Стругацкие Аркадий и Борис. Обитаемый остров

симпатичнный, красивый парень, совершенно неожидано принялся
избивать в кровь рыжебородого Зефа, а тот даже не
сопротивлялся... Неблагополучный мир... Радиоактивная река,
нелепый железный дракон, грязный воздух и неопрятные пассажиры
в неуклюжей трехэтажной металлической коробке на колесах,
испускающей сизые угарные дымы... И еще дикая сцена -- когда
какие-то грубые люди довели хохотом и жестами до слез пожилую
женщину, и никто за нее не заступился, вагон набит битком, и
все смотрят в сторону, и только Гай вдруг вскочил, бледный от
злости, а может, от страха, что-то крикнул им, и они
убрались... Но и сам Гай, явно добрый, симпатичный человек,
иногда вдруг приходил в необъяснимую ярость, принимался бешено
ссориться с соседями по купе, глядел на них зверем, а потом
также внезапно впадал в глубокую прострацию. И все прочие вели
себя не лучше. Часами они сидели и лежали вполне мирно,
негромко беседуя, даже пересмеиваясь, и вдруг кто-нибудь
начинал сварливо ворчать на соседа, сосед нервно огрызался,
окружающие, вместо того, чтобы их успокоить, сами ввязывались в
ссору, скандал расширялся, и вот уже все орут друг на друга,
грозятся, толкаются, и кто-то лезет через головы, размахивая
кулаками, и кого-то держат за шиворот, во весь голос плачут
детишки, им раздраженно обрывают уши, а потом все постепенно
смолкает, все дуются друг на друга, разговаривают нехотя,
отворачиваются... А иногда скандал преврещается в нечто совсем
уж непристойное: глаза вылезают из орбит, лица идут красными
пятнами, голоса поднимаются до истошного визга, и кто-то
истерически хохочет, кто-то поет, кто-то молится, воздев над
голЪо
АЯтрясущиеся руки... Сумасшедший дом...
Максим отошел от окна, постоял немного посреди тесной
комнатушки, расслабившись, ощущая апатию и дущевную усталость,
потом заставил себя собраться и размялся немного, используя в
качестве снаряда громоздкий деревянный стул. "Так и опуститься
можно, -- подумал он озабоченно, -- еще день-два я, пожалуй,
выдержу, а потом придется удрать, побродить немного по лесам...
В горы хорошо бы удрать -- горы у них здесь на вид славные,
дикие... Далековато, правда, за ночь не обернешься... Как их
Гай называл? Зартак... Интересно, это собственное имя или горы
вообще? Впрочем, какие горы, не до гор мне сейчас. Десять суток
я здесь, а ничего еще не сделано..."
Он втиснулся в душевую и несколько минут фыркал и
растирался под тугим искусственным дождиком, таким же
противным, как естественный -- чуть похолоднее, правда, -- но
жестким, известковым.
Он вытерся продизенфицированным полотенцем и, всем
недовольный: и этим мутным утром, и этим душным миром, и своим
дурацким положением, и чрезмерно жирным завтраком, который ему
предстояло сейчас съесть, вернулся в комнату, чтобы прибрать
постель. Завтрак уже принесли -- он дымился и вонял на столе.
Рыба закрывала окно.
-- Здравствуйте, -- сказал ей Максим на местном языке. --
Не надо. Окно.
-- Здравствуйте, -- ответила она, щелкая многочисленными
задвижками. -- Надо. Дождь. Плохо.
-- Рыба, -- сказал Максим на линкосе. Собственно, ее звали
Нолу, но Максим с самого начала окрестил ее рыбой за общее
выражение лица и невозмутимость.
Она обернулась и посмотрела на него немигающими глазами.
Затем, уже в который раз приложила палец к кончику носа и
сказала: "женщина", потом ткнула в Максима пальцем: "мужчина",
потом в сторону осточертевшего балахона, висящего на спинке
стула: "Одежда. Надо". Не могла она почему-то видеть мужчину
просто в шортах. Надо было ей, чтобы мужчина закутывался с ног
до головы.
