
   Узнав, что Джонсон собирается жениться, известный в городе ювелир сам привез в отель обручальные кольца и золотую цепочку для невесты. "У меня нет таких денег",-- сказал Джонсон. "Что вы, что вы,-- запротестовал ювелир.-- Я же не тороплю вас. Когда-нибудь заплатите". А из-за спины ювелира стволы телекамер уже нацелились на Джонсона, на кольца, на золотую цепь...
   Никто из бизнесменов не хотел брать деньги у Джонсона. Ни за дом, который он купил после рождения сына, ни за мебель, ни за бензин для дареной машины. "Когда-нибудь отдадите,-- говорили ему.-- Мы же вас знаем!"
   Но его заставляли отрабатывать эти подарки. Он выступал в клубах, школах, на негритянских собраниях. Он звал негритянских юношей в армию.
   А по ночам его мучили кошмары. Как и прежде, во сне к нему тянулись руки убитых вьетнамцев. Только теперь к нему тянулись руки и убитых американцев. Тех самых юношей, которых он завербовал в армию. В его ушах звучали презрительные голоса: "Ты, подсадная утка... электронный негр... робот Пентагона". Так говорили о нем наяву, за его спиной, и он уже не раз слышал это.
   Однажды у матери заболел зуб, и он повез ее к врачу. В приемной дожидался своей очереди полицейский Рональд Торнер. Он узнал Джонсона. Коротая время, заговорил с ним, попросил рассказать, за что тот получил свой орден. И тут мать заметила, что с Дуайтом что-то произошло. Еле сдерживая себя, он сказал полицейскому:
   -- Не надо об этом, приятель. Если то, что я сделал во Вьетнаме, я сделал бы в Детройте, они схватили бы меня и посадили на электрический стул. Но там был Вьетнам, а не Детройт, и они дали мне орден. Они надели на меня золотую цепь и стали показывать людям, как ручного медведя...
   На другое утро сержант не явился на службу. С тех пор он стал пропускать уже объявленные выступления в клубах и школах. Ему грозили разжалованием, арестом, трибуналом. На какое-то время он брал себя в руки, но потом снова запирался в своем доме и не отвечал на телефонные звонки. Один из офицеров-сослуживцев вспоминает:
   -- Дело доходило до того, что я приезжал к нему домой, вынимал из портфеля наручники, один браслет защелкивал на его руке, другой на своей, и так вез его выступать. Только перед самым входом в зал я расковывал его.
   Через несколько месяцев Джонсона положили в госпиталь на военно-воздушной базе Сэлфридж. под Детройтом. Солдат Герман Авери вспоминает:
   -- Он приехал к нам в сопровождении майора. Мы сразу подумали -большая шишка. Ему выдали халат и поместили в отдельную палату. Но не прошло и нескольких часов, как сержанта снова одели в мундир, и тот же майор повез его куда-то выступать. Вернулся он вечером усталый и поникший.
   Вот тогда-то и написал госпитальный психиатр в больничной карточке Джонсона слова о безжалостном суде над самим собой и о сомнении: имеет ли он право жить?
   В день окончания суда над лейтенантом Колли он убежал из госпиталя и наотрез отказался являться на службу. Его хотели было судить, но в Пентагоне побоялись дурной огласки и приказали просто поставить на нем крест.
   Дуайт Джонсон, кавалер ордена Славы, снова стал безработным негром. Бизнесмены Детройта, еще недавно позировавшие с ним перед телевизионными камерами, перестали его узнавать. Приехали люди от Форда и забрали машину. Потребовал уплаты за кольца и золотую цепь ювелир. Пришли счета и за дом, за мебель, за бензин и за сотни других покупок, которые Джонсон сделал в кредит. В семью Джонсона пришла беда.
   Заболела его жена Катрин. Ей требовалась срочная операция. Он отвез ее в больницу. Она вспоминает, что он улыбался. И она силилась улыбаться, но оба они думали об одном и том же: чем они будут платить за койку в больнице, за операцию, за больничный уход?
   -- Поцелуй меня на прощание,-- попросил он жену.
   Катрин поцеловала его в щеку. Он, как маленькую, погладил ее по голове.
   -- Принеси мне завтра халат и гребенку,-- напомнила она.
   Он улыбнулся и помахал ей рукой.
   Вернувшись домой, он позвонил своему приятелю Эдди Райту и попросил подвезти его на машине в одно место, где будто бы ему обещали дать в долг немного денег. Эдди заехал за ним вечером.
   ...Джонсон попросил остановить машину в белом районе. -- Это здесь, за углом,-- сказал он.-- Я пойду, а ты подожди меня.
   Прошло около тридцати минут. Джонсон не возвращался. Эдди стал нервничать. Машина стояла в тени дерева, на плохо освещенной улице, и Эдди подумал: наверное, это должно выглядеть подозрительно -- негр, притаившийся в машине на улице, где живут одни лишь белые. Он решил, что будет лучше, если он поставит машину под уличный фонарь. Эдди включил мотор, но дорогу ему преградила полицейская машина, на огромной скорости вылетевшая из-за угла. Двое полицейских с пистолетами в руках распахнули дверцы и в несколько прыжков очутились около его машины.
   -- Что ты делаешь здесь?
   -- Жду приятеля.
   -- Как фамилия твоего приятеля?
   -- Дуайт Джонсон.
   -- Твой приятель лежит мертвый в продуктовой лавочке.
   После того, как его допросили в полиции и отпустили, Эдди поехал к матери Джонсона. Она уже все знала.
   -- Он устал жить,-- тихо говорила мать.-- Он искал кого-нибудь, кто бы мог нажать на курок...
   Его хоронили на Арлингтонском национальном кладбище в Вашингтоне. Был серый, туманный полдень. Гроб несли восемь солдат в синих шинелях. Лица их были усталые и безучастные: шестые похороны в этот день. Туристы, внимание которых привлекли камеры телехроники, спрашивали друг друга:
   -- Кого хоронят?
   -- Говорят, какого-то Джонсона.
   -- А кто он такой?
   Печально пропел солдатский рожок. Сухо прогремел ружейный залп...
   История опустила занавес над очередным эпизодом американской войны во Вьетнаме, войны без героев и без славы.
   ЗАВЕЩАНИЕ БАРБАРЫ ХАНТЕР
   Приемник в нашей машине не умолкает. Давно исчезли радиостанции Нью-Йорка. Одна за одной возникают и исчезают радиостанции маленьких городков, через которые мы проезжаем. Дикторы информируют нас о местных оптовых ценах на пшеницу и говядину, о курсе акций на бирже, о рождениях и смертях, о сломанных руках и пропавших любимых кошках, о подвиге местной бейсбольной лиги "Драконы", победившей "Крокодилов". Нам предсказывают хорошую погоду. Дин Мартин поет нам:
   Каждый кого-нибудь любит,
   Каждый кого-нибудь ждет...
   А однажды мы услышали:
   "Богатый холостяк из штата Колорадо завещает все свое состояние трем пожилым дамам, за которыми он ухаживал в молодости и ни одна из которых не пожелала выйти за него замуж. "Им я обязан исключительным спокойствием прожитой жизни",-- сказано в завещании. Каково? Вы когда-нибудь слышали что-нибудь подобное, леди и джентльмены? Это же просто невероятно!"
   Пустяки! Мы слышали и не такое!
   Был серый, душный нью-йоркский вечер. Тысячи автомашин медленно катились по берегу Гудзона. Почти впритирку. Как говорят американцы, "нос к хвосту". Был конец недели, и все, кто мог, спешили вырваться из влажных, дымных ущелий гигантского города. То и дело на автостраде возникали пробки.
   Где-то в районе сотых улиц я почувствовал, что впереди происходит что-то необычное. Приближаясь к определенному месту, машины начинали тревожно сигналить и в испуге шарахаться из стороны в сторону. Скрежетали тормоза.
   Подъехав к этому загадочному месту, я скорее инстинктивно, чем сознательно, круто положил руль налево, едва не задев соседний "кадиллак". Если бы я не сделал этого, я наехал бы на человека, который неожиданно возник передо мной. Это от него шарахались машины, ехавшие впереди.
   Вид человека был страшен. Безумные глаза. Рот разорван в крике. Он метался в стаде гудящих машин и вопил:
   -- Убейте меня!.. Умоляю!.. Убейте!..
