Свирский Григорий. Бегство (Ветка Палестины - 3)

   - Два года назад "Память" возвела меня в ранг русофоба и агента международного сионизма. Затем некто особо идейный плеснул бензин у дверей моей ленинградской квартиры. Мы уходили по пожарной лестнице.
   - О, это причина вполне достаточная!
   Аврамий Шор промолчал. На самом деле, никакой причиной это не являлось. Пожарные его библиотеку, в основном, отстояли, остальное Аврамия волновало мало. Причиной была судьба Юры, единственого сына, талантливого математика тридцати лет от роду, и ... горбачевские новины. Фирма, в которой работал Юра, перестроилась. Перешла на хозрасчет. В первую очередь, выгнали инвалидов, кормящих матерей и прочих, которые не могли "ишачить" полный рабочий день. Сын числился инвалидом, требующим постоянного внимания. Вышибли тут же.
   Рассказывать об этом Аврамий и не собирался. Профессиональный душевед, он в свою душу не допускал никого; потому стал охотно отвечать на вопросы Линды.
   - ... Кто еще ютится в этой комнатке? Здесь, внизу, сплю я. У другой стены, внизу, Рива, моя жена, врач, вот ее персональные скребок и метелка! Надо мной мой сын. Сейчас он в больнице. Ничего опасного! Над женой три месяца спала Софочка... Нет, не дочь. Ее изгнали, вместе с отцом, из съемной квартиры; пришлось взять ее, на время, к себе. Ее отец, на все руки мастер, сколотил для нас эти вагонки. Иначе б не разместились... Кто ее отец? Такой же дворник, как я и Эсфирь Ароновна. Впрочем, вы только что с ним разговаривали... Да-да, Евсей Трубашник, наш жизнерадостный "Елки-моталки"...
   Американцы некоторое время молчали. Линда снова вскинула висевший на шее аппарат и воскликнула с улыбкой: - У вас доброе лицо, профессор! Взгляните на меня, и вы будете знамениты в Штатах почти, как Элвис... Как, кто он? Мой любимый рок-певец! Элвис Пресли! - Все захохотали: похоже, американцам стал ближе, симпатичнее этот костлявый и длинный, как Паганель, ученый, живущий в однокомнатной дыре с семьей из трех душ, и, несмотря на это, приютивший бездомного человека. У Аврамия от смеха заслезились глаза. Стариковские глаза, выцветшие, а взгляд сильный. С вызовом. "Как у непредсказуемого "Елки-моталки", - мелькнуло у Сэма. -Сильный старик. Трогательный.
   - Профессор! - воскликнула Линда, сделав несколько, под разными ракурсами, снимков. - Вы профессор - доктор! Крупный ученый...
   - Давайте уточним, уважаемая Линда. Я не крупный ученый. Всегда был на подхвате. У действительных членов Струмилина, Углова. Я, можно сказать, широко известен... у "олим ми Руссия", которые считают меня "стетилой" с мировым именем. Не улыбайтесь, Сэм. В эмиграции каждая болонка выдает себя за сенбернара. Я не сенбернар. Я не хотел бы при помощи "Нью-Йорк Таймс" прослыть самозванцем. Мое имя мне дорого.
   - Но, надеюсь, с работой у вас будет все в порядке? - с участием спросила Линда.
   - Как раз нет! Меня вызвали на квалификационную комиссию, и некто Варди, местное медицинское светило, глава комиссии, заявил, что я даже не врач, так как мое базовое образование - санитарно-гигиенический факультет. А гигиенисты в Израиле, оказывется, не нужны... Правда, затем я стал терапевтом, а позже, чтобы излечить сына, даже психиатром собственной выпечки. Защитил диссертацию сперва кандидата, а затем и доктора наук. Все дипломы при мне. Оригиналы, к тому же. Но Варди сказал, что это не имеет никакого значения.
   - Можно понять, почему?.. Впрочем, вопрос риторический, -грустно усмехнулся Сэм. - Старая волчица охраняет свою территорию. А тут живой доктор наук...
   Сэм усмехнулся своим мыслям, произнес уважительно: - Судьба Сократа. Во все века.
   - Принимать цикуту? - нервно отозвался Аврамий, и вдруг лицо его стало багровым. Будто его огнем опалило. Старик покачнулся и, схватившись за край стола, присел на стул.
   Линда вскочила на ноги. - Что с вами? Аврамий успокаивающе поднял руку. Произнес через силу: - Не беспокойтесь, господа. Жизнь советского человека сон с дурацкими сновидениями. А у меня хорошая память...
   Глава 10. ЗВЕЗДНЫЙ ЧАС.
   - Сократ, подписали отпуск! Сокра-а-ат, где ты, так тебя и этак! Едешь!
   Впервые старшину Шора, лекпома парашютно-десантной дивизии, "недипломированного эскулапа", как он иронически величал себя, назвала Сократом связистка Ниночка, которая предпочла его всем другим. Завистникам бросила в сердцах: "Да он по сравнению с вами Сократ. С ним интересно".
   С той поры и пошло: Сократ и Сократ. Солдаты же говорили о Сократе "ходок". В Польше выскальзывали по утрам из его санчасти полячки, в Венгрии - мадьярки. Одна краше другой. "Бо-оль-шой ходок - факт!"
   Только что освободили от блокады Ленинград, откуда за всю войну не пробилось к старшине ни одного письма, а он все ждал... Потому так радовались за него и санитары, и дружки из штаба, которые прибежали с новостью: - Едешь, Сократ, одиннадцать суток с дорогой!
   До Москвы добирался четыре дня. Еще ночь и дома. Ночь эту скоротал в воинском эшелоне. Показал солдатам бутылку, втащили в вагон без слов. До Ленинграда и глаз не сомкнул. Вспоминал под грохотание колес своё... Была бы жива бабушка Сара, свернул бы к ней, в городишко Велиж. Нет бабушки Сары. Написал школьный товарищ из Велижа, всех евреев здесь порешили. Сосед-полицай хотел ее спасти. "Выходи, - приказал он Саре, когда евреев подвели к яме. - Ты русская". Бабушка Сара взяла мужа за руку. "Вместе жили, -сказала, - вместе умрем".
   Завтрашней встрече с отцом радовался, ну, заодно и мать увидит, вероятно, изменилась мать. Мать Аврамий не любил, а после тридцать восьмого года возненавидел. В тот год он познакомился с парнишкой из соседнего дома. Тихий такой паренек, согнутый, Робертом звали. Роберт Родомысленский был племянником Зиновьева. Всех мужчин из этой семьи расстреляли. И племянника, когда подрос. У Роберта было много книг и среди них первое издание сочинений Ленина, - Роберт показал Аврамию один том. В нем Ленин ругал Сталина. Аврамия это ошеломило. В школе, в пионерском лагере про их нерушимую дружбу, оказывается, врали. Прибежал домой и радостно возгласил из-за фанерной перегородки: - А я вот что узнал!
   Мать вскочила с кровати, закричала: - Я иду в НКВД! Кто тебе такое рассказал?!
   С того дня разговаривать с матерью перестал. О чем бы она не говорила, глядел мимо. "Бабкин характер, - брюзжал отец. - Вылитая бабка Сара".
   "Бабкин, так бабкин". Как только представилась возможность, ушел в общежитие. Дома не брал ни копейки. Да и не дали б, наверное. Маманя известный скаред. Соседка как-то брякнула, не заметив сына Шора: "Жидовка, из-за копейки удавится!"
   В студенческие годы голодал Аврамий зверски. По ночам грузил в порту уголь, но деньги в кармане не держались. Пытался откладывать на каникулы, бросил. Презирал себя за "маманину" расчетливость, наперекор себе поступал. Иногда рассказывал в общежитии рискованные анекдоты, от которых маманя забилась бы в истерике. Наперекор - это, пожалуй, главное, что его воспитало.
   Доехал Аврамий до дома, а дома - нет. Вместо него огромная воронка от бомбы с желтыми краями.
   "Тут они были, твои, - сказала соседка. - От бомбы смерть легкая".
   Полдня простоял возле воронки, затянутой мутной жижей, всхлипывая и коря себя за то, что не любил мать. Не сложилось. Догнал свою парашютно-десантаую дивизию у озера Балатон, сказал в штабе, что решил остаться в армии: возвращаться некуда и не к кому. Один, как перст.
   В те дни пришла в дивизию разнарядка в офицерское училище, что готовило авиационных техников. Техника эта была ему ни к чему: до войны кончил три курса медвуза - "доктор" парашютистов. Но не отказался: и так чуть не подох с голодухи, хватит, получит погоны со звездочкой - медицина от него не уйдет...
   А учился с жаром, хотя немало времени проводил и в "самоволках", в бараке у "торфушек", половина которых ленинградские студентки - ах, какие девчонки! Но к построениям являлся минута в минуту и училище окончил первым.
   Первому, по давней традиции, дорога в военно-инженерную академию. Первых брали без звука. И вдруг сорвалось. Да только нашла коса на камень. Полковник Чарный, начальник училища, не примирился с отказом. Полюбился ему этот долговязый, с тоненькой шеей, парнишка - и по баллам первый, и безопасную лампу для подогрева авиамоторов соорудил. Может, пройдет все же? Если б не Чарный, не видать технику-лейтенанту Аврамию Шору инженерной академии, как своих ушей.
   Война кончилась, все по домам, а он всё лямку тянет.коэыряет старшему погону. Тяготила Аврамия военная служба, фрунт, шагистика, особенно в предпарадные месяцы, когда гоняли с утра до вечера. Стремился быть независимым, да не тут-то было. Клетка "Золотая клетка", говаривал. В академии, уже на четвертом курсе, когда "лампа Шора", так ее и назвали, была принята на вооружение, его отметил Министр обороны СССР Булганин. Специальным приказом. Никто больше не сомневался, что Аврамия оставят в адъюнктуре. Это примиряло с муштрой: займется наукой, изобретательством.
   Так бы и случилось, да окончил он академию, еврейское счастье! - 1953 год! В газетах истерика о врачах убийцах. Выпихнули инженер-капитана Шора на Сахалин инженером эскадрильи. С характеристикой, завершавшейся фразой: "... к научной работе неспособен".
   На Сахалине кого только не встречал! Знаменитых ученых, военных и штатских, по книгам которых осваивал дело, профессоров столичных медвузов. Не подозревал, что и они тоже "лица еврейской национальности". Еще год-другой, и, наверное, стал бы Сахалин "еврейским островом".
   Там, на Сахалине, женился он на Риве, так же, как и он, вытолканной из Москвы. Загремела Ревекка из отделения реанимации, которым руководила Лина Соломоновна Штерн, академик с мировым именем, арестованная вместе со всем Еврейским Антифашистским комитетом. "Привела в чувство этого зарвавшегося Дон Жуана и женила на себе. В отместку за всех женщин", как сказала со смехом Рива на свадьбе. Родился у них сынок Юрочка.
   Пилоты и техники, загнанные на край света, спивались, убивали время за картишками, дичали. Инженер-капитан Аврамий Шор засел за книги, чтоб не отстать. "Держался за стабилизатор", как говаривал. Рива пела по вечерам незнакомые ему грустные еврейские песни. Однако ему ближе были те, которые горланили в застолье технари: "Бежал бродяга с Сахалина..." - про него песня, про Аврамия. Только вот как бежать? Звериной узкую тропой не уйдешь.
   Очень согревал душу Юрочка, Юрыч. Аврамий вставал к нему по ночам. Иногда вдруг начинал рассказывать какому-нибудь технарю, какой был у сынули желудочек. "Чокнулся инженер, смеялись технари. Обрел смысл жизни".
   Отпуск был большой. "Уже в мае пропихивала в щелку кассы Аэрофлота пачечку в три месячных зарплаты на билет Сахалин-Сухуми, - вспоминала Рива. - К морю, чтоб у Юрастика не было рахита. Как-то пробыла с ним на Черном море полгода, пока не окреп. Три зарплаты туда, три обратно. Офицеры привозили с Сахалина мешки денег, мы - ящики с книгами".
   Аврамий сидел на пляже под грибком, обложившись книгами. Но долго в Сухуми не задерживался, ждал свое семейство в Москве, где спешил с утра в Ленинскую библиотеку - "держаться за стабилизатор",
   Однажды и догнала его тут удача. Спускались навстречу ему по лестнице красные генеральские лампасы. Поднял глаза, увидел огромного, как конь, мужичину. Орденских планок - ниже некуда. Пригляделся - Чарный Иван Спиридонович, бывший начальник офицерского училища. И тот обрадовался встрече: "Здорово, крестник!" Расспросил, где ныне инженер-капитан, что делает?
   Выслушал молча. Ничему не удивился. Бормотнул недоуменно: - Нет кадров, а вы замеряете на Сахалине плотность керосина?! - Приказал с генеральской решительностью: - Первым самолетом отправляйтесь на Сахалин! Скажете, что прошли конкурс и переведены в НИИ номер... Все! - И зашагал дальше.
   Аврамий, признаться, не поверил, что подвернулась и ему "узкая звериная тропка", - не сон ли?
   Вызвал Риву с Юрычем. В самолете сняли с Юрыча трусишки-носочки, завернули в зимнюю шубку. Прикатили всем семейством в кузове полуторки прямо на летное поле, а им кричат: - Зачем приехали? В штабе лежит приказ министра обороны, тебя откомандировали.
   Оказалось, Чарный организовал новый НИИ, который занялся космосом. Советский Союз готовился там воевать. Дел у института, говаривал Чарный, начать и кончить. И у Аврамия, как у всех - начать и кончить. И в НИИ, и в "Звездном городке", куда откомандировали его консультантом. На первых "Востоках" предусматривалось ручное управление, как в самолетах. Для аварийных ситуаций, - если что, посадить корабль, бросить его на землю... А вдруг там, в невесомости, человек будет "психологически неадекватен"? Попросту говоря, не в себе? Не спустится, а, наоборот, поднимется. Или спустится не туда?..
   Аврамий взялся за книги психотерапевтов и психиатров, исследующих "неадекватное поведение". Со многими из космонавтов познакомился лично. Через год почувствовал себя гораздо увереннее.
   Среди других работ, Аврамий предложил поставить в ракете, на пульт управления, особое устройство, похожее на кнопочный телефон. Пока космонавт не наберет кодовый номер - свидетельство того, что он в полном здравии, а земля не убедится в этом - ручка заклинена, не шелохнется. Шор сконструировал и сам поставил "космический телефон".
   Аврамия представили Сергею Павловичу Королеву. Главный всегда участвовал в отборе космонавтов. Неизменно вызывал для консультации и своего инженер-психолога первого ранга, как он шутя величал подполковника Аврамия Шора.
   Прекрасное было время! Раздражало, правда, Аврамия, что их то и дело превращают в рекламное агентство Хрущева, используют для блефа.
   Но работе Аврамия державная показуха не мешала; для него наступила полоса удач. Как и для его сына.
   Однажды Аврамий увидел в НИИ, на доске объявлений, листочек, на котором сообщалось об образовании в Москве второй математической школы. Юрастик увлекался арифметикой. Аврамий отвел сына в школу и был поражен необычностью отбора. Детей пригласили наверх. У них не спросили ни имен, ни фамилий, не поинтересовались, из какой они школы и кто их родители. Каждого посадили за отдельный стол, дали задачки. Затем сидевший поодаль преподаватель подходил, смотрел их листки и объявлял, кто принят. Принятым говорил: "Напиши свою фамилию и иди в канцелярию". Так формировалась математическая школа одаренных детей.
   Аврамию хотелось надеяться, что все изменится в стране, как в этой школе, что талант возьмет свое...
   Увы! Школу одаренных детей разогнали в 1972 году. Среди учеников оказалось слишком много евреев, а преподаватель русской литературы Анатолий Якобсон* изволил высказаться в учительской: "Россия была и осталась рабской страной".
   Такая же участь ждала и отца Юрастика, Аврамия... Изгнали Хрущева. Убрали генерала Чарного, - умницу, энергичного человека, который разругался с представителем ЦК. Едва за ним захлопнулась дверь, в НИИ появился коротенький тихоголосый человечек в безукоризненном клетчатом костюме заграничного покроя, ставленник ЦК, взявшийся искоренить "чарновщину", которую он для доходчивости называл "чертОвщина". Из реферата Шора он впервые узнал, что в природе все стремится к беспорядку. И называется это увеличением энтропии. Конечно, Шор говорил о термодинамике и о чем-то еще, во всяком случае, не о советском обществе, но, тем не менее... "Работа несвоевременна", сказал о реферате представитель ЦК партии. С ним не спорили.
   Спустя месяц Шора не впустили в НИИ, отобрали в дверях пропуск. Спустившийся к нему кадровик сообщил, что из министерства обороны пришел приказ о демобилизации из армии инженер-подполковника Шора А. И.
   - А диссертация?! - закричал Аврамий в спину кадровика. - Я работал над ней восемь лет!
   Тот пожал плечами. Не понимает, что ли, этот Аврамий: диссертация с грифом "секретно". Дорога к ней заказана ему раз и навсегда.
   Аврамий дозвонился до генерала Чарного, отправленного "на повышение". Иван Спиридонович был честным и влиятельным человеком.
   Ответил влиятельный человек так: "Для математика счастье суметь завершить такую работу. Не важно, увидела она свет или нет, защищена или нет". И пожелал дальнейшего успеха.
   Разговор опечалил Аврамия больше, чем собственные беды. Он любил Чарного, да видно, укатали и Сивку крутые горки.
   Ночами вспоминалась вся жизнь. Запуганная мать, голодуха в студенческие годы, парашютные прыжки в Познани, в немецкий тыл, с санитарной сумкой у пояса, застолья на Сахалине, где дружно горланили в подпитии: "Судьба играет человеком. Она изменчива всегда. То занесет его высоко, то бросит в бездну без стыда".
   На беду, Риву настиг ревматизм, обретенный на Сахалине и вдруг обострившийся. Пришлось ей бросить отделение реанимации. Вакантного места терапевта не было. На что жить? Риве подвернулась возможность уехать вместе со всей семьей в Самарканд. На эпидемию холеры, оспы и необъяснимую вспышку туберкулеза, с которым, как говорили, давно покончено.
   В Самарканде Аврамия и Риву приютил известный Сайкин, здоровущий, громкоголосый русак с круглым татарским лицом - директор института особо опасных заболеваний. Человек жесткий, крутой, безумно храбрый. Сам отправлялся к больным в кишлаки, исследовал на себе болезни. Замечательный ученый, но по поведению люмпен, хамло, каких поискать. Как это совмещается в людях?
   Сайкин не был антисемитом. Во время дела врачей, ушел из института, сказав, что ему стыдно быть русским. Вернулся когда "врачебная афера" уже лопнула. Он и взял Аврамия на первую подвернувшуюся должность. А когда Аврамий положил на его стол свои выводы о причинах туберкулезной вспышки в Узбекистане, сказал вдруг по доброму: - Знаешь, Аврамий Батькович (Сайкин всем говорил "ты"), очень мне нравится, как ты работаешь. Даже не чувствую, что ты еврей. - И на другой день, опять неожиданно: - Ты хотел закончить медфак? Иди, поучись малость. Я в Ташкенте уже договорился. Через год диплом санитарного врача в кармане. Останешься здесь моим замом по науке. Ясно?!
   Аврамий принял предложение настороженно. Он примчался в Самарканд, чтоб уйти из распроклятого секретного, за семью печатями, мира, где ты вечный раб с серебряными погонами. Обязанностей у тебя выше головы, а прав - никаких. Могут обобрать, как на большой дороге, отнять кусок хлеба "на законном основании". Но оказалось, и у Сайкина каждый шаг... под расписку первого отдела.
   Под Термезом были обнаружены чумные крысы. Вероятно, пришедшие из Афганистана. ЧП! В (папку "совершенно секретно"! И - никому ни звука, под расписку.
   Вспышка туберкулеза в республике, вызванная, как установил Шор, отечественными гербицидами - секрет государственный.
   - Какой тут секрет?! - воскликнул Аврамий в беседе с Сайкиным, когда принес свои разработки о причинах ТБЦ. - Дожди вымыли гербициды с хлопковых полей, а Азия пьет из арыков. - Родине нужен хлопок, - ответил директор тоном безаппеляционным. Ужаснуло Аврамия сайкинское человеколюбие. Ведь он лучший из директоров НИИ!..
   Дорого досталась Аврамию "холерная ссылка". Куда дороже, чем сахалинская. Юрочку укусил клещ. Стал заговариваться сын, терять память. Никто не брался лечить энцефалит. Шор сам принялся за лечение, перелопатил гору литературы на всех языках. Спас Юрыча, хотя память его в полной мере восстановить не удалось.
   Сайкин не любил, чтоб его сотрудники занимались чем-то, выходящим за пределы его, Сайкинских, интересов. Говорили, что он может работать лишь с теми, кому "переломал хребет", подмял под себя.
   Переломать хребет Аврамию не удалось. Под новый, 1980 год, позвонил ему старый друг, замминистра здравоохранения, сообщил: Аврамий утвержден замом по науке академического института.
   Аврамий был в смятении. - О, это чудовищно-нормальное советское общество! - воскликнул он, положив трубку телефона. - Санитарного врача, опального еврея, в руководители института?! Чудеса!
   Звонок из Москвы расстрогал его. Понимал, другу надо было через голову перевернуться, чтобы "пробить" его кандидатуру в Президиуме самой юдофобской академии в Союзе. Спасибо, друже!
   Недоброжелатели называли членов ученого совета института, где появился Шор, "жертвами энцефалита".
   Недоброжелатели погоды не сделали, не пришло еще их время. Аврамий смог вернуться в Москву. Чести прибавилось, а вот покоя ни на йоту. Аврамий не сразу понял, что в нем по-прежнему живет тема энтропии, испугавшая генерала от политики, но она, тема эта, получила сейчас, естественно, другое наполнение, куда более опасное для исследователя: он занялся проблемами социальной психологии...
   Глава 11. СТРАШНЕЕ ЧУМЫ.
   Опасная тема выкристализовывалась исподволь. Началась с наблюдений частных, разрозненных фактов. Выстраивалась, как научная проблема, прежде всего, на узбекских полях, куда Юрочку, вместе с другими школьниками, пригоняли убирать хлопок. Шор искал причины туберкулезной вспышки, - не мог не видеть и самих больных. Если бы только юнцов косил ТБЦ... Сколько было вокруг болезненно отощавших или рыхлых, отекших лиц, неподвижно туповатых глаз. У паренька из юриного класса Аврамий заподозрил даже болезнь Дауна: одутловатый, пустоглазый, он выглядел кретином. Однако паренек ходит в школу, учится. Возможно, его мертвят заболевания, ведущие к "дауну", вроде болезни Альцгеймера. Нет, "Альцгеймер" - хвороба стариковская, необратимая... - Аврамий перечислял в уме болезни, ведущие к дебильности. Не подходят. Привез юнца к Риве, сделали анализы. Нет никакого Дауна. Родители пьяницы, наркоманы, дымят своей отравой, не стесняясь. Заинтересовался другими одноклассниками. Оказалось, здоровых - единицы. Отправился на родительское собрание. С удивлением увидел, отец - только он один, остальные женщины.
   "Есть отцы, нет отцов, все равно, безотцовщина", - сказала ему учительница. Ее это, впрочем, не беспокоило. Беспокоило, что дети плохо воспринимают материал - какая-то всеобщая отупелость. Когда заболел сын, и Аврамий стал проводить в детских клиниках и забитых до отказа госпитальных палатах все свое свободное время, он был в шоке от множества детей-инвалидов с рождения. Хотел познакомиться с медицинской статистикой - опять государственная тайна. Какие тут "космические тайны"? Ведь без очков видно: власть секретит свою бесчеловечность, бездарность, лень.
   Позднее, уже в Москве, возвращаясь из института, иногда заходил в магазин на углу, чтобы взять свежую булку, молоко. Здесь всегда была толкотня. Особенно, если что-то "давали". Толпа ненавидела тех, кому дано право пробиться к прилавку в обход очереди. "Когда вы, наконец, все передохнете?! - вскричал парень старику, держащему над головой книжку ветерана-фронтовика. Аврамий выскочил из магазина без молока и без булочки. Всю дорогу думал об остервенелом парне. Такова его жизнь, другой ему не дано. Как страшно меняется психология человека под влиянием жестокости и безучастия - этих "постоянно действующих факторов" эпохи! Как бы разрозненные, не имеющие друг к другу прямого отношения факты неизбежно вызывали в его памяти десятки подобных, рождая ассоциации и - исподволь мысль о социальной энтропии; в том случае, естественно, если правомерно распространить это понятие на общество. И в Москве было слишком много людей сбившихся с круга: сколько вокруг нездоровых лиц, бессмысленных глаз. А страшноватая галерея пропойц в винных очередях! Таких физиономий за пределами психиатрических больниц ранее и не видывал... Чтобы получить полную информацию о количестве хронических алкоголиков, дебилов недостаточно было прибетуть к выборочному опросу педиатров, геронтологов, невропатологов, психбольниц. Подобные сведения всегда собирались, поскольку, как учили, "Социализм - это учет", и Аврамий не отверг этого метода, хотя, Бог мой, сколько унижений испытал он на этом пути.
   - А вам это зачем? - спрашивали его настороженно. А как это будет выглядеть в глазах наших недругов?
   Засекретили даже количество новорожденных, объяснили в министерстве обороны, что враг может рассчитать, какое пополнение придет в армию через восемнадцать лет.
   Вряд ли Аврамий мог бы подняться до научно обоснованного уровня, если бы не тот же школьный друг, замминистра здравоохранения, занимавшийся, среди прочего, и медицинской статистикой. Друг всегда удивлялся эрудиции Аврамия и чуть-чуть завидовал: за его плечами была лишь кандидатская по ухо-горло-носу, и потому он не без удовольствия вручил Аврамию, на одну ночь, весь "цифровой букет"...
   Статистика Минздрава ошеломила Аврамия, хотя он и предполагал, что количество детей, родившихся полуидиотами, увеличилось в стране катастрофически и выражается ныне в восьмизначных числах. Сводки МВД о преступлениях бесцельных, "по пьянке", от скуки, подтверждали это в полной мере. А откровенный цинизм "научных" статей, "обосновывающих" и восхваляющих "зрелый социализм", на кого они рассчитаны? На вполне зрелых патриотов-идиотов, которые с энтузиазмом проглотят любую жвачку. Господи, в какое время живем! Занимаясь плановыми работами, Аврамий все время возвращался к этой. Понимал, дело опасное. Как раскаленную болванку, голыми руками не возьмешь: сожжет. По сути, она та же черная дыра: исследования в области социальной психологии в советском государстве никогда не поощрялись.
   Полтора года ушло на отработку методики, чтоб исключить любой элемент субъективности. Наконец, Аврамий заговорил о рискованной теме на кафедре, среди своих. Начал издалека, рассказав об отравленных детях Узбекистана, о школьных товарищах своего Юрыча, рожденных инвалидами, о свирепом бесчувствии магазинных очередей, о "закрытой" статистике детского кретинизма. Какими вырастут наши дети в таком психологическом климате? Как были благодарны ему молодые: наконец снято табу с больной темы. Конечно, делать выводы о вырождении, дебилизации народа было преждевременно. Он использовал "закрытую" статистику, прикрываясь обычной формулой: "как показывает анализ иностранных источников...", а уж затем решаясь на осторожные обобщения.