Он принялся одеваться, а она застелила его постель, хотя
Максим сколько раз говорил ей, что будет делать это сам,
выдвинула на середину комнаты стол, который Максим всегда
отодвигал к стене, решительно отвернула кран отопления, который
Максим всегда заворачивал до упора, и все однообразные "не
надо" Максима разбивались о ее не менее однообразные "надо".
Застегнув балахон у шеи на единственную сломанную
пуговицу, Максим подошел к столу и поковырял завтрак двузубой
вилкой. Произошел обычный диалог:
-- Не хочу. Не надо.
-- Надо. Еда. Завтрак.
-- Не хочу завтрак. Не вкусно.
-- Надо завтрак. Вкусно.
-- Рыба, -- сказал ей Максим проникновенно, -- жестокий вы
человек. Попади вы ко мне на Землю, я бы вдребезги разбился, но
нашел бы вам еду по вкусу.
-- Не понимаю, -- сказала она без выражения, -- что такое
"рыба"?
С отвращением прожевывая жирный кусок, Максим взял бумагу
и изобразил леща анфас. Она внимательно изучила рисунок и
положила в карман халата. Все рисунки, которые делал Максим,
она забирала и куда-то уносила. Максим рисовал много, охотно и
с удовольствием: в свободное время и по ночам, когда не
спалось, делать здесь было совершенно нечего. Он рисовал
животных и людей, чертил таблицы и диаграммы, воспроизводил
анатомические разрезы. Он изображал профессора Мегу похожим на
бегемота и бегемотов, похожих на профессора Мегу; он вычерчивал
универсальные таблицы линкоса, схемы машин и диаграммы
исторических последовательностей; он изводил массу бумаги, и
все это исчезало в кармане Рыбы без всяких видимых последствий
для процедуры контакта. У профессора Мегу, он же Бегемот, была
своя метода, и он не намеревался от нее отказываться.
Универсальная таблица линкоса, с изучения которой должен
начинаться любой контакт, Бегемота совершенно не интересовала.
Местному языку Максима обучала только Рыба, да и то лишь для
удобства общения, чтобы закрывал окно и не ходил без балахона.
Эксперты к контакту не привлекались вовсе, Максимом занимался
Бегемот, и только Бегемот.
Правда, в его распоряжении находилось довольно мощное
средство исследования -- ментоскопическая техника, и Максим
проиводил в стендовом кресле по четырнадцать -- шестнадцать
часов в сутки. Причем ментоскоп у Бегемота был хорош. Он
позволял довольно глубоко проникать в воспоминания и обладал
высокой разрешающей способностью. Располагая такой машиной,
можно было, пожалуй, обойтись и без знания языка. Но Бегемот
пользовался ментоскопом как-то странно. Свои ментограммы он
отказывался демонстрировать категорически и даже с некоторым
негодованием, а к ментограммам Максима относился своеобразно.
Максим специально разработал целую программу воспоминаний,
которые должны были дать аборигенам достаточно полное
представление о социальной, экономической и культурной жизни
Земли. Однако, ментограммы такого рода не вызывали у Бегемота
никакого энтузиазма. Бегемот кривил физиономию, мычал,
принимался звонить по телефону или, усевшись за стол, начинал
нудно пилить ассистента, часто повторяя при этом звучное
словечко "массаракш". Зато когда на экране Максим взрывал
ледяную скалу, придавившую корабль, или скорчером разносил в
клочья панцирного волка, или отнимал экспресс-лабораторию у
гигантского глупого псевдоспрута, Бегемота было за уши не
оттащить от ментоскопа. Он тихо взвизгивал, радостно хлопал
себя ладонями по лысине и грозно орал на изнуренного
ассистента, следящего за записью изображения. Зрелище
хромосферного протуберанца вызвало у профессора такой восторг,
словно он никогда в жизни не видел ничего подобного, и очень
нравились ему любовные сцены, заимствованные Максимом главным
образом из кинофольмов специально для того, чтобы дать
аборигенам кое-какое представление об эмоциональной жизни
землян.
Такое нелепое отношение Бегемота к материалу наводило
Максима на грустные размышления. Создавалось впечатление, что
Бегемот никакой не профессор, а просто инженер-ментоскопист,
готовящий материал для настоящей комиссии по контакту, с
которой Максиму предстоит еще встретиться, а когда --
неизвестно. Тогда получалось, что Бегемот -- личность довольно
примитивная, вроде мальчишки, которого в "войне и мире"
интересуют только батальные сцены. Это обижало: Максим
представлял Землю и -- честное слово! -- имел основания
рассчитывать на более серьезного партнера по контакту.
Правда, можно было предположить, что этот мир расположен
на перекрестке неведомых межзвездных трасс и пришельцы здесь не
редкость. До такой степени не редкость, что ради каждого вновь
прибывшего здесь уже не создают авторитетных специальных
комиссий, а просто выкачивают из него наиболее эффективную
информацию и этим ограничиваются. За такое предложение говорила
оперативность, с которой люди со светлыми пугавицами, явно не
специалисты, разобрались в ситуации и без всяких ахов и охов
направили пришельца прямо по назначению. А может быть,
какие-нибудь негуманоиды, побывавшие здесь раньше, оставили о
себе настолько дурное воспоминание, что теперь аборигены
относятся ко всему инопланетному с определенным и вполне
оправданным недоверием, и тогда вся возня, которую разводит
вокруг ментоскопа профессор Бегемот, есть только видимость
контакта, оттяжка времени, пока некие высокие инстанции решают
Максимову судьбу.
"Так или иначе, а мое дело дрянь, -- решил Максим, давясь
последним куском. -- Надо скорее учить язык, и тогда все
прояснится..."
-- Хорошо, -- сказала Рыба, забирая у него тарелку, --
пойдемте.
Максим вздохнул и поднялся. Они вышли в ко ридор. Коридор
был длинный, грязно-голубой. Справа и слева тянулись ряды
закрытых дверей, точно таких же, как дверь в комнату Максима.
Максим здесь никогда никого не встречал, но раза два слышал
из-за дверей какие-то странные, возбужденные голоса. Возможно,
там содержались пришельцы, ожидающие решения своей судьбы.
Рыба шла впереди широким мужским шагом, прямая как палка,
и Максиму вдруг стало очень жалко ее. Эта страна, видимо, еще
не знала промышленности красоты, и бедная Рыба была
предоставлена самой себе. С этими жидкими бесцветными волосами,
торчащими из-под белой шапочки, с этими огромными, выпирающими
под халатом лопатками, с безобразно тощими ножками совершенно
невозможно было, наверное, чувствовать себя на высоте -- разве
что с инопланетными существами, да и то негуманоидами.
Ассистент профессора относился к ней пренебрежительно, а
Бегемот ее вовсе не замечал и обращался к ней не иначе как
"ы-ы-ы...", Что, вероятно, соответствовало у него
интеркосмическому "э-э--- э..." Максим вспомнил свое
собственное, не бог весть какое к ней отношение и ощутил
угрызения совести. Он догнал ее, погладил по костлявому плечу и
сказал:
-- Нолу молодец. Хорошая.
Она подняла к нему сухое лицо и сделалась как никогда
похожей на удивленного леща анфас. Она отвела его руку,
сдвинула едва заметные брови и строго объявила:
-- Максим нехороший. Мужчина. Женщина. Не надо. Максим
сконфузился и снова поотстал. Так они дошли до конца коридора.
Рыба толкнула дверь, и они очутились в большой светлой комнате,
которую Максим называл про себя приемной. Окна здесь были
безвкусно декорированы прямоугольной решеткой из толстых
железных прутьев; высокая, обитая кожей дверь вела в
лабораторию Бегемота, а у этой двери всегда почему-то сидели
два очень рослых, малоподвижных аборигена, не отвечающих на
приветствия и находящихся как будто в постоянном трансе.
Рыба, как всегда, сразу прошла в лабораторию, оставив
Максима в приемной. Максим, как всегда, поздоровался, ему, как
всегда, не ответили. Дверь в лабораторию осталась приоткрытой;
оттуда доносился громкий, раздраженный голос Бегемота и звонкое
пощелкивание включенного ментоскопа. Максим подошел к окну,
некоторое время смотрел на туманный, мокрый пейзаж, на лесистую
равнину, рассеченную лентой автострады, на высокую
металлическую башню, едва видимую в тумане, быстро соскучился
и, не дожидаясь вызова, вошел в лабораторию.
Здесь, как обычно, приятно пахло озоном, мерцали
дублирующие экраны, плешивый, заморенный ассистент с
незапоминающимся именем и кличкой Торшер делал вид, что
настраивает аппаратуру и с интересом прислушивался к скандалу.
В лаборатории имел место скандал.
В кресле Бегемота, за столом Бегемота сидел незнакомый
человек с квадратным шелушащимся лицом и красными отечными
глазами. Бегемот стоял перед ним, уперев руки в бока и орал.
Шея у него была сизая, лысина пламенела закатным пурпупом, изо
рта далеко во все стороны летели брызги.
Стараясь не привлекать к себе внимания, Максим прошел к
своему месту и негромко поздоровался с ассистентом. Торшер,
существо нервное и задерганное, в ужасе отскочил и
поскользнулся на толстом кабеле. Максим едва успел подхватить
его за плечи, и несчастный Торшер обмяк, закатив глаза. Ни
кровинки не осталось в его лице. Странный это был человек: он
до судорог боялся Максима. Откуда
-то неслышно возникла Рыба с откупоренным флакон-
чиком, который тут же был поднесен к носу Торше-
ра. Торшер икнул и ожил. Прежде чем он снова ус-
кользнул в небытие, Максим прислонил его к
железному шкафу и поспешно отошел.
Усевшись в стендовое кресло, он обнаружил, что шелушащийся
незнакомец перестал слушать Бегемота и внимательно разглядывает
его. Максим приветливо улыбнулся. Незнакомец слегка наклонил
голову. Тут Бегемот с ужасным треском ахнул кулаком по столу и
схватился за телефонный аппарат. Воспользовавшись
образовавшейся паузой, незнакомец произнес несколько слов, из
которых Максим разобрал только "надо" и "не надо", взял со
стола листок плотной голубоватой бумаги с ярко-зеленой каймой и
помахал им перед лицом Бегемота. Бегемот досадливо отмахнулся и
тотчас же принялся лаять в телефон. "Надо", "не надо" и
непонятное "массаракш" сыпались из него как из рога изобилия, и
еще Максим уловил слово "окно". Все кончилось тем, что Бегемот
в раздражении швырнул наушник, еще несколько раз рявкнул на
незнакомца, заплевав его с ног до головы, и выкатился, хлопнув
дверью.
Тогда незнакомец вытер лицо носовым платком, поднялся с
кресла, открыл длинную плоскую коробку, лежавшую на
подоконнике, и извлек из нее какую-то темную одежду.
-- Идите сюда, -- сказал он Максиму, -- одевайтесь. Максим
оглянулся на рыбу. -- Идите, -- сказала Рыба, -- одевайтесь.
