Страница:
– Где?!
– Электрогорск, вот написано же, – Тим Марголин кивнул на экран. – Мы туда выезжали, и не раз. Там еще трамвай у них по городу бегает.
Катя увидела на экране изображение заводских корпусов и высокую трубу, из которой валил черный дым. Индустриальный пейзаж, который обожали киношники пятидесятых и воспевали в лирических мелодрамах из «рабочей жизни».
Затем возникли кадры лесного массива, дороги, забора, ворот, распахнутых настежь, потому что туда въезжал милицейский автобус – точь-в-точь как в телефильме «Место встречи изменить нельзя».
И вывеска – «Пионерский лагерь «Звонкие горны». Добро пожаловать, друзья!».
А потом сразу появились кадры палат местной больницы – пустые койки и растерянные, испуганные лица врачей.
– Вот мы и подошли к эпизоду по Электрогорску. Именно здесь она получила прозвище «Отравительница детей». Уже после ареста, конечно, – Белла Григорьевна сняла очки. – Какая же тварь… гадина… А мы теперь сидим и смотрим на ее художества. Пленку сто лет под замком храним. Она дала яд таллий детям. Отравила ядом. Семь подростков скончались в этом лагере «Звонкие горны», куда она устроилась учительницей физкультуры летом 1955 года.
Никто из сидящих в просмотровой не произнес ни слова, пока шли кадры опустевших больничных палат. Затем снова возникли кадры лагеря – чисто подметенные, посыпанные песком дорожки, деревянные корпуса, где размещались пионерские отряды, умывальники, спортивная площадка, окруженная соснами, берег реки с песчаным пляжем.
Съемка пионерского лагеря производилась погожим солнечным днем, но уже осенью – видно, где-то в сентябре. Сквозь листву камера брала крупным планом сочные тяжелые гроздья рябины – багряные, но на пленке черные.
Все казалось черным, одетым в траур.
– Когда же мы увидим ее? – спросил Тим Марголин.
– Сейчас. Вот смотрите. Какой была Любовь Зыкова.
Крупный план. Женщина. Блондинка. В пестром летнем платье по моде пятидесятых годов – с юбкой солнце-клеш. И короткая безрукавка – болеро.
Женщина сидит на стуле. Свет ярко направлен ей в лицо, но она не отворачивается ни от света, ни от камеры.
Затем со светом что-то делают, регулируют его там, в кадре, чтобы он не бил в глаза, не слепил – ни ту, которую снимают, ни тех, кто смотрит кинохронику.
Женщина в кадре смотрит прямо на вас.
Женщина тридцати с лишним лет – крашеная блондинка с завитыми волосами смотрит прямо на вас.
Самый крупный план дает камера.
Любовь Зыкова – титры, точно высеченная надпись на гранитной кладбищенской плите.
Губы, накрашенные помадой – алой, наверное, но которая, как и все яркое на этой старой пленке, кажется черной, движутся. Она что-то говорит в кадр, на камеру.
Она что-то говорит.
И смотрит зорко и внимательно прямо в камеру, в кадр. Словно пытается запомнить… надолго, навечно запомнить лица тех, кто ее снимает, кто ее допрашивает.
Она смотрит прямо в темный кинозал на тех, кто через столько лет смотрит эту кинохронику.
Лицо бесстрастное.
Светлые глаза.
Она запоминает вас – оттуда, с экрана.
Камера дернулась, съехала вбок, уперлась в протокол допроса. Только «шапка» заполнена, остальные листы чистые.
– Она что, отказалась давать показания? – спросил представитель «Петровки, 38».
– Сначала, видимо, да. На первом допросе. Потом заговорила. Молодые люди, я закурю, вы не возражаете? – Белла Григорьевна зашевелилась в своем кресле.
– В молодости, видно, была недурна собой, – Тим Марголин смотрел на экран. – И тут даже очень фотогенична. Высокие скулы, блондинка, спортивная, раз в цирке работала.
На экране снова пошли допросы свидетелей. Новые кадры криминалистической лаборатории. Шла демонстрация процесса токсикологических исследований.
Затем возник список фамилий с указанием возраста и места работы.
– Вот видите, это список ее взрослых жертв. Сразу бросается в глаза: почти все жертвы мужчины, возраст – от 45 до 55 лет. В Ялте некто Сахно – директор продуктовой базы, в Сочи – директор ресторана, в Воронеже – начальник автобазы, в Новороссийске – моряк, в Смоленске – дантист и… вот тут и женщина, у них одна фамилия – Зелинские. Судя по преклонному возрасту, это мать дантиста. Отравила семью. Это все эпизоды, когда она давала жертвам стрихнин. Три убийства она затем совершила в Горьком – цирк туда перекочевал на гастроли, – Белла Григорьевна комментировала хронику. – Вот видите, город Горький нам показывают. Волга… Ее потом туда этапировали из Москвы на допросы, на следственный эксперимент. Там, в Горьком, она отравила своих коллег, работников цирка – воздушную акробатку Ядвигу Ямпольскую и ее брата Андрея. А затем дала яд таллий и местному участковому, видно, тот что-то заподозрил. Обратите внимание, почти все жертвы – мужчины, причем местное «начальство», из тех, что могли позволить себе волочиться за красивой одинокой дамочкой-циркачкой, приехавшей на гастроли. Для всех них эта связь окончилась смертью. По горьковскому случаю – видите, тут идет текст пояснения, выдвигалась версия о том, что акробат Ямпольский был любовником Зыковой и она сначала отравила его сестру, чтобы освободиться от нее. А затем «освободилась» с помощью яда и от любовника. Потом отравила и участкового, который решил разобраться, что же случилось в приезжем цирке. После этого она бросила цирк в Горьком и отправилась поближе к Москве. Приехала в Электрогорск и сняла там комнату, где устроилась в местный пионерский лагерь для детей работников завода.
На экране снова появились дорожки и корпуса пионерского лагеря. Гипсовая статуя горниста в центре клумбы. Возле корпусов – милицейские машины «Победы». Сотрудники в штатском и в форме.
– Следы яда таллия были обнаружены в пище в столовой.
Камера крупным планом взяла один из корпусов с надписью «Восьмой отряд».
– Все умершие подростки – семь человек из этого отряда. Школьники, возраст – четырнадцать лет, все местные из Электрогорска, учились в одном классе и в летнем лагере попали в один отряд.
– А причина? Какой мотив, за что она их отравила? Какой мотив, что она отравила столько людей? – спросил представитель пресс-службы Питера.
– Это серийные убийства, – ответила Белла Григорьевна. – Она совершила серийные убийства. Пусть этот термин тогда не употребляли, но сути дела это не меняет. Эта женщина была маньяком. Не знаю, была ли она маньяком всегда, с самого рождения, или уже потом превратилась в чудовище. Вы спрашиваете, за что она их убивала? По фактам серийных убийств следователи, сыщики часто ли получают внятный ответ на этот вопрос?
– Нечасто, вы правы. Но почему эту пленку так засекретили? – спросила Катя. – Вы что-то говорили о позоре…
– Смотрите на экран, сейчас поймете.
Кадр.
– Что это? – хрипло спросил представитель «Петровки, 38».
– А это ее боевые награды. Орден, медали, полученные ею на войне за выполнение спецзаданий в тылу врага. Видите, тут обыск идет в ее комнате в Электрогорске. Награды изымают. Вот тут короткое пояснение для наших специалистов по поводу ее спецзаданий в тылу врага. В 1943–1944 годах под Смоленском и потом в Харькове. Под Смоленском она по заданию подполья провела акцию возмездия в офицерском клубе-общежитии. В Харькове уничтожила высокопоставленного офицера гестапо. Она дала им всем яд. Отравила их. Она работала под прикрытием, немцы знали ее как певичку и танцовщицу местного офицерского казино. Она травила и на войне, и потом после войны. Теперь вам ясно, отчего этот фильм, это дело положили в секретный архив?
Они все в темной просмотровой молчали. Стрекотал старый киноаппарат.
– Есть вещи, которые… нестерпимы, невозможны. Для сердца, для сознания, для идеалов, на которых мы были воспитаны. Мой отец воевал, ногу потерял на войне. И я не могу… – Голос Беллы Григорьевны пресекся. – Не могу принять, пусть даже я столько лет прослужила в милиции, много чего повидала, что какая-то тварь… своим злодейством и безумием пятнает собой тот святой образ, который я храню в душе, вспоминая отца-фронтовика, вспоминая все, что я знаю о войне.
– Этот фильм – однозначно на уничтожение, – подытожил после паузы представитель «Петровки, 38». – Чтобы ничего не осталось от Любови Зыковой. Никакой памяти.
– Думаю, в Электрогорске ее помнят до сих пор.
– А как ее поймали там, в Электрогорске? – спросила Катя. – Судя по ее летней одежде, ее задержали прямо там, в лагере или в городе, по «горячим следам». Столько лет она чувствовала себя в полной безопасности, а тут вдруг попалась. Что произошло? Как ее арестовали?
– Я не знаю, – Белла Григорьевна поднялась. Экран погас. В просмотровой зажегся свет. – В фильме этого нет. Это – осталось за кадром.
Глава 11
Глава 12
– Электрогорск, вот написано же, – Тим Марголин кивнул на экран. – Мы туда выезжали, и не раз. Там еще трамвай у них по городу бегает.
Катя увидела на экране изображение заводских корпусов и высокую трубу, из которой валил черный дым. Индустриальный пейзаж, который обожали киношники пятидесятых и воспевали в лирических мелодрамах из «рабочей жизни».
Затем возникли кадры лесного массива, дороги, забора, ворот, распахнутых настежь, потому что туда въезжал милицейский автобус – точь-в-точь как в телефильме «Место встречи изменить нельзя».
И вывеска – «Пионерский лагерь «Звонкие горны». Добро пожаловать, друзья!».
А потом сразу появились кадры палат местной больницы – пустые койки и растерянные, испуганные лица врачей.
– Вот мы и подошли к эпизоду по Электрогорску. Именно здесь она получила прозвище «Отравительница детей». Уже после ареста, конечно, – Белла Григорьевна сняла очки. – Какая же тварь… гадина… А мы теперь сидим и смотрим на ее художества. Пленку сто лет под замком храним. Она дала яд таллий детям. Отравила ядом. Семь подростков скончались в этом лагере «Звонкие горны», куда она устроилась учительницей физкультуры летом 1955 года.
Никто из сидящих в просмотровой не произнес ни слова, пока шли кадры опустевших больничных палат. Затем снова возникли кадры лагеря – чисто подметенные, посыпанные песком дорожки, деревянные корпуса, где размещались пионерские отряды, умывальники, спортивная площадка, окруженная соснами, берег реки с песчаным пляжем.
Съемка пионерского лагеря производилась погожим солнечным днем, но уже осенью – видно, где-то в сентябре. Сквозь листву камера брала крупным планом сочные тяжелые гроздья рябины – багряные, но на пленке черные.
Все казалось черным, одетым в траур.
– Когда же мы увидим ее? – спросил Тим Марголин.
– Сейчас. Вот смотрите. Какой была Любовь Зыкова.
Крупный план. Женщина. Блондинка. В пестром летнем платье по моде пятидесятых годов – с юбкой солнце-клеш. И короткая безрукавка – болеро.
Женщина сидит на стуле. Свет ярко направлен ей в лицо, но она не отворачивается ни от света, ни от камеры.
Затем со светом что-то делают, регулируют его там, в кадре, чтобы он не бил в глаза, не слепил – ни ту, которую снимают, ни тех, кто смотрит кинохронику.
Женщина в кадре смотрит прямо на вас.
Женщина тридцати с лишним лет – крашеная блондинка с завитыми волосами смотрит прямо на вас.
Самый крупный план дает камера.
Любовь Зыкова – титры, точно высеченная надпись на гранитной кладбищенской плите.
Губы, накрашенные помадой – алой, наверное, но которая, как и все яркое на этой старой пленке, кажется черной, движутся. Она что-то говорит в кадр, на камеру.
Она что-то говорит.
И смотрит зорко и внимательно прямо в камеру, в кадр. Словно пытается запомнить… надолго, навечно запомнить лица тех, кто ее снимает, кто ее допрашивает.
Она смотрит прямо в темный кинозал на тех, кто через столько лет смотрит эту кинохронику.
Лицо бесстрастное.
Светлые глаза.
Она запоминает вас – оттуда, с экрана.
Камера дернулась, съехала вбок, уперлась в протокол допроса. Только «шапка» заполнена, остальные листы чистые.
– Она что, отказалась давать показания? – спросил представитель «Петровки, 38».
– Сначала, видимо, да. На первом допросе. Потом заговорила. Молодые люди, я закурю, вы не возражаете? – Белла Григорьевна зашевелилась в своем кресле.
– В молодости, видно, была недурна собой, – Тим Марголин смотрел на экран. – И тут даже очень фотогенична. Высокие скулы, блондинка, спортивная, раз в цирке работала.
На экране снова пошли допросы свидетелей. Новые кадры криминалистической лаборатории. Шла демонстрация процесса токсикологических исследований.
Затем возник список фамилий с указанием возраста и места работы.
– Вот видите, это список ее взрослых жертв. Сразу бросается в глаза: почти все жертвы мужчины, возраст – от 45 до 55 лет. В Ялте некто Сахно – директор продуктовой базы, в Сочи – директор ресторана, в Воронеже – начальник автобазы, в Новороссийске – моряк, в Смоленске – дантист и… вот тут и женщина, у них одна фамилия – Зелинские. Судя по преклонному возрасту, это мать дантиста. Отравила семью. Это все эпизоды, когда она давала жертвам стрихнин. Три убийства она затем совершила в Горьком – цирк туда перекочевал на гастроли, – Белла Григорьевна комментировала хронику. – Вот видите, город Горький нам показывают. Волга… Ее потом туда этапировали из Москвы на допросы, на следственный эксперимент. Там, в Горьком, она отравила своих коллег, работников цирка – воздушную акробатку Ядвигу Ямпольскую и ее брата Андрея. А затем дала яд таллий и местному участковому, видно, тот что-то заподозрил. Обратите внимание, почти все жертвы – мужчины, причем местное «начальство», из тех, что могли позволить себе волочиться за красивой одинокой дамочкой-циркачкой, приехавшей на гастроли. Для всех них эта связь окончилась смертью. По горьковскому случаю – видите, тут идет текст пояснения, выдвигалась версия о том, что акробат Ямпольский был любовником Зыковой и она сначала отравила его сестру, чтобы освободиться от нее. А затем «освободилась» с помощью яда и от любовника. Потом отравила и участкового, который решил разобраться, что же случилось в приезжем цирке. После этого она бросила цирк в Горьком и отправилась поближе к Москве. Приехала в Электрогорск и сняла там комнату, где устроилась в местный пионерский лагерь для детей работников завода.
На экране снова появились дорожки и корпуса пионерского лагеря. Гипсовая статуя горниста в центре клумбы. Возле корпусов – милицейские машины «Победы». Сотрудники в штатском и в форме.
– Следы яда таллия были обнаружены в пище в столовой.
Камера крупным планом взяла один из корпусов с надписью «Восьмой отряд».
– Все умершие подростки – семь человек из этого отряда. Школьники, возраст – четырнадцать лет, все местные из Электрогорска, учились в одном классе и в летнем лагере попали в один отряд.
– А причина? Какой мотив, за что она их отравила? Какой мотив, что она отравила столько людей? – спросил представитель пресс-службы Питера.
– Это серийные убийства, – ответила Белла Григорьевна. – Она совершила серийные убийства. Пусть этот термин тогда не употребляли, но сути дела это не меняет. Эта женщина была маньяком. Не знаю, была ли она маньяком всегда, с самого рождения, или уже потом превратилась в чудовище. Вы спрашиваете, за что она их убивала? По фактам серийных убийств следователи, сыщики часто ли получают внятный ответ на этот вопрос?
– Нечасто, вы правы. Но почему эту пленку так засекретили? – спросила Катя. – Вы что-то говорили о позоре…
– Смотрите на экран, сейчас поймете.
Кадр.
– Что это? – хрипло спросил представитель «Петровки, 38».
– А это ее боевые награды. Орден, медали, полученные ею на войне за выполнение спецзаданий в тылу врага. Видите, тут обыск идет в ее комнате в Электрогорске. Награды изымают. Вот тут короткое пояснение для наших специалистов по поводу ее спецзаданий в тылу врага. В 1943–1944 годах под Смоленском и потом в Харькове. Под Смоленском она по заданию подполья провела акцию возмездия в офицерском клубе-общежитии. В Харькове уничтожила высокопоставленного офицера гестапо. Она дала им всем яд. Отравила их. Она работала под прикрытием, немцы знали ее как певичку и танцовщицу местного офицерского казино. Она травила и на войне, и потом после войны. Теперь вам ясно, отчего этот фильм, это дело положили в секретный архив?
Они все в темной просмотровой молчали. Стрекотал старый киноаппарат.
– Есть вещи, которые… нестерпимы, невозможны. Для сердца, для сознания, для идеалов, на которых мы были воспитаны. Мой отец воевал, ногу потерял на войне. И я не могу… – Голос Беллы Григорьевны пресекся. – Не могу принять, пусть даже я столько лет прослужила в милиции, много чего повидала, что какая-то тварь… своим злодейством и безумием пятнает собой тот святой образ, который я храню в душе, вспоминая отца-фронтовика, вспоминая все, что я знаю о войне.
– Этот фильм – однозначно на уничтожение, – подытожил после паузы представитель «Петровки, 38». – Чтобы ничего не осталось от Любови Зыковой. Никакой памяти.
– Думаю, в Электрогорске ее помнят до сих пор.
– А как ее поймали там, в Электрогорске? – спросила Катя. – Судя по ее летней одежде, ее задержали прямо там, в лагере или в городе, по «горячим следам». Столько лет она чувствовала себя в полной безопасности, а тут вдруг попалась. Что произошло? Как ее арестовали?
– Я не знаю, – Белла Григорьевна поднялась. Экран погас. В просмотровой зажегся свет. – В фильме этого нет. Это – осталось за кадром.
Глава 11
ТЕЛЕФУНКЕН
Кто всегда слыл красивым смолоду, а потом потерял былую красоту – тот поймет. Кто бегал всегда быстрей серны, двигался грациозней лани, а потом разжирел, расплылся – той поймет. Чьи губы пахли как спелые вишни, манили к поцелуям, а теперь сморщились, а зубы – хоть и «американские вставные», сделанные в известнейшей столичной клинике, не спасли от дурного запаха изо рта – тот поймет.
Ах, как это печально – стареть, наблюдая день за днем, как от былого облика, былой гордости и славы остается лишь тень.
Роза Петровна Пархоменко восседала в богато обставленной гостиной своего большого дома в Баковке и смотрела эстрадный концерт по огромному, почти во всю стену, плазменному телевизору.
Зажигали «Бурановские бабушки». Роза Петровна слушала вполуха и гадала – вернулся ли домой ее младший сын Мишка, которого с легкой руки старшего, ныне покойного сына Сашки звали дома Мишель.
Но для нее он всегда – Мишка, младшенький. Нюня, размазня, сопля. Перечисляя все эти нелестные слова, Роза Петровна ощущала в душе нежность к младшему сыну. Как и в детстве. Такой был потешный пацан, такой тощенький, такой недотрога, совсем как девчонка. И вел себя в отрочестве по-девичьи – обижался, плакал, мстил исподтишка. Потом подрос, и выяснилось, что чертовски к музыке талантлив.
И она тут же наняла ему учительницу музыки из числа местных электрогорских «перлов». И пошло-поехало. Думали все в семье, по миру гастролировать станет, по телевизору замелькает. Но нет, видно, не судьба.
Теперь вот оркестриком забавляется тут, в Электрогорске, под боком у нее, у матери.
И еще носится с идеей создать какую-то там «группу» – хор не хор, черт его знает что – из студентов музучилища и местных пенсионеров-песенников.
«Людей надо чем-то занять, мама, – повторяет он постоянно. – У нас тут летом хорошо, природа спасает, а зимой в Электрогорске что? Тьма за окном с трех часов, телик да водка».
И так было, так было, сын. Только еще в оные времена добавлялся дым из заводской трубы, ночные смены да заводской гудок по утрам.
Роза Петровна – тучная, одетая, несмотря на летний день, в теплую вязаную кофту и шерстяные брюки, зажмурилась.
Заводской гудок в Электрогорске в оные времена будил и взрослых и детей. Первых – на завод, вторых – в школу.
Некоторые ненавидели гудок и где-то году этак в шестьдесят пятом добились, чтобы его заткнули.
Но ей, Розе, гудок всегда нравился, несмотря на то что будил ни свет ни заря и до занятий в школе оставалось еще много времени.
Ее лучшая и единственная подруга Ада забегала к ней с утра. Или она, Роза, бежала к Аде на улицу Южную. Ада с матерью жила в частном секторе, в домике с садом, и комнату сдавали всегда жильцам от безденежья.
Роза с отцом и матерью жила в отдельной двухкомнатной квартире на первом этаже заводского дома для рабочих – с газом, с водопроводом.
Перед школой, когда Ада к ней забегала, она всегда первым делом ныряла в ванную: «Можно я в душе вымоюсь? А то мать баню только в субботу истопит!»
Она плескалась под душем, а потом они завтракали, ели то, что мать, торопясь на завод, оставила на столе под полотенцем – кефир и сырники или теплые еще оладушки с яблоками.
Дома у Ады, когда Роза бегала утром к ней, они ели всегда одно и то же – яичницу-глазунью.
Теперь по утрам у Розы Петровны специальная диета от ожирения. Домработница готовит все честь по чести и подает. И скатерть льняная итальянская, и салфетки крахмальные, и сервиз… сервиз Сашка, старший сын, из Венеции привез ей в подарок…
Но нет, не было и не будет никогда пищи слаще и вкуснее в ее жизни, чем та подгорелая яичница на чугунной сковородке, что ели они в детстве с Адкой.
И дело вовсе не в старости, не в том, что семьдесят лет прожито. Все дело в памяти проклятой, что вечно, даже когда зришь по телевизору бодрый эстрадный концерт с бурановскими старушками, возвращает тебя ТУДА.
Куда, в общем-то, незачем возвращаться.
Куда все пути навечно отрезаны.
«Сердце, тебе не хочется покоя… сердце, как хорошо на свете жить…»
Ту же песню утесовскую поет молодой певец, пацан с микрофоном…
Ту самую, под которую они кружились по комнате, тесно обнявшись друг с другом.
Розовая раковина девичьего уха… Словно прозрачный перламутр на солнце.
Май 1955 года, вроде какой-то экзамен они сдали с Адкой на «удовлетворительно» или контрольную написали, помогая друг другу списывать. И потом ринулись к ней домой в сад с цветущими яблонями, в дом с распахнутым окном.
В углу на тумбочке – старый, с войны еще, вишневый приемник «Телефункен». Он как раз появился в том мае в Адкином доме, когда ее мать сдала комнату ЕЙ, ну той… той, чье имя в Электрогорске долго потом не произносили вслух.
Кружили по комнате, тесно обнявшись, смеясь, шепча что-то друг другу на ухо.
Розовая раковина девичьего уха… Нежная, юная, жадная плоть.
Отчего сейчас, когда все это в такой дали и печали, так больно, так тяжко бедному сердцу? Кто поможет, когда остались лишь злоба и ненависть. Боль от потери старшего сына, которого убили. Месть, которую все так ждут.
Отчего же так больно бедному сердцу?
– Мама, как ты себя чувствуешь? Что, неважно?
Сынок младшенький, Мишель, оказывается, тут как тут в гостиной. Вернулся, подкрался, а она даже и шагов не слышала. Телевизор ли в том виноват со стереозвуком? Или та музыка… та песня, что все льется из трофейного немецкого радиоприемника «Телефункен», которым ЕЕ, ту женщину, наградили за то, что она этих немцев убивала на войне без пощады. И она потом везде и всюду много лет, как сама же рассказывала им – девчонкам, куря папиросу «Герцеговина флор», возила приемник с собой.
– Беспокоишься обо мне? – спросила сына Мишеля Роза Петровна.
– Конечно, всегда. Я ведь люблю тебя, мама, очень.
– Я вот тоже о тебе беспокоюсь.
– Напрасно, – Михаил – Мишель Пархоменко прошелся по просторному холлу-гостиной, – у меня все отлично. Вот только что репетицию оркестра закончили. Как твой день, мама?
– У меня теперь все дни одинаковые. Ты мне зубы не заговаривай, Мишка. Я говорю, что беспокоюсь за тебя.
– Не стоит, мама.
– Слухи до меня доходят. Что ты путаешься кое с кем. Я пока отказываюсь верить этим слухам.
– Брось, мама, что ты в самом деле?
– Если это правда, – Роза Петровна грузно поднялась с мягкого дивана, – что же ты делаешь? Выходит, тебе путаться можно, а мне… а я всю свою прошлую жизнь забыть должна, в землю втоптать?
– Мама, да я никогда… что ты в самом деле?!
– Я больше вас всех потеряла. – Роза Петровна – вот кто бы мог догадаться, – сейчас видела перед собой там, в памяти своей далекой, сад майский, весь в цвету, и приемник «Телефункен», изрыгающий теперь не сладкое советское танго, а американский рок-н-ролл. – Никто никогда мне этой утраты не возместит.
– Мама, я никогда не забываю о том, кем был и что сделал для меня старший брат!
– Если слухи – правда, а я дознаюсь, – Роза Петровна сверлила сына взглядом, – я приму меры. Я вижу, ни ты, сынок, ни Наташка – вдова, не очень-то хотите этот груз со мной делить. Что ж… воля ваша. Я решу, как мне поступить.
Вишневый радиоприемник «Телефункен» – там, в той комнате мая 1955-го, – умолк. Четырнадцатилетние подруги Роза Пархоменко и Адель Архипова все еще продолжали кружить в танце, тесно обнявшись, уже в отсутствие музыки.
Приемник выключила та, чье имя в Электрогорске долго, очень долго потом не произносили вслух, используя лишь ее страшное прозвище. Она смяла папиросу «Герцеговина флор» в фарфоровом блюдце, встала с венского стула, на котором сидела, подошла, протянула тонкую, унизанную серебряными кольцами руку и погладили девочек по нежным щекам – сначала Аду, потом ее – Розу.
– Мама, успокойся! Я сейчас принесу тебе твои таблетки. – Михаил Пархоменко как ошпаренный вылетел из гостиной.
Роза Петровна ощущала в душе тупую материнскую нежность к слабости и суетности младшего сына.
Ничего, ничего, ничего, кроме нежности и презрения…
Так мало мужского в нем, а туда же лезет, кобель…
Так мало мужского. Только страсти, только слабости. Нет, на него просто невозможно сердиться.
Ах, как это печально – стареть, наблюдая день за днем, как от былого облика, былой гордости и славы остается лишь тень.
Роза Петровна Пархоменко восседала в богато обставленной гостиной своего большого дома в Баковке и смотрела эстрадный концерт по огромному, почти во всю стену, плазменному телевизору.
Зажигали «Бурановские бабушки». Роза Петровна слушала вполуха и гадала – вернулся ли домой ее младший сын Мишка, которого с легкой руки старшего, ныне покойного сына Сашки звали дома Мишель.
Но для нее он всегда – Мишка, младшенький. Нюня, размазня, сопля. Перечисляя все эти нелестные слова, Роза Петровна ощущала в душе нежность к младшему сыну. Как и в детстве. Такой был потешный пацан, такой тощенький, такой недотрога, совсем как девчонка. И вел себя в отрочестве по-девичьи – обижался, плакал, мстил исподтишка. Потом подрос, и выяснилось, что чертовски к музыке талантлив.
И она тут же наняла ему учительницу музыки из числа местных электрогорских «перлов». И пошло-поехало. Думали все в семье, по миру гастролировать станет, по телевизору замелькает. Но нет, видно, не судьба.
Теперь вот оркестриком забавляется тут, в Электрогорске, под боком у нее, у матери.
И еще носится с идеей создать какую-то там «группу» – хор не хор, черт его знает что – из студентов музучилища и местных пенсионеров-песенников.
«Людей надо чем-то занять, мама, – повторяет он постоянно. – У нас тут летом хорошо, природа спасает, а зимой в Электрогорске что? Тьма за окном с трех часов, телик да водка».
И так было, так было, сын. Только еще в оные времена добавлялся дым из заводской трубы, ночные смены да заводской гудок по утрам.
Роза Петровна – тучная, одетая, несмотря на летний день, в теплую вязаную кофту и шерстяные брюки, зажмурилась.
Заводской гудок в Электрогорске в оные времена будил и взрослых и детей. Первых – на завод, вторых – в школу.
Некоторые ненавидели гудок и где-то году этак в шестьдесят пятом добились, чтобы его заткнули.
Но ей, Розе, гудок всегда нравился, несмотря на то что будил ни свет ни заря и до занятий в школе оставалось еще много времени.
Ее лучшая и единственная подруга Ада забегала к ней с утра. Или она, Роза, бежала к Аде на улицу Южную. Ада с матерью жила в частном секторе, в домике с садом, и комнату сдавали всегда жильцам от безденежья.
Роза с отцом и матерью жила в отдельной двухкомнатной квартире на первом этаже заводского дома для рабочих – с газом, с водопроводом.
Перед школой, когда Ада к ней забегала, она всегда первым делом ныряла в ванную: «Можно я в душе вымоюсь? А то мать баню только в субботу истопит!»
Она плескалась под душем, а потом они завтракали, ели то, что мать, торопясь на завод, оставила на столе под полотенцем – кефир и сырники или теплые еще оладушки с яблоками.
Дома у Ады, когда Роза бегала утром к ней, они ели всегда одно и то же – яичницу-глазунью.
Теперь по утрам у Розы Петровны специальная диета от ожирения. Домработница готовит все честь по чести и подает. И скатерть льняная итальянская, и салфетки крахмальные, и сервиз… сервиз Сашка, старший сын, из Венеции привез ей в подарок…
Но нет, не было и не будет никогда пищи слаще и вкуснее в ее жизни, чем та подгорелая яичница на чугунной сковородке, что ели они в детстве с Адкой.
И дело вовсе не в старости, не в том, что семьдесят лет прожито. Все дело в памяти проклятой, что вечно, даже когда зришь по телевизору бодрый эстрадный концерт с бурановскими старушками, возвращает тебя ТУДА.
Куда, в общем-то, незачем возвращаться.
Куда все пути навечно отрезаны.
«Сердце, тебе не хочется покоя… сердце, как хорошо на свете жить…»
Ту же песню утесовскую поет молодой певец, пацан с микрофоном…
Ту самую, под которую они кружились по комнате, тесно обнявшись друг с другом.
Розовая раковина девичьего уха… Словно прозрачный перламутр на солнце.
Май 1955 года, вроде какой-то экзамен они сдали с Адкой на «удовлетворительно» или контрольную написали, помогая друг другу списывать. И потом ринулись к ней домой в сад с цветущими яблонями, в дом с распахнутым окном.
В углу на тумбочке – старый, с войны еще, вишневый приемник «Телефункен». Он как раз появился в том мае в Адкином доме, когда ее мать сдала комнату ЕЙ, ну той… той, чье имя в Электрогорске долго потом не произносили вслух.
Кружили по комнате, тесно обнявшись, смеясь, шепча что-то друг другу на ухо.
Розовая раковина девичьего уха… Нежная, юная, жадная плоть.
Отчего сейчас, когда все это в такой дали и печали, так больно, так тяжко бедному сердцу? Кто поможет, когда остались лишь злоба и ненависть. Боль от потери старшего сына, которого убили. Месть, которую все так ждут.
Отчего же так больно бедному сердцу?
– Мама, как ты себя чувствуешь? Что, неважно?
Сынок младшенький, Мишель, оказывается, тут как тут в гостиной. Вернулся, подкрался, а она даже и шагов не слышала. Телевизор ли в том виноват со стереозвуком? Или та музыка… та песня, что все льется из трофейного немецкого радиоприемника «Телефункен», которым ЕЕ, ту женщину, наградили за то, что она этих немцев убивала на войне без пощады. И она потом везде и всюду много лет, как сама же рассказывала им – девчонкам, куря папиросу «Герцеговина флор», возила приемник с собой.
– Беспокоишься обо мне? – спросила сына Мишеля Роза Петровна.
– Конечно, всегда. Я ведь люблю тебя, мама, очень.
– Я вот тоже о тебе беспокоюсь.
– Напрасно, – Михаил – Мишель Пархоменко прошелся по просторному холлу-гостиной, – у меня все отлично. Вот только что репетицию оркестра закончили. Как твой день, мама?
– У меня теперь все дни одинаковые. Ты мне зубы не заговаривай, Мишка. Я говорю, что беспокоюсь за тебя.
– Не стоит, мама.
– Слухи до меня доходят. Что ты путаешься кое с кем. Я пока отказываюсь верить этим слухам.
– Брось, мама, что ты в самом деле?
– Если это правда, – Роза Петровна грузно поднялась с мягкого дивана, – что же ты делаешь? Выходит, тебе путаться можно, а мне… а я всю свою прошлую жизнь забыть должна, в землю втоптать?
– Мама, да я никогда… что ты в самом деле?!
– Я больше вас всех потеряла. – Роза Петровна – вот кто бы мог догадаться, – сейчас видела перед собой там, в памяти своей далекой, сад майский, весь в цвету, и приемник «Телефункен», изрыгающий теперь не сладкое советское танго, а американский рок-н-ролл. – Никто никогда мне этой утраты не возместит.
– Мама, я никогда не забываю о том, кем был и что сделал для меня старший брат!
– Если слухи – правда, а я дознаюсь, – Роза Петровна сверлила сына взглядом, – я приму меры. Я вижу, ни ты, сынок, ни Наташка – вдова, не очень-то хотите этот груз со мной делить. Что ж… воля ваша. Я решу, как мне поступить.
Вишневый радиоприемник «Телефункен» – там, в той комнате мая 1955-го, – умолк. Четырнадцатилетние подруги Роза Пархоменко и Адель Архипова все еще продолжали кружить в танце, тесно обнявшись, уже в отсутствие музыки.
Приемник выключила та, чье имя в Электрогорске долго, очень долго потом не произносили вслух, используя лишь ее страшное прозвище. Она смяла папиросу «Герцеговина флор» в фарфоровом блюдце, встала с венского стула, на котором сидела, подошла, протянула тонкую, унизанную серебряными кольцами руку и погладили девочек по нежным щекам – сначала Аду, потом ее – Розу.
– Мама, успокойся! Я сейчас принесу тебе твои таблетки. – Михаил Пархоменко как ошпаренный вылетел из гостиной.
Роза Петровна ощущала в душе тупую материнскую нежность к слабости и суетности младшего сына.
Ничего, ничего, ничего, кроме нежности и презрения…
Так мало мужского в нем, а туда же лезет, кобель…
Так мало мужского. Только страсти, только слабости. Нет, на него просто невозможно сердиться.
Глава 12
ЗАГАДКИ НАЧИНАЮТСЯ
Домой из киноархива Катя всегда возвращалась рано. Вот еще и шести нет, а она уже идет по родной Фрунзенской набережной. Напротив Нескучного сада – ее дом. Но она всегда зависает в квартале от него – в летнем кафе с полосатыми тентами и отличным видом на Москва-реку.
Вот и сейчас. Не так легко найти свободный столик, хотя и день будний, и час еще рабочий.
Катя выбрала столик поуютнее, расположилась, бросила сумку. Сквозь темные очки от солнца мир сер, долой их? Но солнце в этот пусть и вечерний час еще ярко.
Долго еще до заката.
Катя заказала яблочный фрэш и минералку. Расстегнула под столом застежки итальянских сандалий и, высвободив ступни, поставила их на теплый асфальт. С босыми-то ногами…
Итак, о чем начнем размышлять неспешно – о доме или о работе?
Ну, дома, скажем, все по-старому. Затененные от дневного жара жалюзи и шторами окна квартиры. Сумрак, пустота и одиночество. Подружка Анфиса Берг все уговаривает ее «организовать дома кондиционер». Но Катя не любит кондиционеров. Проще открыть балкон настежь и оставить так на ночь, чтобы ветерок с Москвы-реки освежал и бодрил.
Подружка Анфиса, рьяный фотограф, все это лето мотается по командировкам по Русскому Северу. От Валаама до Мурманска, а сейчас и еще хлеще – занесла ее судьба куда-то совсем на Север Крайний, на берега Ледовитого океана. Когда звонит, захлебывается от восторга и от кашля – тут вам и ледоколы, и вездеходы, и чайки-крачки, и чуть ли не белые медведи и мужественные мужики – суровые симпатяги метеорологи, нефтяники, газовики и какие-то еще «полярники». Готовит выставку фотографий, по телефону хвалится, что «пила чистый спирт – правда, всего один раз, уж очень мы все замерзли». Это в августе-то месяце замерзли, мама моя…
Выставку потом осенью сделают в крохотной галерейке на Гоголевском бульваре, забредут туда два с половиной тощих рафинированных критика, пара-тройка прикольных типов из светского междусобойчика и мы – Анфискины подружки. И станем охать и ахать, разглядывать фотки – какой он дикий и прекрасный Русский Север.
Я не стану заниматься этим делом. Никогда.
Вот с чего вдруг среди неспешных воспоминаний «про подружку Анфису и ее северные приключения» эта вот мысль? Ну к чему это? Зачем?
И так ведь все ясно. Не буду…
Там, в архиве, все пленки из комнатки за железной дверью беспощадно приговорены к уничтожению в рамках «акта на списание и утилизацию».
Итак, что у нас дальше согласно очередности…
Муж Вадим Кравченко, именуемый на домашнем жаргоне «Драгоценным В.А.».
Ах, как же он надоел, этот вечный муж Драгоценный. Столько времени ошивается за границей – больше года уже со своим работодателем Чугуновым, у которого служит телохранителем. Старый хворый олигарх Чугунов, которого уже все врачи давно приговорили – мол, и до весны не доживет, коньки откинет, несмотря ни на какие клиники, – наплевал на все приговоры и твердо встал на путь выздоровления.
Это они с Драгоценным в Канаде нашли какого-то шамана индейского в резервации, и тот поплясал вокруг Чугунова, постучал в бубен, позавывал, вызывая духов предков, и когда те явились на рандеву, препоручил им душу «Чугуна» на лечение и хранение.
И старый больной олигарх Чугунов, кажется, воскрес. Теперь вот в Монте-Карло – якобы в лечебнице, но на самом деле старик дни и ночи играет. Радуется жизни! С Драгоценным он за все эти годы так свыкся, что считает его почти что за родного сына.
И что самое интересное, муж Кравченко – Драгоценный теперь, когда работодатель его стал стар и беспомощен, отбросил всякую критику в его адрес и почитает его за родного отца. Возится с ним, заботится о нем…
Вот и жену, ее, Катю, фактически оставил… уехал, променял на Чугунова.
Она прежде думала – рассчитывает на наследство Драгоценный. Чугунов бездетен, одинок, а капитал у него фантастический. Но нет, не в деньгах дело.
Деньги – немалые суммы каждый месяц Драгоценный кладет на ее кредитную карту. И она деньги берет и тратит.
Ну уж нет, в Электрогорск я точно не поеду. Мало ли что…
Мало ли что случается… В одном и том же городе с интервалом более полувека такие происшествия – одно жуткое, а второе очень странное…
Да, насчет того, откуда она обо всем этом знает – про канадского шамана, про выздоровление Чугунова, про Монте-Карло, чтоб его черти взяли…
Так Драгоценный звонит… не ей, другу детства Сережке Мещерскому. А тот как по испорченному телефону – Кате.
Больше всего Мещерский страшится их с Драгоценным развода. Хотя чего ему-то беспокоиться? Выходит, есть причина. Ох, парни…
На фиг вас всех. И мужа, и друга детства, и… ну того, другого, о ком порой думаешь, хотя и запретила это себе.
Там все ложь, так похожая на правду, или правда, похожая на ложь. И совсем, совсем, совсем ничего личного… Хотя как сказать.
Как-то тут среди ночи ее разбудил звонок по мобильному. Номер высветился иностранный. Она решила, что это Драгоценный, а потом, услышав ту тишину… ту особенную тишину, поняла, что нет.
А может, то все приснилось.
Оттуда никаких звонков в принципе проистекать не может.
Это как путешествие в Аид.
Итак… аидом этим самым, преисподней, тленом мертвечины попахивает и в Электрогорске. И за полвека дух этот все еще не выветрился. Один случай жуткий, второй – странный.
Ничего хорошего нет в том, когда в считаные дни происходят вот такие совпадения. Одно и то же место происшествия.
Я в Электрогорск все равно не поеду. И этим… то есть тем делом заниматься не стану. И лучше не просите меня. Даже имя этой Зыковой должно сгинуть…
Но в Электрогорске про Любовь Зыкову не забыли?
Кто это сказал? Старуха-архивариус?
Но ведь меня, собственно, никто и не просит лезть в это дело.
Только вот Гущин с его оперативным опытом, когда пришли данные по делу о мертвеце во внедорожнике, там, в Электрогорске, на перекрестке сразу что-то почуял.
Что-то неладное…
И пусть она, Катя, десять раз повторила себе, что это просто несчастный случай, она… ошибается.
Больше всего сейчас на свете Кате хотелось, чтобы ее телефон мобильный позвонил. И одиночество… этот морок за столиком под полосатым тентом летнего кафе с отличным видом на реку рассеялся от голоса кого угодно – Анфисы, душки Мещерского, мрачного Драгоценного, так и не простившего ее, или того… другого голоса, все еще хранимого в памяти, произносившего русские слова без всякого иностранного акцента…
Но телефон молчал. И одиночества под полосатым тентом летнего кафе, одиночества этих последних дней лета, столь насыщенного событиями и преступлениями, можно было избежать лишь одним способом.
С головой окунуться в работу.
В новое дело.
В новую загадку.
Просто я завтра загляну в розыск к Гущину и спрошу, что нового… Это ведь совершенно меня ни к чему не обязывает.
Утром следующего дня сразу после оперативки Катя – ужасно деловитая и энергичная – переступила порог приемной шефа криминальной полиции.
Удивительно, но у нее возникло ощущение, что полковник Гущин… ждал ее и даже был рад.
– Дело пока еще у нас военная прокуратура не забрала, – объявил он, словно отлично знал, по какому поводу явилась по его душу Катя. – У них исследовательских мощностей таких нет, лаборатория фиговая по сравнению с нашей. Еще экспертизы назначены, дополнительные.
– Значит, какие-то данные уже есть и ни вас, ни военного следователя они не удовлетворяют? – спросила Катя. – А что-то узнали конкретное об этом майоре Лопахине?
– Наш он, подмосковный, уроженец Электрогорска, окончил военно-техническое училище и служил где-то в дальних гарнизонах. Потом был принят в Академию космических войск, факультет управления и программирования. Получил в Москве квартиру в Люблино. С женой развелся. Мы ее вызвали на сегодня. Послушаем, что скажет. Фактически она – самый близкий ему человек, родители его умерли. Удивительное дело, я сам проверял, женаты они с момента окончания им военного училища. Жена с ним по всем гарнизонам дальним десять лет моталась. Потом вот удача – его в Москву в Академию направили, затем он сразу должность получил в Генштабе, квартиру московскую, и что? Развод. Я понимаю, если бы он на другой женился – так нет, бобыль, холостяк вот уже два года после развода.
Вот и сейчас. Не так легко найти свободный столик, хотя и день будний, и час еще рабочий.
Катя выбрала столик поуютнее, расположилась, бросила сумку. Сквозь темные очки от солнца мир сер, долой их? Но солнце в этот пусть и вечерний час еще ярко.
Долго еще до заката.
Катя заказала яблочный фрэш и минералку. Расстегнула под столом застежки итальянских сандалий и, высвободив ступни, поставила их на теплый асфальт. С босыми-то ногами…
Итак, о чем начнем размышлять неспешно – о доме или о работе?
Ну, дома, скажем, все по-старому. Затененные от дневного жара жалюзи и шторами окна квартиры. Сумрак, пустота и одиночество. Подружка Анфиса Берг все уговаривает ее «организовать дома кондиционер». Но Катя не любит кондиционеров. Проще открыть балкон настежь и оставить так на ночь, чтобы ветерок с Москвы-реки освежал и бодрил.
Подружка Анфиса, рьяный фотограф, все это лето мотается по командировкам по Русскому Северу. От Валаама до Мурманска, а сейчас и еще хлеще – занесла ее судьба куда-то совсем на Север Крайний, на берега Ледовитого океана. Когда звонит, захлебывается от восторга и от кашля – тут вам и ледоколы, и вездеходы, и чайки-крачки, и чуть ли не белые медведи и мужественные мужики – суровые симпатяги метеорологи, нефтяники, газовики и какие-то еще «полярники». Готовит выставку фотографий, по телефону хвалится, что «пила чистый спирт – правда, всего один раз, уж очень мы все замерзли». Это в августе-то месяце замерзли, мама моя…
Выставку потом осенью сделают в крохотной галерейке на Гоголевском бульваре, забредут туда два с половиной тощих рафинированных критика, пара-тройка прикольных типов из светского междусобойчика и мы – Анфискины подружки. И станем охать и ахать, разглядывать фотки – какой он дикий и прекрасный Русский Север.
Я не стану заниматься этим делом. Никогда.
Вот с чего вдруг среди неспешных воспоминаний «про подружку Анфису и ее северные приключения» эта вот мысль? Ну к чему это? Зачем?
И так ведь все ясно. Не буду…
Там, в архиве, все пленки из комнатки за железной дверью беспощадно приговорены к уничтожению в рамках «акта на списание и утилизацию».
Итак, что у нас дальше согласно очередности…
Муж Вадим Кравченко, именуемый на домашнем жаргоне «Драгоценным В.А.».
Ах, как же он надоел, этот вечный муж Драгоценный. Столько времени ошивается за границей – больше года уже со своим работодателем Чугуновым, у которого служит телохранителем. Старый хворый олигарх Чугунов, которого уже все врачи давно приговорили – мол, и до весны не доживет, коньки откинет, несмотря ни на какие клиники, – наплевал на все приговоры и твердо встал на путь выздоровления.
Это они с Драгоценным в Канаде нашли какого-то шамана индейского в резервации, и тот поплясал вокруг Чугунова, постучал в бубен, позавывал, вызывая духов предков, и когда те явились на рандеву, препоручил им душу «Чугуна» на лечение и хранение.
И старый больной олигарх Чугунов, кажется, воскрес. Теперь вот в Монте-Карло – якобы в лечебнице, но на самом деле старик дни и ночи играет. Радуется жизни! С Драгоценным он за все эти годы так свыкся, что считает его почти что за родного сына.
И что самое интересное, муж Кравченко – Драгоценный теперь, когда работодатель его стал стар и беспомощен, отбросил всякую критику в его адрес и почитает его за родного отца. Возится с ним, заботится о нем…
Вот и жену, ее, Катю, фактически оставил… уехал, променял на Чугунова.
Она прежде думала – рассчитывает на наследство Драгоценный. Чугунов бездетен, одинок, а капитал у него фантастический. Но нет, не в деньгах дело.
Деньги – немалые суммы каждый месяц Драгоценный кладет на ее кредитную карту. И она деньги берет и тратит.
Ну уж нет, в Электрогорск я точно не поеду. Мало ли что…
Мало ли что случается… В одном и том же городе с интервалом более полувека такие происшествия – одно жуткое, а второе очень странное…
Да, насчет того, откуда она обо всем этом знает – про канадского шамана, про выздоровление Чугунова, про Монте-Карло, чтоб его черти взяли…
Так Драгоценный звонит… не ей, другу детства Сережке Мещерскому. А тот как по испорченному телефону – Кате.
Больше всего Мещерский страшится их с Драгоценным развода. Хотя чего ему-то беспокоиться? Выходит, есть причина. Ох, парни…
На фиг вас всех. И мужа, и друга детства, и… ну того, другого, о ком порой думаешь, хотя и запретила это себе.
Там все ложь, так похожая на правду, или правда, похожая на ложь. И совсем, совсем, совсем ничего личного… Хотя как сказать.
Как-то тут среди ночи ее разбудил звонок по мобильному. Номер высветился иностранный. Она решила, что это Драгоценный, а потом, услышав ту тишину… ту особенную тишину, поняла, что нет.
А может, то все приснилось.
Оттуда никаких звонков в принципе проистекать не может.
Это как путешествие в Аид.
Итак… аидом этим самым, преисподней, тленом мертвечины попахивает и в Электрогорске. И за полвека дух этот все еще не выветрился. Один случай жуткий, второй – странный.
Ничего хорошего нет в том, когда в считаные дни происходят вот такие совпадения. Одно и то же место происшествия.
Я в Электрогорск все равно не поеду. И этим… то есть тем делом заниматься не стану. И лучше не просите меня. Даже имя этой Зыковой должно сгинуть…
Но в Электрогорске про Любовь Зыкову не забыли?
Кто это сказал? Старуха-архивариус?
Но ведь меня, собственно, никто и не просит лезть в это дело.
Только вот Гущин с его оперативным опытом, когда пришли данные по делу о мертвеце во внедорожнике, там, в Электрогорске, на перекрестке сразу что-то почуял.
Что-то неладное…
И пусть она, Катя, десять раз повторила себе, что это просто несчастный случай, она… ошибается.
Больше всего сейчас на свете Кате хотелось, чтобы ее телефон мобильный позвонил. И одиночество… этот морок за столиком под полосатым тентом летнего кафе с отличным видом на реку рассеялся от голоса кого угодно – Анфисы, душки Мещерского, мрачного Драгоценного, так и не простившего ее, или того… другого голоса, все еще хранимого в памяти, произносившего русские слова без всякого иностранного акцента…
Но телефон молчал. И одиночества под полосатым тентом летнего кафе, одиночества этих последних дней лета, столь насыщенного событиями и преступлениями, можно было избежать лишь одним способом.
С головой окунуться в работу.
В новое дело.
В новую загадку.
Просто я завтра загляну в розыск к Гущину и спрошу, что нового… Это ведь совершенно меня ни к чему не обязывает.
Утром следующего дня сразу после оперативки Катя – ужасно деловитая и энергичная – переступила порог приемной шефа криминальной полиции.
Удивительно, но у нее возникло ощущение, что полковник Гущин… ждал ее и даже был рад.
– Дело пока еще у нас военная прокуратура не забрала, – объявил он, словно отлично знал, по какому поводу явилась по его душу Катя. – У них исследовательских мощностей таких нет, лаборатория фиговая по сравнению с нашей. Еще экспертизы назначены, дополнительные.
– Значит, какие-то данные уже есть и ни вас, ни военного следователя они не удовлетворяют? – спросила Катя. – А что-то узнали конкретное об этом майоре Лопахине?
– Наш он, подмосковный, уроженец Электрогорска, окончил военно-техническое училище и служил где-то в дальних гарнизонах. Потом был принят в Академию космических войск, факультет управления и программирования. Получил в Москве квартиру в Люблино. С женой развелся. Мы ее вызвали на сегодня. Послушаем, что скажет. Фактически она – самый близкий ему человек, родители его умерли. Удивительное дело, я сам проверял, женаты они с момента окончания им военного училища. Жена с ним по всем гарнизонам дальним десять лет моталась. Потом вот удача – его в Москву в Академию направили, затем он сразу должность получил в Генштабе, квартиру московскую, и что? Развод. Я понимаю, если бы он на другой женился – так нет, бобыль, холостяк вот уже два года после развода.