Я выполнила просьбу. Яйцо было готово.
– Смотрите!
Две сестры вошли в комнату и были удивлены моими успехами.
– Эта девочка просто поразительна! – сказала одна другой, не скрывая от меня своего удивления.
– Но это не удержится! Возьмут яйцо в руки и все сотрется.
– Правильно, – сказала третья – надо покрыть лаком. Надо спросить у кладовщика, остался ли у нас еще лак.
Через несколько минут появился кладовщик. Он нес огромный распыляющий аппарат для лака.
– Это?! – прокричал он. – Это слишком маленькая вещь!
– Тогда распыляй с расстояния.
– Лак разбрызгается по полу!
– Ничего страшного! – сказала сестра – пол будет красивее!
Десятки, даже сотни яиц я раскрасила в этой больнице до того, как я выписалась.
В этой суматохе и удивлении вокруг яиц мне забыли принести еду. В коридоре послышались крики на немецком. Я сильно испугалась. И сестры тоже. Они выбежали в коридор и закрыли дверь. Я слышала, как кто-то бегает. Громкий и сердитый разговор на немецком. Смиренные голоса сестер. Врачей в больнице не было. Они обе уехали в центр, чтобы разобраться по поводу снабжения. Сестры не разговаривали на немецком и дрожали от страха. Я взяла колокольчик, который лежал около меня, и позвонила. В дверной щели появилось перепуганное лицо сестры Поплавской.
– Сейчас не время, привезли больных, похоже, что их солдаты без сознания… мы не знаем, что делать. Может, ты знаешь еще и немецкий?
Мое сердце бешено колотится. Набираюсь смелости и отвечаю:
– Немного. Приведите их ко мне, сейчас же.
Дверь открылась. Вошел высокий мужчина и начал что-то говорить. Я ничего не поняла.
– …лангзам, лангзам. Вас волен зи, бите? (Медленнее, медленнее. Что вы хотите, пожалуйста?)
– Ду шприхст доичь? (Ты говоришь по-немецки?)
– Айн вениг. (Немного.)
– Гут. (Хорошо.)
Из продолжения разговора, я поняла, что он хочет палаты и кровати для четырех тяжело больных, которых он привез прямо с поля битвы. По его виду я поняла, что он устал, голоден и то, что и он не очень-то здоров. Я улыбнулась, перевела в нескольких словах то, что он мне сказал. Я вспомнила о моей выдумке про то, что я «немка от рождения». Я сказала ему это. Широкая улыбка растянулась на его уставшем лице. Он ущипнул меня за щеку.
– Гут, гут. (Хорошо, хорошо.)
Он вышел.
Сестры взялись за дело еще до того, как я закончила переводить им наш разговор. Они молниеносно заправляли кровати, переводили больных. Сопровождающие солдаты не позволили им раздеть больных. Они сделали это сами.
– У нас нет пижам! – кричали сестры.
– Дайте им ваши халаты! – сказали они на немецком.
Я сразу же перевела. Сестры поняли и сняли с себя белые халаты. Стало тихо. Все ходили на цыпочках. Я тихо-тихо позвонила в свой колокольчик, и сразу же пришли послушать, что я хочу сказать. Я стала очень важной персоной.
На следующий день, после бессонной ночи, завтрак Элли остался на столе, вдали от меня. Я о нем забыла. Почти всю ночь мне снилось мое прибытие в больницу, девять месяцев назад. Я была привезена двумя расчувствовавшимися офицерами, которые превратились в животных через секунду. Все время я думала о них. Я вспомнила, что один из них был «оберлейтенант». Так к нему обращался второй. Всю ночь они мне снились. Кошмар. Утром прибыл двойной завтрак. Яйцо, покрытое лаком, осталось на полу. Я очень о нем заботилась. Элли запретили входить в больницу. Завтрак мне принесла сестра. После еды и питья морковного чая мое настроение заметно улучшилось. Мое яйцо было празднично перенесено на окно. Пока что я начала рисовать на других яйцах. Врач, начальница больницы, Софья Федоровна, пришла спросить меня, что сказали немцы. После моего рассказа, она решила меня красиво одеть. Мне выдали белый халат и носки на ноги. Мои ноги были коричневыми из-за корки, которая покрывала их. Это было не представительно. Мои руки закрыли перчатками. На мою голову повязали красивый платок, весь в цветах. Я была горда. Меня пересадили в кресло-каталку и перевезли в комнату больных немцев. Софья Федоровна сказала мне, что я должна представить ее как начальницу этой больницы. И спросить, что они от нас хотят. Когда я вошла, я очень удивилась, увидев перед собой молодых парней, почти детей, лежащих на кроватях в обморочном состоянии. Сержант мне улыбался.
– Цукер пупхен! – сказал он с радостью.
Я думаю, что это было выражение симпатии. Сладкая кукла, сахарная кукла. Я сразу же рассмеялась. Я объяснила ему, как могла, что у нас нет лекарств. «У нас», заметьте, «у нас». У нас нет еды, и эта болезнь очень тяжелая. Ее называют тиф.
