— Постойте, а вы не тот ли самый Холованов, который на полюс летает? — Тот самый.
   — А есть еще один знаменитый Холованов, который на мотоцикле рекорды бьет.
   — Есть и такой Холованов.
   — Ваш брат? — Нет, это я сам.
   — А на коне — ваш брат? — Нет, и на коне я сам.
   — Понятно.
   — Надо, Настя, в меха закутаться. Летим в Крым, но на высоте — один черт морозяка. Отопления у нас нет. И пора переходить на «ты», я человек простой.
   — Я тоже не очень сложная.
   Напарницей хохотушка попалась. С большим опытом. 215 прыжков, включая 73 затяжных.
   — Значит так, Настя. Готовили меня одну к затяжному прыжку на авиационном параде… Теперь решили нас парой бросить. Я тебя быстро в курс дела введу. Ты только меня слушайся. Смотри, прибор этот создан творческим гением советского народа и его славных конструкторов. Называется РПР-3, Взводим курки. Помещаем прибор под стеклянный колпак. Нажимаем кнопочку, откачиваем воздух. Представь, что тебя бросили с четырех тысяч, а раскрыться надо на двухстах…
   — На двухстах? Кто же на двухстах раскрывается после четырех? — На двухстах раскрываются герои. Например, я. Если боишься, сразу скажи.
   — Не боюсь.
   — Вот и правильно. Нечего бояться. Мы же не на советских парашютах. На американских. Но с советским прибором.
   — Можно ли скорость погасить, если летишь с четырех, а раскрываешься на двухстах? — Можно. Если раскрыться точно.
   — Как же ты раскроешься точно прямо на двухстах? — Тебе техника поможет. Повторяю еще раз. Прибор РПР-3 создан творческим гением советского.
   — Про гений я поняла. Расскажи, как работает.
   — Работает просто. Чем выше поднимаемся, тем ниже давление воздуха. А когда с высоты на землю опускаемся, давление возрастает. Прибор от давления воздуха срабатывает. Как только долетишь до высоты, которая тебе требуется, так он и сработает.
   — Но давление воздуха меняется.
   — Перед прыжком с метеорологами консультируемся и соответствующие поправки вносим.
   — Ясно.
   — Сейчас кладем прибор под стеклянный колпак и откачиваем воздух. Следим за показанием шкалы. Это давление на высоте четыре тысячи. Вот ты летишь. Вот давление повышается. Прошла три тысячи. Прошла две. Одну. Восемьсот. Шестьсот.
   Четыреста. Триста. Двести. Оп! Хлопнул прибор. Вроде стрельнул дуплетом. Вроде пружина мощная мышеловку захлопнула. Ловко? — Ловко. А если… не сработает? — Дурилка ты огненная. В нем же дублирующий механизм.
   — А если…
   — Овечка тупорылая. Название какое? РПР-3. Создан гением. Три механизма независимо друг от друга. Ты дуплетом выстрел слышала, а их не два, а три.
   Иногда в два сливаются, а иногда и в один. Твой прибор опробован 567 раз, и каждый раз все три курка сработали. Не веришь — вправе вызвать инструктора и конструктора. В твоем присутствии сколько хочешь раз опыт повторят.
   — А твой прибор тоже испытывали? — 641 раз. Был один отказ. Два курка сработали, един отказал. А мне они все три и не нужны. Мне одного вполне хватит.
   — И прыгала? — Прыгала. Завтра вместе начнем. Только смотри, главное в нашем деле не хлюздить. Хлюздю на салочке катают.
   С детства Жар-птица правило усвоила: только хлюздить не надо — хлюздю на палочке катают. В высших кругах девочка выросла. Папа у Насти был командиром о многих ромбах. Так вот соберутся друзья папочкины, надерутся коньячища и на язык непонятный переходят: «Молодец, Андрей Константинович, перед самим Тухачевским не хлюздишь». Откуда у больших начальников термины не армейские, понять Насте Жар-птице не дано. Спросила в школе у учительницы, у Анны Ивановны, что это за слово такое. А Анна Ивановна, интеллигентная такая женщина, брови удивленно вскинула, возмутилась. «Ах, Настенька-отличница, всей школы гордость, а вещей таких простых не знаешь. Придет время — зачалишься в кичман, простите, — в тюрягу, загремишь по зонам котелками, а языка человеческого не понимаешь. Хлюздить — бояться. Это старая феня, но как же познавать ребенку новое, если он старого не знает. И запомни, девочка, хлюздить в этом мире незачем». Затянулась Анна Ивановна беломориной, глянула в даль поднебесную, и добавила: «Лучше не хлюздить, хлюздю на палочке катают».
   Бросали с четырех.
   Внизу море сверкает миллионом зеркал. Коса песчаная за горизонт. Установили курки на немедленное раскрытие.
   Холованов сам в кабине. Самолет у него — Р-5 Белый шарф шелка парашютного по ветру шлейфом.
   Поднял на четыре тысячи. Улыбнулся.
   — А ну, девоньки, на плоскости выбирайтесь. И не хлюздить. Чуть что, руками отрывайтесь.
   Это и так ясно. Не первый раз инструкцию повторяют. Выбрались на плоскости.
   Настя на левую. Катька — на правую.
   — Готовы? — Готовы.
   — Подождите малость. Так — Пошли.
   Скользнули обе с крыльев. Провалились в небо.
   Снова бросили с четырех. На автоматическое раскрытие теперь на трех. Летят.
   Переполнило Настю ветром, как парус корабельный. Страшно Насте. За кольцо хватается. Оно и не кольцо вовсе. Просто называется так — кольцо. На самом деле — рамка металлическая. С тросиком. Руки в стороны положено. А Настя нет-нет да за кольцо потрогает. Тут ни оно? Оно тут. Целую вечность летели.
   Настя уже и не надеялась, что — прибор, созданный творческим гением советских людей… а он как стрельнет. Вырвало хрустящий купол из ранца, разнесло над головой, и хлопнул он, воздухом переполнившись. Осмотрела Настя купол: хорошо наполнен. На стропах ни перехлестов, ни переплетения, ни скручивания. Теперь осмотреться: нет ли вероятности в чужой купол ногами влететь? Нет такой вероятности. Развернулась на стропах вокруг: нет ли опасности столкновения? И такой опасности нет. Катька рядом летит, хохочет:
   — Завтра на двух тысячах раскрываться будем.
   Раскрылись на двух тысячах. Обе рядышком.
   Строг Холованов: не торопитесь. Успех закреплять надо. Десять прыжков с раскрытием на двух тысячах. Потом понемногу и ниже раскрываться будем. За компанию и Холованов с ними третьим иногда прыгает.
   Вечерами после прыжков на песчаной косе жгут костер. До самого неба.
   Выбрасывает море чурки, сучья, бревна. Годами на берегах эти бревнышки и чурочки лежат. Сохнут. А потом попадают в костер сборной Союза. Говорят, что йодом чурки пахнут. Говорят — солью. Еще чем то, говорят. Что бы ни говорили, а костер пахнет морем. И Настя у костра.
   И вся команда тут. Песни до зари:
   Дан приказ: ему — на запад, Ей — в другую сторону.
   А ПОТОМ:
   На Дону и в Замостье Тлеют белые кости…
   Еще пели песни свои, особые, десантные:
   Выползать на плоскость Со-би-рается С парашютом Чело-век.
   Потом, к утру ближе, шли непристойные. Катька самая первая. Такие песни запевала, что вся сборная хохотом чаек пугала. И танцевали до рассвета.
   Бросили с четырех с раскрытием на двух.
   Хлопнул купол, и зависла Настя над морем. А у Катьки не хлопнул. Мимо скользнула Катька и вниз, вниз, вниз. В точечку превращаясь. Чем Настя помочь может? Парашют раскрыт, и никак на нем Катьку не догнать. Катьке только криком и помочь можно. И кричит Настя:
   — Рви! Катька! Рви! Кольцо рви! На земле Катька смеется. И Холованов смеется. И вся сборная смеется. Катька уже тренированная. Ей прибор не на два километра взвели, а на двести метров.
   Чтоб Настю пугануть.
   Настя уж думала, что Катька разбилась.
   Смеются все. Одна Настя в себя прийти не может. Сердце не железное.
   — Ладно, ладно, Настя, будешь и ты когда-то до самой почти земли летать не раскрываясь, сама новичков пугать будешь. Иди отдыхай. Больше тебя пугать не будем. Завтра прыгаем снова с четырех, до раскрытие на километре. Это не фунт изюму. Иди, морально готовься. Не побоишься на километре раскрыться? — Не побоюсь.
   Бросали с четырех.
   С раскрытием на километре.
   На километре хлопнул у Катьки купол, а Настя вниз летит, превращаясь в точку.
   Теперь Катьке очередь кричать.
   — Настюха, раскройся! Раскройся, дура! Руками рви! Руками! Ничем не поможешь ей. Зависла Катька на парашюте — быстрее не полетишь. А Настя, не раскрываясь, — к земле, к земле, к земле. И с земли ей орут: «Рви! Настюха! Рви!» Не реагирует.
   На двухстах у нее все три автомата сработали. Хлопнул купол. Тут и земля.
   Вызывает Холованов.
   — Сама на двести поставила? — Сама.
   — Всех нас напугать? — Ага.
   — Но у тебя нет практики даже на восьмистах метрах раскрываться.
   — Теперь есть. Сразу на двухстах.
   — Это хорошо. За грубое нарушение дисциплины от прыжков отстраняю. Из сборной отчисляю.
   Ходит по пустынной косе.
   Шумят волны. В небе купола. В небе планеры и самолеты.
   А ей делать нечего. И ехать ей некуда. Сидит на берегу, камушки в воду бросает. Или лежит и смотрит в даль. Как кошка бездомная. — И есть ей нечего уже третий день. Кошка мышей бы наловила. А Настя мышей ловить не обучена.
   Потому просто сидит и в море смотрит. И никого вокруг. Зато отоспалась за много месяцев и на много месяцев вперед. Никто не мешает — ложись на камни и спи. Одеяла не надо. Тепло. Лежит. В памяти статьи устава перебирает.
   Зашуршали сзади камушки. Оглянулась. Человечка не видно, потому как в лучах солнца. Только сапоги видно. Нестерпимого блеска сапоги. Глаза поднимать не стала. Зачем глаза поднимать. Она и так знает, чьи это сапоги.
   И говорить ничего не стала. О чем говорить? Заговорил он:
   — Ты что здесь делаешь? — Миром любуюсь.
   — Жрать хочешь? — Нет.
   — Ну и характер у тебя.
   На это она промолчала.
   — У меня тоже, знаешь ли, характер. И послал бы тебя к чертям. Но я за тебя сто американских парашютов отдал. Получается, я их просто пропил, промотал.
   Летаю в небе и все тебя высматриваю. Коса песчаная и не могла ты далеко уйти.
   От парашютов наших.
   — Не могла.
   — Тогда пошли.
   — Куда? — Прыгать.
   Начали все с самого начала: прыгали с четырех с мгновенным раскрытием, потом с четырех с раскрытием на трех. На двух. На километре. Добрались и до двухсот метров.
   Поначалу на четыре тысячи вывозил сам Холованов. Потом его вызвали в Москву по неизвестным делам. Вывозил помощник его. Но с Холовановым лучше было.
   — Какой же дурак такого человека в самый разгар тренировок по пустякам дергает? — Дурочка, а ты хоть знаешь, кто он такой? — Холованов и Холованов. Рекордсмен.
   — Ах, глупенькая Настенька. Холованов — личный пилот товарища Сталина. И телохранитель. Его не зря Драконом зовут.


ГЛАВА 3


   Поле от горизонта до горизонта. Поперек поля бетонная полоса. У полосы — трибуна для вождей. Над трибуной — тент: синие и белые полосы. Вокруг трибуны — охрана.
   Вожди через три дня появятся. А трибуна под охраной. Через три дня все, что с этой стороны взлетной полосы, заполнит толпа. А полоса останется свободной. И все, что за полосой, — свободным будет. Над той стороной поля истребители петли вертеть будут, туда парашютисты валиться будут отдельными снежинками и снегопадом. Воздушный парад, одним словом. Несокрушимая мощь Родины.
