Тагеев Борис. Русские над Индией

   - Так возьмете? - спросил он, протягивая мне пакетик.
   - Хорошо, хорошо, - сказал я, - только по-моему это совершенно вы напрасно делаете.
   Я взял вещи и положил их на ягдтан{48}.
   - Ну, прощайте, спасибо.
   Он нервно схватил мою руку, и спустя мгновение торопливые шаги его раздавались за палаткой.
   Больной человек, подумал я и, завернувшись в одеяло, старался задремать, и, казалось, сон распускал надо мною свои крылья.
   Вдруг раздался отдаленный ружейный выстрел, который среди ночной тишины как-то продолжительно, но слабо пронесся над спящим бивуаком. Я поднял голову - все как будто было тихо. Вот еще выстрел, и за ним, словно рой пчел, что-то зашуршало на бивуаке - это выбегали из палаток люди и строились. Схватив револьвер и шапку, я через несколько секунд был около юрты отрядного штаба. Все было по-прежнему тихо, только отряд уже был в полной готовности. Проскакало несколько офицеров, и сотня казаков выехала в степь. Я подошел к 1-му стрелковому батальону. Из темноты раздавались чьи-то торопливые шаги. "Кто идет?" - раздался голос часового. "Свои секреты!" - послышался ответ. Несколько солдат в шинелях подошли к части. Некоторые взяли к ноге, а некоторые оставались с ружьем на плече. Офицеры столпились вокруг них.
   - Видали, что ли? - спросил командир батальона.
   - Точно так, ваше высокоблародие, от нас и выстрел был.
   - Много?
   - Точно так, страсть сколько, - ответил солдат, - туды пошли, прибавил он, указывая рукою по направлению к западу.
   В это время как бы свист сильного ветра пронесся по степи, и, казалось, на бивуак налетал целый ураган.
   - Картечь! - раздалось где-то слева.
   - По кавалерии пальба, ротами! - скомандовал полковник. Лязгнули затворы, и все замерло в ожидании, шум приближался. - Роты! - командовал полковник и выждал. - Пли! - вдруг резко крикнул он. Трах! - раздался дружный залп. На мгновение блеснувший огонь осветил впереди какую-то массу.
   Слева блеснула как будто молния; бум, бум, трах, трах! - раздались орудийные выстрелы. Неприятельский отряд, очевидно, показал тыл, так как никого не появлялось. На других фасах каре было то же самое. Наши казаки бросились в темноту, и вскоре где-то издалека послышались выстрелы.
   Уже рассвело. Перед 1-м батальоном шагах в 300 валялось несколько убитых кокандцев, а из степи показались возвращавшиеся сотни казаков, между которыми виднелись и пленные в пестрых халатах. Мимо меня проскакали двое казачьих офицеров и остановились около кибитки начальника штаба. Я пошел туда. В юрте встретил меня адъютант Б. Полковника не было.
   - А знаете новость?
   - Что такое?
   - Сотник X. убит.
   Я вздрогнул.
   - Не может быть, - говорю.
   - Пойдите, посмотрите - его привезли, лежит в юрте.
   Я чуть не бегом бросился к казачьему лазарету; сердце мое сильно стучало, когда я входил в юрту. На санитарных носилках лежал X. Лицо его было открыто, а на правом виске виднелся след запекшейся крови. Оно было совершенно спокойно, только какая-то складка легла между бровей. Зубы чуть-чуть были оскалены, но это не безобразило лица покойного. Слезы катились у меня из глаз, и я, глубоко вздохнув, перекрестился...
   - Ну, как же не сделаешься после этого фаталистом, господа? - спросил капитан.
   Наступило гробовое молчание. Рассказ П. перед делом заставил каждого задуматься. Было уже около двух часов ночи, когда в палатку вошел отрядный адъютант.
   - Начальник отряда приказал выступать к Яшиль-кулю со всеми предосторожностями, - сказал он вполголоса капитану, - получены точные сведения об афганцах.