Это было фатальной ошибкой. Они сразу же отскочили, и я увидела страх в их глазах. Доктора поняли, что мы допустили ошибку. Мне сказали, чтобы я им перевела, что если прибудут нужные лекарства, то все выздоровеют, и что это не настолько заразно, что нужно так бояться. Мне было сложно переводить. Было много слов, которых я не знала. Из-за того, что мой отец был врачом, некоторые понятия я слышала с рождения. Это облегчало мне задачу. Мой детский врач был немцем, и для того, чтобы я его не поняла, разговаривал у моей кровати с моим папой на латыни. Я быстро выучила такие понятия, как высокая температура, заразная болезнь, поражение печени.
Меня вернули в кровать, и с того дня я получила новую должность – одеваться, садиться в кресло, говорить с немцами и получать их приказы. Выражение «цукер пупхен» укоренилось у них, меня никогда не спрашивали, как меня зовут. К моему скудному меню прибавился шоколад! Я пришла к выводу, что они замечательные парни.
Это все происходило на протяжении нескольких месяцев, до того момента, как я тоже заболела тифом.
13.
14.
– Смотрите!
Две сестры вошли в комнату и были удивлены моими успехами.
– Эта девочка просто поразительна! – сказала одна другой, не скрывая от меня своего удивления.
– Но это не удержится! Возьмут яйцо в руки и все сотрется.
– Правильно, – сказала третья – надо покрыть лаком. Надо спросить у кладовщика, остался ли у нас еще лак.
Через несколько минут появился кладовщик. Он нес огромный распыляющий аппарат для лака.
– Это?! – прокричал он. – Это слишком маленькая вещь!
– Тогда распыляй с расстояния.
– Лак разбрызгается по полу!
– Ничего страшного! – сказала сестра – пол будет красивее!
Десятки, даже сотни яиц я раскрасила в этой больнице до того, как я выписалась.
В этой суматохе и удивлении вокруг яиц мне забыли принести еду. В коридоре послышались крики на немецком. Я сильно испугалась. И сестры тоже. Они выбежали в коридор и закрыли дверь. Я слышала, как кто-то бегает. Громкий и сердитый разговор на немецком. Смиренные голоса сестер. Врачей в больнице не было. Они обе уехали в центр, чтобы разобраться по поводу снабжения. Сестры не разговаривали на немецком и дрожали от страха. Я взяла колокольчик, который лежал около меня, и позвонила. В дверной щели появилось перепуганное лицо сестры Поплавской.
– Сейчас не время, привезли больных, похоже, что их солдаты без сознания… мы не знаем, что делать. Может, ты знаешь еще и немецкий?
Мое сердце бешено колотится. Набираюсь смелости и отвечаю:
– Немного. Приведите их ко мне, сейчас же.
Дверь открылась. Вошел высокий мужчина и начал что-то говорить. Я ничего не поняла.
– …лангзам, лангзам. Вас волен зи, бите? (Медленнее, медленнее. Что вы хотите, пожалуйста?)
– Ду шприхст доичь? (Ты говоришь по-немецки?)
– Айн вениг. (Немного.)
– Гут. (Хорошо.)
Из продолжения разговора, я поняла, что он хочет палаты и кровати для четырех тяжело больных, которых он привез прямо с поля битвы. По его виду я поняла, что он устал, голоден и то, что и он не очень-то здоров. Я улыбнулась, перевела в нескольких словах то, что он мне сказал. Я вспомнила о моей выдумке про то, что я «немка от рождения». Я сказала ему это. Широкая улыбка растянулась на его уставшем лице. Он ущипнул меня за щеку.
– Гут, гут. (Хорошо, хорошо.)
Он вышел.
Сестры взялись за дело еще до того, как я закончила переводить им наш разговор. Они молниеносно заправляли кровати, переводили больных. Сопровождающие солдаты не позволили им раздеть больных. Они сделали это сами.
– У нас нет пижам! – кричали сестры.
– Дайте им ваши халаты! – сказали они на немецком.
Я сразу же перевела. Сестры поняли и сняли с себя белые халаты. Стало тихо. Все ходили на цыпочках. Я тихо-тихо позвонила в свой колокольчик, и сразу же пришли послушать, что я хочу сказать. Я стала очень важной персоной.
На следующий день, после бессонной ночи, завтрак Элли остался на столе, вдали от меня. Я о нем забыла. Почти всю ночь мне снилось мое прибытие в больницу, девять месяцев назад. Я была привезена двумя расчувствовавшимися офицерами, которые превратились в животных через секунду. Все время я думала о них. Я вспомнила, что один из них был «оберлейтенант». Так к нему обращался второй. Всю ночь они мне снились. Кошмар. Утром прибыл двойной завтрак. Яйцо, покрытое лаком, осталось на полу. Я очень о нем заботилась. Элли запретили входить в больницу. Завтрак мне принесла сестра. После еды и питья морковного чая мое настроение заметно улучшилось. Мое яйцо было празднично перенесено на окно. Пока что я начала рисовать на других яйцах. Врач, начальница больницы, Софья Федоровна, пришла спросить меня, что сказали немцы. После моего рассказа, она решила меня красиво одеть. Мне выдали белый халат и носки на ноги. Мои ноги были коричневыми из-за корки, которая покрывала их. Это было не представительно. Мои руки закрыли перчатками. На мою голову повязали красивый платок, весь в цветах. Я была горда. Меня пересадили в кресло-каталку и перевезли в комнату больных немцев. Софья Федоровна сказала мне, что я должна представить ее как начальницу этой больницы. И спросить, что они от нас хотят. Когда я вошла, я очень удивилась, увидев перед собой молодых парней, почти детей, лежащих на кроватях в обморочном состоянии. Сержант мне улыбался.