   Несгибаемые крылья советов.
   А пока подготовка.
   Бойцы тянут кабели. Верхолазы на столбах дятлами сидят, молоточками постукивают, репродукторы-колокольчики прилаживают. Кран-исполин с кузовов автомобильных ларечки снимает и аккуратным рядочком расставляет. «Пиво-воды», «Мороженое», «Союзпечать». Снова — «Пиво-воды». Плотникиумельцы из фанерных щитов сортир сколачивают. Сортир-гигант. Крупнейший в Европе.
   Но главная забота — безопасность. Навезли из Москвы табуны чекистов.
   Тренировка. С виду — просто парни в кепочках, в пиджачках, в футболочках полосатых. Вроде даже и не чекисты. Присмотришься — они.
   И команда над полем: «Ра-а-а-зберись!» Вроде толпа была, вроде орда неуправляемая, а р-р-раз — и разобрались цепочками-линеечками. Продольные людские цепочки до самого горизонта. И до другого — тоже. Еще поперечные цепочки. Цепочки людские своим переплетением квадраты образуют. Коробочки. Арматуру толпы. Нахлынет народ московский на поле тушинское, а меж народа — полосы чекистов. С севера на юг, с запада на восток. В толпе их не увидишь. А сейчас они пока без толпы тренируются:
   становись — разойдись. В каждой цепочке свой начальник. В каждом квадрате — свой. У каждого начальника — трубка телефонная в кармане. Когда толпа заполнит поле, каждый командир в толпе, в давке, незаметно свой телефон к подземному кабелю подключит или к ларечку «Пиво-воды», или еще к какому ларечку. Не зря к ларечкам кабели провешены.
   Ближе к трибуне вождей — гуще цепи, коробочки плотнее. У самых трибун цепи совсем непробиваемые. Как фаланга Македонского.
   Под самой правительственной трибуной — кабина комментатора. Так усажен, чтоб и самолеты увидел, и парашютистов, и лицо товарища Сталина. Чтоб, значит, реагировал, если что. Рядом с комментатором место Холованова. И ему самолеты будут видны, и парашюты, и толпа, и лицо товарища Сталина. Сложные у Холованова обязанности. В лицо Товарищу Сталину смотреть. И в небо. И в толпу.
   Еще и на комментатора. На боку товарища Холованова — «Лахти Л-35». Это если вдруг комментатор взбесится и начнет всякие мерзости в микрофон выкрикивать:
   так чтоб долго не кричал, чтоб его сразу тут и порешить одиночным выстрелом между глаз. Еще у Холованова в руке рубильник: тот правит, у кого связь в руках. У кого связь, тот команды передавать может. Кто команды передает, тот парадом командует. Не зря товарищ Ленин в первую голову телеграф захватывать рекомендовал. Так вот связь в надежных руках. Рубильник в руках на тот случай, если враги в кабинку ворвутся и в микрофон начнут передавать толпе не те команды, какие следует. В этом случае дернет Холованов рубильник и всю систему связи одним электрическим ударом расшибет. Лучше — никакой связи, чем в руки врага отдать.
   Прямо у кабинки, в которой комментатор с Холовановым сидеть будут, — три чекиста. С виду — техники микрофонные. На самом деле они для того, чтоб Холованова продырявить, если он взбесится и сам в микрофон гадости кричать вздумает. Оружие у них — под пиджаками. Оттопыривается оружие на задницах.
   Оружие у них — без особых претензий. На всех не напасешь заграничные «Люгеры», «Кольты» и «Лахти». Потому оружие у них — обыкновенные родные «тетешники». Ни отделки у «тетешника» элегантной, ни вида заморского. Одно хорошо: лупит мощно и точно. Надежная штука «ТТ». Никогда не подведет. Но если у одного микрофонного техника при стрельбе по Холованову осечка выйдет, так передернет затвор и тут же другим патроном Холованова успокоит. А пока он передергивать будет, Холованова пробьет восемью дырками другой товарищ. На то и приставлен рядом с первым. Ну а если и у него заедание или перекос затвора, то тогда третий товарищ из Холованова решето делать будет. Но это на самый крайний случай. А в нормальной обстановке, чуть что, они все втроем по восемь патронов в Холованова врежут, сменят магазины — и еще каждый по восемь. А пока улыбаются они Холованову. И он им улыбается. Почтительны те трое: сталинский личный пилот. С таким не шути. С другой стороны, прикажут завтра — и превратится сталинский личный пилот в обыкновенного клиента с маленьким входным отверстием в затылочной части черепа и с большим выходным отверстием в лобовой части. Может быть и наоборот. Можно к товарищу Холованову в лапы попасть и превратиться в его клиента… Потому лучше с ним пока не ссориться, а улыбаться: как дела, дорогой товарищ? Идут часы. Палит солнышко беспощадное. Пылит аэродром. Тренировка продолжается. Холованов по телефону команду-циркулярку: блокируй! Это значит, из одной коробочки в другую хода никому не убудет. Выпускай на север! И это понятно: в каждой коробочке выпускай людей в северном направлении, а в другие не выпускай. Отпусти блокировку! Это значит, толпа вообще присутствие чекистов ощущать не будет — ходи в любом направлении. И опять: блокируй! В южном направлении — выпускай! Так миллионную толпу контролировать можно. Тут еще рядом пикапчики стоять будут. Чуть что, через толпу вооруженную группу в любую точку аэродрома перебросить можно.
   Если связь телефонная откажет, то и тогда контроль над чекистскими цепочками не нарушится. Тогда команды другим образом передаваться будут.
   Молчаливыми жестами по цепочкам. И подражанием впереди стоящему. Рядом с комментаторской будочкой поставили детинушку. Выше него во всем НКВД не найти.
   Если Холованов прикажет ему сесть, сядет. Тогда все, кто его видит, тоже садятся. И все, кто их видят, сядут. А садиться зачем? Для дисциплины. Мало ли что случиться может? Мало ли какая ситуация сложится? И связи нет. Так вот выполняй команды молчаливые. Любые команды выполняй. Любые! Выполняй, что прикажут. Потому команды из стеклянной будки так и сыплются:
   встать, садись, ложись, встать, садись, разойдись, становись! Рядом по палю пустому две подружки-хохотушки гуляют. Катька и Настюха. Перед прыжком своим рекордным пришли просто на поле посмотреть, на котором приземляться. И все им смешно. Хи-хи да ха-ха. И Холованову рожки показывают.
   Не понимают, что у Холованова за них душа болит. Глупые совсем. Вообще ничего не понимают. А риск немалый. Надо бы их еще как-то подстраховать.
   Настя с Катькой все полем гуляют. Мордочки чекистам корчат. Катьке все бы хохотать. А Настя нет-нет, да и вспомнит прыжок предстоящий, — Ты, Катька, не схлюздишь? — Да я затяжными прыгала, когда ты еще укладку осваивала. Ты бы не побоялась, раньше времени не рванула бы, не раскрылась бы на пятистах.
   Попался тут Катьке в траве жук смешной. Ну такой смешной, что забыла она прыжок предстоящий и уже хохотала, не переставая.
   — Знаете, девоньки, советская техника — лучшая в мире. Но подстрахуемся и немецкой. Помимо советского прибора РПР-3 дадим мы вам дополнительно и по немецкому прибору. Страховка хорошо, двойная лучше, тройная лучше двойной, а мы еще добавим. С другим принципом действия. С секундомером Прибор немецкий, а часовой механизм" в нем швейцарский. «Ролекс» Желаю удачи.
   Выбрались на плоскости. Катька на правую, Настя — на левую. Улыбнулись пилоту.
   Тот четыре пальца в кожаной перчатке показывает: точно четыре тысячи держу. И махнул рукой.
   Скользнули девочки в бездну.
   Толпа миллионная в небо смотрит.
   И товарищ Сталин.
   И Холованов.
   Предпоследний номер программы. Холованова ответственность. После этого массовый прыжок. Но это уже не его забота. Хорошо воздушный парад прошел. Ни сучка, ни задоринки. Остался затяжной с четырех тысяч и массовый заключительный.
   Все круче самолет, все круче берет. И вот выровнялся. Двигатель придержал. С земли хорошо слышно, как рокот моторный прекратился. Диктор напротив Холованова сидит, радостным голосом толпу извещает:
   — Высота четыре тысячи метров над уровнем моря.
   Тут только и понял Холованов, что разобьются обе. Скользит Настя. Рвет ее поток воздушный словно водопад горный. Весело и страшно. И все страшнее. Все сегодня не так почему-то. Чувство такое, что не так. Земля слишком быстро надвигается. Хронометр правильно тикает, и все три курка взведены, и по опыту знает, что лететь еще да лететь, но почему земля прет навстречу с такой скоростью? Главное — не хлюздить. Приборы сами все сделают. Главное — страх сдержать. Не дать страху вырваться. Но вырвался страх, как вырывается купол из ранца. И закричала Настя, как кричат во сне, когда кричишь и не кричится, когда в крике только и спасение:
   — Рви! Катька! Рви! И Катька рядом. И у нее лицо — ужас. И не кричит она — вопит: Рви! И рвет сама кольцо. И Настя рвет кольцо.
   Но…
   Для Холованова время остановилось, когда самолет площадку сделал и рокот оборвался. Растянулось для Холованова время гармошкой. Секунды в сутки превратились нескончаемые. В годы.
   Резанул его диктор: НАД УРОВНЕМ МОРЯ! Все просто. За исходную точку отсчета принят уровень моря. И самолет поднялся на четыре тысячи над уровнем моря. И умные механизмы откроют парашюты на высоте двести метров над уровнем моря. И проверено все тысячу раз на песчаной косе. И та коса — на уровне моря. Может, на несколько метров выше. Но тут — не песчаная коса в Крыму. Тут Москва. Тушинский аэродром. Разве Москва на уровне моря? Из школьных учебников известно: Москва — сто семьдесят метров над уровнем моря. Это в среднем: где чуть выше, где чуть ниже. Но в любом случае высоты никак не хватает. Откроются парашюты ровно за двести метров до уровня моря, и будет поздно.
   Смотрит товарищ Сталин на падение двух комочков и понимает…
   Вырвал Холованов микрофон у диктора.
   Трое рядом пистолеты «ТТ» на него вскинули. А он им глазами. А он им мимикой матерной: спасаю ситуацию! По инструкции стрелять чекистам положено. Выхватили пистолеты все трое. Народ от них шарахнулся. Но ни один в Холованова не стреляет. Подсказывает чутье пролетарское: происходит что-то ужасное и только Холованов с микрофоном ситуацию спасти может. И на Сталина чекисты смотрят. Он бы им мимикой. Он бы им знаком. В момент Холованова прошили бы двадцатью четырьмя дырками.
   Но молчит товарищ Сталин. Ни взглядом, ни жестом отношения не выказывает. Как статуя гранитная. Как стальное изваяние. Одно ему имя — Сталин! Нет его сейчас тут в этом мире суетном. В даль веков взгляд товарища Сталина устремлен.
   Холованову же дождаться: две разобьются или одна только. Катька-хохотушка может спастись. Опытная.
   Над одним комочком вырвало купол, и хлопнул он, воздухом наполнившись. Над другим тоже вырвало купол. Только не хлопнул он. Не успел.
   Нажал Холованов кнопку микрофонную и тоном радостным: «А демонстрировался номер: „Катя-хохотушка и мешок картошки!“ Га-га-га. Номер исполняли мастер парашютного спорта, рекордсмен Союза и Европы Екатерина Михайлова. И… мешок картошки! Га-га-га!» Черен лицом Холованов. Диктору микрофон в зубы: продолжай! Засмеялся диктор радостно: и мешок картошки! Колокольчиком закатился.
   А Холованов здоровенному чекисту: «Смейся, гад, застрелю!» Засмеялся здоровенный уныло: Гы-гы-гы. И покатилось по чекистским цепочкам:
   гы-гы-гы. И по толпе: гы-гы-гы.
