Страница:
Игоряша тем временем гладил меня по руке и смотрел с нежностью и тревогой:
– А что, ты теперь будешь финансово от меня совершенно независима? Ты для этого в школу идешь?
– Ну вроде того. И посмотрим, как там с физруками, может, кто и сгодится на что.
От моего грубого армейского юмора Игоряша раскраснелся и тут же прижал к себе Настьку, которая слушала весь разговор, делая вид, что именно сейчас ей нужно искать рядом с нами какой-то куклин сапожок.
– Мама хочет нас бросить, понимаешь, Настёныш!
– Ребенку хрень не говори. – Я поправила Настьке заколку. – Иди, спроси у Никитоса, сделал ли он математику, если нет – проверь и помоги. Хорошо?
– Хорошо, – кивнула Настька, глядя на Игоряшу. – Я сама ничего не поняла там…
– Вот вместе и разберитесь!
Мне показалось или нет, что Игоряша с Настькой моргнули друг другу, как старые добрые друзья? Вот только хорошо это или плохо? Хорошо.
– Я иду в школу, чтобы реализовать себя.
– Книжек тебе не хватает? Ты себя разве не реализуешь в книжках?
– Лишь отчасти. И денег мало. Так тоже будет мало, но стабильно. Еще мне будут носить конфеты, растворимый кофе, чай, а если очень повезет, то постельное белье, карточки в «Л’Этуаль» и подарки из «Икеи». Да, и у меня будет много цветов на Восьмое марта. А не только твои бордовые розы и белые хризантемы. Которые пахнут ничем. Пустотой. За которой ничего нет. Ненавижу их.
– Ладно, – вздохнул Игоряша. – Я понял. Я знал, что наступит этот момент.
– Радуйся, что школа. Я буду рядом. И там мужчин почти нет.
– Да? А в какую школу ты пойдешь?
– Не знаю пока. Где мужчин побольше. Физруков, военруков…
– Военруков сейчас ведь нет, кажется…
– Тогда физиков. Зря ты из школы ушел, Игоряша. Был бы у тебя сейчас шанс.
– А так нет?
– А так – нет.
Игоряша, как обычно, совершенно не воспринимал моего юмора. Он расстроился. Но зато юмор хорошо воспринимал неожиданно нарисовавшийся Никитос.
– Мама в мою школу пойдет! – сказал он и хлопнул сидевшего Игоряшу по плечу. – Не переживай! Я за ней присмотрю, в случае чего! У нее есть защитник, понял?
Я пихнула зарвавшегося Никитоса, но он в запале даже не заметил моего пинка.
– Начищу репу физруку, если он будет к ней приставать!
– Видишь, что дети за тобой повторяют! – грустно сказал Игоряша и опять сгреб Настьку, примостившуюся к нему.
– Я – учитель русской словесности по диплому, дети за мной повторяют хотя бы на хорошем русском языке. Даже если мысли так себе. «Начистить репу» – древний фразеологизм, словарь Даля, том третий, страница 331.
– Правда? – восхищенно спросил Игоряша.
– Конечно, нет, – засмеялась я. – Так, всё, диспут окончен. Народ далее безмолвствует.
– Мам, – посерьезнел Никитос и взял меня за руку. – Ты что, правда, к нам в школу пойдешь работать? Кем? Главной учительницей?
– Завхозом. Или дворником, успокойся.
– Нет, не дворником, – вмешалась молчавшая все время Настька. – Тебе тяжело будет, мамуль. Ты худенькая. Лучше поваром. У нас очень злая повар тетя Маша. Орет так, что я есть не могу. И невкусно готовит.
– Да мне дома готовить надоело! Все-таки я пойду учительницей. Самой главной. Потому что русский язык – самый главный предмет в школе. Чтобы читать, математика не нужна. А чтобы считать, русский язык нужен. А литература тем более. Ага? А сейчас – кто со мной идет в пиццерию?
– Я-а-а-а-а-а! – радостно взвыл Никитос и изо всей силы пнул Игоряшу. – Папандрелло! За мной!
