Страница:
Подоспевшая охрана положила конец моим приготовлениям, муж по их звонку появился минут через двадцать, усадил меня рядом с собой на диван и заставил смотреть запись с камеры видеонаблюдения.
– По-моему, жалкое зрелище, – заметил он и был, конечно, прав. Я прекрасно понимала, что в очередной раз продемонстрировала собственную никчемность. Я молчала, а Бессонов, глядя на меня, добавил: – Выкинешь еще подобный номер – запру в психушку на пару недель. А потом буду держать на привязи.
К вечеру явился брат, я продолжала молчать, а он кричал, что я безответственная дрянь и дура. Знал бы он, какими эпитетами я себя награждала. Утомившись собственным криком, Борис согласился с мнением, что в психушке меня заждались, но, улучив момент, когда Бессонов вышел из комнаты, шепнул:
– Он что, обидел тебя?
Я едва не рассмеялась. Но во взгляде брата была такая тоска, что смеяться я себе отсоветовала. Требовалось что-то ответить, и я сказала:
– Мне очень одиноко.
– Чушь, – фыркнул Борька, вздохнув с заметным облегчением. – Глупые бабьи капризы. Одиноко... Чего тебе не хватает?
– У меня нет подруг, – начала мямлить я.
– Ну, так заведи...
– Охрана... Они везде со мной, я чувствую себя пленницей.
– Час от часу не легче... Хорошо, я поговорю с твоим мужем. Обещай, что больше не будешь делать глупостей.
Я, конечно, обещала.
И все пошло по-старому. Девица по вызову с постоянным проживанием в доме, вот как я мысленно называла себя. Впрочем, и девицы по вызову, бывает, ведут себя куда смелее. За четыре года замужества я ни разу сама не обратилась к Бессонову. Задать вопрос, произнести самую обычную фразу значило привлечь к себе внимание, а мне хотелось слиться с мебелью, может, тогда он попросту забудет обо мне? Мое странное для супруги поведение Бессонова, как видно, вполне устраивало, то ли он его не замечал, то ли в самом деле забывал, что женат, пока во мне не возникала надобность. У него был свой мир, а я крутилась где-то на периферии, но сорваться с орбиты и уйти в свободный полет не хватало воли, чересчур сильно притяжение.
Однако моя попытка прекратить свое никчемное существование все же имела последствия. Вряд ли на мужа произвели впечатление слова брата (я сомневалась, что Борька посмел говорить с ним об этом), но охрана больше не бродила за мной, если где-то и болталась на расстоянии, то глаз не мозолила. Вероятнее всего, Бессонов решил, что сторожить меня нужды нет. Мои собственные страхи гнали меня домой получше дюжих парней, и вылазки во внешний мир становились все реже и все короче. Но однажды я все-таки повторила попытку вырваться.
Вторая попытка оказалась еще глупее предыдущей и закончилась так же нелепо. Муж ехал в Москву, обычно он везде таскал меня с собой – то ли не хотел тратить деньги на девок, то ли не желал, чтобы я расслаблялась, получая редкие передышки. Он, конечно, догадывался, что я испытываю в его присутствии, и именно это доставляло ему настоящее удовольствие. Он, должно быть, потешался, видя, какой страх плещется в моих глазах, как я вздрагиваю, встретившись с ним взглядом, как тороплюсь услужить. Небожители нуждаются в поклонении смертных, хоть и презирают их. Но в тот раз он коротко сообщил, что уезжает на пару дней, и, проводив его, я выскользнула из дома через дверь на веранде, пользуясь тем, что охранник сидит в холле, лениво листая журнал. К тому моменту охрана не меньше хозяина была уверена в моем абсолютном смирении: уткнусь в ноутбук в своей комнате и покину ее разве только для того, чтобы поесть. О хлебе насущном я, кстати, часто забывала, и нашей домработнице Полине приходилось настойчиво звать меня к столу. В общем, охранник таращился в журнал, а не на мониторы, и мое отсутствие обнаружили ближе к ужину, когда автобус уносил меня все дальше и дальше.
В те первые часы я пережила ни с чем не сравнимое чувство свободы. Автобус, мелькание деревьев за окном и даже толстая тетка рядом, всю дорогу повествующая о своей непутевой снохе, вызывали бурный восторг. Через три часа я оказалась в совершенно незнакомом городе без паспорта (паспорт был у мужа – то ли предосторожность с его стороны, то ли просто забывчивость), но от этого мои восторги вовсе не утихли. Я бродила по улицам, разглядывала витрины магазинов, кормила голубей в парке, не задаваясь вопросом, что я буду делать завтра. Сегодня был мой день, и, какую цену придется заплатить за это, меня не волновало.
Остаться на ночь в зале ожидания на вокзале я не рискнула и до самого утра болталась по городу, иногда заходя в магазины, что работали по ночам. Деньги у меня были, даже слишком много, но не имелось паспорта, а без него в гостиницу не устроиться. Кто-то другой наверняка нашел бы выход, а я встретила утро в парке, немного подремала на скамейке и вновь отправилась в странствия по улицам.
Мобильный начал трезвонить еще накануне вечером, и я его отключила. Иногда являлась мысль: смогут ли меня отыскать, хотя надо бы подумать, как долго я продержусь. Еще один день прошел незаметно, хотя я плохо помнила, как провела его. Ночью я вновь бродила среди ставших уже знакомыми домов, держась в их тени, короткими переходами от кинотеатра, где смогла отдохнуть пару часов, к освещенному зданию вокзала, и вновь в кинотеатр, который, к моему огорчению, был уже закрыт. Я понимала, что одинокая девушка ночью на улице вызывает недоумение и любопытство, в котором я меньше всего нуждалась, и заглянула в ночной клуб в надежде, что там до меня никому не будет дела, но почти сразу запаниковала: шумная толпа меня пугала. Вздремнуть там даже десять минут было немыслимо, и я поспешила уйти. Наверное, я бы свалилась от усталости в какой-нибудь подворотне, но тут в предутренних сумерках появилась патрульная машина, а я, вместо того чтобы двигать себе дальше не оборачиваясь, бросилась бежать, и стражи порядка ринулись за мной. Отсутствие паспорта и внятных объяснений, а главное, панический страх, который буквально парализовал, когда меня схватили за руку с резким окриком: «Девушка, вы куда так торопитесь?» – привели к тому, что я очень быстро оказалась в отделении. Пьяной я не выглядела и наркоманкой, надеюсь, тоже, хотя как знать: двое суток без сна привели к некой заторможенности, и мой рассказ о том, что я приехала к подруге, которой дома не оказалось, вызвал большие сомнения. Адрес подруги я назвала, надеясь, что проверять они не станут (в шесть утра люди должны думать о конце смены и скором отдыхе), но они проверили. Я настаивала, что подруга живет на квартире без регистрации, а они не поленились найти номер телефона названной квартиры. Хозяева возмутились ранним звонком, мне же оставалось пожимать плечами: вероятно, подруга сообщила мне неправильный адрес, или я поняла его неправильно. К восьми утра стало ясно: если они хотели отпустить меня с миром, должны были сделать это раньше, мое двухчасовое гостевание не могло завершиться ничем. Один тип в погонах спросил другого:
– Что с ней делать?
Тот помалкивал, пока не явился третий и не сказал, обращаясь ко мне:
– Дома у тебя кто-нибудь есть? Смогут подтвердить, что ты та, за кого себя выдаешь?
Я поняла, что еще одно вранье выйдет мне боком, и продиктовала номер брата. Борька подтвердил, что я – это я, а не кто-то другой, но этим не ограничился и еще минут десять что-то объяснял полицейскому. Вернув телефон, тот сделался предупредительно вежливым, голос его звучал так, точно разговаривал он с больным ребенком, но из отделения меня не отпустили, как я рассчитывала, а заперли в комнате, где, кроме стола и двух стульев, были лишь пятна на давно не крашенных стенах, да решетка на единственном окне. Правда, принесли горячего чаю, два бутерброда и печенье в вазочке. Это было трогательно, но с действительностью меня не примирило.
Чай был выпит, бутерброды съедены, тронуть печенье я не решилась, мне казалось, кто-то оторвал его от сердца. Часа через два после этого появился мой брат. Полицейские передали меня из рук в руки, вздохнув с облегчением, что выход из создавшейся ситуации наконец найден, а брат не сказал мне ни слова до тех пор, пока мы не оказались в его машине.
– Молись, чтобы твой муж ни о чем не узнал, – с трудом сдерживаясь, буркнул Борис, а потом разразился гневной речью: – Ты обо мне подумала? – кричал он, стискивая руль так, что пальцы побелели. – Ты понимаешь, что он сделает со мной из-за твоих дурацких капризов? Чего тебе не хватает?
Я привычно молчала, понимая, что мои слова лишены для него смысла. Конечно, его надежды, что Бессонов не узнает о моей выходке, не оправдались. Охрана донесла об исчезновении в тот же вечер, и, когда брат привез меня в дом мужа, Бессонов уже вернулся из Москвы и ждал нашего возвращения в своем кабинете.
– Ей хотелось навестить подругу, – неловко врал брат, избегая смотреть в глаза хозяина. Тот с минуту насмешливо меня разглядывал, выслушав Борькин рассказ, а потом спросил:
– Надеюсь, ты получила удовольствие?
– С ментами я договорился, – вновь вмешался брат, напомнив о себе сдержанным покашливанием, а я, против обыкновения, не стала молчать. Впрочем, особо героически это не выглядело.
– У меня не было паспорта.
– Да? – усмехнулся Бессонов, вынул паспорт из ящика стола и перебросил мне. – Можешь носить его с собой, если тебе так больше нравится. Только не обольщайся. Объясни своей глупенькой сестренке, – обратился он к Борису, – что все это, – тут он сделал жест рукой, очертив дугу в воздухе, – для ее же блага. Оранжерейному цветку не место на морозе... он там и часа не протянет.
Я удовлетворенно кивнула: он считает меня растением. Что ж... наверное, он прав.
В тот день брат задержался в доме Бессонова, решив, что слова моего мужа следует воспринимать как приказ, и минут сорок втолковывал мне, чего стоят мои глупые выходки. Он то повышал голос, посматривая по сторонам, должно быть, прикидывая, где установлена камера, то понижал его до жаркого шепота, наклоняясь к моему лицу.
– Я всем обязан твоему мужу. Всем. Я благодарен ему, и меня возмущает, что ты... Не думай, что сможешь сбежать... Что толку в паспорте? Он найдет тебя везде, из-под земли достанет... Хочешь угодить в психушку? Так и будет, слышишь? И я по твоей милости лишусь всего... Муж о тебе заботится, – громко сказал он. – И чем ты ему платишь? Неблагодарностью? Александру Юрьевичу пришлось бросить все дела и лететь сюда из-за твоей глупой выходки... Если он после этого запрет тебя в доме – будет абсолютно прав. – Борис пошел к двери, а я сказала, наплевав, что муж, скорее всего, слышит:
– Тебе не приходило в голову: если он дал тебе все, так же легко все и отнимет? И ему для этого не нужен повод...
– Заткнись, – сквозь зубы произнес Борька и захлопнул дверь.
Покидать свою комнату я долго не решалась, опасаясь остаться с Бессоновым наедине. Однако пришлось. Но я уже научилась сбегать из его мира, шепнув самой себе: тебя это не касается, тебя здесь нет, ты так далеко, что он тебя не достанет. Наверное, он это чувствовал, потому что в его волчьих глазах я видела недовольство, злость и что-то похожее на досаду, которую он безуспешно пытался скрыть. Но когда я вновь осталась одна, на смену мгновенному облегчению пришел страх: мой брат прав, это никогда не кончится. И эта мысль накрыла с головой, вызвав лютую тоску.
Вот тогда я и встретила Генриетту. Дождливым днем, в кафе, где под промокшим тентом, с которого ручьями стекала вода, мы сидели вдвоем, она за столиком возле самого входа, и я – в пяти шагах от нее. Мой кофе давно остыл, и к своему она так и не притронулась. Я ловила на себе ее ищущий взгляд, отчего-то смущаясь. Мне хотелось заговорить с ней, а еще казалось, что и она мучительно ищет подходящие слова, чтобы начать разговор. Улыбнулась, пытаясь придать уверенности себе и ей, и тут она сказала:
– Я люблю дождь, а вы?
– Да, – кивнула я, вздохнув с облегчением, но вдруг испугалась, что мое короткое, поспешное «да», заставит ее прервать разговор, она, чего доброго, решит, что он мне в тягость.
– Если дождь немного стихнет, можно будет прогуляться, – сказала девушка. – Только зонта у меня нет.
– У меня есть, – кивнула я на зонтик, что лежал на соседнем стуле и добавила: – Прогуляться в самом деле было бы здорово.
– Можно я пересяду за ваш стол?
– Конечно. Буду очень рада.
Она села напротив и виновато улыбнулась, как будто сомневалась, что поступила правильно.
– Меня зовут Генриетта. Дурацкое имя. – Девушка сморщила носик.
– Красивое, – ответила я.
– Вам правда нравится?
– Да, очень.
– А вас как зовут?
– Инна.
– Инна, – повторила она, словно пробуя мое имя на вкус, и кивнула. Некоторое время мы молчали, наблюдая за потоками воды на асфальте. – Когда идет дождь, мне немного грустно, – сказала она. – Но... спокойно.
Дождь начал стихать, и вскоре мы побрели под зонтом, тесно прижимаясь друг к другу. В тот первый день мы почти не говорили, мне хватало ее присутствия рядом, и ей, наверное, тоже. Вот тогда я и подумала: у нас много общего, возможно, ошибочно приняв чужую хандру от затяжного дождя за беспросветное одиночество. Но все последующее мою внезапную догадку лишь подтвердило.
Мы простились примерно через час. Я не хотела, чтобы она видела мою машину, оттого и не предложила подвезти ее. Девушка была одета очень скромно, а мне важно было быть с ней на равных.
– Завтра увидимся? – спросила она, и я с готовностью кивнула.
Уже дома, в который раз испытывая детский восторг от этого знакомства, я вдруг подумала, что о времени встречи мы не условились. Едва не разревевшись с досады, я поспешила себя убедить, что Генриетта обязательно придет, и ждать ее надо примерно в то же время, то есть часа в два.
Я была в кафе на час раньше и уже через десять минут увидела, как она переходит дорогу, вскочила и помахала ей рукой.
– Я так рада, что ты пришла. Боялась, вдруг забудешь, – засмеялась она, прижимаясь к моему лицу холодной щекой.
– Я тоже рада. И тоже боялась.
– Ты дашь мне номер своего мобильного? Мы могли бы звонить друг другу. Обещаю не надоедать. – Она вновь засмеялась, и я продиктовала номер.
Следующие две недели мы встречались ежедневно, заранее договариваясь о встрече. Несколько раз я пробовала ей звонить, но телефон оказался отключен, мне она тоже не звонила. И я решила, что мои звонки могли нарушить привычное течение ее жизни, той жизни, о которой я совсем не знала, как она не знала о моей. Мне нравилось думать о ней, воображать, что она делает, когда меня нет рядом. Один раз она все-таки нарушила табу, вдруг сказав:
– Ты очень одинока. – И я кивнула, отворачиваясь, а она до боли сжала мою руку, и этот жест был ответом на мой незаданный вопрос.
Примерно в конце третьей недели я, вернувшись после встречи с Генриеттой, застала в доме Борьку, он сидел с Бессоновым в гостиной. Я испуганно взглянула на часы, страх сменило недоумение: муж вернулся с работы слишком рано.
– Послушай, что говорит твой брат, – сказал мне Бессонов. – Он собрался жениться. Вот это новость. – Он покачал головой, точно брат намеревался сделать несусветную глупость, Борис пожал плечами.
– Пора прощаться с холостяцкими привычками.
– Да-да, – покивал Бессонов. – Твои дела идут неплохо, почему бы и не подумать о наследнике. Кому-то ведь надо оставить свои деньги, а?
В тот момент я решила, это упрек в мой адрес, ведь я до сих пор так и не забеременела. Врачи разводили руками, не находя явных причин. Хотя мне причина была хорошо известна: невозможно получить потомство от столь разных особей. Сколько ни скрещивай их по своей нелепой прихоти, законов природы не изменишь. Скажи я это брату, переживавшему из-за моей несостоятельности куда больше, чем тот же Бессонов, и встречи с психиатром мне не миновать.
– Я хочу вас познакомить... Алла прекрасная девушка...
– Когда собираетесь в загс? – перебил Александр Юрьевич.
– В следующий вторник подаем заявление...
– В следующий вторник? Значит, у тебя еще есть время одуматься, – засмеялся Бессонов, и брат засмеялся вместе с ним, приняв его слова за шутку.
Назавтра мы отправились в ресторан, где Борис и познакомил нас со своей девушкой. Высокая, уверенная в себе брюнетка, мой брат едва доставал ей до плеча и смотрел на нее с обожанием, а она покровительственно улыбалась, но недолго. Под взглядом Бессонова девушка слегка смешалась, а уже через полчаса в ее голосе появились заискивающие интонации, и на смену уверенности пришло беспокойство. Я подумала, что мы втроем напоминаем нашкодивших детей, которые старательно изображают паинек в надежде избегнуть наказания. Бессонов в тот вечер был добродушен, насколько это вообще возможно, и даже сделал ей комплимент, но ни его добродушие, ни притворный восторг ее очарованием Аллу не обманули, она, конечно, догадывалась, кто перед ней. Если волчара и умилится грациозности юной козочки, это не помешает сожрать ее в один присест. Когда Бессонов, взглянув на часы, сказал: «Пожалуй, нам пора», Алла поспешно вскочила, готовая сорваться с места, не веря, что опасность миновала и острые зубы не сомкнутся на ее шее.
– Твой брат идиот, – сказал муж, помогая мне сесть в машину. – Девка запала на его бабло, а он слюной давится, таращась на ее сиськи.
А в понедельник ночью я проснулась от телефонного звонка. В комнате было темно, и в первое мгновение я решила, что звонок мне приснился. Бессонов включил настольную лампу и сгреб мобильный, что лежал на тумбочке. Ночные звонки были редкостью, и я не знала, что лучше сделать: притвориться спящей, выйти из комнаты или сначала дождаться распоряжения на этот счет.
– Да, – произнес он недовольно, прикрывая глаза от света. – Что за бред? Черт... – Муж поднялся и вышел из спальни, прижимая к уху мобильный. Дверь закрыл, однако вернулся быстро. – Спи, – бросил мне, выключил лампу, и я поспешила выбросить ночной звонок из головы.
Утром, открыв глаза, я увидела, что мужа рядом нет. Обычно просыпался он в восемь, я на полчаса раньше, чтобы успеть приготовить кофе. Я бросилась в кухню, Бессонов, сидя за столом, смотрел в окно.
– У меня скверная новость, – сказал, не оборачиваясь. – Борис погиб.
Плюхнувшись в кресло, я сцепила руки на коленях. Он посмотрел на меня и хмыкнул:
– Твоя страсть играть в молчанку так велика, что вопросов ты не задашь? Или тебя такая мелочь, как смерть брата, попросту не интересует?
– Что случилось? – пробормотала я.
– Смотри-ка, ты не безнадежна...
– Авария?
– Нет. – Он нахмурился и сказал досадливо: – Бориса застрелили возле его дома, когда он возвращался от своей красотки. Теперь девице придется искать нового жениха. Уверен, бедняжка рвет на себе волосы от досады... Я, конечно, позабочусь, чтоб тебя не очень доставали... Но на пару недель о покое можно забыть. – Он нахмурился, разглядывая меня, а я решилась задать вопрос:
– Кто мог это сделать?
– Откуда мне знать? Совершенно идиотская история. Менты наверняка начнут копаться в наших делах, так вот: к его смерти они не имеют никакого отношения. Поняла?
– Да.
В тот же день я встретилась с Генриеттой. Мне необходимо было увидеть ее, просто увидеть, почувствовать рядом.
– Ты сегодня печальная, – сказала она, когда мы брели по набережной, взявшись за руки. – Что-нибудь случилось?
– Нет. Все в порядке, – покачала я головой, мне хотелось броситься к ней на шею, разрыдаться, но я улыбнулась и добавила, точно оправдываясь: – Немного голова болит.
Я так и не сказала ей о своем горе. Боялась, что, начни я рассказывать, придется открыть и все остальное. Мы шли по набережной, я думала о брате, о его гибели, и вдруг слова, сказанные мужем, зазвучали совсем иначе. И теперь я не сомневалась: это он убил Бориса.
Разумеется, я не считала, что стрелял сам Бессонов. Это было попросту невозможно, в тот вечер он находился дома. Но кто конкретно стрелял, не имело для меня значения, теперь я знала главное: он убил брата. И причина была ясна. Он сделал Бориса богатым человеком, а потом решил все отнять и выбрал самый простой для себя способ. И деньги брата вернутся к Бессонову, он наверняка считает их своими, поэтому его так раздражала предполагаемая женитьба. А если брат написал завещание и все свои деньги оставил Алле? Я знала: сколько ни тешь себя надеждами, Бессонов получит то что хотел, как получал всегда. Нет никакого завещания и быть не может, Борису вряд ли пришло в голову оставить его.
– Знаешь, я, наверное, скоро уеду, – услышала я голос Генриетты и вздрогнула от неожиданности.
– Надолго? – спросила испуганно.
– Не знаю...
– Но ты ведь вернешься?
Она вздохнула и покачала головой:
– Иногда мне кажется, если я уеду, все будет по-другому. Хотя и сомневаюсь, что где-то есть место для меня.
Она вроде бы хотела еще что-то сказать, но замолчала.
– Пожалуйста, не уезжай... – попросила я, чувствуя, что сейчас разревусь от жалости к себе. Часы на башне, мимо которых мы проходили, отбивали время, а я криво усмехнулась: – Мне пора, извини.
Она обняла меня и поцеловала в висок, как делала всегда при нашем расставании, и я побежала к парковке, где стояла моя машина, обернулась и увидела, как Генриетта, запахнув на груди свой белый шарф, смотрит мне вслед. А я почувствовала укол в сердце, и кто-то будто шепнул: «Ты видишь ее в последний раз».
Надо было вернуться, взять ее за руку, устроиться на скамейке в тихой аллее или за столиком в каком-нибудь кафе и спросить: куда и почему она хочет уехать, отчего столько горечи в ее словах и в ее взгляде? Но через полчаса я должна быть дома. И я, махнув ей рукой на прощание, ускорила шаги.
Вечером, когда Бессонов сидел в гостиной возле телевизора, я осторожно наблюдала за ним, все больше и больше убеждаясь в правоте собственной догадки. Он не считал нужным притворяться, что гибель Бориса произвела хоть какое-то впечатление, и привычного течения нашей жизни она не нарушила. Временные неудобства в виде надоедливых следователей, но и их он препоручит своим адвокатам. «Я должна все рассказать», – думала я в страхе, и наутро в кабинете следователя мысленно повторяла это все снова и снова, уже зная, что ничего не сообщу о своих подозрениях.
Следователь был терпелив, но смотрел на меня с недоумением.
– Получается, о делах брата, как и о его личной жизни, вам, в сущности, ничего не известно? – к концу второго часа устало произнес он. – Вы редко виделись?
Я пожала плечами:
– Он заезжал пару раз в неделю.
– А вы навещали его?
– Нет.
– Борис Петрович много работал, – вмешался адвокат, который настоял, что будет присутствовать при беседе. – Молодой мужчина, свободный от каких-либо обязательств... Вечера он предпочитал проводить вне дома. Обращаю ваше внимание на существенную разницу в возрасте, а также на то, что Инна Петровна состоит в браке... У каждого из них была своя жизнь, неудивительно, что госпожа Бессонова мало осведомлена о делах брата.
– Понятно, – вздохнул следователь. – И никаких предположений, кто мог желать его смерти?
– Разумеется, никаких, – посуровел адвокат.
– Какие отношения были у него с вашим мужем? – Адвокат недовольно нахмурился, а я ответила:
– Он очень его уважал. – «И боялся», – мысленно добавила я.
– Они когда-нибудь ссорились?
Я попыталась представить, как Борис «ссорится» с Бессоновым... следователь и адвокат вытаращили на меня глаза, а я поняла, что смеюсь.
– Извините, – сказала поспешно. – Они отлично ладили. Брат очень уважал Александра Юрьевича. Он многим ему обязан. Зная их отношения, сама мысль о возможной ссоре представляется нелепой.
– Вот как? – Следователь заподозрил в моих словах иронию, которой и в помине не было, повертел в руках авторучку, вздохнул и произнес: – Что ж, спасибо за помощь... – Своей иронии он не скрывал.
Воздух казался спертым, я боялась, что упаду в обморок, подошла к гробу на негнущихся ногах. Лицо брата, отрешенное, чужое, вызвало странные чувства: удивление, боль, а еще любопытство: как это – вдруг не быть? Я вслушивалась в слова священника, наблюдая за пламенем свечи, Алла громко всхлипнула и ухватилась рукой за гроб.
– Прощайтесь, – сказал священник.
Алла зарыдала, закрывая лицо ладонями, а я поцеловала брата и сделала шаг назад. Бессонов наклонился к нему, и мне на миг показалось, что муж улыбается.
Сразу после кладбища поехали в ресторан, но на поминках мы с мужем пробыли недолго. Подозреваю, все вздохнули с облегчением, когда мы покинули зал.
– Завтра мне надо быть в Москве, – сказал Бессонов, садясь в машину. – Поедешь со мной.
«Похороны брата лишь незначительный эпизод, – мысленно усмехнулась я. – Завтра он о Борисе уже забудет». А вечером, глядя в огромное кухонное окно, я думала, что опять не увижу Генриетту. Два дня, три? Вошел муж, посмотрел недовольно.
– По-моему, жалкое зрелище, – заметил он и был, конечно, прав. Я прекрасно понимала, что в очередной раз продемонстрировала собственную никчемность. Я молчала, а Бессонов, глядя на меня, добавил: – Выкинешь еще подобный номер – запру в психушку на пару недель. А потом буду держать на привязи.
К вечеру явился брат, я продолжала молчать, а он кричал, что я безответственная дрянь и дура. Знал бы он, какими эпитетами я себя награждала. Утомившись собственным криком, Борис согласился с мнением, что в психушке меня заждались, но, улучив момент, когда Бессонов вышел из комнаты, шепнул:
– Он что, обидел тебя?
Я едва не рассмеялась. Но во взгляде брата была такая тоска, что смеяться я себе отсоветовала. Требовалось что-то ответить, и я сказала:
– Мне очень одиноко.
– Чушь, – фыркнул Борька, вздохнув с заметным облегчением. – Глупые бабьи капризы. Одиноко... Чего тебе не хватает?
– У меня нет подруг, – начала мямлить я.
– Ну, так заведи...
– Охрана... Они везде со мной, я чувствую себя пленницей.
– Час от часу не легче... Хорошо, я поговорю с твоим мужем. Обещай, что больше не будешь делать глупостей.
Я, конечно, обещала.
И все пошло по-старому. Девица по вызову с постоянным проживанием в доме, вот как я мысленно называла себя. Впрочем, и девицы по вызову, бывает, ведут себя куда смелее. За четыре года замужества я ни разу сама не обратилась к Бессонову. Задать вопрос, произнести самую обычную фразу значило привлечь к себе внимание, а мне хотелось слиться с мебелью, может, тогда он попросту забудет обо мне? Мое странное для супруги поведение Бессонова, как видно, вполне устраивало, то ли он его не замечал, то ли в самом деле забывал, что женат, пока во мне не возникала надобность. У него был свой мир, а я крутилась где-то на периферии, но сорваться с орбиты и уйти в свободный полет не хватало воли, чересчур сильно притяжение.
Однако моя попытка прекратить свое никчемное существование все же имела последствия. Вряд ли на мужа произвели впечатление слова брата (я сомневалась, что Борька посмел говорить с ним об этом), но охрана больше не бродила за мной, если где-то и болталась на расстоянии, то глаз не мозолила. Вероятнее всего, Бессонов решил, что сторожить меня нужды нет. Мои собственные страхи гнали меня домой получше дюжих парней, и вылазки во внешний мир становились все реже и все короче. Но однажды я все-таки повторила попытку вырваться.
Вторая попытка оказалась еще глупее предыдущей и закончилась так же нелепо. Муж ехал в Москву, обычно он везде таскал меня с собой – то ли не хотел тратить деньги на девок, то ли не желал, чтобы я расслаблялась, получая редкие передышки. Он, конечно, догадывался, что я испытываю в его присутствии, и именно это доставляло ему настоящее удовольствие. Он, должно быть, потешался, видя, какой страх плещется в моих глазах, как я вздрагиваю, встретившись с ним взглядом, как тороплюсь услужить. Небожители нуждаются в поклонении смертных, хоть и презирают их. Но в тот раз он коротко сообщил, что уезжает на пару дней, и, проводив его, я выскользнула из дома через дверь на веранде, пользуясь тем, что охранник сидит в холле, лениво листая журнал. К тому моменту охрана не меньше хозяина была уверена в моем абсолютном смирении: уткнусь в ноутбук в своей комнате и покину ее разве только для того, чтобы поесть. О хлебе насущном я, кстати, часто забывала, и нашей домработнице Полине приходилось настойчиво звать меня к столу. В общем, охранник таращился в журнал, а не на мониторы, и мое отсутствие обнаружили ближе к ужину, когда автобус уносил меня все дальше и дальше.
В те первые часы я пережила ни с чем не сравнимое чувство свободы. Автобус, мелькание деревьев за окном и даже толстая тетка рядом, всю дорогу повествующая о своей непутевой снохе, вызывали бурный восторг. Через три часа я оказалась в совершенно незнакомом городе без паспорта (паспорт был у мужа – то ли предосторожность с его стороны, то ли просто забывчивость), но от этого мои восторги вовсе не утихли. Я бродила по улицам, разглядывала витрины магазинов, кормила голубей в парке, не задаваясь вопросом, что я буду делать завтра. Сегодня был мой день, и, какую цену придется заплатить за это, меня не волновало.
Остаться на ночь в зале ожидания на вокзале я не рискнула и до самого утра болталась по городу, иногда заходя в магазины, что работали по ночам. Деньги у меня были, даже слишком много, но не имелось паспорта, а без него в гостиницу не устроиться. Кто-то другой наверняка нашел бы выход, а я встретила утро в парке, немного подремала на скамейке и вновь отправилась в странствия по улицам.
Мобильный начал трезвонить еще накануне вечером, и я его отключила. Иногда являлась мысль: смогут ли меня отыскать, хотя надо бы подумать, как долго я продержусь. Еще один день прошел незаметно, хотя я плохо помнила, как провела его. Ночью я вновь бродила среди ставших уже знакомыми домов, держась в их тени, короткими переходами от кинотеатра, где смогла отдохнуть пару часов, к освещенному зданию вокзала, и вновь в кинотеатр, который, к моему огорчению, был уже закрыт. Я понимала, что одинокая девушка ночью на улице вызывает недоумение и любопытство, в котором я меньше всего нуждалась, и заглянула в ночной клуб в надежде, что там до меня никому не будет дела, но почти сразу запаниковала: шумная толпа меня пугала. Вздремнуть там даже десять минут было немыслимо, и я поспешила уйти. Наверное, я бы свалилась от усталости в какой-нибудь подворотне, но тут в предутренних сумерках появилась патрульная машина, а я, вместо того чтобы двигать себе дальше не оборачиваясь, бросилась бежать, и стражи порядка ринулись за мной. Отсутствие паспорта и внятных объяснений, а главное, панический страх, который буквально парализовал, когда меня схватили за руку с резким окриком: «Девушка, вы куда так торопитесь?» – привели к тому, что я очень быстро оказалась в отделении. Пьяной я не выглядела и наркоманкой, надеюсь, тоже, хотя как знать: двое суток без сна привели к некой заторможенности, и мой рассказ о том, что я приехала к подруге, которой дома не оказалось, вызвал большие сомнения. Адрес подруги я назвала, надеясь, что проверять они не станут (в шесть утра люди должны думать о конце смены и скором отдыхе), но они проверили. Я настаивала, что подруга живет на квартире без регистрации, а они не поленились найти номер телефона названной квартиры. Хозяева возмутились ранним звонком, мне же оставалось пожимать плечами: вероятно, подруга сообщила мне неправильный адрес, или я поняла его неправильно. К восьми утра стало ясно: если они хотели отпустить меня с миром, должны были сделать это раньше, мое двухчасовое гостевание не могло завершиться ничем. Один тип в погонах спросил другого:
– Что с ней делать?
