Страница:
«И ни с кем не связанного!»
Маленький балкончик по обоюдному согласию стеклить не стали.
Мотивы разные, а результат – один. Такое случается.
В санузле, вымощенном дорогой и некрасивой итальянской плиткой – дешёвая акриловая ванна, «мойдодыр» с мраморной столешницей, унитаз-звездолёт и штампованные пластмассовые полочки, прикупленные Вовиком в очередном пароксизме рачительности.
Входная дверь – дешевле было склеить её из банковских пачек пятисотрублёвого достоинства.
Общая площадь эклектичного скворечника на седьмом этаже обшарпанного панельного дома семидесятых годов постройки составляла… Короче, архитектору – пожизненный «эцих с гвоздями».
– И зачем ты купил это гнездо?
– Чтобы имеет возможность побыть одному. В любой момент, как только захочу.
– Но почему такую маленькую? С твоей-то любовью к открытым пространствам! И почему в такой жопе? У тебя же есть деньги!
– Потому что в душе я монах. Мне нравятся кельи. А в жопе, потому что… Любите вы все, блять, чужие деньги считать!
– Кто это все?! Знаю я – воспоминания о нищем детстве на рабочей окраине приуральского Задрипащенска покоя не дают. Гештальты отрабатываешь. Мазохист несчастный, герой войны, урод!..
Прицельно бить по больным местам – научиться можно. Но не поверят. Таким нужно родиться.
– …Петушишься, что в люди выбился. Ах-ах-ах, прямо лопаешься от гордости, какой ты крутой. Всех жизни учишь. Родному брату кусок булки просто так дашь?.. Нет, не дашь! Он сначала должен выслушать, как старшенький «всё сам, без помощи». Каждый раз. Каждый! Перед завтраком, обедом и ужином! Да чем унижаться за твои подачки, лучше голодным ходить… Деньги его все любят считать. Ха! Всё проще: все любят твои деньги. Потому что тебя самого любить не за что, понимаешь? Ты – пшик. Пустое место. Ноль без палочки. Некрасивый, не очень-то умный, не-не-не… Характер – дерьмовый. Самоутверждаешься?! Да вместо входной двери можно было ещё один такой клоповник купить! Соседям этим несчастным – вечно безденежным работягам – пыль в глаза пустил – и доволен! А что ты доказал? Да ни хрена! Тебя без твоих денег нет. Ты – это твои деньги. Кредитка в штанах!!!
Сашка ярилась. Вовка зверел. Они расходились в разные стороны, плюнув друг другу под ноги, – всё в лучших традициях отношений между любовниками, не собирающимися сочетаться узами законного брака. Чтобы снова сойтись. Была между ними какая-то нездоровая тяга. Не могли они покончить с ней одним махом.
Даже любовниками их сложно было назвать. Познакомились при весьма странных, несколько забавных и немного болезненных для Сашки обстоятельствах. Она поругалась с мужем, точнее, он с ней, и собиралась уйти по этому поводу в загул. Загул предполагался тяжкий, беспросветный и беспамятный. Как и положено. Собиралась не потому, что была особо расстроена ссорой, а потому что давно и прочно была расстроена всей своей жизнью…
«Живущий ищет выход. Мятущийся – повод…»
…не видела в ней смысла. Жизнь, прежде яркая и многогранная – с цветами, запахами, звуками, осязанием и мечтами, с какого-то момента стала серой и плоской. Ровной, как линия кардиомонитора, подсоединённого к трупу. Возможно, Сашка впала в депрессию. Но ни понимать её состояние, ни тем более «вытаскивать-лечить» никто не собирался. Напротив. Над безжизненной равниной Сашкиного унылого существования летали рои назойливых мух. И мухи эти жужжали одно и то же: «Чего тебе не хватает?» Если бы Сашка знала, чего ей не хватает, она непременно бы попыталась это разыскать. Но она понятия не имела, чего именно ей не хватает. Она не искала и, как следствие, понемногу теряла уже имеющееся. Например, солнце и кофе по утрам. Спектакль «Утро» проигрывался на автомате, а хоть бы и посреди реквизита «Марсианских хроник». Всё равно. «Роли» проговаривались. В положенном месте – вопросительная интонация. Крошка ехидства – в соответствующей мизансцене. Потом запахи… Запахи – это важно. У Сашки был потрясающий нюх. Не собачий, конечно, но близко. Она могла различать сорта кофе. Вычленить пыльцу цветков сирени из городского смога. Тот или иной одеколон мог вызвать любовь или ненависть, а молекулы мужского пота – прилив желания или рвоту… Но запахи стали стираться вслед за картинкой. Сашка, как и прежде, отлично видела и отменно чуяла. Но вот прежнее ощущение всегда нового восприятия – даже давно знакомого – стало уноситься со скоростью экспресса. Раньше в любом собачьем лае ей чудились монологи. Гамлета или базарной торговки. В птичьем пении – полифония, перед которой стыдливо умолкали фуги Баха и секстеты Моцарта. Теперь же всё сливалось в беспредметный гомон индустриального фона.
А как Сашка любила изысканную оркестровку вкусовых сочетаний! Запотевшая стопка ледяной водки. Маленький квадратик бородинского хлеба. Сверху – селёдка обыкновенная. Без дыма. Без маслин. Без пачули, артишоков и прочей бижутерии. Или джин с тоником. Сперва легкомысленный тоник – радостный щенок-подросток, и лишь потом, в конце, мелькает взрослый можжевеловый пёс.
Легчайшее, взбитое до сливочного суфле картофельное пюре, сочная текущая мякоть котлеты по-киевски, изысканная фермата бочкового солёного огурца. Лёгкость свежих круассанов, вязкий омут горячего шоколада. Ни с чем не сравнимый, неописуемо тонкий вкус крохотного юного цветка белой акации, посасываемый по детской привычке… Всё превратилось в силосную неразбериху. Приятный холод мрамора, уютная тяжесть бронзы, необычайная прозрачность кончиков пальцев, скользящих по шёлку, замшевая нежность перчаток, всепобеждающая уверенность грубого протектора подошвы… Всё ушло. На ощупь мир стал однородным пластом древесно-стружечной плиты.
«У всех так?..»
Как-то этой весной Сашка проснулась и поняла, что ей стало никак. Вообще никак. У слов закончились значения. Безволие. Мир превратился в кучу пенопластовых упаковочных гранул: встать с постели, сварить кофе, пойти в душ, почистить зубы, одеться, накраситься, выйти из дому, сесть в машину, поехать на работу, работать, выйти с работы, сесть в машину, уехать с работы, выйти из машины, зайти в дом, раздеться, принять ванну, приготовить ужин, съесть ужин, смотреть телевизор, читать книгу, говорить с мужем, разговаривать по телефону, зайти в Интернет, сходить с подругой в кафе…
«Даже дышать лень…»
Экскурсии грудной клетки совершаются сами по себе. Если бы можно было волевым усилием их прекратить… Но волевое усилие – это действие. Любому действию противостоит всепоглощающее, всеобъемлющее ничто… Сашка отключила телефон. Из последних сил. Казалось, она не руку протягивает, чтобы выдернуть штепсель, а стрелу огромного крана. Накрыла голову подушкой и окончательно выдохлась. Подушка была набита кирпичами. В пододеяльник вставили мраморную плиту. Сашка тихо-тихо лежала, не шевелясь… Попробуйте пошевелиться, когда со всех сторон камень!
Она не спала и не бодрствовала. Так и провела целый день – в каменном ложе. Не пила, не ела, даже в туалет ни разу не сходила. Муж пришёл с работы и начал что-то спрашивать, говорить и, в конце концов, орать. Как всегда. Он стащил с её головы подушку. Как сквозь стену Сашка слышала, что ему звонили с её работы. И почему, если ей плохо, она «ничего не сказала». Это что, так сложно – набрать номер?! И почему, кстати, она отключила и домашний, и мобильный – «вдруг что-то срочное»! И вообще, он «чуть с ума не сошёл»! И «что он должен был думать»?!
– ОТКУДА. Я. ЗНАЮ, – слова давались очень тяжело. Но пока давались!
– Что?! Что ты знаешь? – у него изо рта летела слюна.
– Так вот именно. Я ничего не знаю. Даже что я должна думать, – Сашка хихикнула. Её развеселил неповоротливый язык. И обрадовало такое количество слов. Толстых слов.
– Ты с ума сошла?!
– НЕ. ЗНАЮ. А. ТЫ. ТАК. МОЖЕШЬ. КАК. РЫБКА, – Сашка стала закрывать и открывать рот. Её забавляла странная связь между этим действием и словами, рождающимися где-то в макушке. Пузыри слов надувались, вылетали из неё и лопались, оставляя неуловимый, как нейтрино, след звука.
Ему бы погладить по голове свою временно съехавшую с катушек супругу. Заварить крепкого чаю или коньяку налить. Поговорить ласково. Поставить старую комедию. Массаж сделать. За цветами сбегать. Продолжить орать и брызгать слюной. Выпить стакан кефира. Но нет. Для этого всего Сашкин супруг был слишком рационален. Он перешёл к делу. Неожиданно спокойно он сказал:
– Короче, кончай дурить. У шефа сегодня день рождения. Мы приглашены. Вставай, приводи себя в порядок, и едем.
Сашка продолжала изображать рыбку.
– Хочешь продолжать спектакль? Ладно, – кинул ей муж. – Скажу, что ты заболела.
Переоделся и ушёл.
Сашка встала, привела себя в порядок, взяла немного денег из доступной «общей кассы» – там, между прочим, был и её «вклад» – и вышла из дому без какой-либо конкретной цели. Мир был из камня и стружки. Каменный небосвод. Каменная земля. Каменные деревья. Каменные дома. Всё остальное – стружка, заполняющая полости между камнями. Разгребая её руками и пиная ногами, Сашка еле-еле продвигалась по шоссе к городу. «В загул! В загул-л! В загул-л-ллл!» – гулко лопались пузыри на макушке, тут же превращаясь в стружку…
«ЛЛЛ!!! Л! ЛЛ! ЛЛЛ!!!»
В какой-то момент стружка попала Сашке в дыхательные пути. Одна. Ещё одна. И ещё. И ещё. А потом что-то негромко лопнуло в ушах, и мир прекратил трансляцию…
Когда вещание возобновилось, Сашка обнаружила себя за столиком японского ресторана. В одиночестве. Дышалось легко. Она прекрасно себя чувствовала.
«Ты умерла, и тут – всё то же самое… Даже японские рестораны есть! Языческая сила!»
– Какое у вас тут сегодня число? – спросила она у официанта.
«Интересно, какой у них календарь? Может, всё-таки на том-этом свете торжество буддизма? Вот и ресторан – японский. Хотя по антуражу – типично японско-московский. Официант по-русски говорит… Или тут сразу синхронная трансляция прямо в душу: с языка вечности на тот, носителем которого свежеупокоенный являлся при жизни? Типа, время дают на адаптацию – времени-то после смерти вагон. Или целый состав!.. Санечка – дура! Ты не умерла. Это слишком хорошо, чтобы быть правдой!»
– Двадцать седьмое, – нисколько не смутившись её думами, ответил официант.
«Точно не умерла. Если даже на этом свете есть люди, умеющие читать мысли, то на том – и вовсе. Хотя что из этих светов тот, а что – этот? Это как фотография. Если она негатив – она же всё равно фотография? Просто с негатива можно делать сколько угодно копий. А с напечатанной уже нет. Порвана, сгорела, залита горячим кофе. Но если фотография дорога – вот он, милости просим, негатив! Печатаем ещё!»
– Апреля? – уточнила Сашка.
«Насколько всё-таки мысль быстрее слов. Думай ты с разговорной скоростью, официант бы решил, что – заторможенная. А так ты в краткие паузы-интервалы умудряешься нанести немыслимое количество невидимой миру пурги при полном сохранении внешних приличий…»
– Да.
– Ну, слава богу, месяц на месте, хотя минутой прежде был вечер двадцать пятого. А-а… простите. Сейчас утро? – Сашка тряхнула головой, чтобы прекратить бесконечный внутренний монолог.
Официант кивнул.
– Будете что-нибудь заказывать?
– Буду. Почему нет?! Какой-нибудь суп, на ваш вкус, и грибы. У вас должны быть такие фаршированные грибы, не помню, как их… – парень записывал. – И чайник зелёного чаю, обычного, без ароматизаторов, с лимоном.
Ни похмелья, ни головной боли, ничего такого соматического. Кроме полного сорокавосьмичасового выпадения, если сопоставить показания имеющихся воспоминаний и материализовавшегося официанта.
«Стрессовая амнезия?.. Ну, это не считается, если руки-ноги целы. Только откуда это платье? Из дому ты ушла в джинсах и рубашке…»
Это она точно помнила. Джинсы и рубашки были любимой Сашкиной одеждой. И сапоги. Даже летом. Благо и до самых отсталых стран докатилась мода на летние сапоги. В апреле она просто не могла выйти из дому ни в чём другом, кроме как в сапогах. И куртке…
«Где твоя куртка, кстати?»
Сашка огляделась. На вешалке невдалеке от её столика на плечиках висел элегантный бежевый плащ. Кроме Сашки в зале ресторана никого не было. На ней самой было чудесное белое трикотажное платье с лямками крест-накрест на спине, на ногах…
«Лодочки? Ботинки? Зимние лодочки? Как они называются?»
– Как называется такая обувь? – спросила Сашка у официанта, подошедшего с чаем.
– Ботильоны, – любезно ответил он.
«Какой грамотный и уравновешенный юноша. Надо бы оставить ему щедрые чаевые…»
– Не подскажете, как я здесь оказалась? – вдруг подскочила Сашка. – И где моя сумочка?!
«Какая сумочка, к чертям?! Не было сумочки. У тебя были деньги в заднем кармане джинсов, а теперь нет ни джинсов, ни, соответственно, задних карманов! «Уносите чай, мне нечем платить, извините! Я, пожалуй, пойду!»
– Вас сюда привёл, собственно, владелец ресторана и наказал выполнять любой ваш каприз, не беспокойтесь! – улыбнулся юноша. И не стал добавлять, что Владимир Викторович предупредил, что девушка «с некоторыми странностями», и что отпускать её отсюда нельзя «ни в коем случае». Он быстро завершит дела и вернётся. Короче, велено не выпущать! – И попросил, чтобы вы его непременно дождались, – официант держал улыбку. Весьма мило. Как-то у него получалось халдействовать с достоинством и шутить без панибратства. Талант.
– Господи… – только и прошептала Сашка себе под нос. – Во что я вляпалась? Загул, кажется, удался. Не знаю, как насчёт тяжести и беспросветности, но зачёт по беспамятству сдан на «отлично».
Что характерно, вялость и леность, внезапно, без объявления войны, напавшие на неё двое суток тому, как рукой сняло. Мало того, вдруг она поняла, что дьявольски хочет жрать. Не перекусить. И не поесть. А именно «пожрать», хотя, конечно, в белом платье с лямками крест-накрест на спине и в этих зимних лодочках хотеть «жрать» как-то не очень эстетично.
– Знаете, молодой человек, я очень хочу есть. Прямо-таки жрать хочу. Так что, кроме супа и грибов… В общем, вы сами, на ваш вкус и побольше. И четыре по пятьдесят текилы. Сто лет не пила.
– Любой каприз! – вышколенно улыбнулся официант.
– Это…
– Да?
– А он как, ничего? Ваш работодатель, в смысле. Внешне. Идиотский вопрос, да?
– Нормальный. Иногда только жуткий зануда. А так – обычный, – официант сохранял уважительное спокойствие.
«Клиент всегда прав. Если клиент идиот – правота страдать не должна…»
– Не Ален Делон?
Официант по-шутовски слегка развёл руками.
– Жаль! Да и чёрт с ним, мне Ален Делон никогда не нравился. Слишком сладкий. Кстати, сладкое у вас есть? Японцы же должны есть сладкое. Вот и сладкого мне чего-нибудь тоже!
Парень согласно кивнул и с безупречно скрываемым облегчением ушёл исполнять.
– Что это было? – спросила Сашка у коротконосого глиняного чайника. – А-а… Мне всё равно! Зато ты очень приятный на ощупь. Если для того, чтобы ко мне вернулась радость осязания, надо на два дня выпасть из эфира, то это, согласись, не слишком большая плата. Молчишь?.. Молчание – знак согласия.
– Как вас зовут, молодой человек? – поинтересовалась Сашка у официанта, когда он принёс первые заказанные блюда. Еда источала совершенно очаровательный аромат. Невыносимо прекрасный. Удивительный. Сытость наступала от одних только запахов и предвкушения. Казалось, что можно даже не есть. А только сидеть – и вдыхать. Между тем Сашка никогда не была поклонницей японской кухни. Она любила самую обыкновенную русскую. Ну, может, немного грузинскую. И армянскую, конечно же. Итальянскую. Украинскую. Любую вкусную кухню… Так что пусть сегодня будет японская!
«Интересно, как с таким аппетитом и возвращённым обонянием ты бы реагировала на правильно приготовленный харчо? Захлебнулась бы слюной? Огласила бы ресторанный зал желудочно-кишечным рокотом?.. Тоже звук…»
– Антон.
– Что?
– Меня зовут Антон.
«Всё-таки выпала из трансляции!»
– Ух ты! Антон. Богатое имя. Протяжное такое для мужского. Ан-тон. Вдох и – раз! И два… Произносится сверху вниз. Снисходит. Антон, текилу вы не забыли? Только именно четыре по пятьдесят. С солёной кромкой. С кусочками лимона… Или нет, сегодня – лайм. Я его не очень люблю, но сегодня – лайм. У него такой зелёный запах. И вкус его – не самый лучший, но зато симфонический – собранный по нотке изо всех цитрусовых. И вот когда уже был составлен букет, кто-то щедро плеснул яблочного уксуса. Нечаянно. И не ошибся… Извините, я много говорю. Это потому что слова вдруг снова стали объёмными. И гладкими. Как галька. Наверное, вы и не такое видели?.. Наверняка. Официанты ресторанов видят куда больше психоаналитиков… У меня есть подруга. Она психолог. Вы бы её испугались. Она очень большая и пугающая, хотя и красивая. В ней очень много всего. Она бы немедленно объяснила, что это такое со мной было и почему. Или бы мозги запудрила. Что, впрочем, одно и то же, если разобраться.
Официант вежливо улыбался и молчал.
– Бука вы, Антон. Несите мне мою текилу с лаймом.
«Будешь сидеть тут, есть и пить. И ждать загадочного ресторатора. Фамилия-то у него хотя бы есть?.. Двое суток не могли вывалиться просто так. Что такое амнезия? Отделённый от общего потока сознания пласт. Почему выпало только два дня, а не, скажем, два месяца? Или два года? Интересно, что испытывает человек, у которого от общего потока сознания отделилась вся жизнь? И что в таком случае считать общим потоком сознания?.. Всю выпавшую жизнь или тот момент, когда ты, скажем, вдруг «включился»?.. Совсем не страшно. В кино показывают, что человек с амнезией мучается, мечется, не узнаёт родных и близких. В alma mater учили другим вещам. Немногие виденные пациенты клиник с амнезией производили впечатление вполне нормальных. Слегка огорошенных, оглушённых, но нормальных. Когда они не узнавали родных и близких, им приносили фотографии… Кстати, о близких. Надо бы позвонить мужу…»
Антон принёс трубку стационарного телефона. Мобильный – до того, как отделился пласт, – был в куртке. А где куртка – Сашка не знала. Она с удовольствием лизнула край рюмки, опрокинула в себя специфического вкуса спиртное и впилась зубами в дольку лайма.
– Ах, Антон! Люди не понимают простых вещей. Или понимают? Вы понимаете, как это хорошо, да? Обыкновенная поваренная соль, кактусовый самогон и, в довершение, – лайм. Увертюра. Либретто. Занавес. На бис? Хотите, я в лучших алкоголических традициях предложу вам со мною выпить? Не откажете?..
– Мне нельзя. Я на работе, – мягко ответил Антон. – Но после…
– После – нет. После работы вы для меня слишком молоды, друг мой. Ладно. Сейчас я буду звонить мужу, Антон.
Официант удалился.
Сашка ухмыльнулась.
«Но после…» Надо же! Он, верно, подумал, что ты – проститутка… «Как вас зовут?» Улыбочка. Взгляд «глаза в глаза». И вот уже очередной Антон наивно полагает, как и любой другой симпатичный неглупый юноша, что он сам по себе подарок судьбы. Ах, сколько ему открытий чудных готовит просвещенья дух… И векселей!»
«Здравствуйте! Оставьте сообщение после звукового сигнала…»
Муж всегда был очень рационален. Никаких дурацких шуточек. Никаких имён. Никаких «нас нет дома». Это же и так понятно, что если никто не подходит к телефону, значит, никого и нет. Оставьте…
[– Почему ты не подходишь к телефону?!!
– Не хочу.
– Вдруг что-то важное!
– Если важное – оставят сообщение, и я перезвоню.
– Но ты же дома, почему ты не подходишь к телефону?!!
– Не хочу. Нет настроения разговаривать. Ни с кем.
– Я, как идиот, выскакиваю из ванной, несусь к телефону, а она, оказывается, уже дома, просто у неё нет настроения разговаривать!
– А зачем ты выскакиваешь из ванной? Умные люди придумали автоответчик именно для таких случаев.
– Его придумали на тот случай, если никого нет дома.
– Или на тот случай, если ты голый и в мыле. Или на тот случай, когда тебе не хочется ни с кем разговаривать. Или…]
«Вторая текила ещё лучше первой. Это как начало знакомства. После того, как вы встретились взглядами, но имена ещё не произнесены. Приятный флирт незнакомки с уже почти знакомым… Секундой раньше
Всё мерцало. Билась
По жилам вспененная ночь.
Секундой позже
Предопределилось.
Ещё мгновенье —
Выпорхнуло прочь…
Вторая текила – интервал между «секундой позже» и «ещё мгновеньем». Время, в течение которого веришь, что произнесённая шутка навек останется остроумной. А оказывается, что ровно до тех пор, пока кто-то «симпатичный и неглупый» не начинает ходить в халате и стричь при тебе ногти.
Наверное, счастливый брак – это когда можно стричь ногти, не испытывая никакого дискомфорта от присутствия половины. Или и вовсе – стричь ногти друг другу. На ногах. И получать от этого удовольствие. И в миллионный раз шутить одно и то же – и шутка будет всё так же остроумна. Даже если для всего остального мира вы – юродивые… Ты никогда не стригла при муже ногти на ногах. Ты вообще их редко стригла дома – ты делала педикюр в салоне. Он стриг при тебе ногти?.. Да? Нет? Не помнишь. В этом месте тоже амнезия. Фрагментарная? Мозаичная? Таких нет. Значит, в этом месте у тебя склероз. Можно ли помнить то, чего не было? Было ли то, чего не помнишь?.. Вопрос однозначно не риторический. Философский. Подразумевается, что ответ должен быть остроумным. Должен… Разве это счастливый брак – не помнить ни да, ни нет? Помнишь, что шутки его не были остроумными. Твои, впрочем, тоже… Всё больше язвила последние годы. Он прав. Ты плохая. Он тебе так помог, вырастил, выкормил, воспитал, а ты… Нет, правда-правда. Всё – правда. Нечего возразить. Тебе нужна была радость бытия… Ну, или хотя бы покой быта на тот момент. Он обеспечил тебе покой. После плато покоя кривая твоего возбуждения поползла вверх, к туманным пикам бытия, а он так и остался на своём спокойном прозрачном бытовом плато. Быту мёртвое сердце не помеха. За пределами этой равнины…
Есть тёплые нежные дни.
За стылостью этих снегов
Есть радуга, вереск и зов,
Есть сумрак, полёт и огни,
Но меня не бывает с ними…
Никто не виноват. Вот уж чего он от тебя точно никогда не дождётся – так это горячо любимого всеми чувства вины. Чувство вины – суррогат. Жалость – вот ещё неплохой заменитель любви. «Нет хлеба? Пусть едят пирожные!» Спасибо, ты сыта. И чувство долга глодать больше не имеешь ни малейшего желания! Какого долга? Перед кем? Все векселя давно оплачены. Просто они лежат в сейфе, и тебе их не вернули. А ты не знаешь кода…»
В мобильном мужа долго играла музыка. Stranger in the night…
«Сколько раз его просила, чтобы гудки… Просто обычные, родные с детства длинные гудки. Нет, надо чтобы играли эти дурацкие мелодии, как при переключении с менеджера на операциониста в банке…»
– Алло… – наконец ответила трубка.
– Привет. Это я.
Молчание.
– В общем, со мной всё в порядке. Я не помню прошедшие два дня. Извини, если заставила волноваться.
Молчание. Нервическое мужское молчание. Укоряющее. Пауза, позволяющая «блудной» жене осознать всю пропасть содеянного и уже приступать к покаянию и самоистязанию.
– Надеюсь, мне удастся выяснить, что со мной было, и после этого я решу, как быть. Если ты сам не решил прежде меня. Если ты продолжишь молчать, я нажму отбой. Считаю до трёх. Один…
– Где ты? – сдавленно проговорила трубка, не до конца, по-видимому, определившаяся со степенью жестокости предполагаемой меры морально-нравственного пресечения.
«Всё-таки голос у него абсолютно никакой. Как попсовая песенка. Безликий. Таких миллионы. И они забываются, как только пройдёт сезон. Но пока их крутят, и крутят, и крутят, они просто высечены на подкорке – помимо воли. Особенности человеческого восприятия…»
– Я не скажу тебе, где я. Не потому, что скрываю, а потому что не знаю. И узнавать не хочу. После того, как я узнала, какое сегодня число, мне как-то неудобно интересоваться ещё и адресом. К тому же, судя по всему, у персонала есть приказ меня не выпускать. Прости, если заставила тебя волноваться.
– Волноваться?! О, нет! Ты не заставляла меня волноваться. Ты разозлила меня! Я вернулся домой, тебя нет. Ни записки, ни звонка. И вот, когда я уже обзвонил всех твоих знакомых, и даже набрал номер твоей ужасной подруги, и собирался обзванивать морги, моя дорогая жена звонит мне поутру и весело сообщает, что я не должен её искать, потому что ей со мной никак. Да-да, ты так и сказала, Александра. Не «плохо». Не «отвратительно». Не «хорошо, но…». Ты сказала, что тебе со мной «никак», и весь твой мир из-за этого превратился в «упаковочную стружку», такую же безликую и противную, как я.
– Я не помню. У меня амнезия. Скорее всего, именно та, которую принято называть стрессовой. Поверь, я правда не помню, что звонила тебе и говорила такое. Хотя… Это очень похоже на то, что я испытываю. Так что, наверное, это была я. И я говорила правду. Мало того, тебе должно быть приятно, что ты так прочно вколотил в меня чувство долга, что даже в изменённом состоянии сознания я звоню тебе из отделившегося от общего потока пласта сообщить, чтобы ты не волновался и не трезвонил по моргам. Согласись, не так уж и плохо для невменяемой. Что ещё я говорила?..