Страница:
Но я всегда, повторяю, думал, что дело здесь во мне, а не в них, что это я никак не могу проникнуть в какую-то тайну, открытую всем, кроме меня. Юный Джойс испытывал очень сходное чувство, иначе не заставил бы потом своего alter ego в "Цирцее" воскликнуть "со страстной жаждой": tell me the word, m
other, if you know now, the word known to all men (скажи мне слово, что знают все). Поездка в Китай перевернула все мои представления об этом. Там девушки и выглядят, и ведут себя, и относятся к мужчинам совсем по-другому, чем у нас, потому что они воспитаны совершенно по-другому. Не все из них были такими робкими, как та, первая, не все оказывались юными и симпатичными, но каждый раз после того как мне доводилось пообщаться с ними хоть две минуты, я настолько проникался их грустным обаянием, что долго потом не мог думать о чем-то другом. Я так надоел Диме со своими восторгами по этому поводу, что он начал в таких случаях с серьезным видом предлагать мне забирать их всех с собой - или оставаться здесь, в конце концов. Не знаю почему, но я каждый раз в таких случаях как-то забывал, что все это шутки, и сам начинал о чем-то задумываться и на что-то надеяться. Языковой барьер, однако, помешал мне продвинуться в этом направлении. Даже те девушки, которые работали у нас в отеле, не говорили по-английски до такой степени, что каждую написанную мной на листочке фразу они были вынуждены читать вслух по телефону - и там, на другом конце провода, им по-китайски сообщали, чего я хочу. Воображаю, как бы я таким образом объяснял бы им, что мне понадобилось на этот раз. Впрочем, в Китае, говорят, к браку подходят совсем не так, как у нас. У нас все это превращают в какие-то бессмысленные игрища, с цветами, ресторанами, идиотскими ужинами при свечах и продолжительными нездоровыми сидениями на скамейках в сырых и промозглых парках (Гоголь издевательски называл это "вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за белы ручки"). В Китае же к делу подходят здраво и серьезно. Там можно просто и прямо предложить девушке выйти за тебя замуж, после чего она подумает, взвесит все, и либо откажется, либо согласится. У нас же, если при этом не будешь придерживаться сложнейшего, скрупулезно разработанного ритуала со всей тщательностью, то это предложение никто даже и не воспримет всерьез. У нас нужно уметь "подать себя", "произвести впечатление", "пустить пыль в глаза", "показать товар лицом", и при этом еще и "держаться солидно и уверенно". В Китае же, несмотря на их извечное конфуцианское пристрастие к "ли" (ритуалу, церемонии, этикету, приличию), нет таких жестоких требований. Впрочем, у нас это и ритуалом-то назвать нельзя. Это не китайский веками выработанный обычай, а просто следствие бесконечной избалованности наших девушек, которым дали слишком много воли. В Китае всегда к этому вопросу подходили более серьезно и с большим смыслом и толком. Там, кстати, девушки и замуж-то начали выходить по собственному выбору и желанию только с 1949 года. Семейное и общественное начало в Китае во все времена всецело господствовало над индивидуальным, и это самый верный и благоразумный подход к общественному устройству. "Китаец женится не потому, что любит", писал русский китаевед Д. Покотилов, "а потому, что это нужно для общих семейных интересов. Личный выбор и вкус не играют во всем этом деле никакой роли. Вопрос полностью решается старшими членами семьи". Часто будущие жених и невеста были помолвлены с детства, а иногда еще и до своего рождения, и брак заключался в любом случае, даже если они совсем не подходили друг другу. Китайская мораль не одобряла и никаких особых нежностей между женихом и невестой. Собственно говоря, они практически никогда и не видели друг друга до самой свадьбы, это считалось излишним, бессмысленным и неприличным.
В семейной жизни от женщины требовалась покорность, покорность, и еще раз покорность. "В наши дни много мужей, которые боятся своих жен. Корень зла состоит в следующем: когда ты взял в жены женщину и не воспитывал ее, она понемногу портилась", гласит китайское наставление мужьям. Как же нужно воспитывать жену? "Когда ты взял жену, то прежде всего научи ее, как проявлять почтительность к отцу и матери, как быть послушной - чтобы она утром пораньше вставала, а вечером поздно ложилась спать, беспокоилась об урожае и экономии хлеба. Если она проявит плохой характер, то увещевай ее хорошими словами". Жена должна быть "чистой тенью и простым отголоском мужа", говорит китайская мудрость. Жена не имела права есть вместе с мужем и вообще должна была поменьше с ним общаться. Общалась она в основном со свекровью, которая имела над невесткой полную и ничем не ограниченную власть и тиранила ее вдоволь (вспоминая, должно быть, те времена, когда она сама была молодой женой). Неудивительно, что пройдя такую историческую школу, китайские девушки сейчас производят впечатление ангельских созданий. Конечно, в наши времена с ними уже не обращаются так сурово, как раньше, но и волны эмансипации, к счастью, пока обходят Китай стороной.