Вот хорошо или плохо, что мальчик относится к папе как к младшему брату? Тупому и слабому? Плохо. Виновата я.
– Нормально с отцом себя веди, ясно? – прошипела я и больно ущипнула Никитоса.
Он в ответ чмокнул меня, стукнувшись изо всей силы носом об мой подбородок.
– О-о-о-о! – Он яростно потер нос. – Ясно!
– Мам, что мне одеть? – Настька доверчиво смотрела на меня Игоряшиными прозрачно-голубыми глазами.
Может, мне полюбить Игоряшу через тридцать пять лет нашего знакомства и через девять лет после рождения общих детей? Тогда Настька не будет меня невольно раздражать.
– Надеть, Насть, не «одеть». Надеть. Что угодно. Чтобы не холодно, не мокро. Не тугое, не малое, не грязное. И покрасивее.
– Кофточку?
– Да, кофточку, – вздохнула я и пошла помогать Настьке.
Она же девочка. Она должна любить хорошо одеваться. Это я хожу в одних и тех же черно-серых обтягивающих джинсах и покупаю новые, как две капли воды похожие на старые. И меня все равно в них безнадежно любит Игоряша. Но девочки должны по-настоящему красиво одеваться. Моя мама одевалась красиво, нарядно. Со всякими кружевами, воланами, воротничками, брошками. А я – наверно, из чувства противоречия – наряжаться не люблю. Говорить об одежде не люблю, мне скучно. Еще скучнее ходить по магазинам, выбирать, примерять, чувствовать себя идиоткой в странных модных одеждах…
Но для школы действительно придется купить что-то другое. В чем ходят учительницы старших классов? Учительница Никитоса и Настьки одевается скромно, в длинную бесформенную юбку и опускающийся сильно ниже талии свитер. Малыши пока этого не понимают. У них другие критерии: добрая – недобрая, молодая – старая, любит – не любит, справедливая или нет. А дети постарше видят уже другое. Вряд ли к старшеклассникам стоит идти в обтягивающих джинсах и невнятной толстовке – без возраста и пола. С милым ужасным малышом на груди, похожим, понятно, на кого – на маленького беззубого Никитоса, в период, когда он ползал по нашей большой квартире со скоростью квадрацикла (и с таким же количеством аварий и разрушений) и надписью по-английски ”I hate mornings!” – «Ненавижу у´тра!».
Глава 3
Глава 4
– А что, ты теперь будешь финансово от меня совершенно независима? Ты для этого в школу идешь?
– Ну вроде того. И посмотрим, как там с физруками, может, кто и сгодится на что.
От моего грубого армейского юмора Игоряша раскраснелся и тут же прижал к себе Настьку, которая слушала весь разговор, делая вид, что именно сейчас ей нужно искать рядом с нами какой-то куклин сапожок.
– Мама хочет нас бросить, понимаешь, Настёныш!
– Ребенку хрень не говори. – Я поправила Настьке заколку. – Иди, спроси у Никитоса, сделал ли он математику, если нет – проверь и помоги. Хорошо?
– Хорошо, – кивнула Настька, глядя на Игоряшу. – Я сама ничего не поняла там…
– Вот вместе и разберитесь!
Мне показалось или нет, что Игоряша с Настькой моргнули друг другу, как старые добрые друзья? Вот только хорошо это или плохо? Хорошо.
– Я иду в школу, чтобы реализовать себя.
– Книжек тебе не хватает? Ты себя разве не реализуешь в книжках?
– Лишь отчасти. И денег мало. Так тоже будет мало, но стабильно. Еще мне будут носить конфеты, растворимый кофе, чай, а если очень повезет, то постельное белье, карточки в «Л’Этуаль» и подарки из «Икеи». Да, и у меня будет много цветов на Восьмое марта. А не только твои бордовые розы и белые хризантемы. Которые пахнут ничем. Пустотой. За которой ничего нет. Ненавижу их.
– Ладно, – вздохнул Игоряша. – Я понял. