Страница:
А еще через неделю Леватый получил секретное предписание, которым требовалось выявлять людей, готовых сотрудничать с лагерной администрацией. В дальнейшем таким людям следовало поручать не только надзор за хозяйственными работами, но даже конвоирование заключенных. Для этих целей как нельзя лучше подходила команда Беспалого – со своими братками-беспризорниками он сумел подмять под себя практически всю зону. Любые указания Беспалого беспрекословно выполнялись, осужденные вели себя так, что скорее напоминали богобоязненную паству, ожидающую слова своего духовного наставника, нежели уркаганов, совершивших в своей жизни не одно преступление.
Леватый стал замечать, что Беспалый с каждым днем все больше и больше вживается в свою новую роль. Тимоха ревностно следил за порядком, и то, что порой не мог сделать целый взвод вооруженных до зубов конвоиров, мог сделать Беспалый одним своим словом. В сопровождении нескольких человек, составлявших его личную охрану. Беспалый обходил бараки и добивался всего, что ему было нужно: если требовалась уборка, значит, устраивали уборку, если нужно было установить тишину перед отбоем, то тишина наступала такая, какой не бывает и в монастырях с самым строгим уставом. Взамен от начальника лагеря первое время Тимоха просил немногого – свободного передвижения по лагерю, спирта для себя и своей оравы да регулярных экскурсий в женский лагерь, располагавшийся километрах в двадцати на восток от их зоны.
Однажды Леватый прослышал о том, что группировка блатных во главе с Беспалым, пользовавшаяся его покровительством, стала именовать себя «ворами в законе». По мнению Николая Николаевича, это название довольно точно определяло их сущность – построенный в лагере порядок Беспалый и его люди прозвали «законом» и, будучи его официальной опорой, продолжали в то же время оставаться ворами. Именно поддержка администрации позволила ворам навязать всем зекам свои принципы, и лагерь, расколотый ранее на множество каст, различавшихся по социальному происхождению, вероисповеданию, возрасту и другим признакам, превратился в единый монолит, в котором правил закон блатных.
Вскоре запросы у Беспалого стали меняться. Он потребовал и получил у начальника разрешение отстроить себе на территории лагеря небольшой домик, в котором ему прислуживали несколько заключенных. От обычной пайки он также отказался, и теперь пищу ему готовил первоклассный повар, зек по кличке Колпак, работавший до заключения в московском ресторане «Бристоль». Презрев нары, Тимофей отныне спал на роскошной широкой кровати, всегда застланной белыми простынями.
Образовавшееся на зоне двоевластие вполне устраивало Леватого: если Беспалый верховодил тысячами заключенных, отвечая своей личной шкурой за беспорядки на территории лагеря, то начальник зоны – или «кум», как его чаще звали зеки между собой, – имел дело лишь с самим Беспалым да с горсткой приближенных к Тимохе воров, а это было и менее хлопотно, и более безопасно.
Леватый тем не менее не выпускал ситуацию из-под контроля, и если дисциплина начинала расшатываться, то он мгновенно урезал пайки и выгонял заключенных на внеплановые работы, тем самым давая понять, кто в лагере настоящая власть. Его профилактические действия «законными» ворами воспринимались с пониманием, и уже на следующий день нарушителей дисциплины беспощадно наказывали, а порой запомоивали, что было куда страшнее любых побоев – ведь после того, как зека запомоят, у него одна дорога: чистить сортиры да обслуживать чужую похоть.
Уже через полгода невозможно было поверить, что когда-то этот лагерь по всему Заполярью называли «Приютом необузданных». Ватага бывших беспризорников накинула такую крепкую узду на «беспредельный» лагерь и установила в нем такой жестокий порядок, что всякому крамольнику, посмевшему воспротивиться воле лагерного начальства и указаниям Тимошки Беспалого, тут же надолго, если не навсегда, портили жизнь и здоровье. Невозможно было поверить, что еще несколько месяцев назад весь лагерь мог легко уходить в «отрицаловку», не желая работать на Советскую власть и на товарища Сталина. Сейчас даже матерые урки, за всю свою жизнь не проработавшие на «хозяина» и двух дней, махали кайлом, грузили глыбы породы, таскали тележки с таким рвением, что со стороны казалось, будто им посулили либо золотые горы, либо вечную свободу.
На самом деле урки долбили гранит, подстегиваемые страхом.
Надрываясь на лагерной работе, они про себя проклинали и лагерное начальство, и всю эту оголтелую команду беспризорников и, конечно же, их главаря Беспалого.
Зеки волочили огромные куски породы к реке, складывали их на дощатый помост уводы и, сцепив зубы, мечтали о побеге, который в эти минуты представлялся им куда более желанным, чем изнурительный непосильный труд, доводивший их до истощения и полного бессилия. Но бежать было некуда.
Несколько раз осужденные отказывались работать, но всякий раз Беспалый находил способ сломить их сопротивление. Двоих зачинщиков нашли на следующий день с перерезанной глоткой; четверо закончили свое существование в петле; человек шесть стали калеками в результате побоев, но большая часть саботажников пополнила прослойку педерастов, для которых, по предложению Беспалого, был выстроен новый спецбарак.
Высококачественный североуральский гранит добывался ускоренными темпами, и при этом начальнику лагеря Леватому уже не приходилось мотаться по всем объектам и следить за ходом выполнения работ. Теперь Леватый мог позволить себе среди рабочего дня полеживать под пологом, спасая краснощекое лицо от свирепого гнуса, и попивать присланный из Ленинграда коньячок. При этом он не беспокоился о том, будет ли сделана работа и выдаст ли их лагерь необходимые объемы гранита для Советской Родины. Леватый знал, что его зеки все сделают в лучшем виде. Ему же самому, мающемуся от безделья, приходилось с нетерпением дожидаться того дня, когда их забытый Богом уголок распашут сотни бульдозеров и начнется грандиозное освоение северной земли, начнут строиться дороги, заводы, а их лагерь, окруженный множеством поселков, превратится в некое подобие столицы.
И действительно, скоро такой день пришел – четыре баржи в очередной майский разлив реки привезли в их глухомань несколько тысяч человек – новых заключенных, ссыльных и вольнонаемных. Прибывшими были заполнены не только палубы, но и трюмы. И, глядя, как мужчины и женщины нескончаемой вереницей сходят на берег, Леватому казалось, что на «Большой земле» остались только больные и старики.
К осени близ лагеря выросло несколько поселков – длинные уродливые бараки появились на заболоченных берегах северной речушки, и оттуда можно было услышать не только крепкий мат мужиков, но и пронзительный младенческий крик.
Здесь, за полярным кругом, жизнь не останавливалась ни на секунду. Наоборот, вдали от цивилизации она приобретала особую интенсивность – обычная влюбленность здесь перерастала в страсть, а вялая неприязнь усиливалась до смертельной вражды.
Беспалый добился от Леватого права свободно выходить из зоны.
Частенько Тимоху видели в женских бараках, где его, словно эстафетную палочку, бабы передавали из одной комнаты в другую. Зеки, зная, куда направляется Беспалый, и не скрывая своей зависти, острили:
– Тимоша, ты уж там за нас всех потрудись на совесть, мы-то уже который год баб за титьки не держали, того и гляди забудем, чего куда пихать нужно.
Беспалый, памятуя о напутствиях братвы, не возвращался до тех пор, пока его мужские силы не иссякали полностью.
Но, милуясь со случайными подругами в женских бараках, Беспалый не забывал о своих делах. Он был в зоне, а закон был в нем, хотя сам Беспалый и не подчинялся закону. Скоро Тимофей сумел распространить закон, а значит, и свое влияние на обитателей прилегавших к лагерю поселков. Вольнонаемные и ссыльные, проживавшие там, следуя традициям лагерей, спешили заручиться расположением молодого, но известного вора.
От внимания Николая Леватого не ускользнул рост популярности его подопечного. Оставаясь наедине с Беспалым и угощая его дорогим армянским коньяком, Леватый по-отечески хлопал его по плечу и весело шутил:
– А ты резво пошел в разгон, Тимоша. Даже вольнонаемные и те без тебя шагу ступить не могут. Скоро все забудут, кто ты есть на самом деле, и начнут обращаться к тебе, как к хозяину И уже совсем весело, едва сдерживая смех, Леватый добавил:
– А может, тебе шпалы в петлицы вставить? Пройдет совсем немного времени, и я, глядишь, попаду к тебе в подчинение!
Николай Леватый тогда не мог предположить, что совсем недалек от истины.
Сплоченные беспризорники сумели получить огромную власть в лагере. В один прекрасный день из рук Леватого они приняли винтовки и стали охранять своих собратьев заключенных с той ретивостью, какая бывала свойственна разве что солдатам-срочникам первого года службы. Это нововведение Леватый объяснил прозаическими причинами: территория лагеря за последний год увеличилась втрое, число заключенных удесятерилось, а количество охраны оставалось прежним.
Леватый расконвоировал многих зеков, которым оставалось тянуть небольшой срок, а потом в качестве эксперимента выдал им оружие для несения службы по охране и поддержанию порядка.
Невозможно представить себе более несуразное зрелище, чем заключенные под охраной таких же заключенных, как и они сами.
Тогда Тимофей даже не подозревал, что в среде блатных он закладывает новые уголовные традиции. Бывшие беспризорники, умевшие не только воровать, но и цепко держаться за жизнь, умудрились навязать свои неписаные законы не только огромному количеству раскулаченных в тридцатые годы мужиков, которых насильно оторвали от плуга, но и тертым блатным, познавшим не только лагеря и хозяйскую пайку, но и разгульную шумную волю.
И все– таки конфликт разразился.
Глава 8
Глава 9
Леватый стал замечать, что Беспалый с каждым днем все больше и больше вживается в свою новую роль. Тимоха ревностно следил за порядком, и то, что порой не мог сделать целый взвод вооруженных до зубов конвоиров, мог сделать Беспалый одним своим словом. В сопровождении нескольких человек, составлявших его личную охрану. Беспалый обходил бараки и добивался всего, что ему было нужно: если требовалась уборка, значит, устраивали уборку, если нужно было установить тишину перед отбоем, то тишина наступала такая, какой не бывает и в монастырях с самым строгим уставом. Взамен от начальника лагеря первое время Тимоха просил немногого – свободного передвижения по лагерю, спирта для себя и своей оравы да регулярных экскурсий в женский лагерь, располагавшийся километрах в двадцати на восток от их зоны.
Однажды Леватый прослышал о том, что группировка блатных во главе с Беспалым, пользовавшаяся его покровительством, стала именовать себя «ворами в законе». По мнению Николая Николаевича, это название довольно точно определяло их сущность – построенный в лагере порядок Беспалый и его люди прозвали «законом» и, будучи его официальной опорой, продолжали в то же время оставаться ворами. Именно поддержка администрации позволила ворам навязать всем зекам свои принципы, и лагерь, расколотый ранее на множество каст, различавшихся по социальному происхождению, вероисповеданию, возрасту и другим признакам, превратился в единый монолит, в котором правил закон блатных.
Вскоре запросы у Беспалого стали меняться. Он потребовал и получил у начальника разрешение отстроить себе на территории лагеря небольшой домик, в котором ему прислуживали несколько заключенных. От обычной пайки он также отказался, и теперь пищу ему готовил первоклассный повар, зек по кличке Колпак, работавший до заключения в московском ресторане «Бристоль». Презрев нары, Тимофей отныне спал на роскошной широкой кровати, всегда застланной белыми простынями.
Образовавшееся на зоне двоевластие вполне устраивало Леватого: если Беспалый верховодил тысячами заключенных, отвечая своей личной шкурой за беспорядки на территории лагеря, то начальник зоны – или «кум», как его чаще звали зеки между собой, – имел дело лишь с самим Беспалым да с горсткой приближенных к Тимохе воров, а это было и менее хлопотно, и более безопасно.
Леватый тем не менее не выпускал ситуацию из-под контроля, и если дисциплина начинала расшатываться, то он мгновенно урезал пайки и выгонял заключенных на внеплановые работы, тем самым давая понять, кто в лагере настоящая власть. Его профилактические действия «законными» ворами воспринимались с пониманием, и уже на следующий день нарушителей дисциплины беспощадно наказывали, а порой запомоивали, что было куда страшнее любых побоев – ведь после того, как зека запомоят, у него одна дорога: чистить сортиры да обслуживать чужую похоть.