Но дело даже не в том, что девушки в Китае воспитываются в идеалах терпения и покорности. Характеры у них, наверное, очень разные, как и везде, и никакая муштра не исправит дурной нрав, если уж кто-то наделен им от рождения. Когда я разговаривал с китайскими девушками, меня удивляло не столько то, с каким почтительным вниманием они ко мне относились, сколько их наивность и простодушие. Они ведут себя как дети, и, похоже, никогда не задумываются о том, какое впечатление они производят на окружающих. Наши же девушки уже с очень раннего возраста придают этому огромное значение. Если молодая китаянка входит в комнату, где полно народу, то она не ждет, что все повернутся и обратят на нее внимание, и это сразу очень заметно по ее поведению. Наша же девушка, если мотнет головой, например, то совсем не для того, чтобы поправить прическу, а для того, чтобы все увидели, как эффектно выглядит копна ее рассыпающихся волос. Дима тоже стал подмечать эту характерную особенность китайских девушек: вот смотри, говорил он мне в вагоне шанхайской электрички, они ведут себя совершенно по-другому, чем наши, как будто даже и не стремятся привлечь к себе внимание, встают, если хотят встать, и потягиваются, если им хочется потянуться. Да, отвечал я ему с чувством, наша девушка уж если потянется, так хоть святых выноси. Надо сказать, что меня безмерно задевали все эти частности. Я, конечно, отвел душу в Китае, отдыхая от моих чрезмерно цивилизованных соотечественниц, но ведь в скором времени мне надо было возвращаться обратно домой и снова попадать в ту атмосферу войны и соперничества, которая так свойственна у нас отношениям между полами. Но меня сильно утешало сознание, что не везде, оказывается, это дело поставлено так по-дурацки, как у нас. Раньше я не мог поверить, что я один тут подхожу к делу здраво и разумно, иду в ногу, когда весь взвод идет не в ногу. Но теперь я твердо знал, что есть огромная страна, целый мир, можно сказать, по населению превышающий весь наш Запад вместе взятый (с Россией, Европой и Америкой), где все это устроено по-настоящему, по-человечески, так, как мне и хотелось бы. Эта внезапно обретенная уверенность в своей правоте бальзамом проливалась на мою душу. До путешествия по Китаю я никогда бы не догадался, что причина моих неудач заключается не в том, что я что-то делаю неправильно и не могу, не в состоянии понять, как это поправить, а в том, что общий подход к этому делу у нас на Западе в корне неверен и порочен. Может быть, это просто следствие того, что наша цивилизация уже вырождается самым явственным образом. Когда-нибудь этот закат, давно уже предсказанный, должен был наконец наступить.
Пекин. Городская жизнь.
То удивительное простодушие, которое так поражало меня в китайских молодых девушках, в той или иной степени присуще всей китайской нации. Когда ты на улице расспрашиваешь о чем-нибудь пекинского местного жителя, вокруг обязательно соберется небольшая толпа зевак, которая будет внимательно следить за ходом вашей с ним беседы (причем у многих из них будут приоткрыты рты от изумления). Китайцы ведут себя очень по-детски, и поначалу это производит странное впечатление. Это свойственно не только китайцам: я много общался в Питере и за границей с европейцами и американцами, и меня всегда удивляла и забавляла их бесхитростная наивность (особенно это касается американцев). Мы рядом с ними выглядим как умудренные жизненным опытом взрослые по сравнению с детьми. Я объяснял это всегда тем, что наша история, жестокая и нелепая, могла бы еще и не так нас умудрить. Но ведь в Китае история была ничуть не лучше! Относительное затишье там обычно быстро сменялось новой кровавой кашей и новыми потрясениями, голодом и разрухой. Впрочем, в России наивное простодушие, если оно когда-то и было у нас, устранили быстрее и вернее всего не войны и революции, а советская школа. В свой поздний период она сумела выработать у нашего населения цинизм настолько колоссальный и всеобъемлющий, что даже распад СССР был воспринят им лукаво и с хитринкой ("на такие штуки мы не ловимся"), как очередной выверт окончательно выжившей из ума власти. Символом этого позднесоветского цинизма была отвратительная фраза "я вас умоляю!" (в значении "меня не проведешь"), одно время вошедшая в моду и распространившаяся почти повсеместно. Сейчас, к счастью, эта фраза ушла в прошлое, отмерев вместе с "дефицитом" и "вас много, а я одна". Право, ради этого стоило развалить не одну сверхдержаву.
Простодушие китайцев и простодушие европейцев имеют разную природу, хотя на первый взгляд они и схожи. Европейцы и американцы кажутся нам такими наивными и бесхитростными из-за того, что они, как дети, воспринимают все очень прямолинейно и незамысловато. По идее, каждое новое поколение должно наследовать те культурные и исторические достижения, которые были накоплены до него - но в западном мире было уже столько всего, что современные его представители, похоже, совсем уже оставили надежду разобраться во всем этом богатстве и применить что-нибудь из него для своих непосредственных целей. У меня вызывала и смех, и досаду реакция телекомпании CNN (наиболее известной и выдающейся, насколько я знаю, на Западе) на югославские события. Серия репортажей на эту тему под горделивым названием "Strike Against Yugoslavia" (удар по Югославии) поражала своей наивностью и полным непониманием сути всего происходящего. Я не мог упустить случай лишний раз попрактиковаться в английском языке, и поэтому, приходя вечером в свой отель и развалившись на роскошной кровати, первым делом включал телевизор, настроенный на CNN единственный англоязычный канал в Пекине. Речь там шла только о Югославии, как будто других событий в мире не происходило, и все освещалось так пропагандистски, что я не раз с умилением вспоминал старые добрые советские времена, а именно программу "Время" (да простится мне столь плоский каламбур). Репортеры там вопрошали косовских беженцев: что вас гонит оттуда, ведь не натовские же бомбежки? Нет, отвечали им албанцы на безупречном английском языке, это сербы нас выгнали из Косова. Доблестный ветеран вьетнамской войны призывал ввести в Сербию американские войска и навсегда покончить с преступным режимом Милошевича. Когда же ему напоминали о хорошо известных событиях, знакомых ему не понаслышке, он очень волновался и говорил, что вьетнамцы воевали за родину, а сербы за своего диктатора и пальцем не пошевельнут (как будто Россия не положила за своего диктатора не так давно несколько десятков миллионов трупов). Я, конечно, понимаю, что какому-нибудь парню-налогоплательщику из Техаса, который слыхом не слыхивал не то что о Сербии, но и о Европе тоже, нужно промыть мозги очень основательно, чтобы он отдал свои кровные и трудовые денежки на защиту одной мелкой балканской народности от другой - но зачем же делать это так глупо и бездарно? Раньше я, надо сказать, был несколько лучшего мнения об американской пропаганде. В течение всей югославской кампании (которая не кончена еще и теперь, когда я пишу в Петербурге эти свои заметки) средства массовой информации, как о чем-то самом важном и существенном в этом деле, сообщали о рейтинге президента Клинтона среди американского народа, который то поднимался, то опускался, вызывая малопристойные аналогии. Дополнительный комизм западным репортажам придавало то, как они произносили имя югославского "лидера" - Милосевич. Это звучало так по-детски, что их ребяческая обида на этого самого "мистера Милосевича" за то, что он никак не хочет сдаваться, уже не удивляла - скорее вызывали жалость сами американцы, ввязавшиеся по собственной глупости в эту унылую авантюру.