   - Господа! Поднимайте людей, - сказал П., и мы один за другим вышли из палатки.
   Роты уже строились, и среди ночной тишины раздавалась перекличка. Выслав вперед разъезды и патрули, отряд двинулся форсированным маршем. Темень была полная. Луна скрылась уже за горами, тишина царила над суровым Памиром, и слышались только легкий шум, сопровождающий движение части, и побрякивание орудий{49}. Начинало светать. Все ярче и ярче вырисовывались контуры окружающих долину гор. Где-то неистово выл шакал. Все шли молча, у каждого на лице было что-то серьезное.
   Наконец авангард отряда подошел к небольшому обрыву над рекою Аличуром и остановился. Казаки спешились и залегли по гребню яра. Внизу, на небольшой, покрытой травою площадке, около самой реки, виднелись юрты, составлявшие лагерь афганского поста.
   - Послать ко мне переводчика! - приказал вполголоса полковник Ионов. Опершись обеими руками о луку седла, он в раздумье устремил свой взор на юрты. Ему было неприятно, что афганцы не подозревали о приходе отряда, и он хотел посредством переговоров заставить их уйти с поста и оставить таким образом русскую территорию. "Послать ли офицера к афганскому капитану?" подумал он и даже сделал соответствующее распоряжение, но вдруг переменил свое намерение. В это время к нему подошел пожилой киргиз с сытым и плутоватым лицом. Сняв свою меховую шапку, киргиз встал в почтительную позу, готовый выслушать приказание начальника.
   - Послушай, Сиба-Тулла, - сказал полковник, - спустись в афганский аул и скажи начальнику поста, что русский полковник требует его наверх для переговоров. Понял?
   - Слушаю-с, таксыр, - отвесив кулдук, сказал переводчик и пошел по направлению к обрыву. Было заметно, что он дрогнул. Идти одному в неприятельский лагерь было довольно рискованно. Киргиз начал спускаться и вдруг оглянулся назад. Казачьи винтовки и белые чехлы фуражек резко выделялись на темном фоне оврага. Эта картина как-будто приободрила его, и он, быстро спустившись, вошел в самую большую юрту. Переводчику было приказано обойтись с афганским начальником поста почтительно, не входя самому ни в какие рассуждения, но киргиз, как оказалось, не понял своего назначения. Часть афганцев спала, а часть пила чай, когда Сиба-Тулла поднял опущенную дверь юрты.
   - Где начальник поста? - спросил переводчик у сидевших афганцев, которые удивленно смотрели на вооруженного киргиза; на их лицах выразилось беспокойство.
   - Пойдем со мной, - сказал один из сидевших афганцев и, выйдя из юрты, пошел к отдельно стоявшей желомейке. - Здесь, - сказал он следовавшему за ним киргизу, подняв висячую дверь.
   Киргиз нагнулся и вошел.
   Перед ним на низеньком табурете с чашкой в руках сидел средних лет мужчина в белом мундире с золотыми плечевыми погонами. Стройная талия его была перехвачена ремнем, на котором висела афганская сабля с сильно изогнутым клинком. Подстриженная клинышком бородка, черные пушистые усы и сросшиеся над переносицей брови придавали его смуглому лицу особенно отважный оттенок. Он пристально взглянул на киргиза. По костюму его было видно, что он готовился куда-то ехать.
   - Что тебе нужно? - спросил он и поправил надетую на голове белую чалму, из-под которой на висках выбивались взбитые пучки волос.
   - Меня послал русский полковник, - ответил киргиз, - который требует вас на яр для переговоров.
   - Какой полковник? - удивился капитан. - Если он хочет говорить со мною, то пусть придет сюда; мы с ним напьемся чаю и переговорим, - сказал он.
   - Полковник не придет сюда, а если вы не выйдете наверх, то вам будет плохо, - дерзко возразил киргиз, - все равно ведь повесят!..
   В это время с испуганным лицом в юрту вбежал афганец. Капитан беспокойно взглянул на него.