Уже через полгода невозможно было поверить, что когда-то этот лагерь по всему Заполярью называли «Приютом необузданных». Ватага бывших беспризорников накинула такую крепкую узду на «беспредельный» лагерь и установила в нем такой жестокий порядок, что всякому крамольнику, посмевшему воспротивиться воле лагерного начальства и указаниям Тимошки Беспалого, тут же надолго, если не навсегда, портили жизнь и здоровье. Невозможно было поверить, что еще несколько месяцев назад весь лагерь мог легко уходить в «отрицаловку», не желая работать на Советскую власть и на товарища Сталина. Сейчас даже матерые урки, за всю свою жизнь не проработавшие на «хозяина» и двух дней, махали кайлом, грузили глыбы породы, таскали тележки с таким рвением, что со стороны казалось, будто им посулили либо золотые горы, либо вечную свободу.
На самом деле урки долбили гранит, подстегиваемые страхом.
Надрываясь на лагерной работе, они про себя проклинали и лагерное начальство, и всю эту оголтелую команду беспризорников и, конечно же, их главаря Беспалого.
Зеки волочили огромные куски породы к реке, складывали их на дощатый помост уводы и, сцепив зубы, мечтали о побеге, который в эти минуты представлялся им куда более желанным, чем изнурительный непосильный труд, доводивший их до истощения и полного бессилия. Но бежать было некуда.
Несколько раз осужденные отказывались работать, но всякий раз Беспалый находил способ сломить их сопротивление. Двоих зачинщиков нашли на следующий день с перерезанной глоткой; четверо закончили свое существование в петле; человек шесть стали калеками в результате побоев, но большая часть саботажников пополнила прослойку педерастов, для которых, по предложению Беспалого, был выстроен новый спецбарак.
Высококачественный североуральский гранит добывался ускоренными темпами, и при этом начальнику лагеря Леватому уже не приходилось мотаться по всем объектам и следить за ходом выполнения работ. Теперь Леватый мог позволить себе среди рабочего дня полеживать под пологом, спасая краснощекое лицо от свирепого гнуса, и попивать присланный из Ленинграда коньячок. При этом он не беспокоился о том, будет ли сделана работа и выдаст ли их лагерь необходимые объемы гранита для Советской Родины. Леватый знал, что его зеки все сделают в лучшем виде. Ему же самому, мающемуся от безделья, приходилось с нетерпением дожидаться того дня, когда их забытый Богом уголок распашут сотни бульдозеров и начнется грандиозное освоение северной земли, начнут строиться дороги, заводы, а их лагерь, окруженный множеством поселков, превратится в некое подобие столицы.
И действительно, скоро такой день пришел – четыре баржи в очередной майский разлив реки привезли в их глухомань несколько тысяч человек – новых заключенных, ссыльных и вольнонаемных. Прибывшими были заполнены не только палубы, но и трюмы. И, глядя, как мужчины и женщины нескончаемой вереницей сходят на берег, Леватому казалось, что на «Большой земле» остались только больные и старики.
К осени близ лагеря выросло несколько поселков – длинные уродливые бараки появились на заболоченных берегах северной речушки, и оттуда можно было услышать не только крепкий мат мужиков, но и пронзительный младенческий крик.
Здесь, за полярным кругом, жизнь не останавливалась ни на секунду. Наоборот, вдали от цивилизации она приобретала особую интенсивность – обычная влюбленность здесь перерастала в страсть, а вялая неприязнь усиливалась до смертельной вражды.
Беспалый добился от Леватого права свободно выходить из зоны.
Частенько Тимоху видели в женских бараках, где его, словно эстафетную палочку, бабы передавали из одной комнаты в другую. Зеки, зная, куда направляется Беспалый, и не скрывая своей зависти, острили:
– Тимоша, ты уж там за нас всех потрудись на совесть, мы-то уже который год баб за титьки не держали, того и гляди забудем, чего куда пихать нужно.
Беспалый, памятуя о напутствиях братвы, не возвращался до тех пор, пока его мужские силы не иссякали полностью.
Но, милуясь со случайными подругами в женских бараках, Беспалый не забывал о своих делах. Он был в зоне, а закон был в нем, хотя сам Беспалый и не подчинялся закону. Скоро Тимофей сумел распространить закон, а значит, и свое влияние на обитателей прилегавших к лагерю поселков. Вольнонаемные и ссыльные, проживавшие там, следуя традициям лагерей, спешили заручиться расположением молодого, но известного вора.
От внимания Николая Леватого не ускользнул рост популярности его подопечного. Оставаясь наедине с Беспалым и угощая его дорогим армянским коньяком, Леватый по-отечески хлопал его по плечу и весело шутил:
– А ты резво пошел в разгон, Тимоша. Даже вольнонаемные и те без тебя шагу ступить не могут. Скоро все забудут, кто ты есть на самом деле, и начнут обращаться к тебе, как к хозяину И уже совсем весело, едва сдерживая смех, Леватый добавил:
– А может, тебе шпалы в петлицы вставить? Пройдет совсем немного времени, и я, глядишь, попаду к тебе в подчинение!
Николай Леватый тогда не мог предположить, что совсем недалек от истины.
Сплоченные беспризорники сумели получить огромную власть в лагере. В один прекрасный день из рук Леватого они приняли винтовки и стали охранять своих собратьев заключенных с той ретивостью, какая бывала свойственна разве что солдатам-срочникам первого года службы. Это нововведение Леватый объяснил прозаическими причинами: территория лагеря за последний год увеличилась втрое, число заключенных удесятерилось, а количество охраны оставалось прежним.
Леватый расконвоировал многих зеков, которым оставалось тянуть небольшой срок, а потом в качестве эксперимента выдал им оружие для несения службы по охране и поддержанию порядка.
Невозможно представить себе более несуразное зрелище, чем заключенные под охраной таких же заключенных, как и они сами.
Тогда Тимофей даже не подозревал, что в среде блатных он закладывает новые уголовные традиции. Бывшие беспризорники, умевшие не только воровать, но и цепко держаться за жизнь, умудрились навязать свои неписаные законы не только огромному количеству раскулаченных в тридцатые годы мужиков, которых насильно оторвали от плуга, но и тертым блатным, познавшим не только лагеря и хозяйскую пайку, но и разгульную шумную волю.
И все– таки конфликт разразился.