Тот помалкивал, пока не явился третий и не сказал, обращаясь ко мне:
– Дома у тебя кто-нибудь есть? Смогут подтвердить, что ты та, за кого себя выдаешь?
Я поняла, что еще одно вранье выйдет мне боком, и продиктовала номер брата. Борька подтвердил, что я – это я, а не кто-то другой, но этим не ограничился и еще минут десять что-то объяснял полицейскому. Вернув телефон, тот сделался предупредительно вежливым, голос его звучал так, точно разговаривал он с больным ребенком, но из отделения меня не отпустили, как я рассчитывала, а заперли в комнате, где, кроме стола и двух стульев, были лишь пятна на давно не крашенных стенах, да решетка на единственном окне. Правда, принесли горячего чаю, два бутерброда и печенье в вазочке. Это было трогательно, но с действительностью меня не примирило.
Чай был выпит, бутерброды съедены, тронуть печенье я не решилась, мне казалось, кто-то оторвал его от сердца. Часа через два после этого появился мой брат. Полицейские передали меня из рук в руки, вздохнув с облегчением, что выход из создавшейся ситуации наконец найден, а брат не сказал мне ни слова до тех пор, пока мы не оказались в его машине.
– Молись, чтобы твой муж ни о чем не узнал, – с трудом сдерживаясь, буркнул Борис, а потом разразился гневной речью: – Ты обо мне подумала? – кричал он, стискивая руль так, что пальцы побелели. – Ты понимаешь, что он сделает со мной из-за твоих дурацких капризов? Чего тебе не хватает?
Я привычно молчала, понимая, что мои слова лишены для него смысла. Конечно, его надежды, что Бессонов не узнает о моей выходке, не оправдались. Охрана донесла об исчезновении в тот же вечер, и, когда брат привез меня в дом мужа, Бессонов уже вернулся из Москвы и ждал нашего возвращения в своем кабинете.
– Ей хотелось навестить подругу, – неловко врал брат, избегая смотреть в глаза хозяина. Тот с минуту насмешливо меня разглядывал, выслушав Борькин рассказ, а потом спросил:
– Надеюсь, ты получила удовольствие?
– С ментами я договорился, – вновь вмешался брат, напомнив о себе сдержанным покашливанием, а я, против обыкновения, не стала молчать. Впрочем, особо героически это не выглядело.
– У меня не было паспорта.
– Да? – усмехнулся Бессонов, вынул паспорт из ящика стола и перебросил мне. – Можешь носить его с собой, если тебе так больше нравится. Только не обольщайся. Объясни своей глупенькой сестренке, – обратился он к Борису, – что все это, – тут он сделал жест рукой, очертив дугу в воздухе, – для ее же блага. Оранжерейному цветку не место на морозе... он там и часа не протянет.
Я удовлетворенно кивнула: он считает меня растением. Что ж... наверное, он прав.
В тот день брат задержался в доме Бессонова, решив, что слова моего мужа следует воспринимать как приказ, и минут сорок втолковывал мне, чего стоят мои глупые выходки. Он то повышал голос, посматривая по сторонам, должно быть, прикидывая, где установлена камера, то понижал его до жаркого шепота, наклоняясь к моему лицу.
– Я всем обязан твоему мужу. Всем. Я благодарен ему, и меня возмущает, что ты... Не думай, что сможешь сбежать... Что толку в паспорте? Он найдет тебя везде, из-под земли достанет... Хочешь угодить в психушку? Так и будет, слышишь? И я по твоей милости лишусь всего... Муж о тебе заботится, – громко сказал он. – И чем ты ему платишь? Неблагодарностью? Александру Юрьевичу пришлось бросить все дела и лететь сюда из-за твоей глупой выходки... Если он после этого запрет тебя в доме – будет абсолютно прав. – Борис пошел к двери, а я сказала, наплевав, что муж, скорее всего, слышит:
– Тебе не приходило в голову: если он дал тебе все, так же легко все и отнимет? И ему для этого не нужен повод...
– Заткнись, – сквозь зубы произнес Борька и захлопнул дверь.
Покидать свою комнату я долго не решалась, опасаясь остаться с Бессоновым наедине. Однако пришлось. Но я уже научилась сбегать из его мира, шепнув самой себе: тебя это не касается, тебя здесь нет, ты так далеко, что он тебя не достанет. Наверное, он это чувствовал, потому что в его волчьих глазах я видела недовольство, злость и что-то похожее на досаду, которую он безуспешно пытался скрыть. Но когда я вновь осталась одна, на смену мгновенному облегчению пришел страх: мой брат прав, это никогда не кончится. И эта мысль накрыла с головой, вызвав лютую тоску.
Вот тогда я и встретила Генриетту. Дождливым днем, в кафе, где под промокшим тентом, с которого ручьями стекала вода, мы сидели вдвоем, она за столиком возле самого входа, и я – в пяти шагах от нее. Мой кофе давно остыл, и к своему она так и не притронулась. Я ловила на себе ее ищущий взгляд, отчего-то смущаясь. Мне хотелось заговорить с ней, а еще казалось, что и она мучительно ищет подходящие слова, чтобы начать разговор. Улыбнулась, пытаясь придать уверенности себе и ей, и тут она сказала:
– Я люблю дождь, а вы?
– Да, – кивнула я, вздохнув с облегчением, но вдруг испугалась, что мое короткое, поспешное «да», заставит ее прервать разговор, она, чего доброго, решит, что он мне в тягость.
– Если дождь немного стихнет, можно будет прогуляться, – сказала девушка. – Только зонта у меня нет.
– У меня есть, – кивнула я на зонтик, что лежал на соседнем стуле и добавила: – Прогуляться в самом деле было бы здорово.
– Можно я пересяду за ваш стол?
– Конечно. Буду очень рада.
Она села напротив и виновато улыбнулась, как будто сомневалась, что поступила правильно.
– Меня зовут Генриетта. Дурацкое имя. – Девушка сморщила носик.
– Красивое, – ответила я.
– Вам правда нравится?
– Да, очень.
– А вас как зовут?
– Инна.
– Инна, – повторила она, словно пробуя мое имя на вкус, и кивнула. Некоторое время мы молчали, наблюдая за потоками воды на асфальте. – Когда идет дождь, мне немного грустно, – сказала она. – Но... спокойно.