Китайцы тоже ведут себя очень простодушно, но совсем по другой причине. Дело в том, что в своей основной массе они не так уж давно стали городскими жителями, переселившись в города из деревень. Китай всегда был страной очень деревенской, да и сейчас в нем сельских жителей по-прежнему насчитывается чуть ли не до миллиарда человек. Примерно в этой же пропорции, наверное, распределялось и население России в начале ХХ века. Мне такое общественное устройство представляется самым правильным и разумным. Попытка приобщить всю массу населения к культуре обычно не приводит ни к чему хорошему. Культура это палка о двух концах. Для нации перейти из дикого состояния в культурное довольно просто, а вот обратного пути уже нет и быть не может. Когда Петр проводил свои реформы, он не только насаждал просвещение в дворянской среде, но еще и закрепостил сельское население, то есть перевел высшую, господствующую прослойку в более поздний исторический возраст, а низшую - в противоположном направлении, в более ранний. Искусственность этой операции и привела к тому, что высшая прослойка всю свою историческую жизнь томилась и изнывала не меньше, чем низшая - только она плакала не о своей судьбе, а о народной (и в конце концов не перенесла несправедливости такого порядка вещей и разрушила петровское государственное здание - но это уже совсем другая история). Но, несмотря на всю искусственность этого общественного устройства, оно привело к невиданному культурному взлету, и вместе с тем и сберегла и силы нации, оставив главный их запас в неприкосновенности. Культурой занималась в основном одна и та же, очень тонкая прослойка населения. Ее можно уподобить цветущему, тесно сплетенному ковру из лотоса, покрывающему поверхность озера и расположенному над огромной толщей воды. Основная масса населения русского населения оставалась совершенно непросвещенной, но особо выдающиеся ее представители все-таки пробивались к сладким плодам культуры (которые я, если бы не потратил уже только что эту метафору, сравнил бы с тем лотосом, который пожирали гомеровские лотофаги, забывая себя, свою родину и свое прошлое). В тогдашнее общественное сознание очень глубоко внедрилось убеждение, что люди бывают двух сортов и назначение у них разное (и действительно, трудно было сравнивать грязного Ваньку или Петрушку с образованным барином, знавшим в совершенстве пять языков и на одно шампанское выбрасывавшим больше денег за обедом, чем стоили Ванька и Петрушка вместе взятые). Что-то похожее было и в античном мире, который в сознании греков фатально разделялся на эллинов и варваров - и даже для Спартака древний историк не нашел большего комплимента, чем то, что он по духу был скорее эллин, чем варвар. Кажется, при Николае был курьезный и трагический случай, когда какого-то крепостного попытались обучить наукам и искусствам. Кончилось это тем, что он повесился, и правительственный вердикт по этому делу повелел больше таких экспериментов не ставить. И действительно, культура - это вещь довольно опасная, и подходить к ней нужно с большой осторожностью. Лучше всего, когда все тяготы утонченной культуры несет на себе одна небольшая часть населения, специально предназначенная для этой цели. Так и было задумано Петром - только те, кому он доверил эту миссию, не справились с ней и, не выдержав тяжкого бремени, возложенного на них, попытались раствориться в 1917 году в народном море (кое-кто, впрочем, оказался покрепче, и уехал в Париж, поближе к своей духовной родине). Но это было уже потом, а поначалу, в течение двухсот лет, общественное устройство Российской Империи выглядело стройным и правильным. Культурной, интеллектуальной и государственной работой была занята лишь одна узкая прослойка населения, но прийти к чрезмерно утонченной перекультуренности ей не давал постоянный приток свежих сил из народа. Он постепенно размывал эту прослойку, превращая ее из дворянской в интеллигентскую и разночинскую. На Западе не было такого четкого расслоения, и культура там быстро начала застаиваться, чрезмерно усложняться и утончаться. Поэтому я и говорю, что не стоит просвещать всю массу населения сразу. Все равно то, что она получит, будет не культурой, а лишь ее заменителем. То, что сейчас называется массовой культурой, это и есть такой заменитель, результат бездарного и бессмысленного компромисса, достигнутого между интеллектуалами и толпой. Не стоило бы такую важную вещь, как культура, разменивать столь мелкой монетой, как романы-бестселлеры, общественное телевидение и Голливуд. С другой стороны, и интеллектуальная прослойка тоже теряет в таких условиях настоящие ориентиры, быстро привыкая к пластиковому массовому вкусу. Так что это смешение плохо для всех, и лучше всего было бы так и оставлять большую часть населения каждой нации в невежественном и непросвещенном состоянии (не отбирая, впрочем у нее потенциальных возможностей к просвещению), а на меньшую возложить задачи культурные и интеллектуальные. Константин Леонтьев такое общественное устройство называл "цветущей сложностью"; впрочем, он предсказывал, что этот период цветения недолговечен и переходит он в "смесительное упрощение" - что мы сейчас и наблюдаем.