Глава 8
Конфликт зародился в недрах одной чуть ли не самой тихой, работящей и терпеливой группы мужиков. Вырванные из обычной жизни перегибами Советской власти, земледельцы Черноземья оказались среди преступников и воров в заполярном лагере. Мужики долго наблюдали, как верховодят блатные, потом покумекали между собой и отказались тесать каменные глыбы под надоевшие им окрики уркаганов. Все до одного староверы, кудлатые и с огромными бородами, они были готовы отдать жизнь за свои убеждения, подобно тому как некогда горел заживо в сосновом срубе протопоп Аввакум. Если чем и можно было поколебать упрямую мужицкую волю, так только силой логики, перед которой старообрядцы склонялись, как перед авторитетом своих древних старопечатных книг.
Хуже всего было то, что за мужиками стояли некоторые урки, искушенные во всех тонкостях лагерных интриг. Они науськивали староверов на новую блатную власть, установленную Беспалым с командой бывших беспризорников, и делали это с опытностью псарей, которые натравливают собак на разъяренного медведя. Не хватало всего лишь команды: «Ату!» – чтобы обиженные несправедливой властью мужики бросились рвать глотку Беспалому.
Узнав о назревающем бунте, Беспалый неожиданно вечером сам пришел к староверам. Его сопровождали всего два человека. Тем самым Беспалый показывал зекам, что ему неведомо чувство страха. Тимофей хозяином прошелся по бараку, толкнул плечом здоровенного парня, посмевшего преградить ему дорогу, долго молча оглядывал обитателей барака, а потом, присев на нары, поинтересовался:
– О чем бунтуем, мужики? Или, может быть, корм не в коня?
В бараке опять наступила тишина, но ее нарушил широкоплечий крепкий дядька лет сорока пяти с сильными жилистыми руками: было видно, что для него привычно и ходить за плугом по невспаханному полю, и растаскивать гранитные глыбы.
– Что это ты вдруг о корме заговорил, Беспалый? Разве ты с нами одну пайку хлебаешь? – нахмурившись, сказал мужик. – Ты чаще в соседнем поселке бываешь, чем здесь, на зоне, за колючей проволокой. По твоей раскормленной роже видно, что жратва там жирная, а бабы теплые да сладкие.
В бараке раздались одобрительные смешки.
Беспалый, несмотря на любовь к риску, никогда не поступал безрассудно и каждый свой шаг продумывал до мелочей.
Прежде чем войти в барак к староверам, он не только изучил «дела» его обитателей, но и расспросил об их привычках. Самым уважаемым среди них был воронежский кулак по кличке Шмель. Шмелем его прозвали за резкий, колючий нрав и за густую шевелюру, которая черным ежиком топорщилась на его голове во все стороны. Поговаривали, что некогда Шмель был едва ли не самым большим богачом в своем уезде, нанимал множество работников и занимался не только хлебопашеством, но и торговлей, и ссудными операциями.
Беспалый догадывался о том, что Шмель намеревается вступить с ним в дискуссию, и не ошибся. Входя в барак, Тимофей понимал, что если он сумеет подчинить себе Шмеля, сумеет убедить этого основательного, умного, изворотливого мужика в своей правоте, то и остальные мужики подчинятся его, Беспалого, воле.
Теперь он чувствовал всей своей кожей, как изучающе смотрят на него из всех углов барака хмурые недовольные зеки. Десятка полтора из них столпились вокруг Шмеля и ехидно скалились, ожидая развязки.
– Если ты желаешь, то я и тебя могу сводить по бабам, – спокойно отозвался Тимофей на реплику Шмеля. – Только за все надо платить, браток. Вот видишь эту руку, – он вытянул вперед беспалую ладонь, – а вот следы от зубов сторожевых собак, – он приподнял рукав на другой руке. – Я сполна заплатил за часы свободы, братишка.
И Тимофей, слегка повысив голос, жестко добавил:
– И я перегрызу глотку каждому, кто посмеет сказать мне, что это не так!
На несколько секунд установилась тишина. Последние слова прозвучали так сурово, что десятки глаз невольно впились в сомкнутые челюсти Беспалого, словно он должен был немедленно исполнить свое обещание.
Но Шмель лишь ухмыльнулся в ответ на слова Беспалого.
– Если ты думаешь испугать нас, так у тебя ничего не выйдет, – спокойно произнес бывший кулак. Он презирал воров и даже не пытался этого скрывать. Если бы не крепкая община староверов, всегда стоявшая на зоне за его спиной, то блатные давно накинули бы ему на шею удавку. – Советская власть нас пугала и не запугала, а такому блатному, как ты, это и вовсе будет не под силу, будь ты хоть командиром всей российской шпаны.
Шмель сидел на нарах напротив Беспалого, оперевшись спиной о дощатую стену. Его большие, сильные, потрескавшиеся от работы ладони были заложены за голову. В этом положении Шмель напоминал пахана, решившего отдохнуть после сытного обеда.
Рядом со Шмелем сидели его ближайшие сподвижники – лобастые, упрямые, крепкие парни. Всем своим видом они походили на здоровенных задиристых быков, готовых кинуться на обидчика, как на красную тряпицу.
– Если бы я захотел тебя напугать, – спокойно парировал Беспалый, – то привел бы сюда половину лагеря, а мы, как видишь, пришли втроем, и я хочу выслушать, что вы имеете ко мне, кроме того, что я часто выхожу за территорию лагеря.
– Ты перестал быть уркой, Тимоша, хотя и корчишь из себя урку, – печально произнес Шмель. – Скоро твои ребята позанимают все караульные вышки и будут палить во всякого, кто посмеет приблизиться к ограждению хотя бы на метр.
Я правильно говорю, мужики? – обернулся Шмель к арестантам, которые продолжали хмуро поглядывать на троицу блатных из-под густых бровей. – Ты вот все о воровской чести нам тут пел, – продолжал Шмель, – говорил, что обо всех лагерниках печешься, а только не видим мы твоей заботы, Тимоша. А лично мне так и хочется тебя назвать «гражданин начальник».
– А ты, я вижу, вострый стал на язык, – изображая доброжелательную улыбку, протянул в ответ Беспалый. – Не зря тебя Шмелем прозвали. Да ведь твое жало я могу на кулак намотать и выдернуть с корнем! Потом жалеть придется.