   - Кифтан!{50} Киргизы нас продали, - заговорил он, - табун наш угнан, посланный на разведки джигит в руках русских, и их войско недалеко от нас.
   Капитан вздрогнул. Наступила минута замешательства, которою сумел воспользоваться переводчик. Он с быстротою кошки бросился из юрты и через несколько минут доложил полковнику, что афганцы берутся за оружие.
   С обрыва было видно, как перебегали из одной юрты в другую афганцы, как на пути запоясывались они и закладывали патроны в ружья. И вот целая вереница красных мундиров во главе со своим начальником стала подниматься на яр и скоро построилась развернутым фронтом перед нами. Их лица горели негодованием и решимостью.
   Капитан сделал честь полковнику Ионову, приложив руку к головному убору. Полковник ответил ему по-русски под козырек. Начались переговоры через переводчика.
   - На каком основании вы выставили свой пост на нашей территории? спросил полковник.
   - Потому что земля эта наша, - возразил афганец и, скрестив на груди руки, принял вызывающую позу. - Мы владеем ею по договору с Англией с 1873 года, - прибавил он.
   - Нам нет дела до ваших договоров о наших владениях, - возразил полковник, - и я, исполняя возложенные на меня обязанности, прошу вас положить оружие и уйти отсюда прочь.
   Капитан вспыхнул.
   - Я рабом не был и не буду, - сказал он, - а если вам угодно наше оружие, то перебейте нас и возьмите его - афганцы не сдаются, - заключил он свою речь.
   - Так вы не оставите этого места и не отодвинетесь за границу Афганистана? - спросил полковник. - Я вас спрашиваю в последний раз.
   - Я сказал все! - ответил афганец.
   Видя, что путем переговоров ничего не поделать с афганцами и избегая кровопролития, полковник хотел неожиданно перехватать их, не дав им опомниться.
   - Хватай их, братцы! - вполголоса передал он приказание казакам.
   Но не тут-то было. Не успели наши сделать и шага вперед, как афганцы дали дружный залп, и двое из наших грохнулись на землю. Раздался глухой, раздирающий душу стон.
   - Бей их! - крикнул полковник, и все ринулось вперед.
   Полковник Ионов спокойно сидел на лошади, наблюдая за дерущимися; в пяти шагах от него стоял афганский капитан, который прехладнокровно стрелял из револьвера и вдруг, рванувшись вперед, подбежал к лошади полковника.
   Блеснул огонек - и выстрел прогремел над самым ухом начальника отряда. Как-то инстинктивно полковник подался на шею лошади, и пуля прожужжала мимо. Капитана окружили казаки. Но афганец уже успел выхватить из ножен свою кривую саблю и, как тигр, бросился на них. Вот упал уже один казак под ударом кривого клинка капитанской шашки. Вот снова она, то поднимаясь, то опускаясь, наносит удары направо и налево.
   В нескольких шагах стоит хорунжий Каргин и смотрит на эту картину, пули свистят вокруг него, а он стоит, как будто не действительность, а какая-то фантастическая феерия разыгрывается перед ним.
   - Хорунжий, да убейте же его наконец! - раздается роковой приговор полковника, и вот, вместо того чтобы схватить свой револьвер или шашку, хорунжий, не отдавая себе отчета, хватает валяющуюся на земле винтовку раненого казака и прицеливается. Он даже не справляется, заряжено ли ружье, и спускает ударник. Выстрел теряется среди общей трескотни и шума, и только легкий дымок на мгновение скрывает от глаз фигуру капитана. Как-то странно вытянулся вдруг афганец, взмахнув одной рукой, другой схватился за чалму, на которой заалело кровавое пятно, и стремглав полетел с яра...
   На одного ефрейтора наскочили двое афганцев, завязалась борьба. Ефрейтор неистово ругался, желая освободиться от наседавшего на него неприятеля, но в это время подоспел казак.
   - Не плошай! - кричал он издали отбивавшемуся ефрейтору, и с этими словами шашка его опустилась на окутанную чалмою голову афганца. Вот и другой уже на земле с проколотою грудью. Страшно хрипит он, издавая звуки, как бы прополаскивая себе горло собственною кровью, и, несмотря на это, силится подняться и зарядить ружье, но силы изменяют ему, кровь хлынула горлом, и он склонил свою голову.
   Недалеко от места стычки, под большим камнем, доктор Добросмыслов перевязывает раненых, из которых один с совершенно перебитою голенью неистово стонет.
   - Ничего, ничего, потерпи, голубчик, - успокаивает его доктор. - Уж мы тебе ножку твою вылечим. Давай корпии, - кричит он фельдшеру, который мечется с трясущеюся нижнею челюстью от одного к другому из раненых.
   - Ой, больно, ваше высокоблагородие! - стонет раненый, пока доктор вынимает висящие снаружи осколки раздробленной кости.
   Выстрелы все еще продолжаются, потому что засевшие в юртах афганцы все еще продолжают стрелять. Наконец раздался резкий звук трубы, игравшей отбой, и пальба мало-помалу утихла. Из юрт выползли раненые афганцы.
   Тяжелое зрелище представлял собою весь скат и зеленая площадка берега Аличура. Везде валялись убитые или корчились раненые; последние, силясь подняться на руки, молили о помощи.
   Подошел резерв, и все сгруппировались около места, где лишь несколько минут тому назад стояли перед нами полные жизни люди и где теперь валялись одни лишь обезображенные трупы.
   Тихо между солдатами, нет ни веселого говора, ни песен; у каждого на уме, что, быть может, и его постигнет такая же участь, как и этих афганцев.
   - Саперы - вперед! - раздается команда. - Рой могилу.
   Дружно принялись солдаты за работу, и через четверть часа яма была уже готова. Одного за другим стащили афганцев и положили в яму, а поверх всех был положен капитан Гулям-Хайдар-хан; пуля пробила ему голову, ударив в левый висок.
   - Ишь ты, тоже сражался, - сказал один из солдат.
   - Известно, сражался, а то как же? - заметил другой. - Тоже, ведь офицер!
   Мерно падала земля с лопаток на тела убитых, покрывая их одного за другим своим холодным слоем и поглощая навеки павших героев. Вот белеется кусок мундира афганского капитана, но одна, другая лопатка - и все покрыто землею. Могила зарыта, и поверх нее сложен из камней памятник. Пехота трогается дальше.
   - Песельники - на правый фланг! - раздается команда ротного командира, и веселая солдатская песня слышится с прикри-киванием и присвистыванием на все лады, но в ней нет той веселой нотки, какая обыкновенно бывает заметна в обычной солдатской песне. Запевала и то как-то нехотя и протяжно затягивает свою обычную арию.
   Отряд подошел к восточному берегу озера Яшиль-куль и расположился бивуаком против развалин китайской крепости Сума-Таш.
   Тихо на бивуаке. Нет обычных песен, и даже гармоники не слышно; все толкуют солдаты об "аванганцах".
   - Ну и храбрые они, братцы, пра, храбрые, - говорит один солдат, сидя на корточках и покуривая трубку, - ни един, что есть, не сдался, всех перехлопали; не положим, говорят, оружию, устав, мол, не дозволяет!
   - И што тутко за храбрость! Значит, у аванганца солдат службу знает: коли на пост поставили, так, значит, и стой, "хотя бы и жисти опасность угрожала!" - повторил слова устава фельдфебель. - Ты сам, чай, устав-от гарнизонный знаешь? А еще капрал! Ишь, храбрость какую нашел! Меня коли, этта, на пост поставят, то я за тридцать верст противника унюхаю, а ён што?.. Спит себе и не видит, что наши у него на носу... Тьфу, а не офицер! - И фельдфебель сердито сплюнул, посылая ругань по адресу афганцев.
   Показались носилки, на которых лежали раненые. На одних из них тяжело раненный казак Борисов еле-еле стонет. Тяжелое шествие...