Дождь начал стихать, и вскоре мы побрели под зонтом, тесно прижимаясь друг к другу. В тот первый день мы почти не говорили, мне хватало ее присутствия рядом, и ей, наверное, тоже. Вот тогда я и подумала: у нас много общего, возможно, ошибочно приняв чужую хандру от затяжного дождя за беспросветное одиночество. Но все последующее мою внезапную догадку лишь подтвердило.
Мы простились примерно через час. Я не хотела, чтобы она видела мою машину, оттого и не предложила подвезти ее. Девушка была одета очень скромно, а мне важно было быть с ней на равных.
– Завтра увидимся? – спросила она, и я с готовностью кивнула.
Уже дома, в который раз испытывая детский восторг от этого знакомства, я вдруг подумала, что о времени встречи мы не условились. Едва не разревевшись с досады, я поспешила себя убедить, что Генриетта обязательно придет, и ждать ее надо примерно в то же время, то есть часа в два.
Я была в кафе на час раньше и уже через десять минут увидела, как она переходит дорогу, вскочила и помахала ей рукой.
– Я так рада, что ты пришла. Боялась, вдруг забудешь, – засмеялась она, прижимаясь к моему лицу холодной щекой.
– Я тоже рада. И тоже боялась.
– Ты дашь мне номер своего мобильного? Мы могли бы звонить друг другу. Обещаю не надоедать. – Она вновь засмеялась, и я продиктовала номер.
Следующие две недели мы встречались ежедневно, заранее договариваясь о встрече. Несколько раз я пробовала ей звонить, но телефон оказался отключен, мне она тоже не звонила. И я решила, что мои звонки могли нарушить привычное течение ее жизни, той жизни, о которой я совсем не знала, как она не знала о моей. Мне нравилось думать о ней, воображать, что она делает, когда меня нет рядом. Один раз она все-таки нарушила табу, вдруг сказав:
– Ты очень одинока. – И я кивнула, отворачиваясь, а она до боли сжала мою руку, и этот жест был ответом на мой незаданный вопрос.
Примерно в конце третьей недели я, вернувшись после встречи с Генриеттой, застала в доме Борьку, он сидел с Бессоновым в гостиной. Я испуганно взглянула на часы, страх сменило недоумение: муж вернулся с работы слишком рано.
– Послушай, что говорит твой брат, – сказал мне Бессонов. – Он собрался жениться. Вот это новость. – Он покачал головой, точно брат намеревался сделать несусветную глупость, Борис пожал плечами.
– Пора прощаться с холостяцкими привычками.
– Да-да, – покивал Бессонов. – Твои дела идут неплохо, почему бы и не подумать о наследнике. Кому-то ведь надо оставить свои деньги, а?
В тот момент я решила, это упрек в мой адрес, ведь я до сих пор так и не забеременела. Врачи разводили руками, не находя явных причин. Хотя мне причина была хорошо известна: невозможно получить потомство от столь разных особей. Сколько ни скрещивай их по своей нелепой прихоти, законов природы не изменишь. Скажи я это брату, переживавшему из-за моей несостоятельности куда больше, чем тот же Бессонов, и встречи с психиатром мне не миновать.
– Я хочу вас познакомить... Алла прекрасная девушка...
– Когда собираетесь в загс? – перебил Александр Юрьевич.
– В следующий вторник подаем заявление...
– В следующий вторник? Значит, у тебя еще есть время одуматься, – засмеялся Бессонов, и брат засмеялся вместе с ним, приняв его слова за шутку.
Назавтра мы отправились в ресторан, где Борис и познакомил нас со своей девушкой. Высокая, уверенная в себе брюнетка, мой брат едва доставал ей до плеча и смотрел на нее с обожанием, а она покровительственно улыбалась, но недолго. Под взглядом Бессонова девушка слегка смешалась, а уже через полчаса в ее голосе появились заискивающие интонации, и на смену уверенности пришло беспокойство. Я подумала, что мы втроем напоминаем нашкодивших детей, которые старательно изображают паинек в надежде избегнуть наказания. Бессонов в тот вечер был добродушен, насколько это вообще возможно, и даже сделал ей комплимент, но ни его добродушие, ни притворный восторг ее очарованием Аллу не обманули, она, конечно, догадывалась, кто перед ней. Если волчара и умилится грациозности юной козочки, это не помешает сожрать ее в один присест. Когда Бессонов, взглянув на часы, сказал: «Пожалуй, нам пора», Алла поспешно вскочила, готовая сорваться с места, не веря, что опасность миновала и острые зубы не сомкнутся на ее шее.
– Твой брат идиот, – сказал муж, помогая мне сесть в машину. – Девка запала на его бабло, а он слюной давится, таращась на ее сиськи.
А в понедельник ночью я проснулась от телефонного звонка. В комнате было темно, и в первое мгновение я решила, что звонок мне приснился. Бессонов включил настольную лампу и сгреб мобильный, что лежал на тумбочке. Ночные звонки были редкостью, и я не знала, что лучше сделать: притвориться спящей, выйти из комнаты или сначала дождаться распоряжения на этот счет.
– Да, – произнес он недовольно, прикрывая глаза от света. – Что за бред? Черт... – Муж поднялся и вышел из спальни, прижимая к уху мобильный. Дверь закрыл, однако вернулся быстро. – Спи, – бросил мне, выключил лампу, и я поспешила выбросить ночной звонок из головы.
Утром, открыв глаза, я увидела, что мужа рядом нет. Обычно просыпался он в восемь, я на полчаса раньше, чтобы успеть приготовить кофе. Я бросилась в кухню, Бессонов, сидя за столом, смотрел в окно.
– У меня скверная новость, – сказал, не оборачиваясь. – Борис погиб.
Плюхнувшись в кресло, я сцепила руки на коленях. Он посмотрел на меня и хмыкнул:
– Твоя страсть играть в молчанку так велика, что вопросов ты не задашь? Или тебя такая мелочь, как смерть брата, попросту не интересует?
– Что случилось? – пробормотала я.
– Смотри-ка, ты не безнадежна...
– Авария?
– Нет. – Он нахмурился и сказал досадливо: – Бориса застрелили возле его дома, когда он возвращался от своей красотки. Теперь девице придется искать нового жениха. Уверен, бедняжка рвет на себе волосы от досады... Я, конечно, позабочусь, чтоб тебя не очень доставали... Но на пару недель о покое можно забыть. – Он нахмурился, разглядывая меня, а я решилась задать вопрос:
– Кто мог это сделать?
– Откуда мне знать? Совершенно идиотская история. Менты наверняка начнут копаться в наших делах, так вот: к его смерти они не имеют никакого отношения. Поняла?
– Да.
В тот же день я встретилась с Генриеттой. Мне необходимо было увидеть ее, просто увидеть, почувствовать рядом.
– Ты сегодня печальная, – сказала она, когда мы брели по набережной, взявшись за руки. – Что-нибудь случилось?
– Нет. Все в порядке, – покачала я головой, мне хотелось броситься к ней на шею, разрыдаться, но я улыбнулась и добавила, точно оправдываясь: – Немного голова болит.
Я так и не сказала ей о своем горе. Боялась, что, начни я рассказывать, придется открыть и все остальное. Мы шли по набережной, я думала о брате, о его гибели, и вдруг слова, сказанные мужем, зазвучали совсем иначе. И теперь я не сомневалась: это он убил Бориса.
Разумеется, я не считала, что стрелял сам Бессонов. Это было попросту невозможно, в тот вечер он находился дома. Но кто конкретно стрелял, не имело для меня значения, теперь я знала главное: он убил брата. И причина была ясна. Он сделал Бориса богатым человеком, а потом решил все отнять и выбрал самый простой для себя способ. И деньги брата вернутся к Бессонову, он наверняка считает их своими, поэтому его так раздражала предполагаемая женитьба. А если брат написал завещание и все свои деньги оставил Алле? Я знала: сколько ни тешь себя надеждами, Бессонов получит то что хотел, как получал всегда. Нет никакого завещания и быть не может, Борису вряд ли пришло в голову оставить его.
– Знаешь, я, наверное, скоро уеду, – услышала я голос Генриетты и вздрогнула от неожиданности.
– Надолго? – спросила испуганно.
– Не знаю...
– Но ты ведь вернешься?
Она вздохнула и покачала головой:
– Иногда мне кажется, если я уеду, все будет по-другому. Хотя и сомневаюсь, что где-то есть место для меня.
Она вроде бы хотела еще что-то сказать, но замолчала.
– Пожалуйста, не уезжай... – попросила я, чувствуя, что сейчас разревусь от жалости к себе. Часы на башне, мимо которых мы проходили, отбивали время, а я криво усмехнулась: – Мне пора, извини.
Она обняла меня и поцеловала в висок, как делала всегда при нашем расставании, и я побежала к парковке, где стояла моя машина, обернулась и увидела, как Генриетта, запахнув на груди свой белый шарф, смотрит мне вслед. А я почувствовала укол в сердце, и кто-то будто шепнул: «Ты видишь ее в последний раз».
Надо было вернуться, взять ее за руку, устроиться на скамейке в тихой аллее или за столиком в каком-нибудь кафе и спросить: куда и почему она хочет уехать, отчего столько горечи в ее словах и в ее взгляде? Но через полчаса я должна быть дома. И я, махнув ей рукой на прощание, ускорила шаги.
Вечером, когда Бессонов сидел в гостиной возле телевизора, я осторожно наблюдала за ним, все больше и больше убеждаясь в правоте собственной догадки. Он не считал нужным притворяться, что гибель Бориса произвела хоть какое-то впечатление, и привычного течения нашей жизни она не нарушила. Временные неудобства в виде надоедливых следователей, но и их он препоручит своим адвокатам. «Я должна все рассказать», – думала я в страхе, и наутро в кабинете следователя мысленно повторяла это все снова и снова, уже зная, что ничего не сообщу о своих подозрениях.
Следователь был терпелив, но смотрел на меня с недоумением.
– Получается, о делах брата, как и о его личной жизни, вам, в сущности, ничего не известно? – к концу второго часа устало произнес он. – Вы редко виделись?
Я пожала плечами:
– Он заезжал пару раз в неделю.
– А вы навещали его?
– Нет.
– Борис Петрович много работал, – вмешался адвокат, который настоял, что будет присутствовать при беседе. – Молодой мужчина, свободный от каких-либо обязательств... Вечера он предпочитал проводить вне дома. Обращаю ваше внимание на существенную разницу в возрасте, а также на то, что Инна Петровна состоит в браке... У каждого из них была своя жизнь, неудивительно, что госпожа Бессонова мало осведомлена о делах брата.
– Понятно, – вздохнул следователь. – И никаких предположений, кто мог желать его смерти?
– Разумеется, никаких, – посуровел адвокат.
– Какие отношения были у него с вашим мужем? – Адвокат недовольно нахмурился, а я ответила:
– Он очень его уважал. – «И боялся», – мысленно добавила я.
– Они когда-нибудь ссорились?
Я попыталась представить, как Борис «ссорится» с Бессоновым... следователь и адвокат вытаращили на меня глаза, а я поняла, что смеюсь.
– Извините, – сказала поспешно. – Они отлично ладили. Брат очень уважал Александра Юрьевича. Он многим ему обязан. Зная их отношения, сама мысль о возможной ссоре представляется нелепой.
– Вот как? – Следователь заподозрил в моих словах иронию, которой и в помине не было, повертел в руках авторучку, вздохнул и произнес: – Что ж, спасибо за помощь... – Своей иронии он не скрывал.
* * *
В день похорон брата я не виделась с Генриеттой. В десять утра мы с мужем были в зале прощания. Держа меня за локоть, Бессонов окинул равнодушным взглядом собравшихся. Проститься с братом пришли человек двадцать, в основном мужчины. Почти всех я видела впервые. К нам приблизились несколько человек – выразить соболезнование, я что-то отвечала, а Бессонов кивал с таким видом, точно имел дело с надоедливыми просителями. Алла в черном кружевном платье стояла в нескольких шагах от меня, стискивая в руках свечу, которые всем раздал священник. Девушка словно не замечала меня и старательно отводила взгляд от Бессонова.Воздух казался спертым, я боялась, что упаду в обморок, подошла к гробу на негнущихся ногах. Лицо брата, отрешенное, чужое, вызвало странные чувства: удивление, боль, а еще любопытство: как это – вдруг не быть? Я вслушивалась в слова священника, наблюдая за пламенем свечи, Алла громко всхлипнула и ухватилась рукой за гроб.
– Прощайтесь, – сказал священник.
Алла зарыдала, закрывая лицо ладонями, а я поцеловала брата и сделала шаг назад. Бессонов наклонился к нему, и мне на миг показалось, что муж улыбается.
Сразу после кладбища поехали в ресторан, но на поминках мы с мужем пробыли недолго. Подозреваю, все вздохнули с облегчением, когда мы покинули зал.
– Завтра мне надо быть в Москве, – сказал Бессонов, садясь в машину. – Поедешь со мной.
«Похороны брата лишь незначительный эпизод, – мысленно усмехнулась я. – Завтра он о Борисе уже забудет». А вечером, глядя в огромное кухонное окно, я думала, что опять не увижу Генриетту. Два дня, три? Вошел муж, посмотрел недовольно.