– Цукер пупхен! – сказал он с радостью.
Я думаю, что это было выражение симпатии. Сладкая кукла, сахарная кукла. Я сразу же рассмеялась. Я объяснила ему, как могла, что у нас нет лекарств. «У нас», заметьте, «у нас». У нас нет еды, и эта болезнь очень тяжелая. Ее называют тиф.
Это было фатальной ошибкой. Они сразу же отскочили, и я увидела страх в их глазах. Доктора поняли, что мы допустили ошибку. Мне сказали, чтобы я им перевела, что если прибудут нужные лекарства, то все выздоровеют, и что это не настолько заразно, что нужно так бояться. Мне было сложно переводить. Было много слов, которых я не знала. Из-за того, что мой отец был врачом, некоторые понятия я слышала с рождения. Это облегчало мне задачу. Мой детский врач был немцем, и для того, чтобы я его не поняла, разговаривал у моей кровати с моим папой на латыни. Я быстро выучила такие понятия, как высокая температура, заразная болезнь, поражение печени.
Меня вернули в кровать, и с того дня я получила новую должность – одеваться, садиться в кресло, говорить с немцами и получать их приказы. Выражение «цукер пупхен» укоренилось у них, меня никогда не спрашивали, как меня зовут. К моему скудному меню прибавился шоколад! Я пришла к выводу, что они замечательные парни.
Это все происходило на протяжении нескольких месяцев, до того момента, как я тоже заболела тифом.
13.
Я лежала в кровати как «мешок с картошкой». Раньше я тоже не могла встать с кровати, но после тифа я стала гораздо слабее. Даже кормили меня с ложечки. Сестры обо мне очень заботились. Они разговаривали во весь голос возле меня и не скрывали своих мыслей. Они решили, что у меня немного шансов остаться в живых. Это было не очень «одобрительно»! Все, о чем они говорили, было сказано с любовью и заботой.
– Таня, Танюша, проснись! Выпей лекарство! Ну, открой уже рот!
– Это горько, не хочу!
– Открой рот! Я тебе говорю! Я тебе волью лекарство прямо в горло!
Я открываю рот вся в слезах, глотаю противное лекарство.
Я закрываю глаза, не хочу видеть еду. Та же унизительная процедура повторяется и с едой.
– Открыть рот! Проглотить все, что жидкое и противное!
– Меня сейчас вырвет! Дайте мне что-нибудь против рвоты.
– Не вырывать! Дыши глубоко-глубоко!
– Открой рот, термометр! Я должна стоять возле тебя?! Я теряю время с тобой!
Открываю рот. Хорошо, хорошо.
– Ого, у тебя 39 градусов! Ты понимаешь?
– Да, мой папа был врачом.
Я была как в тумане, но все-таки поняла, что сделала колоссальную глупость! Я не могла это поправить. Слышу шепот в коридоре и кроме всего я чувствую страх в животе. Думаю, что говорят обо мне! О чем был шепот в коридоре? Наверное, о моем заявлении, о папе. Температура поднялась. Я опять упала в забытье.
В один «прекрасный» день я почувствовала какое-то изменение в отношении ко мне, какую-то отдаленность! Вдруг, в одно утро, входят сестры с носилками и забирают меня из моей хорошей теплой комнаты в большую залу, где стояли семь голых кроватей. Там были очень большие окна. И ветер гулял там беспощадно. В окнах были трещины, и в этой зале был ледяной холод. Я ничего не спрашивала! Акушерка иногда заходила и рассказывала мне разные истории о боге, об Иисусе Христе и о христианской религии. Она боялась дотронуться до меня, но зато говорила без конца. Она мне объясняла, почему я должна лежать в этой палате. В мою прежнюю комнату прибыли две роженицы и из-за того, что я больна тифом, а это очень заразная болезнь, меня вынесли оттуда. Очень опасно для рожениц находится в моем присутствии. Она не переставала учить меня всяким христианским молитвам и как просить у бога, чтобы он меня помиловал за мои «большие грехи». Несмотря на то, что моя голова, полная всяких тяжелых мыслей, очень болела, я все-таки научилась молитвам. Когда она, в конце концов, убиралась, я спрашивала себя, почему это странное изменение? Не, думаю что это из-за тифа! Много вопросов в голове, много мыслей металось в моей голове. Мороз просачивался через окна беспрепятственно. Элли – знаменитая хрустальная дочка Людмилы Александровны – исчезла. Почему сестры заходят ко мне не часто. Почему окна разбиты. Даже Людмила Александровна появляется гораздо меньше.
Не знаю, сколько дней прошло, я нахожусь в полусознании. Вдруг Людмила Александровна заходит в комнату, в сопровождении мужчины, одетого в форму румынского офицера. Он ниже ее. Волосы черные. Его внешность была необычной. Нос его был очень длинный! Он мне напомнил кого-то, кого я уже когда-то видела. Сердцебиение. Он стоял вдалеке от моей кровати. Он меня боится, думаю. Людмила Александровна подходит ко мне кладет свою белую и нежную руку на мой лоб и говорит мне по-русски:
– Твоя температура упала. Ты можешь говорить по-румынски?
– Да, – шепчу я.
Человек подходит и смотрит на меня. Надевает белые перчатки, вынимает лупу и приказывает широко открыть глаза. Он смотрит на мои зрачки. После этого вынимает стетоскоп, нагибается и слушает мои легкие и сердце.
– Есть свист. Астма.
Я перевожу на русский.
– Это не ново, – заявляет Людмила Александровна по-румынски.
Этот офицер посмотрел на нее, сказал по-румынски очень быстро что-то, что я не могла понять.
– Перевод! – она говорит мне.
Я отрицательно машу головой, чтобы показать, что я ничего не поняла.
– «Лангзам»! – медленно, – говорю ему с надеждой, что сам поймет. Я не знала этого слова по-румынски. Он радостно улыбается.
– Эта девочка больна хронической астмой!
– Таня, – говорит Людмила Александровна, – скажи ему, что твой папа был врачом.
– Мой отец был врачом.
– А откуда ты знаешь румынский язык?
– Я училась в школе! – стараюсь, чтобы мой язык не был очень правильным.
– Как тебя зовут? – он спрашивает.
– Татьяна Петренко, – отвечаю я звонким голосом.
– Это твое настоящее имя? – он спрашивает по-румынски.
Замешательство.
– Конечно, как же иначе?!
Он улыбнулся и назвал себя. Он старается говорить мне сладкие слова, которые звучат в моих ушах неправдой. Я беру себя в руки, улыбаюсь и отвечаю:
– Доктор, мне очень тяжело говорить, я очень больна. Когда я выздоровею, то расскажу вам все.
Врач улыбается:
– Теперь ты говоришь!
Оба выходят из комнаты. Вздохнула свободно. Что случилось с Людмилой Александровной? Она мне не принесла питья и выглядит взволнованной. Мне кажется, что она очень боится этого человека. Когда дверь за ними закрылась, я услышала «громкий шепот». Открывается маленькая скважина в двери и сестра Поплавская просовывает свою голову:
– Они ушли? Можно зайти?
– Заходите, заходите, у меня ужасная жажда! У меня сухо во рту. И еще я хочу подсов.
Сестра радостно расхохоталась:
– Ты выздоравливаешь! Ты говоришь!
Другая сестра прибежала с горшком и знаменитым чаем. Поменяли мне простыни быстро и эффективно.
– Я умираю?
– А попочка твоя холодная?
– Я думаю, что нет. Я не посмотрела!
– Ну, так нет, не умираешь!
Успокаиваюсь. Когда все процедуры кончились, сестра села на мою кровать.
– Вам нельзя сидеть на моей кровати.
– Перестань болтать глупости! Кто этот человек?
– Понятия не имею.
– Как это ты не знаешь, ты же с ним разговаривала?
– Он выглядит врачом…
– Это я сама поняла. Он, наверно, будет главным врачом больницы?! Людмила Александровна боится его до смерти!
– Я не заметила, что она боится.
– Ты можешь себе представить, что он будет начальником этой больницы? Он же жид!
– Что вдруг, не жид! Почему жид?
Мое сердце перестает биться.
– Дурочка! Я видела на его рукаве!
– Что вы видели на его рукаве?
– Желтую звезду. Правда, маленькую, но желтую звезду!
– Так что? – отвечаю и чувствую, что я начинаю дрожать. – А что такое желтая звезда, что она означает? Это звание?
– Ты не знаешь, что это такое? Это постыдный знак! Это принесли сюда немцы, чтоб они сгорели!
Мне было приятно слышать этот эпитет. Понимаю, что она хорошо поняла всю историю. До сих пор не нашла у нее кроме доброго сердца никаких других качеств.
– Почему вы думаете, что эта желтая звезда показывает такие вещи?
– Как, ты это не знаешь? У вас в Кишиневе не было жидов?
– Были, но их не называли жидами, а просто евреями.
– Ты из «лучших» людей! Видно. Наверно, богатая. Папа был врач!
– Так что? Быть врачом означает, что ты хороший?
– Кто учится в университете? Кто вообще учится? Тот, кто имеет воспитание!
– Моя мама не была врачом, но у нее было воспитание. Вы не врач, но у вас есть воспитание.
– Конечно, у меня воспитание! Что за вопрос?! Я училась десять лет и читала все книги, и Петя тоже.
– Кто такой Петя?
– А-а-а! Ты много потеряла! Ты обязана, знать кто такой Петя! Петя он мой сын! Мой единственный сын. Он большой. Ему минуло пятнадцать. Он тяжело работает. Я скажу ему, чтобы он пришел тебя навестить.
– Нельзя ему, из-за тифа!
– Дурочка! Через неделю у тебя не будет никакого тифа и ты вернешься в родильную палату.
– Я очень рада. Я думала, что вы меня выбросили сюда, чтоб я замерзла.
– Что ты говоришь, глупая девочка. Просто не было другого места!
– Были роженицы?
– Были и еще как! Что, ты не слышала криков?
– Нечего не слышала. Ветер так выл за окнами, я ничего другого не слышала. И кроме этого я все время хочу спать. Когда вы будете меня мыть?
– Через неделю!
– Ой, почему, почему? Так долго? Через неделю? Я хочу сейчас!
– Тут очень холодно. Ты еще простудишься! Мы не хотим воспаления легких, кроме всего! Ты держись. Тебя ждет то, что тебя очень обрадует!
Сердцебиение.
– Это что такое? – спрашиваю с подозрением.
– Ты увидишь!
– Нет, скажите мне, скажите!
– У тебя отрасли волосы. Если нет вшей и гнид, оставим тебе твои волосы, и больше не будем брить.
– Никаких вшей у меня нет. А где живет этот румынский врач?
– Ого, ого! Целую квартиру ему дали! Ему дали! Ты должна видеть своими глазами, сколько коробок с едой он привез, сколько чемоданов с вещами. Наверно, там и лекарства. И все это для него.
– Что за лекарства?
– Наверно, такие, каких у нас нет! И кроме всего он боится, что у нас нечего есть!
– Он прав, у нас нечего есть.
– Теперь еще хуже, Таня, гораздо хуже. Нет у нас совсем денег.
– Скажите, а есть у него печки?
– Ого, ого! В каждой комнате печка и все печки горят в тоже время. Чтобы он не простудился, этот жид!
– Перестаньте с этим дурацким словом, это противно!
– Никогда ты не слышала этого слова? Ты уже большая.
– А может быть и слышала, но не заметила.
– А какой он? – обратилась снова с вопросами. – А это что за человек?
– Как я знаю?! Он выглядит не менее испуганным, чем вы из-за него.
– Людмила Александровна ходит за ним, как маленькая собачка за хозяином! И даже наша главная Софья Федоровна, то же самое!
– Я думаю, что вы ошибаетесь. Она великолепно справляется. А сколько времени он тут?
– Четыре дня. Он сует свой нос повсюду!
– Он был в кладовой?
– Ясно, первым долгом. Ведь он румын!
– Он говорил с ним, ну, с кладовщиком?
– Подлец, удрал, испугался.
– А что, кладовая была пуста?
– Всегда она пуста. Там все «усохло».
– А что значит усохло?
– Он так говорит, подлец. Мыло исчезает – усохло. Сало исчезает – усохло. Мука исчезает – рассыпалась. Ну, ты понимаешь, что значит усохло.
– А он что сказал?
– Я не слышала, но сестра Вера говорит, что он орал и потребовал наполнить кладовую как можно скорее всем, что нужно для больных.
– Но у нас нет денег! – говорю я.
– Не бойся, не волнуйся, он и румын и жид! Деньги будут!
– Вы знаете, я вдруг проголодалась.
– Здравствуйте мои родичи! Слава богу! Ребенок голоден! – она меня целует. – Нет больше тифа!
Она выбегает, чтобы принести мне еду. Через час являются все. Три сестры, Софья Федоровна – главная, и Людмила Александровна за ней. Все они появляются с полными тарелками, питье и конфеты!!!
– Все это оставили тебе роженицы, они о тебе знают во всех деревнях вокруг, и они хотят возместить тебе за потерю родителей и тяжелую болезнь. А кроме всего не забывай, что теперь пасха и ты обязана начать рисовать на яйцах!
– Надо чтоб были яйца!
– Не бойся, на каждое яйцо, которое они принесут, одно будет для тебя.
– Я вижу себя погребенную под грудой яиц!– я смеюсь и плачу.
– Не надо преувеличивать, – говорит Софья Федоровна. – Пока я тут главная, я не верю, что могут быть груды яиц в каком-нибудь месте!
– Вы знаете, я так вас всех люблю. Вы теперь моя семья.
– А у тебя была большая семья? – спрашивает Вера.
Первый раз меня спрашивают о моей семье. Я молчу, а слезы текут у меня из глаз. Это первые слезы, которые я себе позволила после смерти родителей и бабушки.
– Не большая, но любимая. Пусть будет им земля пухом!
Сестры и врачи перекрестились и тоже уронили слезу.
– Таня, Танюша, проснись! Выпей лекарство! Ну, открой уже рот!
– Это горько, не хочу!
– Открой рот! Я тебе говорю! Я тебе волью лекарство прямо в горло!
Я открываю рот вся в слезах, глотаю противное лекарство.
Я закрываю глаза, не хочу видеть еду. Та же унизительная процедура повторяется и с едой.
– Открыть рот! Проглотить все, что жидкое и противное!
– Меня сейчас вырвет! Дайте мне что-нибудь против рвоты.
– Не вырывать! Дыши глубоко-глубоко!
– Открой рот, термометр! Я должна стоять возле тебя?! Я теряю время с тобой!
Открываю рот. Хорошо, хорошо.
– Ого, у тебя 39 градусов! Ты понимаешь?
– Да, мой папа был врачом.
Я была как в тумане, но все-таки поняла, что сделала колоссальную глупость! Я не могла это поправить. Слышу шепот в коридоре и кроме всего я чувствую страх в животе. Думаю, что говорят обо мне! О чем был шепот в коридоре? Наверное, о моем заявлении, о папе. Температура поднялась. Я опять упала в забытье.
В один «прекрасный» день я почувствовала какое-то изменение в отношении ко мне, какую-то отдаленность! Вдруг, в одно утро, входят сестры с носилками и забирают меня из моей хорошей теплой комнаты в большую залу, где стояли семь голых кроватей. Там были очень большие окна. И ветер гулял там беспощадно. В окнах были трещины, и в этой зале был ледяной холод. Я ничего не спрашивала! Акушерка иногда заходила и рассказывала мне разные истории о боге, об Иисусе Христе и о христианской религии. Она боялась дотронуться до меня, но зато говорила без конца. Она мне объясняла, почему я должна лежать в этой палате. В мою прежнюю комнату прибыли две роженицы и из-за того, что я больна тифом, а это очень заразная болезнь, меня вынесли оттуда. Очень опасно для рожениц находится в моем присутствии. Она не переставала учить меня всяким христианским молитвам и как просить у бога, чтобы он меня помиловал за мои «большие грехи». Несмотря на то, что моя голова, полная всяких тяжелых мыслей, очень болела, я все-таки научилась молитвам. Когда она, в конце концов, убиралась, я спрашивала себя, почему это странное изменение? Не, думаю что это из-за тифа! Много вопросов в голове, много мыслей металось в моей голове. Мороз просачивался через окна беспрепятственно. Элли – знаменитая хрустальная дочка Людмилы Александровны – исчезла. Почему сестры заходят ко мне не часто. Почему окна разбиты. Даже Людмила Александровна появляется гораздо меньше.
Не знаю, сколько дней прошло, я нахожусь в полусознании. Вдруг Людмила Александровна заходит в комнату, в сопровождении мужчины, одетого в форму румынского офицера. Он ниже ее. Волосы черные. Его внешность была необычной. Нос его был очень длинный! Он мне напомнил кого-то, кого я уже когда-то видела. Сердцебиение. Он стоял вдалеке от моей кровати. Он меня боится, думаю. Людмила Александровна подходит ко мне кладет свою белую и нежную руку на мой лоб и говорит мне по-русски:
– Твоя температура упала. Ты можешь говорить по-румынски?
– Да, – шепчу я.
Человек подходит и смотрит на меня. Надевает белые перчатки, вынимает лупу и приказывает широко открыть глаза. Он смотрит на мои зрачки. После этого вынимает стетоскоп, нагибается и слушает мои легкие и сердце.
– Есть свист. Астма.
Я перевожу на русский.
– Это не ново, – заявляет Людмила Александровна по-румынски.
Этот офицер посмотрел на нее, сказал по-румынски очень быстро что-то, что я не могла понять.
– Перевод! – она говорит мне.
Я отрицательно машу головой, чтобы показать, что я ничего не поняла.
– «Лангзам»! – медленно, – говорю ему с надеждой, что сам поймет. Я не знала этого слова по-румынски. Он радостно улыбается.
– Эта девочка больна хронической астмой!
– Таня, – говорит Людмила Александровна, – скажи ему, что твой папа был врачом.
– Мой отец был врачом.
– А откуда ты знаешь румынский язык?
– Я училась в школе! – стараюсь, чтобы мой язык не был очень правильным.
– Как тебя зовут? – он спрашивает.
– Татьяна Петренко, – отвечаю я звонким голосом.
– Это твое настоящее имя? – он спрашивает по-румынски.
Замешательство.
– Конечно, как же иначе?!
Он улыбнулся и назвал себя. Он старается говорить мне сладкие слова, которые звучат в моих ушах неправдой. Я беру себя в руки, улыбаюсь и отвечаю:
– Доктор, мне очень тяжело говорить, я очень больна. Когда я выздоровею, то расскажу вам все.
Врач улыбается:
– Теперь ты говоришь!
Оба выходят из комнаты. Вздохнула свободно. Что случилось с Людмилой Александровной? Она мне не принесла питья и выглядит взволнованной. Мне кажется, что она очень боится этого человека. Когда дверь за ними закрылась, я услышала «громкий шепот». Открывается маленькая скважина в двери и сестра Поплавская просовывает свою голову:
– Они ушли? Можно зайти?
– Заходите, заходите, у меня ужасная жажда! У меня сухо во рту. И еще я хочу подсов.
Сестра радостно расхохоталась:
– Ты выздоравливаешь! Ты говоришь!
Другая сестра прибежала с горшком и знаменитым чаем. Поменяли мне простыни быстро и эффективно.
– Я умираю?
– А попочка твоя холодная?
– Я думаю, что нет. Я не посмотрела!
– Ну, так нет, не умираешь!
Успокаиваюсь. Когда все процедуры кончились, сестра села на мою кровать.
– Вам нельзя сидеть на моей кровати.
– Перестань болтать глупости! Кто этот человек?
– Понятия не имею.
– Как это ты не знаешь, ты же с ним разговаривала?
– Он выглядит врачом…
– Это я сама поняла. Он, наверно, будет главным врачом больницы?! Людмила Александровна боится его до смерти!
– Я не заметила, что она боится.
– Ты можешь себе представить, что он будет начальником этой больницы? Он же жид!
– Что вдруг, не жид! Почему жид?
Мое сердце перестает биться.
– Дурочка! Я видела на его рукаве!
– Что вы видели на его рукаве?
– Желтую звезду. Правда, маленькую, но желтую звезду!
– Так что? – отвечаю и чувствую, что я начинаю дрожать. – А что такое желтая звезда, что она означает? Это звание?
– Ты не знаешь, что это такое? Это постыдный знак! Это принесли сюда немцы, чтоб они сгорели!
Мне было приятно слышать этот эпитет. Понимаю, что она хорошо поняла всю историю. До сих пор не нашла у нее кроме доброго сердца никаких других качеств.
– Почему вы думаете, что эта желтая звезда показывает такие вещи?
– Как, ты это не знаешь? У вас в Кишиневе не было жидов?
– Были, но их не называли жидами, а просто евреями.
– Ты из «лучших» людей! Видно. Наверно, богатая. Папа был врач!
– Так что? Быть врачом означает, что ты хороший?
– Кто учится в университете? Кто вообще учится? Тот, кто имеет воспитание!
– Моя мама не была врачом, но у нее было воспитание. Вы не врач, но у вас есть воспитание.
– Конечно, у меня воспитание! Что за вопрос?! Я училась десять лет и читала все книги, и Петя тоже.
– Кто такой Петя?
– А-а-а! Ты много потеряла! Ты обязана, знать кто такой Петя! Петя он мой сын! Мой единственный сын. Он большой. Ему минуло пятнадцать. Он тяжело работает. Я скажу ему, чтобы он пришел тебя навестить.
– Нельзя ему, из-за тифа!
– Дурочка! Через неделю у тебя не будет никакого тифа и ты вернешься в родильную палату.
– Я очень рада. Я думала, что вы меня выбросили сюда, чтоб я замерзла.
– Что ты говоришь, глупая девочка. Просто не было другого места!
– Были роженицы?
– Были и еще как! Что, ты не слышала криков?
– Нечего не слышала. Ветер так выл за окнами, я ничего другого не слышала. И кроме этого я все время хочу спать. Когда вы будете меня мыть?
– Через неделю!
– Ой, почему, почему? Так долго? Через неделю? Я хочу сейчас!
– Тут очень холодно. Ты еще простудишься! Мы не хотим воспаления легких, кроме всего! Ты держись. Тебя ждет то, что тебя очень обрадует!
Сердцебиение.
– Это что такое? – спрашиваю с подозрением.
– Ты увидишь!
– Нет, скажите мне, скажите!
– У тебя отрасли волосы. Если нет вшей и гнид, оставим тебе твои волосы, и больше не будем брить.
– Никаких вшей у меня нет. А где живет этот румынский врач?
– Ого, ого! Целую квартиру ему дали! Ему дали! Ты должна видеть своими глазами, сколько коробок с едой он привез, сколько чемоданов с вещами. Наверно, там и лекарства. И все это для него.
– Что за лекарства?
– Наверно, такие, каких у нас нет! И кроме всего он боится, что у нас нечего есть!
– Он прав, у нас нечего есть.
– Теперь еще хуже, Таня, гораздо хуже. Нет у нас совсем денег.
– Скажите, а есть у него печки?
– Ого, ого! В каждой комнате печка и все печки горят в тоже время. Чтобы он не простудился, этот жид!
– Перестаньте с этим дурацким словом, это противно!
– Никогда ты не слышала этого слова? Ты уже большая.
– А может быть и слышала, но не заметила.
– А какой он? – обратилась снова с вопросами. – А это что за человек?
– Как я знаю?! Он выглядит не менее испуганным, чем вы из-за него.
– Людмила Александровна ходит за ним, как маленькая собачка за хозяином! И даже наша главная Софья Федоровна, то же самое!
– Я думаю, что вы ошибаетесь. Она великолепно справляется. А сколько времени он тут?
– Четыре дня. Он сует свой нос повсюду!
– Он был в кладовой?
– Ясно, первым долгом. Ведь он румын!
– Он говорил с ним, ну, с кладовщиком?
– Подлец, удрал, испугался.
– А что, кладовая была пуста?
– Всегда она пуста. Там все «усохло».
– А что значит усохло?
– Он так говорит, подлец. Мыло исчезает – усохло. Сало исчезает – усохло. Мука исчезает – рассыпалась. Ну, ты понимаешь, что значит усохло.
– А он что сказал?
– Я не слышала, но сестра Вера говорит, что он орал и потребовал наполнить кладовую как можно скорее всем, что нужно для больных.
– Но у нас нет денег! – говорю я.
– Не бойся, не волнуйся, он и румын и жид! Деньги будут!
– Вы знаете, я вдруг проголодалась.
– Здравствуйте мои родичи! Слава богу! Ребенок голоден! – она меня целует. – Нет больше тифа!
Она выбегает, чтобы принести мне еду. Через час являются все. Три сестры, Софья Федоровна – главная, и Людмила Александровна за ней. Все они появляются с полными тарелками, питье и конфеты!!!
– Все это оставили тебе роженицы, они о тебе знают во всех деревнях вокруг, и они хотят возместить тебе за потерю родителей и тяжелую болезнь. А кроме всего не забывай, что теперь пасха и ты обязана начать рисовать на яйцах!
– Надо чтоб были яйца!
– Не бойся, на каждое яйцо, которое они принесут, одно будет для тебя.
– Я вижу себя погребенную под грудой яиц!– я смеюсь и плачу.
– Не надо преувеличивать, – говорит Софья Федоровна. – Пока я тут главная, я не верю, что могут быть груды яиц в каком-нибудь месте!
– Вы знаете, я так вас всех люблю. Вы теперь моя семья.
– А у тебя была большая семья? – спрашивает Вера.