   Этот человек еще долго стоял перед моими глазами. Кто он? Почему он хотел умереть? В ту минуту я и не догадывался, что увидел, если можно так выразиться, финальный кадр трагедии.
   Или, может быть, комедии? Называйте это как хотите. Но прежде чем судить, послушайте, что я узнал об этом человеке.
   Да, примерно через месяц в одном из бульварных американских журналов я увидел фотоснимок: знакомая автострада на берегу Гудзона, стадо автомашин и безумные глаза самоубийцы.
   ...Фред Хантер, молодой композитор, был женат на вдове лесопромышленника из штата Теннесси. Барбара была старше его на десять лет, больна и ревнива. Она обладала лишь одним достоинством, которое удерживало около нее Фреда,-- она была богата.
   У нее было что-то около миллиона долларов, оставшихся от первого мужа. Деньги лежали в банке на имя Барбары. Это было ее богатство, и распоряжалась им только она. "Подожди,-- говорила она Фреду,-- я скоро умру, и тогда все будет твое. Если, конечно, ты будешь хорошим мальчиком и перестанешь путаться с хористками".
   Но время шло, а Барбара не умирала. Ее подозрительность, ревность и дикие скандалы, которые она ему устраивала, доводили Фреда до изнеможения. Жить стало совсем невмоготу, когда у одной из хористок родился ребенок.
   Врач, лечивший Барбару, был другом семьи. Он, как и полагается другу семьи, знал и о состоянии в банке и о рождении ребенка. Каждый раз, выходя из комнаты Барбары в гостиную, где его ждал Фред, доктор довольно потирал руки и радостно объявлял: "Не волнуйтесь, мой друг, она скоро поправится. Я делаю для этого все, что в моих силах". В эту минуту Фред готов был задушить доброго доктора.
   Сговорились они как-то сразу. Сидели за коктейльным столиком, слушали, как позвякивают кубики льда в стаканах с виски. Молчали долго. Потом Фред спросил: "На пять процентов согласен?" "На двадцать, и ни цента меньше",-- ответил доктор.
   Через неделю Барбаре стало хуже. А еще через неделю в доме появились юрист Барбары и какие-то люди из банка. Они долго о чем-то совещались, запершись в спальне умирающей. Фред понял, что Барбара составляет завещание.
   Прошло еще несколько дней, и к постели Барбары позвали священника. Похороны были пышными, Фред плакал, его трясло, и доктор, добрый друг дома, давал ему что-то нюхать из пузырька.
   У Барбары не было родственников, и поэтому на оглашении завещания присутствовали только Фред, чиновник из банка и друг семьи -- доктор. Теперь трясло их обоих. Даже у представителя банка нервно подергивалось веко. Лишь юрист, монотонно читавший завещание, казался спокойным.
   Барбара завещала все свое состояние Фреду, если (Фред не поверил своим ушам)... если Фред согласится подвергнуть себя кастрации.
   Как рассказать, что было потом?! Как описать вспышку бешенства Фреда? "Нет, дайте мне другое перо!" -- восклицал в таких случаях Н. В. Гоголь.
   Как визжал Фред! Как он катался по ковру1 Как крушил он дорогие статуэтки и вазы! Добрый доктор плакал и сам нюхал что-то из пузырька, чтобы не лишиться чувств.
   Фред не решился на операцию. Тут бы и конец этой трагической и смешной истории, если бы не включились в нее новые действующие лица.
   Я забыл упомянуть, что доктор был старым холостяком. И у него была любовница. И этой любовнице он давно проболтался о миллионе Барбары и о преступном сговоре его, доктора, с Фредом. Так что любовница доктора ждала этих двадцати процентов не меньше, чем сам доктор. Не берусь описывать ее бешенство, когда плачущий доктор сообщил ей о необычном условии завещания.
   Тем не менее женщина эта пришла в себя раньше других. Первое, что она сделала,-- выкрала у доктора "договор", бумажку, где рукой Фреда было написано, что, дескать, я, такой-то, обязуюсь отдать двадцать процентов наследства такому-то, если последний окажет мне некую услугу. Хорошо припрятав эту бумажку, любовница пригласила доктора и Фреда в ресторан, где и объявила обалдевшим от неожиданности джентльменам, что намерена обо всем заявить в полицию, если... не получит пятидесяти процентов. "Но это значит, что я должен стать кастратом",-- простонал потрясенный Фред. "Разумеется!" -- был ответ. Именно за это он и получит свои тридцать процентов!
   Уговорить ее оказалось невозможно. Над угрозами она смеялась. Дело принимало совсем паршивый оборот.
   И тогда на сцене появляется еще один персонаж, брат Фреда-- Уильям.
   Недавно разошедшийся с женой, Уильям жил в Чикаго, работал продавцом в автомобильном салоне. Братья не виделись лет пятнадцать, хотя в детстве их трудно было разлучить даже на час. Когда-то они были очень привязаны друг к другу. Может быть, потому, что были очень похожи. Впрочем, "похожи" -- это не то слово, когда говоришь о близнецах, которых то и дело путала даже родная мать.
   Так вот, к Уильяму и помчался Фред, и я надеюсь, что вы уже поняли, зачем.
   Он предложил Уильяму половину от своих тридцати процентов. За это Уильям должен был на время стать Фредом, заменить его на операционном столе, получить наследство, расплатиться с доктором и его любовницей и лишь после всего этого вернуться в Чикаго.
   Уильям выслушал брата молча. Потом неожиданным ударом в челюсть свалил его на пол. Он бил его ногами и молотил кулаками, пока не устал. Уильям выбросил избитого брата на улицу, так и не проронив ни слова.
   В полном отчаянии Фред вернулся в Нью-Йорк. Он стал подумывать об убийстве любовницы доктора. Уже почти решился, когда к нему нагрянул Уильям.
   Брат сказал, что согласен стать на время Фредом со всеми вытекающими из этого превращения последствиями. Но за это Уильям требовал те самые тридцать процентов, которые причитались Фреду. "Все или ничего!" -- сказал Уильям. Не половину от тридцати процентов, как предлагал ему Фред в Чикаго, а все тридцать.
   Дальнейшее читателю известно. Фред сошел с ума.
   ...Минуло несколько лет, и я забыл об этой истории. Но вот однажды на Бродвее я увидел кинокомедию Стэнли Крамера "Этот безумный, безумный, безумный мир". Что-то очень знакомое, что-то уже виденное и слышанное не в кинозале, а в жизни показалось мне в этом замечательном фильме. Я вернулся домой, разыскал свою старую записную книжку и сел писать этот рассказ.
   Но, перелистывая записную книжку, я наткнулся еще на одну историю. Герой ее -- в отличие от Фреда, доктора, любовницы доктора и Уильяма -честный человек. Однажды вечером ехал он с работы в своем стареньком автомобиле и наехал на... мешок с деньгами. Мешок был банковский, с надписями и печатями.
   Гарри -- так звали этого честного человека -- положил мешок на сиденье рядом с собой и поехал в полицию. Там очень удивились, куда-то позвонили и выяснили, что мешок этот был потерян при перевозке денег из одного банка в другой. Не переставая удивляться, полицейские составили акт, поблагодарили Гарри и, прежде чем отпустить его с богом, позвали репортеров.
   На следующее утро, развернув газеты, Америка ахнула. В мешке, оказывается, было двести пятьдесят тысяч долларов. Я, помню, сам с любопытством рассматривал снимок: мешок с деньгами в руках у полицейского, а рядом смущенный и растерянный Гарри.
   Банк высоко оценил честность Гарри: выдал ему премию в пять тысяч долларов. Хозяин какого-то предприятия, расчувствовавшись, пригласил Гарри к себе на работу. Гарри был водопроводчиком по профессии, и деньги, конечно, ему были очень кстати. Старший сын кончал среднюю школу и мечтал о медицинском колледже. Дочь нуждалась в лечении.
   К дому Гарри зачастил почтальон. Писали ему со всех концов Америки. Гарри был человеком замкнутым и никому не рассказывал, что там, в письмах. Он их сжигал, едва дочитав до конца.
   Городок, в котором он жил, маленький. Кто бы ни ехал на машине мимо, обязательно останавливался и осведомлялся у полицейского, где живет Гарри. Хотелось поглазеть на этого необыкновенного человека. Чаще всего спрашивали примерно так: "Послушайте, офицер, где живет этот... ну, этот идиот, который возвратил четверть миллиона?"
   Гарри и в самом деле был необыкновенным человеком. Все удары судьбы переносил молча. Он и сына таким воспитал. И когда застал юношу плачущим в гараже, понял, что дело действительно плохо.
   Сын признался, что хочет бросить школу. Две недели он терпел насмешки товарищей, больше не может. Девушка, с которой он дружил, отвернулась от него. Ее родители сказали, что его отец спятил, а это, говорят, передается по наследству,
   Однажды в слезах пришла домой дочь. В школе ее расспрашивали: правда ли, что отец нашел два мешка с деньгами, а возвратил только один? Впервые в жизни Гарри накричал на свою девочку.
   Как-то под окнами у Гарри остановились сразу несколько машин. Это очередные проезжающие решили поглазеть на чудака. Щелкали фотоаппаратами, стрекотали любительскими кинокамерами. И тут произошло то, о чем еще, наверное, сто лет будут рассказывать в маленьком городке Ривервилле.
   В окне показался Гарри. В руках его было охотничье ружье. Он стрелял, пока не кончились патроны, хотя машин давно уже и след простыл. Стрелял он, как потом выяснилось, вверх, и поэтому туристы отделались лишь испугом.
   После этого в городе уже ни у кого не осталось сомнения в безумии Гарри.
   Скоро Гарри уехал из родного города. Где он сейчас живет, никто не знает. Он уехал тайно, ночью, бросив дом и гараж. Он просто бежал, посадив семью в новую машину, которую купил на деньги, полученные от банка в качестве премии за честность.
   Но далеко ли убежишь из этого безумного, трижды безумного мира? Даже в новой машине.
   ДОБРОЕ ДЕЛО ВАНКУВЕРА
   Мы стоим в толпе ожидающих у кромки маленького спортивного аэродрома, который когда-то был военным. Почти сорок лет тому назад здесь сел одномоторный винтовой АНТ-25, впервые в истории перелетевший через Северный полюс из Москвы в Америку.
   Здесь многие помнят туманное, дождливое утро 20 июня 1937 года. В толпе сегодня много стариков. Они не только помнят. Почти сорок лет они хранили все, что связано с тем днем. Хранили как добрую память о трех советских летчиках, поразивших и .восхитивших весь мир своим дерзким подвигом. Ванкуверцы полюбили этих людей и сейчас пришли сюда, чтобы вернуть эту любовь.
   Вот бывший сержант Лари Торнер. Он охранял аэродром, когда неожиданно из тумана вынырнул длиннокрылый одномоторный самолет и, коснувшись травяного поля, покатился к ангарам. Торнер доложил об этом начальству, а когда русский летчик в меховой куртке и шерстяном свитере спрыгнул с крыла самолета на землю, Торнер пригласил его в караульную будку и связал по служебному телефону с советским послом в Вашингтоне. Усталый, небритый летчик курил русские папиросы. Сержант никогда не видел таких. Попросил на память одну.
   -- Они были чертовски крепки,-- вспоминает теперь бывший сержант.
   Летчик (это был Валерий Чкалов) отдал ему всю пачку. Вот она, тридцать восемь лет спустя, помятая картонная коробочка красного цвета с эмблемой московской табачной фабрики "Дукат". Все папиросы целы, только пожелтели.
   Вот 70-летний Роберт Лоу. Тогда он был механиком на аэродроме. Он сохранил две галеты, которые попросил в то утро на память у Байдукова. Вот они, эти галеты, перелетевшие в Америку через Северный Полюс. Старик сейчас волнуется: вспомнит ли его Байдуков, узнает ли эти галеты?
   Вот седой человек, бывший полицейский Гордон Джонсон. Он сопровождал Чкалова, Байдукова и Белякова, когда власти соседнего Портленда устроили в их честь парад. В руках у Джонсона пожелтевшие газеты со снимками парада и автографы советских летчиков.
   А вот молодой парень Рассел Дэвис. У него банка советских мясных консервов. Летчики подарили банку отцу. Отец передал се сыну и велел хранить. Сказал: "Передашь внукам. Пусть и они хранят. Это память о хороших и смелых людях".