   "Афганцы, афганцы!" - раздается крик - и все бросаются смотреть пленных. Это были шугнанцы, между которыми выделялся один молодой афганец, красавец юноша. Два пучка взбитых волос, с каждой из сторон головы, красиво выбивались из-под простреленного головного убора. Пробитый пулями мундир его был изорван, видимо, во время рукопашной схватки. Он шел, высоко подняв голову, и окидывал сверкающим взглядом солдат. Шугнанцы почтительно шли с грустными лицами, видимо ожидая чего-нибудь страшного в русском лагере.
   - Ишь, смотри-ко, братцы, - говорит один из солдат, указывая на афганца, - что значит судьба-то. Не суждено, так не умрешь. Глянь-ко у энтого аванганца и чалма, и мундир прострелены, да и весь, как решето, истыкан, а на ем ни единой царапины нету, а даве, когда мы в аванганскую-то юрту забежали, глянул я в ящик, а там шугнанец, повар их, сказывали, сидит, я его оттуда и выволок. Глянул, а он мертвый, пуля, значит, ему это в самый глаз угодила, как ни прятался сердешный, а нашла-таки она его и в ящике под кошмами.
   - Все Бог, - возразил, вздохнув, другой солдатик, - на все Его святая воля.
   - А ён какой веры будет? - спрашивает молодой солдат унтер-офицера.
   - Магометчик, - серьезно отвечает тот.
   - А энто что же за вера такая будет? - интересуется солдат.
   - А такая же, как и у сарта, - поясняет унтер.
   Удовлетворенный солдатик успокаивается.
   Раздается барабанный бой к обеду.
   - Становись на молитву! - кричит дежурный по роте, и кучка солдат с котелками в руках нестройным хором поет "Очи всех на Тя, Господи, уповают"...
   8. Беседа с пленными. Афганец вместо архара
   Мало-помалу тяжелое впечатление, произведенное убитыми и ранеными, сгладилось, и жизнь на бивуаке вошла в свою колею.
   Ежедневно расставлялись посты, высылались секреты и заставы в сторону, откуда ожидались афганцы, одним словом, дни тянулись скучно и однообразно. Единственным нашим развлечением была беседа с пленными, и их интересные рассказы очень занимали меня.
   Была ясная, теплая погода, ветер, постоянно дувший то с одной стороны, то с другой, притих, так что в общей столовой нашей, которою нам служила длинная палатка, было довольно сносно сидеть, полотнище не хлестало по затылку и не сбивало фуражки.
   После сытного обеда и доброй порции водки мы, покуривая, сидели и вели оживленный разговор об Абдурахман-хане. В это время раздался выстрел. В одно мгновение мы повыскакали из столовой и увидели необыкновенной величины горного орла, бьющегося на земле; у него было переломлено крыло удачным выстрелом из карабина, направленным известным охотником капитаном Арсеньевым.
   Громадный орел, видимо, изнемогал от боли, силясь подняться, но напрасно. Я подошел к нему ближе. Закинув голову назад и расширив свои красновато-огненные глаза с черными зрачками, орел так сильно щелкнул клювом и издал такой ужасный крик, что я невольно сделал шаг назад.
   С трудом удалось набросить аркан на шею царя пернатых и таким образом обезоружить его. Удивительное дело, самые смелые офицеры, увешенные орденами за доблести в походах, не раз встречавшиеся со смертью лицом к лицу, не могли подойти, боялись подбитого, обессиленного, полуторааршинного орла, лишенного возможности даже подняться на воздух.
   Пернатый пленник прожил в отряде три дня и издох, так как пуля повредила крыло, прошла сквозь грудь, зацепив немного легкое. Насмотревшись на хищника, я отправился в свою незатейливую хижину, чтобы прочитать газеты, которые прибыли сюда только сегодня, и хотя новости были для всего мира уже застарелыми, то есть совершившимися полтора месяца тому назад, но все же на "крыше мира" они были самыми свежими, и мы с жадностью поглощали их. У меня в кармане лежал номер "Нового времени", и я был в восторге, так как, кроме "Света" да этой газеты, на этот раз ничего не было получено.
   Когда я подходил к своей палатке в надежде удобно улечься и заняться чтением, сожитель мой, поручик Баранов, выполз из нее и направился к видневшимся вдали юртам.
   - Куда это вы? - крикнул я ему вслед.
   - Да хочу поговорить с пленными, пойдемте заодно.
   - Пойдемте.
   И мы отправились к противоположному концу бивуака.
   На разостланной кошме около небольшого шатра сидело несколько шугнанцев, а в отдалении от них в красном мундире, поджав под себя ноги, афганец. Это был совершенно молодой, высокий, с дышащим отвагою красивым лицом юноша. Красный мундир чрезвычайно шел к его смуглому лицу, а черные усики красиво пушились над верхнею губою, придавая молодому лицу его несколько возмужалый вид. Он бросил на нас свой огненный взгляд и поправил чалму на голове.
   Подошел переводчик, и у нас завязался оживленный разговор. Афганец отвечал очень охотно, и в его тоне не было заметно и тени ненависти.
   - Как тебя зовут? - спросил я.
   - Гулдабан-Кудряв-хан, - ответил пленный, - я родной брат убитого вчера капитана Гулям-Айдар-хана, - сказал он, и в его голосе прозвучала грустная нотка.
   - А сам ты - офицер или солдат?
   - Я? - вопросительно вскинул он глазами и ткнул себя в грудь пальцем. - Я солдат, но я окончил Кабульскую военную школу и должен два года отслужить в войсках рядовым, и потом буду произведен в дофордары{51}, а там и в офицеры.
   - А твой брат, давно он был капитаном и на Аличурском посту?
   - Видите ли, - начал афганец, - мой брат занимал очень видный пост при эмире; но когда в 1888 году у нас в Афганистане вспыхнуло восстание и брат эмира Исхак-хан отложился, то и мой брат был на стороне последнего; за это после подавления восстания он был лишен флигель-адъютантства и долгое время был в изгнании, но потом вина его была прощена, и он получил назначение на Памир. Бедный, бедный мой брат! - прибавил афганец и покачал головой. - Что теперь будет с его семьею, если и меня расстреляют?
   Он низко опустил голову.
   - Нет, русские не расстреливают своих военнопленных, - успокоил я афганца, - напротив, лишь только наступит возможность, все вы будете отпущены.
   - А что, большая семья осталась у твоего брата? - спросил Баранов.
   - Нет, только жена да маленький сын, - ответил пленный, - жена его молода и красива, и, оставшись совершенно одна, она скоро погибнет - у нас в Афганистане не щадят красивых женщин. Ах, зачем вы убили Гуляма! покачал он опять головою. - А раненые где? - спросил он.
   Я сказал, что оставлены на попечении киргизов.
   - Ну, значит, они умрут.
   - Почему это? - удивился я. - К ним два раза в день ездит доктор.
   - Все равно, - ответил афганец, - киргизы ненавидят нас и непременно прирежут их при удобном случае.
   - А пожалуй, это и правда, - сказал мне Баранов, - я тоже согласен с предположением пленного.
   Распрощавшись с афганцем, мы отправились к раненым. Сердце сжалось, когда я вошел в темную юрту. Запах гниющего тела заставил невольно сделать шаг назад. На грязной кошме что-то копошилось, но глаз, не привыкший еще к темноте, не мог различать предметы. Когда был отдернут тюнтяк{52}, то передо мною открылась поражающая картина: двое раненых афганцев лежали на кошме и казались мертвыми. Двое сидели с замотанными головами, а на перевязке виднелись следы крови. Один из несчастных повернул ко мне голову и что-то сказал, но это были не слова, а какие-то раздирающие душу стоны, вырвавшиеся из его простреленной в двух местах груди. Лежавший около него афганец пошевелился и поднял голову, другой оставался неподвижным. Эта неподвижность особенно обратила мое внимание. Конец ноги его, высунувшейся из-под закрывавшего его тулупа, был как будто выточен из пожелтелой кости.
   - Говорит ли кто-дибудь из вас по-узбекски? - спросил я.
   - Да, тюра, я немного говорю, - ответил слабым голосом другой раненый, сидевший в глубине юрты.
   - Бывает ли у вас доктор? - спросил я.
   - Нет, тюра, не бывает, как перевязали нас первый раз, так и не приезжал. Вот один из товарищей уже умер, и никто его даже не уберет из юрты. Мы просили киргизов, а те говорят: "Вытащим всех вас, когда передохнете, собаки".
   Я слушал, не веря ушам своим, но факты были налицо.
   - Мы ничего не ели с тех пор, как поместили нас сюда, во рту горит, как в печке, а воды подать некому, киргизы совершенно отказываются помогать нам и даже грозились прирезать нас, как баранов. Попробовал я было проползти до реки, - говорил несчастный, - но силы не позволили, хотел из юрты вытащить мертвого - тоже не мог... А вот этот, вероятно, не сегодня, так завтра отдаст Богу душу, - сказал он, указывая на лежавшего ничком товарища...
   У меня слезы подступили к горлу. Баранов, понуря голову, не понимая нашего разговора, сидел, устремив свой взор в сторону.
   Когда я сказал ему о том, что слышал от афганца, он возмутился.
   - Это же свинство наконец, - проговорил он. - Вот наша пресловутая гуманность к врагам, вот красноречивый пример ее, - возмутился он, и мы, обещав раненым сегодня же облегчить их участь, отправились на бивуак.
   Рассказ наш о состоянии раненых произвел сенсацию между офицерами, многие из них сейчас же отправились к несчастным, захватив с собою обильное количество провианта, а к вечеру этих афганцев перевели в отрядный лазарет; двое из них были уже мертвы, а потому похоронены возле могилы своих товарищей, павших 12 июля.
   Оставалось еще осмотреть развалины китайской крепости, гнездившейся над озером, на одной из прибрежных скал, и я отправился туда в сопровождении местного киргиза. Крепость представляла собою не что иное, как четырехугольное пространство, окруженное со всех сторон частью уже обвалившеюся, глинобитною стеною и, видимо, с проходом в северо-западной части. Здесь же стояли две могилы со старыми, полуразвалившимися надгробными памятниками и китайская кумирня с камнем для жертвоприношения Сума-Таш.
   - Когда построена эта крепость? - спросил я у киргиза.
   - Давно, тюра, я не помню, когда ее построили, но знаю, что китайцы занимали в ней гарнизон, и их джандарин ежегодно требовал от нас, чтобы наши бии (старшины) приезжали раз в год к нему и кланялись в ноги. Конечно, каждый из них подносил джандарину или барана, или яка, а кто побогаче, то и целого верблюда - в этом и состояла вся наша повинность. Вдруг в 1888 году нагрянули сюда афганцы. Китайцы хотели не допустить их до занятия Яшиль-куля, да только не смогли, и афганцы прогнали их за перевал Харгуш, разорили крепость и оставили на берегу реки Аличура своих солдат.
   - Ну, а при ком вам спокойнее жилось, - спросил я, - при афганцах или при китайцах?
   - Конечно, таксыр, при китайцах. Афганцы - это лютые звери, - с ожесточением в голосе говорил киргиз. - Они обирали нас, силою отнимали жен и дочерей и держали на своем посту.
   Теперь я понял глубокую, мстительную ненависть, которую питали киргизы к своим истязателям.
   Мы стали спускаться с горы и уже совершенно дошли до озера, как вдруг киргиз тревожно схватил меня за рукав.
   - Смотри, тюра, что это? - испуганно спросил он, указывая на столб пыли, поднимавшийся в долине. Я заслонил глаза рукою от солнечных лучей и взглянул. Наш табун, погоняемый солдатами, бежал по направлению к бивуаку.