Первый раз меня спрашивают о моей семье. Я молчу, а слезы текут у меня из глаз. Это первые слезы, которые я себе позволила после смерти родителей и бабушки.
– Не большая, но любимая. Пусть будет им земля пухом!
Сестры и врачи перекрестились и тоже уронили слезу.
14.
Рассказ еще не закончился. Он, в общем, только начался. Во всей больнице была суматоха. Все говорили о румынском враче. Не знали, кто он такой, но все верили, что его присутствие очень странное и очень опасное. Я смотрела на его лицо, когда старалась перевести для него слова Людмилы Александровны. Казалось, что он тоже очень стеснен. Этому человеку, наверно, было под сорок. Так я его видела, и казалось, что он никогда в своей жизни не попадал в такую ситуацию: играть роль румынского офицера с большими правами, в совершенно незнакомом ему мире, очень неясном и иногда подозрительном. Подозрение витало над его головой, в особенности в глазах сестер и Людмилы Александровны. Сегодня я уверена: больше всего, что он просто умирал от страха.
На его рукаве видна издалека, выделяясь, желтая звезда! Эта звезда была знакома мне, я не могла связать это с чем-то особенным. Наверно, я видела эту звезду на рукавах евреев в гетто Кишинева, но не имела понятия, что она из себя представляет. Этот человек интересовался всем, что происходило в больнице. Он задавал бесконечное количество вопросов о политических убеждениях персонала, и самое смешное, почему нет мужчин. Кладовщик не был в его глазах мужчиной! Людмила Александровна не совсем смогла ответить ему и обратилась ко мне по-русски:
– Танюшка, сформулируй этот ответ, пожалуйста, элегантнее.
Я старалась стушевать все, что она хотела, чтобы осталось в тумане. Например, то, что персонал думает о румынской армии и вообще об их власти. Он все-таки настаивал, чтоб ему объяснили, каким образом исчезают медицинские инструменты, пища больных и дрова для отопления. Ясно, что я не могла ответить на эти вопросы, а Людмиле Александровне было очень тяжело сказать мне, что передать ему.
Почти каждое утро входил этот врач в мою палату и мешал мне кушать мою скудную трапезу, которую приносила Элли. Мне было очень стыдно и неприятно есть в его присутствие моими отмороженными руками. Я его ненавидела за его отсутствие чувствительности и его грубый характер, например, залезать в жизнь больной девочки и морочить ей голову каждый божий день. Именно во время этого несчастного завтрака, единственной еды, которая была у этого ребенка. Он засыпал меня вопросами, на которые я не могла ему ответить, потому что у меня не было и малейшего понятия, о чем он говорит. А самое ужасное, он клал знаменитую тарелку хрустальной Элли мне на живот, тщательно вытирал мой стол-стул своим белейшим платком и усаживался там очень комфортабельно и давал мне понять, что он никогда оттуда не уйдет. Я со своей стороны очень хотела избавиться от него и главное, чтобы он дал мне возможность спокойно позавтракать. И кроме всего этого мне было очень важно, чтобы сестры не думали, что у меня с ним какие-то тайные разговоры. Я попросила сестру, чтобы она сказала ему, что мне нужен горшок, чтобы выбросить его из комнаты.
На его рукаве видна издалека, выделяясь, желтая звезда! Эта звезда была знакома мне, я не могла связать это с чем-то особенным. Наверно, я видела эту звезду на рукавах евреев в гетто Кишинева, но не имела понятия, что она из себя представляет. Этот человек интересовался всем, что происходило в больнице. Он задавал бесконечное количество вопросов о политических убеждениях персонала, и самое смешное, почему нет мужчин. Кладовщик не был в его глазах мужчиной! Людмила Александровна не совсем смогла ответить ему и обратилась ко мне по-русски:
– Танюшка, сформулируй этот ответ, пожалуйста, элегантнее.
Я старалась стушевать все, что она хотела, чтобы осталось в тумане. Например, то, что персонал думает о румынской армии и вообще об их власти. Он все-таки настаивал, чтоб ему объяснили, каким образом исчезают медицинские инструменты, пища больных и дрова для отопления. Ясно, что я не могла ответить на эти вопросы, а Людмиле Александровне было очень тяжело сказать мне, что передать ему.
Почти каждое утро входил этот врач в мою палату и мешал мне кушать мою скудную трапезу, которую приносила Элли. Мне было очень стыдно и неприятно есть в его присутствие моими отмороженными руками. Я его ненавидела за его отсутствие чувствительности и его грубый характер, например, залезать в жизнь больной девочки и морочить ей голову каждый божий день. Именно во время этого несчастного завтрака, единственной еды, которая была у этого ребенка. Он засыпал меня вопросами, на которые я не могла ему ответить, потому что у меня не было и малейшего понятия, о чем он говорит. А самое ужасное, он клал знаменитую тарелку хрустальной Элли мне на живот, тщательно вытирал мой стол-стул своим белейшим платком и усаживался там очень комфортабельно и давал мне понять, что он никогда оттуда не уйдет. Я со своей стороны очень хотела избавиться от него и главное, чтобы он дал мне возможность спокойно позавтракать. И кроме всего этого мне было очень важно, чтобы сестры не думали, что у меня с ним какие-то тайные разговоры. Я попросила сестру, чтобы она сказала ему, что мне нужен горшок, чтобы выбросить его из комнаты.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента