Спустя четверть часа, бормоча что-то любезное, из кабинета выбрался чиновник Горэнерго. У него было круглое сытое лицо, которое прямо-таки лоснилось от приятности имевшего место быть разговора. Отец Евпатий подобрался, готовясь встать и пройти в директорский кабинет, однако секретарь сурово повел бровями: мол, ждите, когда надо – вызовут.
Нахимов, казалось, заснул с открытыми глазами. У него была замечательная способность при необходимости впадать в нечто вроде анабиоза. Евпатий предполагал, что способность эта выработалась у Нахимова, когда он проходил учебу в школах тогдашнего ГРУ: оперативников учили терпеть безделье и переносить пытки. Возможно, при учебе инструкторы переборщили, поэтому Андрей мог «зависнуть» в неподходящий момент – например, на эту Пасху, во время крестного хода, он должен был помогать открывать двери храма. Однако «задумался», и даже громогласное «Христос воскресе!» не пробудило его. Пришлось отрывать его ручищу от дверной ручки, шипеть на ухо совсем не церковные слова, а потом еще утешать как малое дитя.
«Бесы, всё бесы…» – бормотал Андрей и широко-широко крестился, еще долго не решаясь переступить порог храма.
Евпатий вздохнул, пожалев, что не взял с собой книгу или газету. Ожидание затягивалось, причем по непонятной причине. Или бизнес-леди просто отыгрывалась на них за неприятный разговор с Нахимовым? «Мы люди не гордые, – произнес про себя отец Евпатий. – Но если что – припомним».
Отец Евпатий (в миру – Игнатьев Олег Николаевич) тоже пришел в Церковь из органов. Однако он служил в аналитическом отделе, поэтому обладал далеко не всеми практическими талантами Нахимова. Перелом произошел в нем, как и у многих, осенью 1993 года. Неразбериха времен ГКЧП и развала Советского Союза нанесла первый удар по госбезопасности. Но несостоявшаяся гражданская война октября 1993 года оказалась еще большей катастрофой. Она разделила тех, кто остался в «системе», на три лагеря. Большинству было все равно, они так себя и называли «ПФГ» – «нам по фигу», кто-то поддерживал президента, но нашлись и сторонники Белого дома. Олег Игнатьев оказался в их числе. Активного участия в событиях он не принимал, однако для победивших оказалось достаточно и словесно выраженной симпатии к Руцкому со товарищи. Чистка в некоторых отделах была жестокой, как всегда сводили личные счеты. Крепко досталось пофигистам, а что уж говорить о диссидентах!
Больше всего потрясло вмиг обрушившееся товарищество, которым так гордились в Комитете еще несколько лет назад. Даже в 91-м, когда казалось, что наступил конец света, они еще держались друг за друга. За два года уровень морально-волевых качеств работников спецслужб опустился ниже точки замерзания. Слово «отморозок» как-то само собой проникло с улиц в коридоры органов и вполне адекватно отражало состояние не только новичков, но и ветеранов. Большинство из них уже не волновало ничего, кроме заботы о деньгах, добыть которые нужно было любым способом.
Короче говоря, Евпатий не стал оправдываться и задерживаться. Отпустили подобру-поздорову – и то слава богу. Помыкавшись несколько лет по фирмам, которые собирали свои службы безопасности из «бывших», он узнал, что полковник Шереметьев стал настоятелем храма в Алексеевской – и напросился к нему. Олег Николаевич был человеком одиноким, поэтому переход в духовное состояние не доставил ему личных проблем. Да и Церковь не особенно противилась подобному «усилению» прихода. Вопреки распространенному мнению отношения между службами и Церковью были хоть и странными, но близкими. Службы следили, но сами кураторы, часто против воли, попадали под обаяние тех, за кем присматривали. Тем более, что в 60-х – 70-х годах в Церковь пришло немало образованных современных людей и к концу 80-х они были на видных местах в церковной иерархии.
Так что, когда Горбачев решил повернуться лицом к православию, многие из кураторов и вообще людей, служащих в органах, перестали скрывать дружеское отношение к бывшим подопечным. А те принимали бывших контрразведчиков в свои ряды, небезосновательно надеясь на их помощь в решении кое-каких вопросов.
Неожиданно Нахимов вышел из состояния прострации, и это отвлекло Евпатия от воспоминаний.
– Молодой человек, мне кажется, где-то хлопнула дверь.
Действительно, и Евпатий услышал звук, похожий на стук двери, которую приводит в движение сквозняк. Секретарь прислушался, пожал плечами, после чего набрал номер своей начальницы. Та не брала трубку. Еще немного поразмыслив, крашеный принял волевое решение и направился к директорскому кабинету. Он деликатно постучался, потом еще раз постучался, уже более решительно, и наконец решился приоткрыть дверь. Его плечи приподнялись, выражая недоумение, затем он обернулся к посетителям, предупреждающе подняв ладонь: мол, не покидайте своих мест, – и зашел внутрь.
Когда секретарь вернулся из кабинета, он выглядел растерянным.
– Не понимаю… Антонины Андреевны нет.
– Как так нет? – Нахимов отодвинул крашеного и вошел в директорский кабинет. Отец Евпатий последовал за ним.
Антонина Андреевна явно любила себя баловать. Обстановка в начальственном кабинете разительно отличалась от выставочно-делового облика приемной. Эту разницу очень точно выразил Андрей Нахимов, который сказал крашеному:
– А ваша начальница-то барыня…
Кабинет был оформлен под светелку московской боярышни времен Алексея Михайловича. Естественно, здесь имелись кондиционер и лампы дневного света, но все остальное было изготовлено с претензией под старину. И наличники на окнах, и платки на стенах, и кружевные чехольца на креслах, и даже настольная лампа в виде лучины с непременным корытцем под ней. При этом все было дорого, дорого, очень дорого!
В углу висела большая икона в аляповато-дорогом окладе; перед ней была укреплена лампадка. Рядом с иконой на стене находилась любительская фотография Антонины Андреевны на фоне храма Александра Невского. Отец Евпатий и Нахимов многозначительно переглянулись.
Словно уравновешивая православную символику, в противоположном углу на треножнике покоилась статуэтка лежащего на боку Будды, явно купленная в каком-то из московских магазинов колониальных товаров. Перед ней находилась курительница и лежало несколько ароматических палочек.
За директорским креслом в стене имелась дверь, которая вела в маленькую комнату отдыха с креслом, диванчиком и холодильником. Здесь обстановка была простой, лишь на стенах висели фотографии каких-то райских мест то ли Тихого, то ли Индийского океана. Прихожанка Антонина, которая ввела в смущение отца Иоанна, оказалась весьма противоречивой дамой.
Впрочем, директриса отсутствовала и в комнатке отдыха. И здесь имелась дверь – черный ход, который вел на соседнюю лестницу. Она была приоткрыта, и именно она постукивала – откуда-то снизу дул сквозняк. Нахимов открыл ее – на лестничной клетке стоял полумрак, не слышалось ни голосов, ни шагов. Антонина Андреевна покинула свой офис явно не минуту назад.
– У кого были ключи от этой двери? – грозно нахмурившись, спросил Нахимов у секретаря.
– У нее. У кого же еще? Если она и дала кому дубликат, то меня в известность не поставила. – Крашеный был явно растерян.
– Сбежала наша красавица… – отец Евпатий внимательно осмотрел замок. Следов взлома не наблюдалось. – Сама сбежала. Эй, мил человек, – он легонько ткнул Нахимова пальцем в бок. – Не перестарался ты тогда, воспитывая ее?
Отец Иоанн вполне точно изобразил дознавателя из Патриархии: «молодой да ранний, характер скверный, презумпцию невиновности не признает, говорит рублеными фразами». Ему было немногим за тридцать, но тяжелый взгляд дознавателя мгновенно заставил Матвея забыть о том, что этот человек всего несколькими годами старше его. Цивильный пиджак висел на нем мешком; Матвею показалось, что дознаватель всем своим видом показывает: мирская одежда ему претит.
– Архимандрит Макарий, – сверля Матвея взглядом, он протянул ему небольшую, но сильную ладонь.
Когда отец сообщил Матвею, что с ним хочет поговорить человек, поставленный Патриархией приглядывать за расследованием, тот долго не мог решить, где назначить встречу. Неожиданно его осенило – на работе. По крайней мере, там будет возможность сослаться на неотложные дела и прекратить разговор.
Редакция «Вечерней новости» располагалась в тех же помещениях, что и при советской власти. Близость к Садовому кольцу подняла рыночную стоимость площадей, поэтому во время очередного кризиса Сиреневый Жакет сдал едва ли не половину офиса издателям перекидных календарей. Страсть русского человека к чтению выжимок из Большой Советской Энциклопедии и поваренных книг не смогло истребить даже появление персональных компьютеров. Матвей неоднократно видел на столах своих знакомых и в офисах серые кубики перекидных календарей, этих доисторических монстров, переживших и мировые войны, и Перестройку.
Помимо «перекидушек» соседи печатали просто календари с красивыми видами, машинами и более или менее откровенно декорированными девушками. Иногда Сиреневый Жакет, словно определив на каком-то своем внутреннем приборчике уровень читательского интереса к своей газете, говорил:
– Матвей Иванович, нам нужна эротика.
И Матвей шел к соседям, которые веером раскладывали перед ним на столе фотографии из рекламных буклетов иноземных ночных баров. Откуда они доставали эту продукцию, Шереметьев не знал, но был уверен, попроси он у соседей найти ему девушку с островов Тонга или с Огненной Земли, в запасниках соседей обязательно найдутся полуобнаженные представительницы народонаселения этих экзотических мест.
Иными словами, соседство оказалось не только полезным с точки зрения выплаты аренды, но и даже приятным. Однако редакциям «Вечерней новости» приходилось уплотняться, и лишь некоторые из сотрудников имели собственные кабинетики. К их числу принадлежал и Матвей.
Архимандрит Макарий с трудом втиснулся в креслице напротив стола Шереметьева. У него было одутловатое лицо и грузная фигура – подобную одутловатость и грузность Матвей нередко встречал среди духовных лиц, истово исполнявших пост, но по своей природной конституции не приспособленных к этому. Одни в постные дни справлялись с позывами желудка, перебарщивая в поедании картошки и квашеной капусты. Другие, хотя и налегали на квасы и морсы, оплывали нездоровым, водянистым жирком, подсаживая желудок и почки – давно уже замечено, что не человек для поста, а пост для человека. Сиречь, духовное очищение должно способствовать телесному оздоровлению, а не наоборот. Впрочем, не ему, Матвею, судить об этом…
– Вашему отцу сейчас не просто. – Серые, почти стальные глаза архимандрита буравили Матвея. Тот тайком осмотрел стол: все ли сомнительные материалы к будущему номеру он успел убрать?
– Я знаю, отец Макарий. Все-таки церковь приходится восстанавливать почти на пустом месте. К счастью, у него сформировался сильный приход…
– Приход сильный, служители храма, так сказать, специфические. Мы все это знаем. Но ведь дело не только в этом.
– Но ведь пожар – несчастный случай, и только.
– Несчастный случай? Московский следователь убежден, что был поджог. И отец Иоанн согласен с ним.
– Я не то имел в виду. Мой отец и его люди не страдали головотяпством. Начиная с элементарных требований пожарной безопасности и заканчивая установлением мирных отношений с Алексеевской слободой. У храма не было врагов. По крайней мере, видимых. Может быть, приход развивался слишком успешно и стал предметом зависти – но это уже другая история. Зависть – несчастный случай, от которого никто не застрахован.
– Зависть – не несчастный случай, а грех, – поправил Макарий. – А о греховности человека забывать нельзя.
– Наверное, вы правы. Но возможности моего отца тоже не были безграничны. Чтобы обезопасить храм от поджога, ему пришлось бы нанять настоящую военизированную охрану, установить видеокамеры вокруг стен. Вы хоть представляете, сколько это стоит?
– Представляю. По моему мнению, именно это и следовало сделать.
– Извините, не соглашусь. Сколько в России храмов, и сколько из них охраняют как национальное достояние? Если собор Александра Невского был так важен для Церкви и государства, его могли бы взять под охрану местные власти. Но ведь не взяли!
– Ваш отец обращался к ним с такой просьбой?
– Нет. Потому что счел подобное обращение бессмысленным. Денег не дали бы.
– То-то и оно. Сейчас даже эта мелочь может быть обращена против отца Иоанна.
Макарий опустил глаза, о чем-то задумавшись. Матвей настороженно смотрел на него, не понимая причин его визита. Вздохнув, архимандрит достал из внутреннего кармана записную книжицу, явно купленную в обычной канцелярской лавке. На ее обложке красовался Леонардо ди Каприо на носу «Титаника». Правда, той актриски, которая играла вместе с ним и имени которой Матвей принципиально не запоминал, на обложке не было. Так что Леонардо размахивал руками в одиночестве.
Полистав свою книжицу, Макарий вздохнул, запихнул ее обратно и произнес:
– Ваш отец долгое время служил в органах.
– Ну и что? – вспыхнул Матвей. – Ведь он не скрывал этого.
– Я не о том. Мы знаем, почему он пришел в Церковь. Мы знаем, что случилось с вашей матерью. И знаем, где после этого служили вы.
– Это бросает тень на мою репутацию?
– Для Церкви – нет. Да и для меня тоже. Я ведь перед тем, как уйти от мира, побывал в Чечне. Довелось участвовать в Новогоднем штурме Грозного.
Матвей удивленно посмотрел на гостя. Чего-чего, а этого он не ожидал. Пожалуй, кроме жесткости во взгляде, больше ничего не выдавало боевого прошлого архимандрита.
– Гордости не испытываю. Чем гордиться – тем что выжил? Подвигов тоже не совершил, хотя и оружия не бросал. Словом, ни то ни се. Хотя насмотрелся достаточно для того, чтобы задуматься о Христе.
«Оправдывается он, что ли?» – подумал Матвей.
– Одних война воспитывает, других – развращает, – продолжал Макарий. – Дорогой ценой. Меня воспитала.
– Вы хотите сказать, что меня она развратила?
– Не знаю. Надеюсь, нет. Я как раз хотел обратиться к вам как к человеку, который заслужил прозвище «Следопыт». Вы ведь обошли всю Чечню, не так ли?
«Следопытом» Матвея называли далеко не все. В каком-то смысле это прозвище было законспирировано – хотя бы потому, что среди разведподразделений воздушных десантников, действовавших тогда в Чечне, имелось всего несколько «следопытов». В их задачу входил поиск людей, например летчиков, сбитых над «немирными» районами, а также тайных троп, которые могли вывести на базы повстанцев или к горным аулам. Желательно, чтобы эти тропы были неизвестны даже местным жителям. Вот и ползали «следопыты» по горным склонам – там, где бродила лишь мелкая живность. Зато боевые группы потом могли не слишком опасаться растяжек и засад.
Другое дело, что результаты походов следопытов, похоже, нечасто требовали наверх. И лишь однажды Матвей уловил в разговорах его непосредственного начальства, что разведанные им козьи тропы стоили жизни руководству одной из «ичкерийских бригад». Он старался не совать нос в чужие дела – впрочем, и сам не распространялся о своих. Такова уж была специфика его службы.
Вначале те двое, из органов, теперь архимандрит Макарий… Число людей, с которыми Матвей Шереметьев встречался в первый раз, но которые знали о его жизни слишком многое, подозрительно росло. Или это простое совпадение?
– Назовете номер войсковой части, где я служил?
Макарий удивленно посмотрел на него.
– Не в курсе. До таких деталей Церковь не доходит. Она не собирается шантажировать вас прошлым. «Следопыт» – это, скорее, похвала. Опыт вашей службы, может быть, поможет в нынешней ситуации. Патриархия очень недовольна пожаром.
– Из-за средств массовой информации?
– Не только. Храм был историческим достоянием. Художественным. И религиозным памятником. Более ценным, чем полагают.
– Вы имеете в виду фрески? – вспомнил Матвей.
– Именно их. Эти фрески писались в конце правления Ивана Грозного. Тогда безумие царя обострилось, и он собирал вокруг себя таких же помешанных. Тех, кто слышал голоса, кто утверждал, что общается с ангелами. Один из них и нарисовал эти фрески. Конечно, жить во времена тирана тяжело. Но, похоже, религиозный нерв в России тогда был обнажен. Поэтому создавались вещи, которые в другие века никому не приходили в голову.
Сказав это, архимандрит неожиданно замолчал и опустил голову.
– Так что же там было изображено? – выждав некоторое время, спросил Матвей.
– Страшный суд. Точнее так: Страшный суд, который уже произошел. На фреске было нарисовано, что мы живем уже после конца света.
Чечня была в прошлой жизни. Не то чтобы Матвей стыдился чего-то или хотел забыть. Но когда не думалось о прошлом, ему было лучше.
Визит архимандрита Макария пробудил воспоминания. Почему-то в первую очередь Матвей вспомнил, как он боялся. Боялся каждое мгновение во время своих поисков, длившихся порой по неделе. Боялся, что летчик со сломанной ногой, которого он тащил из лесов близ немирного аула, будет громко стонать во сне. Боялся, когда рота, к которой он был прикомандирован, попала в одну из бесчисленных чеченских засад, и он несколько часов лежал с подобными ему бедолагами под пузом вяло дымящего БМП, ожидая, что каждое мгновение над его головой может рвануть боезапас. Паники не было ни разу – той паники, которую он испытал в детстве, когда у него впервые начали сверлить зуб и едва не задели нерв. Но страх он ощущал физически, словно ледяную гирьку над сердцем. Страх, наверное, и спас его. Погибали те, кто бравировал своей храбростью, и те, кто, наоборот, впадал в панику. Выживали боявшиеся и везучие.
К везучим Матвей себя не причислял – по крайней мере, начиная с 3 октября 1993 года. Тогда, в самый разгар странных и страшных событий у Останкинского телецентра, когда бронетранспортеры внутренних войск обстреливали поочередно то защитников телецентра, то штурмовавшую его толпу, мать Матвея оказалась слишком близко к главному месту событий. Они с отцом так и не узнали, что привело ее туда. В случайность верилось с трудом – слишком далеко в стороне от Останкино находились ее работа и их дом. Без причин подобный крюк не совершишь. Никого из ее знакомых в тот момент у телецентра не было – по крайней мере, никто не сознавался в том, что ходил поглазеть на бунт сторонников парламента. Да и она никуда не собиралась – по крайней мере, утром того дня, когда Матвей в последний раз видел ее живой.
Матвей хорошо помнил, что отец говорил ему и матери: «Оставайтесь в стороне. Президент власть не отдаст. Все закончится через несколько дней, – но прольется кровь. Бархатные революции и контрреволюции – миф для внешнего потребления. Без крови не обойдется. Так уж устроена политика, что победитель должен продемонстрировать силу и решительность». И мать, и Матвей симпатизировали Кремлю, а не парламенту; учившийся тогда на третьем курсе факультета журналистики МГУ Матвей даже подрался с однокурсником, который прямо на занятиях стал призывать к студенческому бунту и погрому деканата. Однако, привыкнув доверять отцу, он обходил места сходок и сторонников парламента, и сторонников Кремля.
Но его мать почему-то оказалась у телецентра – именно тогда, когда там шла стрельба. И получила в затылок пулю калибра 7,62 мм, выпущенную то ли из автомата Калашникова, то ли из пулемета, установленного на бронетранспортере. Пуля вылетела между глаз, обезобразив верхнюю часть лица. После безумной ночи тревог и ожидания – они с отцом обзвонили всех знакомых, даже съездили на работу матери, не понимая, куда она могла пропасть, – им позвонили и предложили проследовать в морг «для опознания»: в сумочке матери нашли паспорт.
В морге они увидели тело, одетое в платье и плащ, в котором мать вышла утром на работу. Матвей вначале решил, что это – чудовищная и нелепая шутка, потому что у мертвого тела было не ее лицо, там вообще не было лица. Но отец сразу узнал мать. Встал на колени прямо посреди мертвецкой и заплакал.
По настоянию отца мать отпевали в храме на Таганке, рядом с ее любимым театром. После этого отец ушел в запой, продолжавшийся почти до Нового года. Матвей тоже учился скорее по инерции, полностью выпав из студенческой жизни, но, по крайней мере, он удержал себя от водки. Потом его долгое время преследовала память о мутных, тупых глазах отца, которые он видел, возвращаясь из университета. Отец все пил – но никак не мог прогнать боль.
В декабре отец вдруг бросил алкоголь и как-то неожиданно стал набожным. Тогда Матвея скорее испугала, чем обрадовала эта перемена в нем. Сам он никогда не отличался набожностью, поэтому не понимал, как разговаривать с отцом.
А тот резко менял свою жизнь. После Рождества на столе начальника его отдела лежал рапорт об увольнении, и в службах уже знали, что Шереметьев хочет стать духовным лицом.
Бегство в Церковь показалось Матвею предательством. И он пошел на принцип. Учеба после гибели матери, по настоянию которой Матвей и поступил на факультет журналистики, стала претить ему. Поэтому Шереметьев-младший бросил ее, не сдал сессию и подрабатывал грузчиком в ближайшем к их дому универсаме, пока не наступило время весеннего призыва в армию.
Отношения с отцом в этот момент были натянутыми, однако Шереметьев-старший воспользовался своими старыми связями и настоял, чтобы его сына направили в «стоящую часть». Такой частью оказалась одна из дивизий ВДВ.
Спустя год, весной 1995 года, Матвей попросился в Чечню. Он не искал смерти, но его подталкивала к этому решению память о матери, которая не побоялась идти туда, где стреляют. Следовательно, и он не должен был бояться. Матвей верил, что мать оказалась у Останкино не случайно, что ею двигало чувство долга, – а раз так, то и ему следовало исполнить свой долг.
Вблизи война оказалась совсем не той, как ее изображали по телевизору. Больше всего задевало Матвея ощущение, что большинство жителей тех городов и деревушек, в которых ему довелось побывать, воспринимают его как врага. Перед отправлением в Чечню он не тешил себя иллюзией, что явится туда в качестве освободителя местного народа от генерала Дудаева, но действительность была значительно более противоречивой. В чем-то даже безумной.
Матвей отчетливо понял, что московские власти не знают, чего хотят. С одной стороны, они однозначно решили не отпускать Чечню, понимая, что вслед за ней в свободное плаванье уйдут Дагестан, Кабарда и другие кавказские республики. Но при этом стремились выглядеть самым респектабельным образом в глазах «цивилизованных стран» и собственных правозащитников. Никто не желал поставить под сомнение идеи августа 1991 года, не понимая, что это уже невозможно по определению. Во-первых, потому, что эпоха респектабельных войн закончилась вместе с рыцарскими турнирами, а во-вторых – по той причине, что «цивилизованные страны» были очень не против отделения Кавказа от России. В результате там, где нужно было бить кулаком, наносили легкий шлепок ладонью, останавливали войска в тот момент, когда взятие какого-нибудь селения было уже близко, вступали в переговоры с людьми, раз за разом обманывавшими Москву. Порой же, словно понимая, что слабость на Востоке – не ошибка, а грех, вдруг отправляли истерические приказы, результатом которых становились бомбардировки жилых домов или повальные аресты всех без разбора – и правых, и виноватых. В «цивилизованных странах» мгновенно поднималась волна протестов.
Как только стало ясно, что сильной руки на этой войне нет, началось делание денег. Списанные бронетранспортеры обнаруживали во дворах старейшин горных аулов, а из списанных гранатометов подбивали русские танки. Выкуп пленных и заложников стал необычайно выгодным, хотя и опасным бизнесом. Проценты, которые «срубали» посредники, порой превосходили все разумные пределы. Были и другие вещи, о которых Матвею даже не хотелось вспоминать.
О московских политических руководителях в войсках сложилось вполне определенное мнение: «Хотят и на елку влезть, и морковку съесть…» Непоследовательность происходящего и частые мелкие неудачи вызывали в войсках нервозность – несколько раз доходило до того, что начинали палить друг в друга, даже не пытаясь разобраться – свои это или чужие.
Вершиной абсурдности происходящего для Матвея стал разговор с тем пилотом, которого он буквально вытащил с того света. Пара «сушек» отбомбилась над аулом, тропки вокруг которого как раз ему довелось обходить. Одну из них сбили из ПЗРК; летчик успел катапультироваться и приземлился на труднопроходимом лесистом склоне. Высота прыжка была небольшой, и он сломал ногу. Кое-как отцепившись от парашюта и замаскировав его камнями и ветками, парень потерял сознание. А когда очнулся, то совсем ошалел и пополз в сторону аула.
Матвей, понимая, что рискует, зная, что чеченцы по двое, по трое, с собаками, сейчас прочесывают горный склон, где катапультировался летчик, тем не менее не нашел в себе сил бросить его. И был удивлен, когда добрался до места его приземления и увидел, что следы летчика ведут к окраине аула.
Догнав, он потащил его обратно, путая следы и уговаривая:
– Не стони. Терпи. В госпитале наорешься всласть. Аул рядом, услышат.
Нахимов, казалось, заснул с открытыми глазами. У него была замечательная способность при необходимости впадать в нечто вроде анабиоза. Евпатий предполагал, что способность эта выработалась у Нахимова, когда он проходил учебу в школах тогдашнего ГРУ: оперативников учили терпеть безделье и переносить пытки. Возможно, при учебе инструкторы переборщили, поэтому Андрей мог «зависнуть» в неподходящий момент – например, на эту Пасху, во время крестного хода, он должен был помогать открывать двери храма. Однако «задумался», и даже громогласное «Христос воскресе!» не пробудило его. Пришлось отрывать его ручищу от дверной ручки, шипеть на ухо совсем не церковные слова, а потом еще утешать как малое дитя.
«Бесы, всё бесы…» – бормотал Андрей и широко-широко крестился, еще долго не решаясь переступить порог храма.
Евпатий вздохнул, пожалев, что не взял с собой книгу или газету. Ожидание затягивалось, причем по непонятной причине. Или бизнес-леди просто отыгрывалась на них за неприятный разговор с Нахимовым? «Мы люди не гордые, – произнес про себя отец Евпатий. – Но если что – припомним».
Отец Евпатий (в миру – Игнатьев Олег Николаевич) тоже пришел в Церковь из органов. Однако он служил в аналитическом отделе, поэтому обладал далеко не всеми практическими талантами Нахимова. Перелом произошел в нем, как и у многих, осенью 1993 года. Неразбериха времен ГКЧП и развала Советского Союза нанесла первый удар по госбезопасности. Но несостоявшаяся гражданская война октября 1993 года оказалась еще большей катастрофой. Она разделила тех, кто остался в «системе», на три лагеря. Большинству было все равно, они так себя и называли «ПФГ» – «нам по фигу», кто-то поддерживал президента, но нашлись и сторонники Белого дома. Олег Игнатьев оказался в их числе. Активного участия в событиях он не принимал, однако для победивших оказалось достаточно и словесно выраженной симпатии к Руцкому со товарищи. Чистка в некоторых отделах была жестокой, как всегда сводили личные счеты. Крепко досталось пофигистам, а что уж говорить о диссидентах!
Больше всего потрясло вмиг обрушившееся товарищество, которым так гордились в Комитете еще несколько лет назад. Даже в 91-м, когда казалось, что наступил конец света, они еще держались друг за друга. За два года уровень морально-волевых качеств работников спецслужб опустился ниже точки замерзания. Слово «отморозок» как-то само собой проникло с улиц в коридоры органов и вполне адекватно отражало состояние не только новичков, но и ветеранов. Большинство из них уже не волновало ничего, кроме заботы о деньгах, добыть которые нужно было любым способом.
Короче говоря, Евпатий не стал оправдываться и задерживаться. Отпустили подобру-поздорову – и то слава богу. Помыкавшись несколько лет по фирмам, которые собирали свои службы безопасности из «бывших», он узнал, что полковник Шереметьев стал настоятелем храма в Алексеевской – и напросился к нему. Олег Николаевич был человеком одиноким, поэтому переход в духовное состояние не доставил ему личных проблем. Да и Церковь не особенно противилась подобному «усилению» прихода. Вопреки распространенному мнению отношения между службами и Церковью были хоть и странными, но близкими. Службы следили, но сами кураторы, часто против воли, попадали под обаяние тех, за кем присматривали. Тем более, что в 60-х – 70-х годах в Церковь пришло немало образованных современных людей и к концу 80-х они были на видных местах в церковной иерархии.
Так что, когда Горбачев решил повернуться лицом к православию, многие из кураторов и вообще людей, служащих в органах, перестали скрывать дружеское отношение к бывшим подопечным. А те принимали бывших контрразведчиков в свои ряды, небезосновательно надеясь на их помощь в решении кое-каких вопросов.
Неожиданно Нахимов вышел из состояния прострации, и это отвлекло Евпатия от воспоминаний.
– Молодой человек, мне кажется, где-то хлопнула дверь.
Действительно, и Евпатий услышал звук, похожий на стук двери, которую приводит в движение сквозняк. Секретарь прислушался, пожал плечами, после чего набрал номер своей начальницы. Та не брала трубку. Еще немного поразмыслив, крашеный принял волевое решение и направился к директорскому кабинету. Он деликатно постучался, потом еще раз постучался, уже более решительно, и наконец решился приоткрыть дверь. Его плечи приподнялись, выражая недоумение, затем он обернулся к посетителям, предупреждающе подняв ладонь: мол, не покидайте своих мест, – и зашел внутрь.
Когда секретарь вернулся из кабинета, он выглядел растерянным.
– Не понимаю… Антонины Андреевны нет.
– Как так нет? – Нахимов отодвинул крашеного и вошел в директорский кабинет. Отец Евпатий последовал за ним.
Антонина Андреевна явно любила себя баловать. Обстановка в начальственном кабинете разительно отличалась от выставочно-делового облика приемной. Эту разницу очень точно выразил Андрей Нахимов, который сказал крашеному:
– А ваша начальница-то барыня…
Кабинет был оформлен под светелку московской боярышни времен Алексея Михайловича. Естественно, здесь имелись кондиционер и лампы дневного света, но все остальное было изготовлено с претензией под старину. И наличники на окнах, и платки на стенах, и кружевные чехольца на креслах, и даже настольная лампа в виде лучины с непременным корытцем под ней. При этом все было дорого, дорого, очень дорого!
В углу висела большая икона в аляповато-дорогом окладе; перед ней была укреплена лампадка. Рядом с иконой на стене находилась любительская фотография Антонины Андреевны на фоне храма Александра Невского. Отец Евпатий и Нахимов многозначительно переглянулись.
Словно уравновешивая православную символику, в противоположном углу на треножнике покоилась статуэтка лежащего на боку Будды, явно купленная в каком-то из московских магазинов колониальных товаров. Перед ней находилась курительница и лежало несколько ароматических палочек.
За директорским креслом в стене имелась дверь, которая вела в маленькую комнату отдыха с креслом, диванчиком и холодильником. Здесь обстановка была простой, лишь на стенах висели фотографии каких-то райских мест то ли Тихого, то ли Индийского океана. Прихожанка Антонина, которая ввела в смущение отца Иоанна, оказалась весьма противоречивой дамой.
Впрочем, директриса отсутствовала и в комнатке отдыха. И здесь имелась дверь – черный ход, который вел на соседнюю лестницу. Она была приоткрыта, и именно она постукивала – откуда-то снизу дул сквозняк. Нахимов открыл ее – на лестничной клетке стоял полумрак, не слышалось ни голосов, ни шагов. Антонина Андреевна покинула свой офис явно не минуту назад.
– У кого были ключи от этой двери? – грозно нахмурившись, спросил Нахимов у секретаря.
– У нее. У кого же еще? Если она и дала кому дубликат, то меня в известность не поставила. – Крашеный был явно растерян.
– Сбежала наша красавица… – отец Евпатий внимательно осмотрел замок. Следов взлома не наблюдалось. – Сама сбежала. Эй, мил человек, – он легонько ткнул Нахимова пальцем в бок. – Не перестарался ты тогда, воспитывая ее?
* * *
Отец Иоанн вполне точно изобразил дознавателя из Патриархии: «молодой да ранний, характер скверный, презумпцию невиновности не признает, говорит рублеными фразами». Ему было немногим за тридцать, но тяжелый взгляд дознавателя мгновенно заставил Матвея забыть о том, что этот человек всего несколькими годами старше его. Цивильный пиджак висел на нем мешком; Матвею показалось, что дознаватель всем своим видом показывает: мирская одежда ему претит.
– Архимандрит Макарий, – сверля Матвея взглядом, он протянул ему небольшую, но сильную ладонь.
Когда отец сообщил Матвею, что с ним хочет поговорить человек, поставленный Патриархией приглядывать за расследованием, тот долго не мог решить, где назначить встречу. Неожиданно его осенило – на работе. По крайней мере, там будет возможность сослаться на неотложные дела и прекратить разговор.
Редакция «Вечерней новости» располагалась в тех же помещениях, что и при советской власти. Близость к Садовому кольцу подняла рыночную стоимость площадей, поэтому во время очередного кризиса Сиреневый Жакет сдал едва ли не половину офиса издателям перекидных календарей. Страсть русского человека к чтению выжимок из Большой Советской Энциклопедии и поваренных книг не смогло истребить даже появление персональных компьютеров. Матвей неоднократно видел на столах своих знакомых и в офисах серые кубики перекидных календарей, этих доисторических монстров, переживших и мировые войны, и Перестройку.
Помимо «перекидушек» соседи печатали просто календари с красивыми видами, машинами и более или менее откровенно декорированными девушками. Иногда Сиреневый Жакет, словно определив на каком-то своем внутреннем приборчике уровень читательского интереса к своей газете, говорил:
– Матвей Иванович, нам нужна эротика.
И Матвей шел к соседям, которые веером раскладывали перед ним на столе фотографии из рекламных буклетов иноземных ночных баров. Откуда они доставали эту продукцию, Шереметьев не знал, но был уверен, попроси он у соседей найти ему девушку с островов Тонга или с Огненной Земли, в запасниках соседей обязательно найдутся полуобнаженные представительницы народонаселения этих экзотических мест.
Иными словами, соседство оказалось не только полезным с точки зрения выплаты аренды, но и даже приятным. Однако редакциям «Вечерней новости» приходилось уплотняться, и лишь некоторые из сотрудников имели собственные кабинетики. К их числу принадлежал и Матвей.
Архимандрит Макарий с трудом втиснулся в креслице напротив стола Шереметьева. У него было одутловатое лицо и грузная фигура – подобную одутловатость и грузность Матвей нередко встречал среди духовных лиц, истово исполнявших пост, но по своей природной конституции не приспособленных к этому. Одни в постные дни справлялись с позывами желудка, перебарщивая в поедании картошки и квашеной капусты. Другие, хотя и налегали на квасы и морсы, оплывали нездоровым, водянистым жирком, подсаживая желудок и почки – давно уже замечено, что не человек для поста, а пост для человека. Сиречь, духовное очищение должно способствовать телесному оздоровлению, а не наоборот. Впрочем, не ему, Матвею, судить об этом…
– Вашему отцу сейчас не просто. – Серые, почти стальные глаза архимандрита буравили Матвея. Тот тайком осмотрел стол: все ли сомнительные материалы к будущему номеру он успел убрать?
– Я знаю, отец Макарий. Все-таки церковь приходится восстанавливать почти на пустом месте. К счастью, у него сформировался сильный приход…
– Приход сильный, служители храма, так сказать, специфические. Мы все это знаем. Но ведь дело не только в этом.
– Но ведь пожар – несчастный случай, и только.
– Несчастный случай? Московский следователь убежден, что был поджог. И отец Иоанн согласен с ним.
– Я не то имел в виду. Мой отец и его люди не страдали головотяпством. Начиная с элементарных требований пожарной безопасности и заканчивая установлением мирных отношений с Алексеевской слободой. У храма не было врагов. По крайней мере, видимых. Может быть, приход развивался слишком успешно и стал предметом зависти – но это уже другая история. Зависть – несчастный случай, от которого никто не застрахован.
– Зависть – не несчастный случай, а грех, – поправил Макарий. – А о греховности человека забывать нельзя.
– Наверное, вы правы. Но возможности моего отца тоже не были безграничны. Чтобы обезопасить храм от поджога, ему пришлось бы нанять настоящую военизированную охрану, установить видеокамеры вокруг стен. Вы хоть представляете, сколько это стоит?
– Представляю. По моему мнению, именно это и следовало сделать.
– Извините, не соглашусь. Сколько в России храмов, и сколько из них охраняют как национальное достояние? Если собор Александра Невского был так важен для Церкви и государства, его могли бы взять под охрану местные власти. Но ведь не взяли!
– Ваш отец обращался к ним с такой просьбой?
– Нет. Потому что счел подобное обращение бессмысленным. Денег не дали бы.
– То-то и оно. Сейчас даже эта мелочь может быть обращена против отца Иоанна.
Макарий опустил глаза, о чем-то задумавшись. Матвей настороженно смотрел на него, не понимая причин его визита. Вздохнув, архимандрит достал из внутреннего кармана записную книжицу, явно купленную в обычной канцелярской лавке. На ее обложке красовался Леонардо ди Каприо на носу «Титаника». Правда, той актриски, которая играла вместе с ним и имени которой Матвей принципиально не запоминал, на обложке не было. Так что Леонардо размахивал руками в одиночестве.
Полистав свою книжицу, Макарий вздохнул, запихнул ее обратно и произнес:
– Ваш отец долгое время служил в органах.
– Ну и что? – вспыхнул Матвей. – Ведь он не скрывал этого.
– Я не о том. Мы знаем, почему он пришел в Церковь. Мы знаем, что случилось с вашей матерью. И знаем, где после этого служили вы.
– Это бросает тень на мою репутацию?
– Для Церкви – нет. Да и для меня тоже. Я ведь перед тем, как уйти от мира, побывал в Чечне. Довелось участвовать в Новогоднем штурме Грозного.
Матвей удивленно посмотрел на гостя. Чего-чего, а этого он не ожидал. Пожалуй, кроме жесткости во взгляде, больше ничего не выдавало боевого прошлого архимандрита.
– Гордости не испытываю. Чем гордиться – тем что выжил? Подвигов тоже не совершил, хотя и оружия не бросал. Словом, ни то ни се. Хотя насмотрелся достаточно для того, чтобы задуматься о Христе.
«Оправдывается он, что ли?» – подумал Матвей.
– Одних война воспитывает, других – развращает, – продолжал Макарий. – Дорогой ценой. Меня воспитала.
– Вы хотите сказать, что меня она развратила?
– Не знаю. Надеюсь, нет. Я как раз хотел обратиться к вам как к человеку, который заслужил прозвище «Следопыт». Вы ведь обошли всю Чечню, не так ли?
«Следопытом» Матвея называли далеко не все. В каком-то смысле это прозвище было законспирировано – хотя бы потому, что среди разведподразделений воздушных десантников, действовавших тогда в Чечне, имелось всего несколько «следопытов». В их задачу входил поиск людей, например летчиков, сбитых над «немирными» районами, а также тайных троп, которые могли вывести на базы повстанцев или к горным аулам. Желательно, чтобы эти тропы были неизвестны даже местным жителям. Вот и ползали «следопыты» по горным склонам – там, где бродила лишь мелкая живность. Зато боевые группы потом могли не слишком опасаться растяжек и засад.
Другое дело, что результаты походов следопытов, похоже, нечасто требовали наверх. И лишь однажды Матвей уловил в разговорах его непосредственного начальства, что разведанные им козьи тропы стоили жизни руководству одной из «ичкерийских бригад». Он старался не совать нос в чужие дела – впрочем, и сам не распространялся о своих. Такова уж была специфика его службы.
Вначале те двое, из органов, теперь архимандрит Макарий… Число людей, с которыми Матвей Шереметьев встречался в первый раз, но которые знали о его жизни слишком многое, подозрительно росло. Или это простое совпадение?
– Назовете номер войсковой части, где я служил?
Макарий удивленно посмотрел на него.
– Не в курсе. До таких деталей Церковь не доходит. Она не собирается шантажировать вас прошлым. «Следопыт» – это, скорее, похвала. Опыт вашей службы, может быть, поможет в нынешней ситуации. Патриархия очень недовольна пожаром.
– Из-за средств массовой информации?
– Не только. Храм был историческим достоянием. Художественным. И религиозным памятником. Более ценным, чем полагают.
– Вы имеете в виду фрески? – вспомнил Матвей.
– Именно их. Эти фрески писались в конце правления Ивана Грозного. Тогда безумие царя обострилось, и он собирал вокруг себя таких же помешанных. Тех, кто слышал голоса, кто утверждал, что общается с ангелами. Один из них и нарисовал эти фрески. Конечно, жить во времена тирана тяжело. Но, похоже, религиозный нерв в России тогда был обнажен. Поэтому создавались вещи, которые в другие века никому не приходили в голову.
Сказав это, архимандрит неожиданно замолчал и опустил голову.
– Так что же там было изображено? – выждав некоторое время, спросил Матвей.
– Страшный суд. Точнее так: Страшный суд, который уже произошел. На фреске было нарисовано, что мы живем уже после конца света.
* * *
Чечня была в прошлой жизни. Не то чтобы Матвей стыдился чего-то или хотел забыть. Но когда не думалось о прошлом, ему было лучше.
Визит архимандрита Макария пробудил воспоминания. Почему-то в первую очередь Матвей вспомнил, как он боялся. Боялся каждое мгновение во время своих поисков, длившихся порой по неделе. Боялся, что летчик со сломанной ногой, которого он тащил из лесов близ немирного аула, будет громко стонать во сне. Боялся, когда рота, к которой он был прикомандирован, попала в одну из бесчисленных чеченских засад, и он несколько часов лежал с подобными ему бедолагами под пузом вяло дымящего БМП, ожидая, что каждое мгновение над его головой может рвануть боезапас. Паники не было ни разу – той паники, которую он испытал в детстве, когда у него впервые начали сверлить зуб и едва не задели нерв. Но страх он ощущал физически, словно ледяную гирьку над сердцем. Страх, наверное, и спас его. Погибали те, кто бравировал своей храбростью, и те, кто, наоборот, впадал в панику. Выживали боявшиеся и везучие.
К везучим Матвей себя не причислял – по крайней мере, начиная с 3 октября 1993 года. Тогда, в самый разгар странных и страшных событий у Останкинского телецентра, когда бронетранспортеры внутренних войск обстреливали поочередно то защитников телецентра, то штурмовавшую его толпу, мать Матвея оказалась слишком близко к главному месту событий. Они с отцом так и не узнали, что привело ее туда. В случайность верилось с трудом – слишком далеко в стороне от Останкино находились ее работа и их дом. Без причин подобный крюк не совершишь. Никого из ее знакомых в тот момент у телецентра не было – по крайней мере, никто не сознавался в том, что ходил поглазеть на бунт сторонников парламента. Да и она никуда не собиралась – по крайней мере, утром того дня, когда Матвей в последний раз видел ее живой.
Матвей хорошо помнил, что отец говорил ему и матери: «Оставайтесь в стороне. Президент власть не отдаст. Все закончится через несколько дней, – но прольется кровь. Бархатные революции и контрреволюции – миф для внешнего потребления. Без крови не обойдется. Так уж устроена политика, что победитель должен продемонстрировать силу и решительность». И мать, и Матвей симпатизировали Кремлю, а не парламенту; учившийся тогда на третьем курсе факультета журналистики МГУ Матвей даже подрался с однокурсником, который прямо на занятиях стал призывать к студенческому бунту и погрому деканата. Однако, привыкнув доверять отцу, он обходил места сходок и сторонников парламента, и сторонников Кремля.
Но его мать почему-то оказалась у телецентра – именно тогда, когда там шла стрельба. И получила в затылок пулю калибра 7,62 мм, выпущенную то ли из автомата Калашникова, то ли из пулемета, установленного на бронетранспортере. Пуля вылетела между глаз, обезобразив верхнюю часть лица. После безумной ночи тревог и ожидания – они с отцом обзвонили всех знакомых, даже съездили на работу матери, не понимая, куда она могла пропасть, – им позвонили и предложили проследовать в морг «для опознания»: в сумочке матери нашли паспорт.
В морге они увидели тело, одетое в платье и плащ, в котором мать вышла утром на работу. Матвей вначале решил, что это – чудовищная и нелепая шутка, потому что у мертвого тела было не ее лицо, там вообще не было лица. Но отец сразу узнал мать. Встал на колени прямо посреди мертвецкой и заплакал.
По настоянию отца мать отпевали в храме на Таганке, рядом с ее любимым театром. После этого отец ушел в запой, продолжавшийся почти до Нового года. Матвей тоже учился скорее по инерции, полностью выпав из студенческой жизни, но, по крайней мере, он удержал себя от водки. Потом его долгое время преследовала память о мутных, тупых глазах отца, которые он видел, возвращаясь из университета. Отец все пил – но никак не мог прогнать боль.
В декабре отец вдруг бросил алкоголь и как-то неожиданно стал набожным. Тогда Матвея скорее испугала, чем обрадовала эта перемена в нем. Сам он никогда не отличался набожностью, поэтому не понимал, как разговаривать с отцом.
А тот резко менял свою жизнь. После Рождества на столе начальника его отдела лежал рапорт об увольнении, и в службах уже знали, что Шереметьев хочет стать духовным лицом.
Бегство в Церковь показалось Матвею предательством. И он пошел на принцип. Учеба после гибели матери, по настоянию которой Матвей и поступил на факультет журналистики, стала претить ему. Поэтому Шереметьев-младший бросил ее, не сдал сессию и подрабатывал грузчиком в ближайшем к их дому универсаме, пока не наступило время весеннего призыва в армию.
Отношения с отцом в этот момент были натянутыми, однако Шереметьев-старший воспользовался своими старыми связями и настоял, чтобы его сына направили в «стоящую часть». Такой частью оказалась одна из дивизий ВДВ.
Спустя год, весной 1995 года, Матвей попросился в Чечню. Он не искал смерти, но его подталкивала к этому решению память о матери, которая не побоялась идти туда, где стреляют. Следовательно, и он не должен был бояться. Матвей верил, что мать оказалась у Останкино не случайно, что ею двигало чувство долга, – а раз так, то и ему следовало исполнить свой долг.
Вблизи война оказалась совсем не той, как ее изображали по телевизору. Больше всего задевало Матвея ощущение, что большинство жителей тех городов и деревушек, в которых ему довелось побывать, воспринимают его как врага. Перед отправлением в Чечню он не тешил себя иллюзией, что явится туда в качестве освободителя местного народа от генерала Дудаева, но действительность была значительно более противоречивой. В чем-то даже безумной.
Матвей отчетливо понял, что московские власти не знают, чего хотят. С одной стороны, они однозначно решили не отпускать Чечню, понимая, что вслед за ней в свободное плаванье уйдут Дагестан, Кабарда и другие кавказские республики. Но при этом стремились выглядеть самым респектабельным образом в глазах «цивилизованных стран» и собственных правозащитников. Никто не желал поставить под сомнение идеи августа 1991 года, не понимая, что это уже невозможно по определению. Во-первых, потому, что эпоха респектабельных войн закончилась вместе с рыцарскими турнирами, а во-вторых – по той причине, что «цивилизованные страны» были очень не против отделения Кавказа от России. В результате там, где нужно было бить кулаком, наносили легкий шлепок ладонью, останавливали войска в тот момент, когда взятие какого-нибудь селения было уже близко, вступали в переговоры с людьми, раз за разом обманывавшими Москву. Порой же, словно понимая, что слабость на Востоке – не ошибка, а грех, вдруг отправляли истерические приказы, результатом которых становились бомбардировки жилых домов или повальные аресты всех без разбора – и правых, и виноватых. В «цивилизованных странах» мгновенно поднималась волна протестов.
Как только стало ясно, что сильной руки на этой войне нет, началось делание денег. Списанные бронетранспортеры обнаруживали во дворах старейшин горных аулов, а из списанных гранатометов подбивали русские танки. Выкуп пленных и заложников стал необычайно выгодным, хотя и опасным бизнесом. Проценты, которые «срубали» посредники, порой превосходили все разумные пределы. Были и другие вещи, о которых Матвею даже не хотелось вспоминать.
О московских политических руководителях в войсках сложилось вполне определенное мнение: «Хотят и на елку влезть, и морковку съесть…» Непоследовательность происходящего и частые мелкие неудачи вызывали в войсках нервозность – несколько раз доходило до того, что начинали палить друг в друга, даже не пытаясь разобраться – свои это или чужие.
Вершиной абсурдности происходящего для Матвея стал разговор с тем пилотом, которого он буквально вытащил с того света. Пара «сушек» отбомбилась над аулом, тропки вокруг которого как раз ему довелось обходить. Одну из них сбили из ПЗРК; летчик успел катапультироваться и приземлился на труднопроходимом лесистом склоне. Высота прыжка была небольшой, и он сломал ногу. Кое-как отцепившись от парашюта и замаскировав его камнями и ветками, парень потерял сознание. А когда очнулся, то совсем ошалел и пополз в сторону аула.
Матвей, понимая, что рискует, зная, что чеченцы по двое, по трое, с собаками, сейчас прочесывают горный склон, где катапультировался летчик, тем не менее не нашел в себе сил бросить его. И был удивлен, когда добрался до места его приземления и увидел, что следы летчика ведут к окраине аула.
Догнав, он потащил его обратно, путая следы и уговаривая:
– Не стони. Терпи. В госпитале наорешься всласть. Аул рядом, услышат.