– А силенок хватит? – криво ухмыльнулся Шмель и положил на колени свои огромные кулачищи, способные из кого угодно вышибить дух. И тут Беспалый понял, что Шмель из тех людей, которые не ломаются. Таких мужиков хорошо иметь в друзьях, тогда будешь уверен в том, что твоя спина надежно прикрыта. Тимофей догадывался и о том, что такие, как Шмель, могут быть самыми опасными врагами и даже после примирения ведут себя недоверчиво, долго обнюхивают предлагаемый кусок, но уж если таких приручишь, так это навсегда.
Глядя прямо в глаза своему противнику, Беспалый размышлял, как ему поступить сейчас: заполучить друга или уничтожить врага. Первый путь очень долгий, трудный и безо всякой гарантии успеха, второй – испытанный, легкий и короткий.
Решение созрело почти мгновенно. Лицо Беспалого расплылось в широкой улыбке.
– Что ж, приятно было поговорить с серьезными людьми. Жаль, что мы не можем понять друг друга… Ну что ж, живите, мужики… если получится. – Беспалый поднялся, всем своим видом показывая, что разговор окончен, повернулся и, не говоря больше ни слова, пошел к выходу.
Вновь на пороге барака возник огромный детина, загородив могучими плечами выход.
– А ну прочь с дороги, – рявкнул Беспалый и, когда верзила торопливо отступил в сторону, уверенно распахнул дверь.
Хуже всего было то, что за мужиками стояли некоторые урки, искушенные во всех тонкостях лагерных интриг. Они науськивали староверов на новую блатную власть, установленную Беспалым с командой бывших беспризорников, и делали это с опытностью псарей, которые натравливают собак на разъяренного медведя. Не хватало всего лишь команды: «Ату!» – чтобы обиженные несправедливой властью мужики бросились рвать глотку Беспалому.
Узнав о назревающем бунте, Беспалый неожиданно вечером сам пришел к староверам. Его сопровождали всего два человека. Тем самым Беспалый показывал зекам, что ему неведомо чувство страха. Тимофей хозяином прошелся по бараку, толкнул плечом здоровенного парня, посмевшего преградить ему дорогу, долго молча оглядывал обитателей барака, а потом, присев на нары, поинтересовался:
– О чем бунтуем, мужики? Или, может быть, корм не в коня?
В бараке опять наступила тишина, но ее нарушил широкоплечий крепкий дядька лет сорока пяти с сильными жилистыми руками: было видно, что для него привычно и ходить за плугом по невспаханному полю, и растаскивать гранитные глыбы.
– Что это ты вдруг о корме заговорил, Беспалый? Разве ты с нами одну пайку хлебаешь? – нахмурившись, сказал мужик. – Ты чаще в соседнем поселке бываешь, чем здесь, на зоне, за колючей проволокой. По твоей раскормленной роже видно, что жратва там жирная, а бабы теплые да сладкие.
В бараке раздались одобрительные смешки.
Беспалый, несмотря на любовь к риску, никогда не поступал безрассудно и каждый свой шаг продумывал до мелочей.
Прежде чем войти в барак к староверам, он не только изучил «дела» его обитателей, но и расспросил об их привычках. Самым уважаемым среди них был воронежский кулак по кличке Шмель. Шмелем его прозвали за резкий, колючий нрав и за густую шевелюру, которая черным ежиком топорщилась на его голове во все стороны. Поговаривали, что некогда Шмель был едва ли не самым большим богачом в своем уезде, нанимал множество работников и занимался не только хлебопашеством, но и торговлей, и ссудными операциями.
Беспалый догадывался о том, что Шмель намеревается вступить с ним в дискуссию, и не ошибся. Входя в барак, Тимофей понимал, что если он сумеет подчинить себе Шмеля, сумеет убедить этого основательного, умного, изворотливого мужика в своей правоте, то и остальные мужики подчинятся его, Беспалого, воле.
Теперь он чувствовал всей своей кожей, как изучающе смотрят на него из всех углов барака хмурые недовольные зеки. Десятка полтора из них столпились вокруг Шмеля и ехидно скалились, ожидая развязки.
– Если ты желаешь, то я и тебя могу сводить по бабам, – спокойно отозвался Тимофей на реплику Шмеля. – Только за все надо платить, браток. Вот видишь эту руку, – он вытянул вперед беспалую ладонь, – а вот следы от зубов сторожевых собак, – он приподнял рукав на другой руке. – Я сполна заплатил за часы свободы, братишка.
И Тимофей, слегка повысив голос, жестко добавил:
– И я перегрызу глотку каждому, кто посмеет сказать мне, что это не так!
На несколько секунд установилась тишина. Последние слова прозвучали так сурово, что десятки глаз невольно впились в сомкнутые челюсти Беспалого, словно он должен был немедленно исполнить свое обещание.
Но Шмель лишь ухмыльнулся в ответ на слова Беспалого.
– Если ты думаешь испугать нас, так у тебя ничего не выйдет, – спокойно произнес бывший кулак. Он презирал воров и даже не пытался этого скрывать. Если бы не крепкая община староверов, всегда стоявшая на зоне за его спиной, то блатные давно накинули бы ему на шею удавку. – Советская власть нас пугала и не запугала, а такому блатному, как ты, это и вовсе будет не под силу, будь ты хоть командиром всей российской шпаны.
Шмель сидел на нарах напротив Беспалого, оперевшись спиной о дощатую стену. Его большие, сильные, потрескавшиеся от работы ладони были заложены за голову. В этом положении Шмель напоминал пахана, решившего отдохнуть после сытного обеда.
Рядом со Шмелем сидели его ближайшие сподвижники – лобастые, упрямые, крепкие парни. Всем своим видом они походили на здоровенных задиристых быков, готовых кинуться на обидчика, как на красную тряпицу.
– Если бы я захотел тебя напугать, – спокойно парировал Беспалый, – то привел бы сюда половину лагеря, а мы, как видишь, пришли втроем, и я хочу выслушать, что вы имеете ко мне, кроме того, что я часто выхожу за территорию лагеря.
– Ты перестал быть уркой, Тимоша, хотя и корчишь из себя урку, – печально произнес Шмель. – Скоро твои ребята позанимают все караульные вышки и будут палить во всякого, кто посмеет приблизиться к ограждению хотя бы на метр.
Я правильно говорю, мужики? – обернулся Шмель к арестантам, которые продолжали хмуро поглядывать на троицу блатных из-под густых бровей. – Ты вот все о воровской чести нам тут пел, – продолжал Шмель, – говорил, что обо всех лагерниках печешься, а только не видим мы твоей заботы, Тимоша. А лично мне так и хочется тебя назвать «гражданин начальник».
– А ты, я вижу, вострый стал на язык, – изображая доброжелательную улыбку, протянул в ответ Беспалый. – Не зря тебя Шмелем прозвали. Да ведь твое жало я могу на кулак намотать и выдернуть с корнем! Потом жалеть придется.
– А силенок хватит? – криво ухмыльнулся Шмель и положил на колени свои огромные кулачищи, способные из кого угодно вышибить дух. И тут Беспалый понял, что Шмель из тех людей, которые не ломаются. Таких мужиков хорошо иметь в друзьях, тогда будешь уверен в том, что твоя спина надежно прикрыта. Тимофей догадывался и о том, что такие, как Шмель, могут быть самыми опасными врагами и даже после примирения ведут себя недоверчиво, долго обнюхивают предлагаемый кусок, но уж если таких приручишь, так это навсегда.
Глядя прямо в глаза своему противнику, Беспалый размышлял, как ему поступить сейчас: заполучить друга или уничтожить врага. Первый путь очень долгий, трудный и безо всякой гарантии успеха, второй – испытанный, легкий и короткий.
Решение созрело почти мгновенно. Лицо Беспалого расплылось в широкой улыбке.
– Что ж, приятно было поговорить с серьезными людьми. Жаль, что мы не можем понять друг друга… Ну что ж, живите, мужики… если получится. – Беспалый поднялся, всем своим видом показывая, что разговор окончен, повернулся и, не говоря больше ни слова, пошел к выходу.
Вновь на пороге барака возник огромный детина, загородив могучими плечами выход.
– А ну прочь с дороги, – рявкнул Беспалый и, когда верзила торопливо отступил в сторону, уверенно распахнул дверь.
Глава 9
В бараке, где располагалась команда Беспалого, в тот вечер стояла необычная тишина. И это не предвещало ничего хорошего. Всем знакомо неожиданное затишье перед бурей, когда всякая тварь спешит спрятаться от надвигающейся стихии, а трава, несмотря на безветрие, стелется по самой земле. Именно такой тишиной встретил Беспалого его барак.
Едва войдя. Беспалый попал в плотное окружение братвы. Он был страшно зол и даже не пытался это скрывать. Злобная улыбка играла на его лице.
Зеки старались не оказаться на его пути и поспешно расступались. Все чувствовали: замешкайся на секунду – схлопочешь по физиономии от взбешенного пахана.
– Вот что, братва, – слегка успокоившись и усевшись на нары, где зеки почтительно освободили ему место, начал Беспалый. – Кулачье объявило нам войну Пообещало затравить нас, как поганую нечисть. Эти суки говорят, что мы должны землю за них пахать!… А когда это было, чтобы вору на мужика вкалывать?
Если это быдло привыкло ковыряться в навозе, так думают, что и другим это по вкусу? Эти пидоры посмели сказать, что время блатных закончилось. Дескать, пришла их власть, мужиков.
– Совсем охуели, гниды! – заорали взбешенные услышанным урки.
– Это еще не все, братва, – мрачно продолжал Беспалый. – Они говорят, что прежние, кто правил бал на зоне, были честнее и справедливее нас!
Эти ублюдки посмели усомниться в том, что мы блюдем блатную правду! Вспомните, бродяги, когда это было, чтобы мужик голос на урку повышал? Если сейчас мы не проучим это хамово отродье, то любой стопроцентный пидор на зоне перестанет нас уважать.
Каждый из зеков понимал, что речь идет не о конфликте между двумя заключенными, – начиналась жестокая борьба за власть, в которой побежденному достанется только место у параши. Мужик, еще вчера смотревший на блатного снизу вверх, теперь, в случае победы, мог опрокинуть всесильных урок в касту отверженных и занять освободившееся место. Таковы суровые законы лагерной жизни, и ничто и никто их не в силах изменить. При этом большинство простых зеков как тянуло лямку, так и будет тянуть, петушня останется петушней, запомоенный – запомоенным.
Уже через пару часов для всей зоны стало очевидно, что возникший конфликт невозможно уладить полюбовно. Это была не просто ссора мужика с блатным, а борьба за верхнюю ступень в лагерной иерархии, за то преимущество, которое дает право повелевать себе подобными, за право делить каждый шматок сала, решать судьбу всех, кто по воле судьбы оказался на территории лагеря, за сладкую возможность посещать женские бараки… А зеки, годами мечтающие о женской ласке, готовы были многое отдать за то, чтобы эти мечты хоть изредка сбывались.
День ото дня конфликт разрастался и скоро стал напоминать пожар, который готов был пожрать вокруг себя все живое.
– Рвать их надо, сук! – заявил в один прекрасный день Беспалый. Его слова звучали как удары молота по наковальне. – Если мы этого не сделаем сейчас, то завтра они сами нас перемочат. В общем так, братва, тянуть не станем, пойдем на них сейчас. Готовь ножи и заточки. Резать будем всех, кто попадется в этом гребаном бараке.
И Беспалый добавил с жестокой усмешкой:
– Очень жаль, что не любят мужики блатных!
Лагерь уже спал, когда три десятка блатных, вооруженных ножами и пиками, хоронясь от дремлющих на вышках солдат, серыми тенями заскользили вдоль ограждения локальной зоны.
Накануне в самом углу ограждения был надрезан кусок металлической сетки. Беспалый нащупал изуродованной рукой надрез, осторожно потянул сетку на себя и первым протиснулся в дыру. Следом за ним туда же полез вор, прозванный зеками Головастиком. Его бушлат зацепился за обрезанную проволоку, и Головастик, стараясь освободиться, дернулся вперед. Металлическая сетка задребезжала, нарушив тишину ночи. На одной из сторожевых вышек ярко вспыхнул прожектор. Луч света пробежал по рядам колючей проволоки, вырвал из темноты сложенные штабелями бревна, уперся в стену барака, а потом неожиданно погас, отчего ночная тьма показалась зекам еще гуще.
– Быстрее! Быстрее! – торопил Беспалый. – Это вам не вошь на голой заднице искать. Не высовываться, всем прижаться к стене. А ты, дед, куда полез?! – не сдержал Беспалый удивления, увидев, что из дыры выползает тощий пожилой зек, которого все звали «дед Матвей». – Тебя же эти мордовороты кулацкие одним щелбаном пришибить могут.
– Э-э, Тимоша! Это надо еще сильно постараться! – И дед Матвей покачал у Беспалого перед носом обрывком тяжелой цепи.
Дед Матвей никогда не считал своих лет. Его больше занимало количество присужденных ему отсидок, а выпало их на его долгую жизнь немалое число: при Александре Третьем он отбыл свои первые пятнадцать лет каторги за убийство, вторично отсидел при Николае Втором в Таганской тюрьме за мошенничество и освободился незадолго до событий семнадцатого года. Февральскую революцию он встретил в Бутырке, а Октябрьский переворот застал Матвея в питерских Крестах. Выходило, что дед Матвей сидел на рубеже веков при всех правителях и властях и любил порассуждать о том, при чьем режиме похлебка была гуще, а начальство мягче. Однако всякий раз он непременно приходил к выводу, что хозяин к арестанту всегда строг, а напутственное слово «кума» – далеко не матушкина колыбельная. Иного крова, кроме тюрьмы, дед Матвей не имел, а потому мучился чрезвычайно, когда приходило время освобождения. Глядя на его понурый вид, можно было предположить, что вместо долгожданной свободы ему шьют новое страшное обвинение.
Дед Матвей являлся осколком ушедшей эпохи, и в то же время он был необычайно жизнелюбив и по-своему остроумен. Рассказы о его выходках кочевали из одной зоны в другую, становясь настоящим лагерным эпосом.
Так, например, отсидев свой очередной срок в конце двадцатых годов, дед Матвей за день до освобождения спрятался в штабелях леса, заготовленного зеками, не желая оставлять приглянувшийся ему лагерь. Когда его наконец отыскали, то у пятерых здоровенных охранников едва хватило сил, чтобы вытолкать старого уркагана за лагерные ворота. Через два дня дед Матвей опять совершенно непонятными путями проник на территорию лагеря и снова спрятался в самом захламленном углу. Нашли его только через неделю усиленных поисков, холодного, голодного, но счастливого от того, что он еще недельку провел на родной зоне.
А последний свой срок дед Матвей получил уже как политический, и эта история изрядно повеселила зеков всех окрестных северных лагерей. Вор, которого больше всего в жизни интересовало содержимое чужих кошельков, неожиданно сел как член Промпартии… Начиналось все весьма прозаично – дед Матвей умудрился на улице снять часы с руки крупного партийного начальника, который, заметив пропажу, тут же потребовал от органов изловить вора. Каково же было его удивление, когда вором оказался семидесятилетний старец, который и не думал особенно прятаться – именные серебряные часы он попытался продать за три червонца там же, на городском базаре. Дед Матвей был пойман гэпэушниками с поличным. Обиженный партийный работник приложил все усилия, чтобы преклонный возраст Матвея не помешал тому получить «десятку» строгого режима. Стараниями прокурора деда затолкали в глухомань, из которой не всякий молодой через десять лет выходил живым.
Однако старик был соткан из материала повышенной прочности. Несмотря на свои преклонные лета, он не уставал даже во время изнурительных этапов и вообще являл собой живой пример неимоверной стойкости и выносливости человеческого организма.
…Беспалый, взглянув на деда Матвея, невольно улыбнулся:
– Да, наверно, лихим парнем ты был в молодости, дед. Ладно, держись меня, в обиду не дам!
В темноте смутно угадывались очертания барака, в котором размещались раскулаченные. До рассвета оставались еще долгих четыре часа. Но сейчас во мраке барак напоминал диковинное исполинское животное, растянувшееся во всю длину. Головой чудовище уткнулось в сторожевую вышку, а его хвост достигал середины зоны.
Беспалый остановился. Неожиданно он ощутил волнение – сейчас ему придется снова убивать. Он был вожаком стаи, а вожак в минуту опасности всегда бросается в схватку первым, тем самым подавая пример всей стае, особенно молодняку. Сегодня ему придется нарушить старый закон: вор не должен убивать, но он просто не может поступить иначе, сегодня у него нет иного выхода.
Едва войдя. Беспалый попал в плотное окружение братвы. Он был страшно зол и даже не пытался это скрывать. Злобная улыбка играла на его лице.
Зеки старались не оказаться на его пути и поспешно расступались. Все чувствовали: замешкайся на секунду – схлопочешь по физиономии от взбешенного пахана.
– Вот что, братва, – слегка успокоившись и усевшись на нары, где зеки почтительно освободили ему место, начал Беспалый. – Кулачье объявило нам войну Пообещало затравить нас, как поганую нечисть. Эти суки говорят, что мы должны землю за них пахать!… А когда это было, чтобы вору на мужика вкалывать?
Если это быдло привыкло ковыряться в навозе, так думают, что и другим это по вкусу? Эти пидоры посмели сказать, что время блатных закончилось. Дескать, пришла их власть, мужиков.
– Совсем охуели, гниды! – заорали взбешенные услышанным урки.
– Это еще не все, братва, – мрачно продолжал Беспалый. – Они говорят, что прежние, кто правил бал на зоне, были честнее и справедливее нас!
Эти ублюдки посмели усомниться в том, что мы блюдем блатную правду! Вспомните, бродяги, когда это было, чтобы мужик голос на урку повышал? Если сейчас мы не проучим это хамово отродье, то любой стопроцентный пидор на зоне перестанет нас уважать.
Каждый из зеков понимал, что речь идет не о конфликте между двумя заключенными, – начиналась жестокая борьба за власть, в которой побежденному достанется только место у параши. Мужик, еще вчера смотревший на блатного снизу вверх, теперь, в случае победы, мог опрокинуть всесильных урок в касту отверженных и занять освободившееся место. Таковы суровые законы лагерной жизни, и ничто и никто их не в силах изменить. При этом большинство простых зеков как тянуло лямку, так и будет тянуть, петушня останется петушней, запомоенный – запомоенным.