   Холованов же — в пикапчик. И в поле погнал…
   Купол Настя погасила за две нижние стропы. Их надо энергично и быстро на себя вытягивать. Ветра нет, потому быстро купол погас. Сбросила систему подвесную и к Катьке бегом.
   Катька не шевелится. Лежит как мешок с картошкой. И купол не гасит. По инструкции положено срочно купол гасить и подвесную систему сбрасывать. Но лежит Катька, инструкцию нарушает. Настя бегом к ней. Но не бегут ноги.
   Тащатся. Так ногами Настя приложилась, что, кажется, оба колена вдребезги разбиты и ступни вдребезги. И бедра. И позвоночник, наверное, в десяти местах переломан. Лежит Настя неуклюжим чучелом: погасила свой купол, гаси соседний — такова инструкция. А что его гасить? Он только наполнился чуть, не тугой, каким быть ему положено, а вялый, как мячик проколотый. Чужой гасить легче.
   Всем телом, руки расставив, на него Настя бросилась. Купол Катькин не пружинил. Просто под Настиным весом увял, хотя и не отличается Настя весовыми показателями. Теперь купол быстро смять в комок. И подвесную систему отцепить.
   Чтобы тело не потащило ветром Расцепляет Настя замки, на Катьку смотреть боится.
   Тут пикапчик подскочил. Из кабины — Холованов. Катьку — в парашют да в кузов.
   И второй парашют туда. Настю за руку — ив кабину. Только тут он ей в лицо посмотрел. И отшатнулся. То ли лицо у Насти без улыбки, то ли не ожидал ее живую увидеть. По расчету, по логике, Насте мертвой полагается быть.
   А Катьке — живой.
   Страшная Катька.
   Потеряло тело форму. Деформировано тело. Бугры и шишки везде, где не должно их быть. На глазах наливается тело чернотой. Превращаясь в один сплошной синяк.
   Холованов — за рулем. Настя рядом. Взгляд немигающий. Подивился Холованов: ни слова от нее, ни слезинки. Рванул с места. Рванул от толпы. Рванул от криков.
   А в небе — массовый прыжок. Тысяча парашютистов на разноцветных парашютах.
   Загляденье.
   Хоронили Катю Михайлову скромно. И скрыто. Хоронили, как подобает хоронить десантников в тылу врага. Без гроба. В шелку парашютном. В неизвестном месте.
   Нельзя на могиле памятник ставить. Нельзя имени писать. Престиж государства — выше любых индивидуальных жертв. Только крестик на карте. А карту — в надежное место. Пройдет пятьдесят лет, наступит полный коммунизм на всей земле. Не будет больше границ государственных, все страны сольются в одну великую семью равноправных народов, И тогда вспомним мы тебя. Катя Михайлова. Через пятьдесят лет. Страшно подумать: в 1987 году. И поставим на этом месте величественный тебе памятник. Из гранита. И напишем золотыми буквами: «При исполнении служебных обязанностей… при испытании новейшей техники, созданной творческим гением… Катя Михайлова… Хохотушка».
   Ночью Жар-птица не плакала.
   Она никогда не плакала. Запер ее Холованов в парашютном ангаре. Предупредил:
   не показывайся. Принес одеяло, подушку, мыло, полотенце, порошок зубной, щетку, расческу, ведро воды, принес десантных пайков пять коробок. Пошутил:
   — Десантник, вооруженный сухим пайком, практически бессмертен.
   Не приняла Жар-птица шутку. Он и сам понял — не к месту про бессмертие.
   И вот одна в огромном складе. Под сводом мышь крылатая мечется. Луны сияние в окошечке.
   Обняла подушку и долго кусала губы. До рассвета. Чтоб не плакать.
   И не плакала.


ГЛАВА 4


   По трамваям московским слухи.
   По рынкам. По подъездам. Спорит народ. Говорят, что ужасно смешной номер показали на воздушном параде: бросили с самолета девку с парашютом и мешок картошки — тоже с парашютом. Мешок с картошкой разбился, а девка жива-здорова.