Свирский Григорий. Заложники

промаршировали из "Союза русского народа"? Или "Михаила Архангела"? Из
редакции "Русское знамя"?
Нет! Разные они. Один из членов комиссии брюзжал в коридоре: "Ослабили
вожжи. Пораспускали. Раньше за такое, бывало... " Точь-в-точь купец Бугров,
который страшился за свою мошну и тревожно спрашивал Горького: "Вот над этим
подумать надо, господин Горький, чем будем жить, когда страх пройдет?.. "
"Купецкую" философию не скрывают, благо не знают, что она купецкая...
Другие (не исключено, что и Рыжухин), оставаясь наедине со своей
совестью, убеждают себя: "Я ~ солдат партии", "не моего ума дело" -- или
чем-либо подобным.
А Соловьева? Своим голосом она говорила?.. Или, как персонаж
шиллеровской драматургии, была лишь "рупором идей"? Чьих идей?
Или обходительный ВикторТельпугов. Он-то явно не антисемит. Я сказал
ему как-то, что он на заседании то и дело приседал. Как на спортивном
занятии. До уровня "мадам Соловьевой".

Соловьева, фигурально выражаясь, приседала, и Витя Тельпугов сползал со
стула.

Тельпугов смущенно развел руками и сказал, что у него сложное
положение. "Сам понимаешь... "
Мне рассказывали об одном молодом человеке, который недавно на
телевидении обследовал картотеку авторов, нет ли евреев. "Гнусная
работенка", - с отвращением сказал он
позднее своим товарищам, сделав все, что ему приказывали.
Другой выступил с облыжными обвинениями, а вечером, совестливый, видите
ли, позвонил оклеветанному: "Извини. Иначе не мог".
Третий, журналист-международник, написал визгливую статью, а вечером,
подвыпив в клубе, рассказал мне с циничной улыбкой придуманный его же
друзьями анекдот: "Земля кругла. Есть новое подтверждение... Помои, которые
мы выливаем на запад, возвращаются к нам с востока... "
Сталин подымал тост "за колесики и винтики". Безгласные, предельно
послушные, никогда и ни в чем не повинные "колесики и винтики"; заговоришь о
них и видишь: вступаешь в новый круг Дантова ада.
Эйхман не был антисемитом. Это установил трибунал, судивший
невзрачного, неимеющего лица "бухгалтера смерти", которому было поручено
организовать истребление евреев.
Он успел деловито, с чиновничьей исполнительностью, отправить в газовые
камеры миллионы евреев и на суде с возмущением отрицал, что забил до смерти
одного-единственного еврейского мальчика. Лично, своими руками?
Никогда. Эйхман всегда считал себя "порядочным", "честным" человеком. А вовсе
не величайшим убийцей всех времен и народов.
Такой, словно бы совсем не "аморальной", личностью предстал перед
изумленным миром и комендант Освенцима Гесс, фигура почти столь же
выдающаяся по своему злодейству, как Эйхман.
Гесс, как выяснилось, был добрым семьянином, отцом пятерых детей, любил
жену и в предсмертном письме учил детей быть честными.
Французский писатель Робер Мерль в своей книге "Смерть - мое ремесло",
посвященной Гессу, отмечает, что Гесс был воспитан и семьей, и школой, и
службой, и всей обстановкой милитаристской Германии как автомат. К
собственной инициативе и рассуждениям Гесс был склонен лишь после того, как
возникнет приказ.
Но автомат есть определенный психологический тип, есть следствие, а не
причина. "Многотысячные гессы тоже действовали под влиянием сознания, а не
одного только приказа; существует более основательный фундамент, подпирающий
самый приказ. Какой же это фундамент? Какая сила приводила в действие
автомат? На это может быть только один ответ, и я сформулирую его
резко.
Идея. Идея подымает человека над животным, идея ставит его ниже
животного, в зависимости от того,
какая идея, Имеет ли право человек, сославшись на свою личную
моральность, свалить вину на аморальность
идеи?..
Нет.
Но если человека нельзя выгородить, сославшись на идею, то нельзя
выгородить и идею ссылкой на безнравственность ее применения, ибо в самой
идее, следовательно, есть упущение, ущербность, если она допускает
безнравственность своего применения... "
Ошеломленные, мы знакомимся сейчас с идеями, согласно которым ради
спасения человечества
нелишне человечество и сжечь.
Над всем этим размышляли и французский писатель, и наш ученый-театровед
И. Юзовский в своей посмертно вышедшей работе "Польский дневник", выдержку
из которого я привел выше. Тот самый непримиримый Юзовский, в которого
фашизм целился много лет подряд, а последним - Сергей Васильев:...
Юродствовэть, юзовствовать, лукавить, ненавистничать
Врагам заморским на руку... Весь мир сейчас думает о расизме.
Расплодились в разных странах респектабельные заплечных дел мастера, которые
казнят, судят, шельмуют "по долгу службы". Черных, белых, "итальяшек",
пуэрториканцев, евреев...
И пусть сегодняшние указания отменят вчерашние, а
завтрашние-сегодняшние, пусть завтра прорыдают газеты примелькавшееся: "Как
могло случиться, что в недрах нашего аппарата. " - что ж из этого?! "Я
ошибался вместе с партией... " - с неколебимым достоинством скажет Рыжухин. В
какой-то момент мне даже захотелось встать и,
как обмишулившийся чеховский герой, возопить плачущим голосом:
- Отец дьякон! Простите меня, Христа ради, окаянного...
- За что такое?
- За то, что я подумал, что у вас в голове есть идеи...
... Кто только не шел с дубьем и железом на наши с Полиной семьи! По
ним прошлись железными крючьями погромы 1905 года; в них стреляли казаки,
пресекавшие "беспорядки" на заводах; их полосовали ножами и вешали, как мы
знаем, врывавшиеся на храпящих конях в села зеленые, синие, белые...
Сами того не ведая (и во сне им не снилось такое счастье! ), передали
эстафету в верные руки -- ягодам, ежовым, бериям, абакумовым, рюминым -
несть им числа -- сталинским сатрапам, открывшим залповый огонь по
уцелевшим, тем более что уцелевшие были не только революционеры, но,
случалось, заодно и евреи.
Дело успешно завершили рванувшиеся в Россию "панцерколонны", офицеры СС
и украинские полицаи, сбросившие в Ингулецкий и другие карьеры чудом
выживших.
Остались изо всей большой деревенской семьи моя Полинка да в стороне -
ее дядя, "огрехи" геноцида.
Хрущев, как известно, внес свою лепту, и вот мы остались теперь почти
одни -- я, Полинка и жизнерадостный знаток птиц и речных трав Фима,
нареченные именами застреленных, зарезанных, запоротых...
Что ждет нас? Мы - живые и, естественно, думаем об этом. Что ждет наших
друзей, тех из них, у кого, как и у нас, преступной рукой Сталина начертана
в паспортах желтая звезда пятого пункта?..
Мы почти с приязнью, с незлой усмешечкой вспоминаем слепые, ненавидящие
глаза нашего бывшего соседа -- кухонного скандалиста, кричавшего нам с
Полинкой: "Гитлер вас недорезал! " Покричит, дурак, а потом, протрезвев,
спрашивает озабоченно: "Я вчерась ничего такого не ляпнул? А?.. Ох, подведет
меня "зеленый змий".
Когда-то антисемитская истерия разжигалась, держась на эмоциональных
вспышках, на нелепых,
рассчитанных на дремучее сознание стереотипах, вроде: "Христа
продали! ", "Агенты микадо! Вильгельма! Джойнта! ". Или -- к чему
второстепенные детали! - "Агенты сразу всего мирового капитала!
Космополиты! ". Когда печать и радио гремели вот этак, антисемитская истерия,
трещавшая все чаще и чаще холодным бенгальским огнем, поддавалась языку
фактов, увещеваниям, страстному проникновенному слову. Здравому смыслу.
"Эйхманиада" не поддается никаким словесным воздействиям. Никаким
доводам. "Эйхманиды" спокойны, уравновешенны, как был спокоен и уравновешен
сам Эйхман, бухгалтер смерти. Они-- служат...
Сколько раз спасал Полину от смерти замдекана добряк Костин, а пришло
строгое указание о "некоренном населении" -- распорядился не подпускать ее,
тогда аспирантку, к комнате приемной комиссии факультета, чтоб не знала она,
кому отказывают и по каким мотивам...
А мы спорили с Полинкой, помнится, доброе у него лицо или страшное? Как
прикажут.
Расовые законы, "инструкции", "указания", а порой и вовсе неуловимые -
"Звонок", "сигнал", "дали понять", здесь уже нет места собственному уму,
собственному сердцу, собственной совести и прочим старомодным понятиям
человечества - незримые, как в кибернетической машине, импульсы
программируют речи, доводы, поведение, ведь это так безошибочно и современно
- "долг службы", хотя столь современным доводом, как справедливо заметил
один из авторов, оправдывался перед самим собой еще Понтий Пилат.
Миролюбиво, с видимым дружелюбием пожмут тебе руку, поговорят об
очередном юбилее Ленина, подымут тост за здоровье Полинки, расскажут при
случае, что они, боже упаси, не антисемиты: у них половина друзей - евреи. А
раздастся в тиши кабинета "звонок", поступят "сигнал", "закрытое письмо" - с
тем же деловитым дружелюбием выбросят тебя на улицу, оставят без хлеба,
посадят в телячий вагон и еще скажут на прощанье, что у них, понимаешь ли.
сложное положение. - Не взыщи. Сам видишь, не наша воля...
... Я шел не торопясь. Не было сил сразу отправиться к Полине. Даже
позвонить не смог. О чем, в самом деле, звонить? Что антисемиты по-прежнему
безнаказанны, а значит, беды, стрясшиеся с ней, могут повториться?
Возле метро "Площадь Революции" увидел уличную сцену, которая заставила
замедлить шаг.
Невысокий паренек - китаец, в синей кепке и полураспахнутой на груди
рубашке (в руках портфель, видно, студент), -- разговаривал с девушкой.
Нашей, российской, голубоглазой хохотушкой. Они переминались с ноги на ногу
и никак не могли расстаться.
Быстрыми шагами приблизился другой паренек. Тоже в синей кепке и с
таким же портфелем в руке, только высокий, тощий; ни слова не говоря, вынул
изо рта горящую папиросу и стал прижигать своего низкорослого товарища в
худющую грудь. Он с силой, не спеша, с твердым убеждением в своем праве,
припекал дымившуюся папиросу к желтоватой коже юноши, а тот, сжав губы,
молчал. Бледнел, болезненно морщился, а молчал.
Рядом сплошным потоком спешили прохожие, ничего не замечая.
Я подбежал, отбил ударом кулака напряженно прижигавшую руку; они тут же
ушли, оба китайских парня, правда, в разные стороны, оставив девушку в
полной растерянности.
Она отступила в сторонку, озираясь. Ждала, верная душа, - может,
вернется...
Ко мне медленно подошел офицер милиции, в темном плаще "болонья",
корректный столичный милицейский офицер, который, оказывается, стоя поодаль
и наблюдая за чем-то, видел заодно и китайскую сцену.
-- Зря вы, гражданин. Иностранцы. То их дело... Я кивнул ему --
наверное, он прав -- и влился в людской поток у входа в метро. Как в быструю
реку нырнул... Меня вышвырнуло на эскалатор, внесло в вагон, я машинально
перебирал ногами, думая о том, что мне уже более полугода прижигают душу
папиросой. Свои. Не китайцы. "То их дело... " А это - чье дело?! Чье?!
Глава десятая
Теперь я должен был предстать перед самим Егорычевым, властительным
секретарем Московского комитета партии, на очередном заседании бюро
И вот мы снова сидим перед высокими дверями. Я и два сопровождающих
меня посланца Союза писателей Москвы, тихие, со скорбно-соболезнующими
лицами представителей погребальной конторы. На лице Виктора Тельпугова все
то же: "Это ужасно, Гриша. Но пойми, у меня сложное положение".
Так уж заведено у московских писателей: от бурлящего океана -
представители самые тихие,
Глухие массивные двери с тамбуром приоткрываются, и оттуда выскакивают
люди, распаренно-красные, как из бани.
"Дававший повод" В. Смирнов куда-то исчез. Выяснилось: вызван в кабинет
Соловьевой за успокоительными таблетками.
Нет и Юрия Стрехнина, благородного полковника, единственного, кто,
возможно, осмелился бы усомниться в том, что Егорычев всегда прав. Это меня
тревожит, как тревожит пехотинца, надевающего перед атакой стальную каску,
что артиллерии не будет, где-то завязла. Тревожит, тем более что я полностью
открыт и сверху, со стороны высокого
и, казалось, безоблачного неба: оба мои звонка к секретарю ЦК Петру
Демичеву, который, как считают, "не знает, что говорят внизу", остались без
ответа.
Демичева нет в городе. И, как вскоре дали понять одному из моих друзей,
для Свирского - не будет...
Пехота идет одна...
Что ж, бывало такое в Белоруссии в сорок первом, когда черным факелом
сгорел мой бомбардировщик и мне ночью, на ощупь, вручили две гладкие
жестяные гранаты образца 1914 года.
Я раскрываю портфель, бросаю взор на свои "гранаты". Одну из них
достаю. Это Щедрин. "Недоконченные беседы".
Сказано было: нам Гоголи и Щедрины нужны. ПожалуйстаНе стареет граната.
Интересно, что изо всех русских писателей лишь Щедрин настороженно
приглядывался к Германии, как бы предвидя гитлеровские злодеяния. Он писал,
что даже поднятие уровня образованности, как это показывает антисемитское
движение в Германии, не приносит в этом вопросе осязательных улучшений...
Я смотрю на темные двери, в которые боком, неслышно проскользнула
Соловьева, и с беспокойством думаю о том, что уж коли Соловьева с Владимиром
Ильичем Лениным расправилась, как механическая картофелечистка с картофелем,
то Щедрин для нее даже не овощ.
Нервничать стали, вижу, и посланцы Союза, которые сидят по обе стороны
от меня, глядя на глухие двери как на царские врата.
Кажется, они тоже опасаются, что заветная мечта великого писателя
России ныне еще не осуществится: окончательного очеловечивания не
произойдет.
Нас зовут, и мы тихо, гуськом тянемся через большой, с высокими
потолками, зал, садимся сбоку на деревянную скамью.
Удивительный это зал.
Широченный, дорогого дерева стол, за которым ждет секретарьМК товарищ
Егорычев, изогнут дугой. Краями наружу. Напоминает большой промышленный
полумагнит. Все остальные сидят как бы всфере силовых линий этого
обращенного к залу полумагнита, за слегка вертящимися маленькими столиками.
Егорычев поднялся, застрожил в микрофон, и сразу задвигались столики,
заколыхались, как намагниченные, занимая строго определенное направление.
Шевельнулись и -- замерли. Мощный, видать, магнит.
Я невольно улыбнулся, и несколько человек взглянули в мою сторону
недобро...
Тельпугов наклоняется ко мне, повторяя шепотом как заклинание:
"Спокойненько, Гриша! Спокойненько!.. Спокойненько!.. "
Егорычев худ, спортивен. Говорит все громче, самовоспламеняется, словно
бы распаляя себя; хрипловатый бас все гуще, и по тому, как слушает его за
одним из подвижных столиков Соловьева, наклонясь вперед и приоткрыв алые
губы, мне ясно, что не с ней я спорил. Никогда не решилась бы аккуратная
чиновница из отдела почти под лестницей на свое сенсационное заявление.
Не она разделяла взгляды Василия Смирнова. Во всяком случае, не она
одна...
Взвинченный, хрипловатый голос Егорычева вызвал у меня в памяти совсем
другой голос. Но такой же взвинченный, почти яростный... Плотный,
преисполненный достоинства мужчина в сером габардиновом пальто произносит
из-за моей спины тираду.
Лжесвидетель! Непонятый лжесвидетель в прокуренной комнате милиции, в
Курском метро, пришедший выручатьзабулдыгу-антисемита.
И опять тот же хриплый нервно-вибрирующий тон. Странная, необъяснимая
истерическая загнанность.
Отчего? На дворе уже ни Сталина, ни Хрущева.
Почему и Егорычев впрягся в ту же немазаную могильную фуру, которая
тягуче скрипит на всю землю? Что за добровольная эстафета палачества?
Добровольная?.. А кто может его заставить? Его, влиятельнейшего человека в
партии? В руках столько власти, а в голосе... истеризм
загнанности? Отчего же? В глубинах его души - страх?
Не оттого ли все антисемитские кампании неизменно звучат на
истерической ноте?
Егорычев, всесильный и неглупый человек, -- инженер, окончивший лучшую
техническую школу Москвы, Институт имени Баумана, революционера Баумана. Он,
конечно, понимает, что историческая обреченность -- понятие не абстрактное.
Что же он делает?
В Союзе писателей СССР нет ни одного человека, который бы не знал, что
такое Василий Смирнов. И кто, кто именно, по фамилиям, входит в "черную
десятку". Об этом не существует двух мнений.
Над хрущевским кликушеством - "У нас этого нет! " -- посмеивались
дружно: оно никогда не было доводом, а лишь самохарактеристикой.
Егорычев не может не понимать, не может не чувствовать, что принимает
ныне эстафету хрущевской дикости; сам своими руками вешает себе на шею
дощечку с надписью: "Лжесвидетель".
Я слушаю его, и постепенно меня охватывает ощущение, что я когда-то
читал его речь. Где? Как это могло случиться? Наконец вспомнил. "География"
Баранского, учебник для восьмого класса. Русский народ помог бывшим окраинам
царской России подняться. В Узбекистане, в Киргизии - ныне развитая
промышленность. И в Казахстане...
Если Егорычев добавит еще о соревновании горняков Донбасса и Кузбасса,
то картина будет уж совершенно ясной. С одной стороны...
Как узка ты, тропка торная! Ты о низости дискриминации евреев, а тебе в
ответ: киргизы больше не живут в юртах. Ты о подлости деления советских
людей, как лошадей в барской коляске, на коренников и пристяжных, а тебе в
деланном изумлении городят частокол прославленных еврейских фамилий.
"Пожалуйста! О каком антисемитизме вы говорите?! У нас генерал Крейзер
еврей! И Эренбург тоже!.. И даже авиаконструктор ЛавочкинЗнаете "Ла-5"?..
Лучший истребитель в Отечественную... "
Царский министр Победоносцов мог бы перечислять и того пуще. "У нас
композитор Николай Рубинштейн - еврей! - горячо воскликнул бы он. - Основатель
Московской консерватории. Не шутка! И еще более знаменитый брат его, Антон,
автор "Демона". Самый выдающийся русский скульптор Марк Антокольский -
еврей. Создатель величайших творений на Руси -- памятников Ивану Грозному,
Петру 1, Ермаку, Нестору-летописцу... А Левитан! И даже Фет, русский помещик
Фет -- полуеврей. Не говоря, конечно, о Шолом-Алейхеме, который уже просто
полный еврей. И никто его не клеймил "отравителем" и "космополитом", никто
не убивал. Он стал классиком еврейской литературы.
Вот на какие высоты поднят иудей на государевой земле!.. "
Теперь, в шестидесятых годах XX века, случается, еще добавят, какой у
нас процент евреев-лауреатов, это запомнили накрепко, поскольку при других
обстоятельствах об этом уже кричали: - Синагога!
Киргизы живут как люди. Это прекрасно. Но, может быть, и евреям можно
предоставить эту возможность, товарищ Егорычев? Жить как люди, не шарахаясь
от площадной брани Смирновых. Не боясь за детей.
Секретарь Центрального Комитета партии Демичев, секретарь ЦК по
идеологической работе, в идейной жизни страны, можно сказать, нАбольший,
объявил во всеуслышанье, что антисемитизм существует, с ним рано прекратили
борьбу и что за погромные настроения надо исключать из партии.
А властительный секретарь МК Егорычев, судя по всему, убежден в прямо
противоположном...
Значит, в партии сложилась фракционная группа шовинистов и антисемитов?
Порвавшая на деле с коммунистическим движением. И не скрывающая своих
погромных взглядов...
Во Франции родилась в свое время деятельная антисемитская лига. Она
обещала рабочим построить социализм. Непременно -- социализм. - И, набрав
силу в страшном зловонии дрейфусиады. лопнула, конвульсируя и вырождаясь в
рядовых налетчиков гитлеровского толка - сподвижников де ля Рока, позднее
петеновских жандармов, оасовцев.
Члены "антисемитско-социалистической лиги" не скрывали причин своей
непримиримости. Они были, за редким исключением, мелкими лавочниками, их
душил "крупный еврейский капитал", как из года в год истерически вопил
Дрюмон, флаг-антисемит Франции.
Мошна! Вечное яблоко раздора... Наши потомки будут поражены низостью
мотивов высоких "идейных" кампаний, порожденных литературными, да и не
только литературными, калеками, которым не устоять без костылей. Бездарность
и подлость, как известно, идут рука об руку; бездарный или неумелый
работник, чтоб удержаться, выбрасывает, как вонючка, защитную жидкость.
Как они ничтожны, как жалки, наши литературные выжиги, перед налитыми
водкой глазами которых маячит лишь одно -- мошна!
Да евреи им необходимы как воздух! Если б их не было, они бы немедля
начали объявлять евреями друг друга; немецкими овчарками выискивать друг у
друга бабушек, согрешивших с евреями, как уже не раз бывало.
Как иначе объяснить свое скудоумие, свое невежество, свою бескрылость?
Все дано людям, а они - ни с места. Кто-то же виноват? Известно. Давно
декламируют в Союзе писателей:
Он сам горбат, Стихи его горбаты.
Кто в этом виноват?
Евреи виноваты! Дали запугать себя калекам, товарищ Егорычев? Или вы
такой же, с костылем?
Только что вы замяли дело о сановных литератоpax, устроивших на даче в
Голицыне бордель для избранных. Спасли влиятельных скотов от тюрьмы.
Сейчас бросили спасательный круг Василию Смирнову, который, начиная
оправдываться, прежде всего объявляет себя принципиальным борцом с "Новым
миром" и вообще всякой крамолой. Это -- ход проверенный. Не раз его
спасавший.
Год назад Смирнова уличили в провокации против "Нового мира"
Твардовского, в прямом подлоге, в публикации злобной "авторской" статьи,
которой автор никогда не писал, и это было доказано на Секретариате Союза
писателей; но... Смирнова все равно не сняли, так как, по мнению
доморощенных стратегов, косвенно это был бы успех Твардовского.
Пусть клеветники и разложенцы, пусть жулье, пусть пропойцы, пусть
антисемиты, но ежели они борцы с "крамолой" - не трогатьЛучшие люди. Каста
неприкасаемых.
Так, что ли, товарищ Егорычев? Или здесь не только это?..
Недавно у литераторов выступал один из крупнейших руководителей
промышленности. Он с горечью говорил о плохом хозяйствовании, об изношенном
станочном парке, о нехватке валюты, о трудностях в СЭВе. Наконец, о плохом
урожае.
Когда мы выходили из зала, огорошенные неожиданно раскрывшейся перед
нами картиной, один из старых и прославленных писателей бросил мне с
грустной усмешкой:
- Теперь за вас возьмутся.
- За кого - за вас? - не понял я.