Уже через пару часов для всей зоны стало очевидно, что возникший конфликт невозможно уладить полюбовно. Это была не просто ссора мужика с блатным, а борьба за верхнюю ступень в лагерной иерархии, за то преимущество, которое дает право повелевать себе подобными, за право делить каждый шматок сала, решать судьбу всех, кто по воле судьбы оказался на территории лагеря, за сладкую возможность посещать женские бараки… А зеки, годами мечтающие о женской ласке, готовы были многое отдать за то, чтобы эти мечты хоть изредка сбывались.
День ото дня конфликт разрастался и скоро стал напоминать пожар, который готов был пожрать вокруг себя все живое.
– Рвать их надо, сук! – заявил в один прекрасный день Беспалый. Его слова звучали как удары молота по наковальне. – Если мы этого не сделаем сейчас, то завтра они сами нас перемочат. В общем так, братва, тянуть не станем, пойдем на них сейчас. Готовь ножи и заточки. Резать будем всех, кто попадется в этом гребаном бараке.
И Беспалый добавил с жестокой усмешкой:
– Очень жаль, что не любят мужики блатных!
Лагерь уже спал, когда три десятка блатных, вооруженных ножами и пиками, хоронясь от дремлющих на вышках солдат, серыми тенями заскользили вдоль ограждения локальной зоны.
Накануне в самом углу ограждения был надрезан кусок металлической сетки. Беспалый нащупал изуродованной рукой надрез, осторожно потянул сетку на себя и первым протиснулся в дыру. Следом за ним туда же полез вор, прозванный зеками Головастиком. Его бушлат зацепился за обрезанную проволоку, и Головастик, стараясь освободиться, дернулся вперед. Металлическая сетка задребезжала, нарушив тишину ночи. На одной из сторожевых вышек ярко вспыхнул прожектор. Луч света пробежал по рядам колючей проволоки, вырвал из темноты сложенные штабелями бревна, уперся в стену барака, а потом неожиданно погас, отчего ночная тьма показалась зекам еще гуще.
– Быстрее! Быстрее! – торопил Беспалый. – Это вам не вошь на голой заднице искать. Не высовываться, всем прижаться к стене. А ты, дед, куда полез?! – не сдержал Беспалый удивления, увидев, что из дыры выползает тощий пожилой зек, которого все звали «дед Матвей». – Тебя же эти мордовороты кулацкие одним щелбаном пришибить могут.
– Э-э, Тимоша! Это надо еще сильно постараться! – И дед Матвей покачал у Беспалого перед носом обрывком тяжелой цепи.
Дед Матвей никогда не считал своих лет. Его больше занимало количество присужденных ему отсидок, а выпало их на его долгую жизнь немалое число: при Александре Третьем он отбыл свои первые пятнадцать лет каторги за убийство, вторично отсидел при Николае Втором в Таганской тюрьме за мошенничество и освободился незадолго до событий семнадцатого года. Февральскую революцию он встретил в Бутырке, а Октябрьский переворот застал Матвея в питерских Крестах. Выходило, что дед Матвей сидел на рубеже веков при всех правителях и властях и любил порассуждать о том, при чьем режиме похлебка была гуще, а начальство мягче. Однако всякий раз он непременно приходил к выводу, что хозяин к арестанту всегда строг, а напутственное слово «кума» – далеко не матушкина колыбельная. Иного крова, кроме тюрьмы, дед Матвей не имел, а потому мучился чрезвычайно, когда приходило время освобождения. Глядя на его понурый вид, можно было предположить, что вместо долгожданной свободы ему шьют новое страшное обвинение.
Дед Матвей являлся осколком ушедшей эпохи, и в то же время он был необычайно жизнелюбив и по-своему остроумен. Рассказы о его выходках кочевали из одной зоны в другую, становясь настоящим лагерным эпосом.
Так, например, отсидев свой очередной срок в конце двадцатых годов, дед Матвей за день до освобождения спрятался в штабелях леса, заготовленного зеками, не желая оставлять приглянувшийся ему лагерь. Когда его наконец отыскали, то у пятерых здоровенных охранников едва хватило сил, чтобы вытолкать старого уркагана за лагерные ворота. Через два дня дед Матвей опять совершенно непонятными путями проник на территорию лагеря и снова спрятался в самом захламленном углу. Нашли его только через неделю усиленных поисков, холодного, голодного, но счастливого от того, что он еще недельку провел на родной зоне.
А последний свой срок дед Матвей получил уже как политический, и эта история изрядно повеселила зеков всех окрестных северных лагерей. Вор, которого больше всего в жизни интересовало содержимое чужих кошельков, неожиданно сел как член Промпартии… Начиналось все весьма прозаично – дед Матвей умудрился на улице снять часы с руки крупного партийного начальника, который, заметив пропажу, тут же потребовал от органов изловить вора. Каково же было его удивление, когда вором оказался семидесятилетний старец, который и не думал особенно прятаться – именные серебряные часы он попытался продать за три червонца там же, на городском базаре. Дед Матвей был пойман гэпэушниками с поличным. Обиженный партийный работник приложил все усилия, чтобы преклонный возраст Матвея не помешал тому получить «десятку» строгого режима. Стараниями прокурора деда затолкали в глухомань, из которой не всякий молодой через десять лет выходил живым.
Однако старик был соткан из материала повышенной прочности. Несмотря на свои преклонные лета, он не уставал даже во время изнурительных этапов и вообще являл собой живой пример неимоверной стойкости и выносливости человеческого организма.
…Беспалый, взглянув на деда Матвея, невольно улыбнулся:
– Да, наверно, лихим парнем ты был в молодости, дед. Ладно, держись меня, в обиду не дам!
В темноте смутно угадывались очертания барака, в котором размещались раскулаченные. До рассвета оставались еще долгих четыре часа. Но сейчас во мраке барак напоминал диковинное исполинское животное, растянувшееся во всю длину. Головой чудовище уткнулось в сторожевую вышку, а его хвост достигал середины зоны.
Беспалый остановился. Неожиданно он ощутил волнение – сейчас ему придется снова убивать. Он был вожаком стаи, а вожак в минуту опасности всегда бросается в схватку первым, тем самым подавая пример всей стае, особенно молодняку. Сегодня ему придется нарушить старый закон: вор не должен убивать, но он просто не может поступить иначе, сегодня у него нет иного выхода.