Надо. Максим понял, что в судьбе его наступает наконец
долгожданный поворот, что где-то кто-то что-то решил. Забыв о
наставлениях Рыбы, он тут же сбросил уродливый балахон и с
помощью незнакомца облачился в новое одеяние. Одеяние это, на
его взгляд, не отличалось ни красотой, ни удобством, но оно
было точно такое же, как на незнакомце. Можно было предположить
даже, что незнакомец пожертвовал свое собственное запасное
одеяние, ибо рукава куртки были коротки, а брюки висели сзади
мешком и сваливались. Впрочем, всем присутствующим вид Максима
в новой одежде пришелся по душе. Незнакомец ворчал что-то
одобрительное, Рыба, смягчив черты лица, насколько это возможно
для леща, оглаживала Максиму плечи и одергивала на нем куртку,
и даже Торшер бледно улыбался, укрывшись за пультом.
-- Идемте, -- сказал незнакомец и направился к двери, в
которую выкатился разъяренный Бегемот.
-- До свидания, -- сказал Максим Рыбе. -- Спасибо, --
добавил он на линкосе.
-- До свидания, -- ответила Рыба. -- Максим хороший.
Здоровый. Надо.
Кажется, она была растрогана. А может быть, озабочена тем,
что костюм неважно сидит. Максим махнул рукой бледному Торшеру
и поспешил вслед за незнакомцем.
Они прошли через несколько комнат, заставленных неуклюжей,
архаичной аппаратурой, спустулись в гремящем и лязгающем лифте
на первый этаж и оказались в обширном низком вестибюле, куда
несколько дней назад Гай привел Максима. И как несколько дней
назад, снова пришлось ждать, пока пишутся какие-то бумаги, пока
смешной человечек в нелепом головном уборе царапает что-то на
розовых картонках, а красноглазый незнакомец -- на зеленых, а
девица с оптическими усилителями на глазах делает на этих
картонках фигурные вырезы, а потом все меняются картонками,
причем запутываются и кричат друг на друга, и наконец человечек
забирает себе одну зеленую и две розовых картонки, причем
зеленую картонку он рвет пополам и одну половину отдает девице,
а шелушащийся незнакомец получает две зеленые картонки, синюю
толстую картонку и еще круглый металлический жетон с выбитой на
нем надписью, и все это минуту спустя отдается рослому человеку
со светлыми пуговицами, стоящему у выходной двери в двадцати
шагах от человечка в нелепом головном уборе, и когда они уже
выходят на улицу, рослый вдруг принимается хрипло кричать, и
красноглазый незнакомец снова возвращается, и выясняется, что
он забыл забрать себе синий картонный квадратик и с глубоким
вздохом запихивает его куда-то за пазуху. Только после этого
уже успевший промокнуть Максим получает возможность сесть в
нерационально длинный автомобиль по правую руку от
красноглазого, который раздражен, пыхтит и часто повторяет
любимое заклинание Бегемота: "массаракш".
Машина заворчала, мягко тронулась с места, выбралась из
неподвижного стада других машин, пустых и мокрых, прокатилась
по большой асфальтированной площадке перед зданием, обогнула
огромную клумбу с вялыми цветами, мимо высокой желтой стены
выкатилась к повороту на шоссе и резко затормозила.
-- Массаракш, -- снова просипел красноглазый и выключил
двигатель.
По шоссе тянулась длинная колонна одинаковых пятнистых
грузовиков с кузовами из криво склепанного, гнутого железа. Над
железными бортами торчали ряды неподвижных округлых предметов,
влажно отсвечивающих металлом. Грузовики двигались неторопливо,
сохраняя равные интервалы, мерно клокоча моторами и
распространяя ужасное зловоние органического перегара.
Максим оглядел дверцу со своей стороны, разобрался, что к
чему, и поднял стекло. Красноглазый, не глядя на него, произнес
длинную фразу, оказавшуюся совершенно непонятной.
-- Не понимаю, -- сказал Максим. Красноглазый повернул к
нему удивленное лицо и, судя по интонации, о чем-то спросил.
Максим покачал головой.
-- Не понимаю, -- повторил он.
Красноглазый как будто удивился еще больше, полез в
карман, вытащил плоскую коробочку, набитую длинными белыми
палочками, одну палочку сунул себе в рот, остальные предложил
Максиму. Максим из вежливости принял коробочку и принялся ее
рассматривать. Коробочка была картонная, от нее резко пахло
какими-то сухими растениями. Максим взял одну из палочек,
откусил кусочек и пожевал. Затем он поспешно опустил стекло,
высунулся и сплюнул. Это была не еда.
-- Не надо, -- сказал он, возвращая коробочку, --
невкусно. Красноглазый, полуоткрыв рот, смотрел на него. Белая
палочка, прилипнув, висела у него на губе. Максим, в
соответствии с местными правилами, прикоснулся пальцем к
кончику своего носа и представился:
-- Максим.
Красноглазый пробормотал что-то, в руке у него вдруг
появился огонек, он погрузил в него конец белой палочки, и
тотчас же автомобиль наполнился тошнотворным дымом.
-- Массаракш, -- вскричал Максим с негодованием и
распахнул дверцу, -- не надо!
Он понял, что это за палочки. Когда они ехали с Гаем,
почти все мужчины отравляли воздух таким же дымом, но для этого
они пользовались не белыми палочками, а короткими и длинными
деревянными предметами, похожими на детские свистульки давних
времен. Они вдыхали какой-то наркотик -- обычай, несомненно
вреднейший, -- и тогда Максим утешался только тем, что
симпатичный Гай был, повидимому, тоже категорически против
этого обычая.
Незнакомец поспешнно выбросил наркотическую палочку за
окно и для чего-то помахал ладонью перед своим лицом. Максим на
всякий случай тоже помахал ладонью и представился еще раз.
Оказалось, что красноглазого зовут Фанк, на чем разговор и
прекратился. Минут пять они сидели, доброжелательно
переглядываясь, и, по очереди указывая друг другу на
бесконечную колонну грузовиков, повторяли "массаракш". Потом
колонна кончилась, и Фанк выбрался на шоссе.
Вероятно, он очень спешил. Во всяком случае, он немедленно
сделал так, что двигатель заревел бархатным ревом, затем
включил какое-то гнусно воющее устройство, и, не соблюдая, на
взгляд Максима, никаких правил безопасности, погнал по
автостраде в обгон колонны, едва успевая увертываться от
встречных машин.
Они обогнали колонну грузовиков; обошли, чуть не вылетев
на обочину, широкий красный экипаж с одиноким, очень мокрым
водителем; проскочили мимо деревянной повозки на огромных, в
человеческий рост, вихляющихся колесах, влекомой бесхвостым
ископаемым животным; воем загнали в канаву группу пешеходов в
брезентовых плащах; влетели под сень низких, раскидистых
деревьев, ровными рядами высаженных по обе стороны дороги, --
Фанк все увеличивал скорость, встречный поток воздуха ревел в
обтекателях, напуганые воем, экипажи впереди прижимались к
обочинам, уступая дорогу. Машина казалась Максиму не
приспособленной для таких скоростей, слишком неустойчивой, и
ему было немного неприятно.
Вскоре дорогу обступили дома, машина въехала в город, и
Фанк был вынужден резко снизить скорость.
Улицы были несоразмерно узки и буквально забиты экипажами.
Автомобиль Фанка еле плелся, буквально стиснутый со всех сторон
разнообразными механизмами. Впереди, заслоняя полнеба,
громоздилась задняя стенка фургона, покрытая аляповатыми
разноцветными надписями и грубыми изображениями людей и
животных. Слева, не обгоняя и не отставая, ползли два
одинаковых автомобиля, набитых жестикулирующими мужчинами и
женщинами. Красивыми женщинами, яркими, не то, что Рыба. Еще
левее, железно погромыхивая единственным колесом, брела некая
разновидность гиромата, поминутно сыплющая синими и зелеными
искрами, дочерна заполненная пассажирами. Справа был тротуар --
неподвижная полоса асфальта, запрещенная для транспорта. По
тротуару сплошным потоком шли люди в странных одеждах черных и
фиолетовых тонов; сталкиваясь, обгоняя друг друга,
протискивались плечом вперед; то и дело забегали в раскрытые,
ярко освещенные двери, смешиваясь с толпами, кишащими за
огромными, запотевшими витринами; а иногда вдруг собирались
большими группами, создавая пробки и водовороты, вытягивая шеи,
заглядывали куда-то. Здесь было очень много худых и бледных
лиц, похожих на лицо рыбы; почти все люди были излишне, не
по-здоровому, сухопары, излишне бледны, неловки, угловаты. Но
они производили впечатление людей довольных: часто и охотно
смеялись, вели себя непринужденно, глаза их блестели, повсюду
раздавались громкие, оживленные голоса. Пожалуй, это все-таки
достаточно организованный мир, думал Максим. Дома выглядят
довольно жизнерадостно -- почти во всех окнах свет по случаю
сумеречного дня, а значит, недостатка энергии у них во всяком
случае нет. Очень весело переливаются разноцветные огни над
крышами, улицы чисто вымыты, почти все люди одеты аккуратно, а
что до осунувшихся лиц, что ж, мир бедный, не совсем
здоровый... И тем не менее достаточно благополучный на вид.
И вдруг на улице что-то переменилось. Раздались
возбужденные крики. Какой-то человек полез на стеклянный киоск,
и, повиснув на нем, стал энергично кричать, размахивая
свободной рукой. На тротуаре запели. Люди останавливались,
срывали головные уборы, выкатывали глаза и пели, кричали до
хрипа, поднимая узкие лица к огромным разноцветным надписям,
вспыхнувшим поперек улицы.
-- Массаракш... -- прошипел Фанк, и машина вильнула.
Максим посмотрел на него. Фанк был смертельно бледен, лицо его
исказилось. Мотая головой, он с трудом оторвал руку от руля и
посмотрел на часы.
-- Массаракш... -- простонал он и сказал еще несколько
слов, из которых Максим понял только "не понимаю".
Потом он оглянулся через плечо и лицо его исказилось еще
сильнее. Максим тоже оглянулся, но позади не было ничего
особенного. Там двигался закрытый, ярко-желтый автомобиль,
квадратный, как коробка.
На улице кричали совершенно уже нестерпимо, но Максиму
было не до того. Фанк явно терял сознание, а машина продолжала
двигаться, и фургон впереди затормозил, вспыхнули его
сигнальные огни, и вдруг размалеванная стенка надвинулась,
раздался отвратительный скрежет, тупой удар, и дыбом встал
исковерканный капот.
-- Фанк! -- крикнул Максим. -- Фанк! Не надо! Фанк лежал,
уронив голову на руль и громко и часто стонал. Вокруг визжали
тормоза, движение останавливалось, выли сигналы. Максим потряс
Фанка за плечо, бросил, распахнул дверцу и, высунувшись,
закричал:
-- Сюда! Ему плохо!
У автомобиля уже собралась поющая, орущая, галдящая толпа,
сотрясались над головами воздетые кулаки, десятки пар
выкаченных, налитых кровью глаз, бешено вращались в орбитах.
Максим совершенно ничего не понимал: то ли эти люди были
возмущены аварией, то ли чему-то без памяти радовались, то ли
кому-то грозили. Кричать было бесполезно -- не слышно было
самого себя, и Максим снова вернулся к Фанку. Теперь тот лежал,
откинувшись на спину, запрокинув лицо, и изо всех сил мял
ладонями виски, щеки, череп, на губах его пузырилась слюна.
Максим понял, что его мучает нестерпимая боль, и крепко взял
его за локти, торопливо напрягаясь, готовясь перелить боль в
себя. Он не был уверен, что это получится с существом другой
планеты; он искал и не мог найти нервный контакт, а тут еще
вдобавок Фанк, оторвав руки от висков, стал изо всех своих