В России, как и на Западе, теперь уже невозможно освежить свое сознание, окунувшись в темную, прозрачную, отстоявшуюся народную массу, не развращенную еще сладкими и ядовитыми плодами культуры. Некому там теперь и взглянуть на культурную постройку свежим взглядом. Сталин в свое время, пытаясь на равных соревноваться с Западом, перегнал все наше сельское население в города, где оно и приобщилось к тому жалкому культурному суррогату, который сочли нужным ему преподать. Как я уже говорил, обратного пути тут нет. Мы навсегда растратили на этом возможности и силы нашей нации, и сделали это глупо и расточительно. Конечно же, намного лучше было бы, чтобы такой переток совершался медленно и постепенно - но история не пишется в кондиционале. В Китае же этот ресурс пока что не задействован. Из этой нации еще можно вылепить все, что угодно - тогда как Россия (не говоря уже о Западе) навсегда останется такой, как сейчас. Другое дело, что из Китая лепят не совсем то, что хотелось бы. О культуре здесь, похоже, никто особо не задумывается, и основная цель всех преобразований, который идут очень интенсивно в последние несколько десятилетий - догнать экономически Запад и Японию. Китайцы поняли, наконец, что сейчас господство над миром (а они с этой идеей как будто бы и не расстаются) можно получить и чисто экономическими методами. И, надо сказать, они достигли здесь больших успехов. Общий объем промышленного производства в Китае если еще не превысил американский, то сделает это в самом скором времени. Большая часть этой продукции идет на экспорт в Европу и Америку, превращая китайскую экономику в гигантский насос, выкачивающий капиталы и технологии из мирового хозяйства.
Отпечаток деревенского жизненного уклада по-прежнему очень заметен в Китае, даже в больших городах и столицах. В Пекине между широкими проспектами (которые, похоже, прорубались здесь так же безжалостно, как и в Москве), в двух шагах от сияющих небоскребов находятся трущобы, как будто сошедшие со страниц иллюстрированных советских пособий по "городам контрастов". Как-то вечером, после целого дня, проведенного на выставке, мы с Димой решили отыскать древний пекинский квартал Xuanwu (Суаньву), построенный в эпоху Цин и специализирующийся, согласно путеводителю, на продаже картин, рисовой бумаги, туши, кисточек и прочих мелких вещиц, приводивших меня в Китае в восторженное оцепенение, близкое к нирване. Главное же, что нас интересовало там - это фарфоровые изделия. Я сразу сказал Диме, что пока я не найду себе настоящую кружку с императорскими драконами, а также и заварочный чайник соответствующего вида, из Китая я не уеду. Уже начинало темнеть, когда мы вошли в этот квартал - но не с парадного входа, рассчитанного на туристов и покупателей, а с черного, предназначенного для местных жителей. Представьте себе сплошное нагромождение очень мелких, серых и обшарпанных домиков, стоящих вплотную друг к другу. Окон в них чаще всего никаких нет, а смыкающиеся вплотную стены образовывают длинные прямые улицы, или, скорее, проходы, и ширина их такова, что иногда можно коснуться обеих стен одновременно, растопырив руки. Мы шли по этому прямоугольному лабиринту, то и дело сворачивая наугад и пытаясь выбраться из него хоть куда-нибудь на большую дорогу. Обитателей квартала нам почти не встречалось; они, видимо, уже разошлись по своим жилищам и сидели там без света. Вся эта обстановка производило жутковатое впечатление своим мрачным и унылым однообразием. Запах в квартале стоял невыносимый, потому что никакой централизованной канализации там явно не было. Местные жители довольствовались общественными туалетами, узнать о расположении которых вполне можно было за версту, а то и дальше. Большая часть китайских горожан даже в Пекине и Шанхае живет именно в таких условиях - и, если судить по тому, что в городском транспорте и на центральных улицах людей, в общем-то, не так уж много (сутолока в питерском и московском метро обычно несравнимо больше, чем в пекинском), то местные жители, похоже, практически никогда и не выходят за пределы своих трущобных кварталов, проводя там всю свою жизнь.
Наконец мы вышли на главную улочку в этом квартале. Вдали виднелись торговые ряды с расставленными на них божками и вазами. В начале этой улицы стоял небольшой домик, в окне которого я увидел несколько грязных статуэток. Не сообразив, что это просто чье-то жилище, я открыл дверь и вошел внутрь, ликующе сказав при этом Диме: вот он фарфор, наконец-то! В помещении был пожилой китаец весьма потертого вида, который встал при нашем появлении и, немного поразмыслив, сделал пригласительный жест. Чуть поодаль сидела его почтенная супруга, вязавшая при свете тусклой и пыльной лампочки. Не почувствовав никакого подвоха, я начал спрашивать по-английски, как у них тут насчет китайского фарфора, столь хорошо известного во всем мире. Хозяин выслушал меня очень внимательно, подумал, и показал мне на стул, садись, дескать, чувствуй себя как дома (теснота там, надо отметить, была ужасная, в домике хватало места только на то, чтобы разместить в нем стол, кровать и два стула). Нет-нет, сказал я, нам нужен только фарфор, больше ничего. Китаец недоумевающе развел руками и протянул мне дымящуюся трубку, взяв ее со стола. "Ну, он тебе уже все предложил, - иронизировал Дима впоследствии, - и присесть, и покурить. Нет, подавай ему фарфор, и все тут". Я и сам долго смеялся потом, вспоминая этот случай и представляя себе, как это выглядело в глазах хозяина: ввалились в дом среди ночи два северных варвара, и требуют, понимаете ли, китайский фарфор - а я ведь в конце концов сумел объяснить ему, что же мне нужно, показав в разговорнике соответствующий иероглиф, который китайская бабушка разобрала с помощью очков. "Цицы!" - воскликнули хозяева домика и переглянулись. Считается, что лицо китайца, особенно пожилого, никогда не выражает никаких чувств. На этот раз недоумение их было настолько сильным, что оно отобразилось на их лицах предельно явственно и недвусмысленно. Пробормотав какие-то извинения, мы выскочили на улицу. "И никакой неловкости не произошло", как прокомментировали бы этот случай Мандельштам или Ахматова. Зато я видел изнутри китайский дом.
other, if you know now, the word known to all men (скажи мне слово, что знают все). Поездка в Китай перевернула все мои представления об этом. Там девушки и выглядят, и ведут себя, и относятся к мужчинам совсем по-другому, чем у нас, потому что они воспитаны совершенно по-другому. Не все из них были такими робкими, как та, первая, не все оказывались юными и симпатичными, но каждый раз после того как мне доводилось пообщаться с ними хоть две минуты, я настолько проникался их грустным обаянием, что долго потом не мог думать о чем-то другом. Я так надоел Диме со своими восторгами по этому поводу, что он начал в таких случаях с серьезным видом предлагать мне забирать их всех с собой - или оставаться здесь, в конце концов. Не знаю почему, но я каждый раз в таких случаях как-то забывал, что все это шутки, и сам начинал о чем-то задумываться и на что-то надеяться. Языковой барьер, однако, помешал мне продвинуться в этом направлении. Даже те девушки, которые работали у нас в отеле, не говорили по-английски до такой степени, что каждую написанную мной на листочке фразу они были вынуждены читать вслух по телефону - и там, на другом конце провода, им по-китайски сообщали, чего я хочу. Воображаю, как бы я таким образом объяснял бы им, что мне понадобилось на этот раз. Впрочем, в Китае, говорят, к браку подходят совсем не так, как у нас. У нас все это превращают в какие-то бессмысленные игрища, с цветами, ресторанами, идиотскими ужинами при свечах и продолжительными нездоровыми сидениями на скамейках в сырых и промозглых парках (Гоголь издевательски называл это "вечернее стоянье у ворот и политичное держанье за белы ручки"). В Китае же к делу подходят здраво и серьезно. Там можно просто и прямо предложить девушке выйти за тебя замуж, после чего она подумает, взвесит все, и либо откажется, либо согласится. У нас же, если при этом не будешь придерживаться сложнейшего, скрупулезно разработанного ритуала со всей тщательностью, то это предложение никто даже и не воспримет всерьез. У нас нужно уметь "подать себя", "произвести впечатление", "пустить пыль в глаза", "показать товар лицом", и при этом еще и "держаться солидно и уверенно". В Китае же, несмотря на их извечное конфуцианское пристрастие к "ли" (ритуалу, церемонии, этикету, приличию), нет таких жестоких требований. Впрочем, у нас это и ритуалом-то назвать нельзя. Это не китайский веками выработанный обычай, а просто следствие бесконечной избалованности наших девушек, которым дали слишком много воли. В Китае всегда к этому вопросу подходили более серьезно и с большим смыслом и толком. Там, кстати, девушки и замуж-то начали выходить по собственному выбору и желанию только с 1949 года. Семейное и общественное начало в Китае во все времена всецело господствовало над индивидуальным, и это самый верный и благоразумный подход к общественному устройству. "Китаец женится не потому, что любит", писал русский китаевед Д. Покотилов, "а потому, что это нужно для общих семейных интересов. Личный выбор и вкус не играют во всем этом деле никакой роли. Вопрос полностью решается старшими членами семьи". Часто будущие жених и невеста были помолвлены с детства, а иногда еще и до своего рождения, и брак заключался в любом случае, даже если они совсем не подходили друг другу. Китайская мораль не одобряла и никаких особых нежностей между женихом и невестой. Собственно говоря, они практически никогда и не видели друг друга до самой свадьбы, это считалось излишним, бессмысленным и неприличным.
В семейной жизни от женщины требовалась покорность, покорность, и еще раз покорность. "В наши дни много мужей, которые боятся своих жен. Корень зла состоит в следующем: когда ты взял в жены женщину и не воспитывал ее, она понемногу портилась", гласит китайское наставление мужьям. Как же нужно воспитывать жену? "Когда ты взял жену, то прежде всего научи ее, как проявлять почтительность к отцу и матери, как быть послушной - чтобы она утром пораньше вставала, а вечером поздно ложилась спать, беспокоилась об урожае и экономии хлеба. Если она проявит плохой характер, то увещевай ее хорошими словами". Жена должна быть "чистой тенью и простым отголоском мужа", говорит китайская мудрость. Жена не имела права есть вместе с мужем и вообще должна была поменьше с ним общаться. Общалась она в основном со свекровью, которая имела над невесткой полную и ничем не ограниченную власть и тиранила ее вдоволь (вспоминая, должно быть, те времена, когда она сама была молодой женой). Неудивительно, что пройдя такую историческую школу, китайские девушки сейчас производят впечатление ангельских созданий. Конечно, в наши времена с ними уже не обращаются так сурово, как раньше, но и волны эмансипации, к счастью, пока обходят Китай стороной.
Но дело даже не в том, что девушки в Китае воспитываются в идеалах терпения и покорности. Характеры у них, наверное, очень разные, как и везде, и никакая муштра не исправит дурной нрав, если уж кто-то наделен им от рождения. Когда я разговаривал с китайскими девушками, меня удивляло не столько то, с каким почтительным вниманием они ко мне относились, сколько их наивность и простодушие. Они ведут себя как дети, и, похоже, никогда не задумываются о том, какое впечатление они производят на окружающих. Наши же девушки уже с очень раннего возраста придают этому огромное значение. Если молодая китаянка входит в комнату, где полно народу, то она не ждет, что все повернутся и обратят на нее внимание, и это сразу очень заметно по ее поведению. Наша же девушка, если мотнет головой, например, то совсем не для того, чтобы поправить прическу, а для того, чтобы все увидели, как эффектно выглядит копна ее рассыпающихся волос. Дима тоже стал подмечать эту характерную особенность китайских девушек: вот смотри, говорил он мне в вагоне шанхайской электрички, они ведут себя совершенно по-другому, чем наши, как будто даже и не стремятся привлечь к себе внимание, встают, если хотят встать, и потягиваются, если им хочется потянуться. Да, отвечал я ему с чувством, наша девушка уж если потянется, так хоть святых выноси. Надо сказать, что меня безмерно задевали все эти частности. Я, конечно, отвел душу в Китае, отдыхая от моих чрезмерно цивилизованных соотечественниц, но ведь в скором времени мне надо было возвращаться обратно домой и снова попадать в ту атмосферу войны и соперничества, которая так свойственна у нас отношениям между полами. Но меня сильно утешало сознание, что не везде, оказывается, это дело поставлено так по-дурацки, как у нас. Раньше я не мог поверить, что я один тут подхожу к делу здраво и разумно, иду в ногу, когда весь взвод идет не в ногу. Но теперь я твердо знал, что есть огромная страна, целый мир, можно сказать, по населению превышающий весь наш Запад вместе взятый (с Россией, Европой и Америкой), где все это устроено по-настоящему, по-человечески, так, как мне и хотелось бы. Эта внезапно обретенная уверенность в своей правоте бальзамом проливалась на мою душу. До путешествия по Китаю я никогда бы не догадался, что причина моих неудач заключается не в том, что я что-то делаю неправильно и не могу, не в состоянии понять, как это поправить, а в том, что общий подход к этому делу у нас на Западе в корне неверен и порочен. Может быть, это просто следствие того, что наша цивилизация уже вырождается самым явственным образом. Когда-нибудь этот закат, давно уже предсказанный, должен был наконец наступить.
Пекин. Городская жизнь.
То удивительное простодушие, которое так поражало меня в китайских молодых девушках, в той или иной степени присуще всей китайской нации. Когда ты на улице расспрашиваешь о чем-нибудь пекинского местного жителя, вокруг обязательно соберется небольшая толпа зевак, которая будет внимательно следить за ходом вашей с ним беседы (причем у многих из них будут приоткрыты рты от изумления). Китайцы ведут себя очень по-детски, и поначалу это производит странное впечатление. Это свойственно не только китайцам: я много общался в Питере и за границей с европейцами и американцами, и меня всегда удивляла и забавляла их бесхитростная наивность (особенно это касается американцев). Мы рядом с ними выглядим как умудренные жизненным опытом взрослые по сравнению с детьми. Я объяснял это всегда тем, что наша история, жестокая и нелепая, могла бы еще и не так нас умудрить. Но ведь в Китае история была ничуть не лучше! Относительное затишье там обычно быстро сменялось новой кровавой кашей и новыми потрясениями, голодом и разрухой. Впрочем, в России наивное простодушие, если оно когда-то и было у нас, устранили быстрее и вернее всего не войны и революции, а советская школа. В свой поздний период она сумела выработать у нашего населения цинизм настолько колоссальный и всеобъемлющий, что даже распад СССР был воспринят им лукаво и с хитринкой ("на такие штуки мы не ловимся"), как очередной выверт окончательно выжившей из ума власти. Символом этого позднесоветского цинизма была отвратительная фраза "я вас умоляю!" (в значении "меня не проведешь"), одно время вошедшая в моду и распространившаяся почти повсеместно. Сейчас, к счастью, эта фраза ушла в прошлое, отмерев вместе с "дефицитом" и "вас много, а я одна". Право, ради этого стоило развалить не одну сверхдержаву.
Простодушие китайцев и простодушие европейцев имеют разную природу, хотя на первый взгляд они и схожи. Европейцы и американцы кажутся нам такими наивными и бесхитростными из-за того, что они, как дети, воспринимают все очень прямолинейно и незамысловато. По идее, каждое новое поколение должно наследовать те культурные и исторические достижения, которые были накоплены до него - но в западном мире было уже столько всего, что современные его представители, похоже, совсем уже оставили надежду разобраться во всем этом богатстве и применить что-нибудь из него для своих непосредственных целей. У меня вызывала и смех, и досаду реакция телекомпании CNN (наиболее известной и выдающейся, насколько я знаю, на Западе) на югославские события. Серия репортажей на эту тему под горделивым названием "Strike Against Yugoslavia" (удар по Югославии) поражала своей наивностью и полным непониманием сути всего происходящего. Я не мог упустить случай лишний раз попрактиковаться в английском языке, и поэтому, приходя вечером в свой отель и развалившись на роскошной кровати, первым делом включал телевизор, настроенный на CNN единственный англоязычный канал в Пекине. Речь там шла только о Югославии, как будто других событий в мире не происходило, и все освещалось так пропагандистски, что я не раз с умилением вспоминал старые добрые советские времена, а именно программу "Время" (да простится мне столь плоский каламбур). Репортеры там вопрошали косовских беженцев: что вас гонит оттуда, ведь не натовские же бомбежки? Нет, отвечали им албанцы на безупречном английском языке, это сербы нас выгнали из Косова. Доблестный ветеран вьетнамской войны призывал ввести в Сербию американские войска и навсегда покончить с преступным режимом Милошевича. Когда же ему напоминали о хорошо известных событиях, знакомых ему не понаслышке, он очень волновался и говорил, что вьетнамцы воевали за родину, а сербы за своего диктатора и пальцем не пошевельнут (как будто Россия не положила за своего диктатора не так давно несколько десятков миллионов трупов). Я, конечно, понимаю, что какому-нибудь парню-налогоплательщику из Техаса, который слыхом не слыхивал не то что о Сербии, но и о Европе тоже, нужно промыть мозги очень основательно, чтобы он отдал свои кровные и трудовые денежки на защиту одной мелкой балканской народности от другой - но зачем же делать это так глупо и бездарно? Раньше я, надо сказать, был несколько лучшего мнения об американской пропаганде. В течение всей югославской кампании (которая не кончена еще и теперь, когда я пишу в Петербурге эти свои заметки) средства массовой информации, как о чем-то самом важном и существенном в этом деле, сообщали о рейтинге президента Клинтона среди американского народа, который то поднимался, то опускался, вызывая малопристойные аналогии. Дополнительный комизм западным репортажам придавало то, как они произносили имя югославского "лидера" - Милосевич. Это звучало так по-детски, что их ребяческая обида на этого самого "мистера Милосевича" за то, что он никак не хочет сдаваться, уже не удивляла - скорее вызывали жалость сами американцы, ввязавшиеся по собственной глупости в эту унылую авантюру.
Китайцы тоже ведут себя очень простодушно, но совсем по другой причине. Дело в том, что в своей основной массе они не так уж давно стали городскими жителями, переселившись в города из деревень. Китай всегда был страной очень деревенской, да и сейчас в нем сельских жителей по-прежнему насчитывается чуть ли не до миллиарда человек. Примерно в этой же пропорции, наверное, распределялось и население России в начале ХХ века. Мне такое общественное устройство представляется самым правильным и разумным. Попытка приобщить всю массу населения к культуре обычно не приводит ни к чему хорошему. Культура это палка о двух концах. Для нации перейти из дикого состояния в культурное довольно просто, а вот обратного пути уже нет и быть не может. Когда Петр проводил свои реформы, он не только насаждал просвещение в дворянской среде, но еще и закрепостил сельское население, то есть перевел высшую, господствующую прослойку в более поздний исторический возраст, а низшую - в противоположном направлении, в более ранний. Искусственность этой операции и привела к тому, что высшая прослойка всю свою историческую жизнь томилась и изнывала не меньше, чем низшая - только она плакала не о своей судьбе, а о народной (и в конце концов не перенесла несправедливости такого порядка вещей и разрушила петровское государственное здание - но это уже совсем другая история). Но, несмотря на всю искусственность этого общественного устройства, оно привело к невиданному культурному взлету, и вместе с тем и сберегла и силы нации, оставив главный их запас в неприкосновенности. Культурой занималась в основном одна и та же, очень тонкая прослойка населения. Ее можно уподобить цветущему, тесно сплетенному ковру из лотоса, покрывающему поверхность озера и расположенному над огромной толщей воды. Основная масса населения русского населения оставалась совершенно непросвещенной, но особо выдающиеся ее представители все-таки пробивались к сладким плодам культуры (которые я, если бы не потратил уже только что эту метафору, сравнил бы с тем лотосом, который пожирали гомеровские лотофаги, забывая себя, свою родину и свое прошлое). В тогдашнее общественное сознание очень глубоко внедрилось убеждение, что люди бывают двух сортов и назначение у них разное (и действительно, трудно было сравнивать грязного Ваньку или Петрушку с образованным барином, знавшим в совершенстве пять языков и на одно шампанское выбрасывавшим больше денег за обедом, чем стоили Ванька и Петрушка вместе взятые). Что-то похожее было и в античном мире, который в сознании греков фатально разделялся на эллинов и варваров - и даже для Спартака древний историк не нашел большего комплимента, чем то, что он по духу был скорее эллин, чем варвар. Кажется, при Николае был курьезный и трагический случай, когда какого-то крепостного попытались обучить наукам и искусствам. Кончилось это тем, что он повесился, и правительственный вердикт по этому делу повелел больше таких экспериментов не ставить. И действительно, культура - это вещь довольно опасная, и подходить к ней нужно с большой осторожностью. Лучше всего, когда все тяготы утонченной культуры несет на себе одна небольшая часть населения, специально предназначенная для этой цели. Так и было задумано Петром - только те, кому он доверил эту миссию, не справились с ней и, не выдержав тяжкого бремени, возложенного на них, попытались раствориться в 1917 году в народном море (кое-кто, впрочем, оказался покрепче, и уехал в Париж, поближе к своей духовной родине). Но это было уже потом, а поначалу, в течение двухсот лет, общественное устройство Российской Империи выглядело стройным и правильным. Культурной, интеллектуальной и государственной работой была занята лишь одна узкая прослойка населения, но прийти к чрезмерно утонченной перекультуренности ей не давал постоянный приток свежих сил из народа. Он постепенно размывал эту прослойку, превращая ее из дворянской в интеллигентскую и разночинскую. На Западе не было такого четкого расслоения, и культура там быстро начала застаиваться, чрезмерно усложняться и утончаться. Поэтому я и говорю, что не стоит просвещать всю массу населения сразу. Все равно то, что она получит, будет не культурой, а лишь ее заменителем. То, что сейчас называется массовой культурой, это и есть такой заменитель, результат бездарного и бессмысленного компромисса, достигнутого между интеллектуалами и толпой. Не стоило бы такую важную вещь, как культура, разменивать столь мелкой монетой, как романы-бестселлеры, общественное телевидение и Голливуд. С другой стороны, и интеллектуальная прослойка тоже теряет в таких условиях настоящие ориентиры, быстро привыкая к пластиковому массовому вкусу. Так что это смешение плохо для всех, и лучше всего было бы так и оставлять большую часть населения каждой нации в невежественном и непросвещенном состоянии (не отбирая, впрочем у нее потенциальных возможностей к просвещению), а на меньшую возложить задачи культурные и интеллектуальные. Константин Леонтьев такое общественное устройство называл "цветущей сложностью"; впрочем, он предсказывал, что этот период цветения недолговечен и переходит он в "смесительное упрощение" - что мы сейчас и наблюдаем.
В России, как и на Западе, теперь уже невозможно освежить свое сознание, окунувшись в темную, прозрачную, отстоявшуюся народную массу, не развращенную еще сладкими и ядовитыми плодами культуры. Некому там теперь и взглянуть на культурную постройку свежим взглядом. Сталин в свое время, пытаясь на равных соревноваться с Западом, перегнал все наше сельское население в города, где оно и приобщилось к тому жалкому культурному суррогату, который сочли нужным ему преподать. Как я уже говорил, обратного пути тут нет. Мы навсегда растратили на этом возможности и силы нашей нации, и сделали это глупо и расточительно. Конечно же, намного лучше было бы, чтобы такой переток совершался медленно и постепенно - но история не пишется в кондиционале. В Китае же этот ресурс пока что не задействован. Из этой нации еще можно вылепить все, что угодно - тогда как Россия (не говоря уже о Западе) навсегда останется такой, как сейчас. Другое дело, что из Китая лепят не совсем то, что хотелось бы. О культуре здесь, похоже, никто особо не задумывается, и основная цель всех преобразований, который идут очень интенсивно в последние несколько десятилетий - догнать экономически Запад и Японию. Китайцы поняли, наконец, что сейчас господство над миром (а они с этой идеей как будто бы и не расстаются) можно получить и чисто экономическими методами. И, надо сказать, они достигли здесь больших успехов. Общий объем промышленного производства в Китае если еще не превысил американский, то сделает это в самом скором времени. Большая часть этой продукции идет на экспорт в Европу и Америку, превращая китайскую экономику в гигантский насос, выкачивающий капиталы и технологии из мирового хозяйства.
Отпечаток деревенского жизненного уклада по-прежнему очень заметен в Китае, даже в больших городах и столицах. В Пекине между широкими проспектами (которые, похоже, прорубались здесь так же безжалостно, как и в Москве), в двух шагах от сияющих небоскребов находятся трущобы, как будто сошедшие со страниц иллюстрированных советских пособий по "городам контрастов". Как-то вечером, после целого дня, проведенного на выставке, мы с Димой решили отыскать древний пекинский квартал Xuanwu (Суаньву), построенный в эпоху Цин и специализирующийся, согласно путеводителю, на продаже картин, рисовой бумаги, туши, кисточек и прочих мелких вещиц, приводивших меня в Китае в восторженное оцепенение, близкое к нирване. Главное же, что нас интересовало там - это фарфоровые изделия. Я сразу сказал Диме, что пока я не найду себе настоящую кружку с императорскими драконами, а также и заварочный чайник соответствующего вида, из Китая я не уеду. Уже начинало темнеть, когда мы вошли в этот квартал - но не с парадного входа, рассчитанного на туристов и покупателей, а с черного, предназначенного для местных жителей. Представьте себе сплошное нагромождение очень мелких, серых и обшарпанных домиков, стоящих вплотную друг к другу. Окон в них чаще всего никаких нет, а смыкающиеся вплотную стены образовывают длинные прямые улицы, или, скорее, проходы, и ширина их такова, что иногда можно коснуться обеих стен одновременно, растопырив руки. Мы шли по этому прямоугольному лабиринту, то и дело сворачивая наугад и пытаясь выбраться из него хоть куда-нибудь на большую дорогу. Обитателей квартала нам почти не встречалось; они, видимо, уже разошлись по своим жилищам и сидели там без света. Вся эта обстановка производило жутковатое впечатление своим мрачным и унылым однообразием. Запах в квартале стоял невыносимый, потому что никакой централизованной канализации там явно не было. Местные жители довольствовались общественными туалетами, узнать о расположении которых вполне можно было за версту, а то и дальше. Большая часть китайских горожан даже в Пекине и Шанхае живет именно в таких условиях - и, если судить по тому, что в городском транспорте и на центральных улицах людей, в общем-то, не так уж много (сутолока в питерском и московском метро обычно несравнимо больше, чем в пекинском), то местные жители, похоже, практически никогда и не выходят за пределы своих трущобных кварталов, проводя там всю свою жизнь.
Наконец мы вышли на главную улочку в этом квартале. Вдали виднелись торговые ряды с расставленными на них божками и вазами. В начале этой улицы стоял небольшой домик, в окне которого я увидел несколько грязных статуэток. Не сообразив, что это просто чье-то жилище, я открыл дверь и вошел внутрь, ликующе сказав при этом Диме: вот он фарфор, наконец-то! В помещении был пожилой китаец весьма потертого вида, который встал при нашем появлении и, немного поразмыслив, сделал пригласительный жест. Чуть поодаль сидела его почтенная супруга, вязавшая при свете тусклой и пыльной лампочки. Не почувствовав никакого подвоха, я начал спрашивать по-английски, как у них тут насчет китайского фарфора, столь хорошо известного во всем мире. Хозяин выслушал меня очень внимательно, подумал, и показал мне на стул, садись, дескать, чувствуй себя как дома (теснота там, надо отметить, была ужасная, в домике хватало места только на то, чтобы разместить в нем стол, кровать и два стула). Нет-нет, сказал я, нам нужен только фарфор, больше ничего. Китаец недоумевающе развел руками и протянул мне дымящуюся трубку, взяв ее со стола. "Ну, он тебе уже все предложил, - иронизировал Дима впоследствии, - и присесть, и покурить. Нет, подавай ему фарфор, и все тут". Я и сам долго смеялся потом, вспоминая этот случай и представляя себе, как это выглядело в глазах хозяина: ввалились в дом среди ночи два северных варвара, и требуют, понимаете ли, китайский фарфор - а я ведь в конце концов сумел объяснить ему, что же мне нужно, показав в разговорнике соответствующий иероглиф, который китайская бабушка разобрала с помощью очков. "Цицы!" - воскликнули хозяева домика и переглянулись. Считается, что лицо китайца, особенно пожилого, никогда не выражает никаких чувств. На этот раз недоумение их было настолько сильным, что оно отобразилось на их лицах предельно явственно и недвусмысленно. Пробормотав какие-то извинения, мы выскочили на улицу. "И никакой неловкости не произошло", как прокомментировали бы этот случай Мандельштам или Ахматова. Зато я видел изнутри китайский дом.