- За евреев... Слышал же, дела ни к черту. А другой выхлопной трубы нет.
Не названа...
Значит, опять "мошна"? А не интересы страны...
Другой выхлопной трубы нет.
.... Когда-то идеолог "Русского знамени" в брошюре "О невозможности
предоставления полноправия евреям" (СПб. 1906) писал: "... по сведениям
департамента полиции Значится, что в России 90% революционеров -- евреи и
только 10% падает на несчастных простофиль других национальностей... "
А теперь, по давнему прогнозу писателя Амфитеатрова, антисемиты
вывернутся наизнанку и начнут шуметь, что 90% контрреволюционеров - евреи?
Что все смутьяны во всех странах - евреи?
Что евреи -- главная опасность для социализма?
Но ведь антисемитская истерия - наркотик. Кратковременного действия.
Одурманить можно. Но ненадолго. Ни одному правительству не удалось спастись
под развернутым знаменем антисемитизма.
Жизнь - коняга резвая. С норовом. Так приложит об землю, что и дух
вон...
За антисемитизм, давно известно, хватаются только от страха. Как за
последнюю соломинку. Чего вы боитесь, Егорычев? Что у вас за душой? Объявить
на всю Москву о самом себе: - Я - лжесвидетель!!!
Юриспруденция учит: когда человек охотно признается в малом, чаще всего
он пытается увести следствие от своей большой вины...
В зале горкома -- молчание. Говорит один Егорычев. Похоже, на том все и
кончится.
Пока Егорычев набирает в легкие воздух, я спрашиваю:
- Может быть, и мне дадут слово?.. Как говорится, да будет выслушана
другая сторона. Витя - "певец весны" - сильно давит каблуком мне на ногу: --
Спокойненько! Из зала заседаний, похоже, я ускачу на одной ноге. Как
мальчик, играющий в классы. Вторую - отдавят.
Меня, надеюсь, вызвали не играть в классы?
Егорычев словно не слышит моего возгласа; когда он снова шумно набирает
воздух, я уж громче:
-- Хорошо бы и мне дать слово!.. Егорычев поворачивает ко мне
напряженно вытянутое лицо. Глаза у него по-прежнему жесткие, холодные,
сузились щелочками. Желтоватые прокуренные зубы проткрылись. Уж не лицо это
-- оскал гончей перед прыжком...
- Сколько вам времени? -- просипел оскал. - Семь с половиной минут.
Жестом дозволяет мне говорить.
Я отыскал взглядом за подвижными столиками Рыжухина, Соловьеву. Они
глядят на Егорычева неотрывно. Так певцы, наскоро разучившие песню, глядят
на хормейстера. Чтоб не сбиться.
Достав напечатанный на машинке текст, стал читать.
Разухабистые афоризмы "железного канцлера" и даже сообщение о том, что
он выражал их публично, не изменяют выражений лиц. В самом деле, "всюду одни
жиды", "продался евреям! " или "убирайтесь в свой Израиль)*. Подумаешь,
новость! Этого кто не слыхал!
С тревогой всматриваюсь в участников заседания. Белеют сорок или
пятьдесят настороженно слушающих лиц. Вон там, сзади, старики, может быть, в
партии со времен революции. А в углу рабочие ребята. Неужели ни у кого не
дрогнет сердце?
И вдруг засветились удивлением глаза молодого парня.
- "... когда же поэтесса Юнна Мориц, - читаю в эту минуту, - написала
отличные стихи о Пушкине, Смирнов сказал ей: "Почему вы пишете о Пушкине?
Пушкин не ваш писатель. Пушкин наш писатель".
Теперь уже внимают многие. Такого и в самом деле не слыхали!..
Я быстро, чтоб уложиться в срок, дочитываю документ, составленный мною
только из фактов, которые проверила парткомиссия. И даже Рыжухин подтвердил.
Естественно, в нем есть и то, о чем читатель уже знает. Я прошу извинения
занекоторые повторы, но -- это официальный документ. Документ No 5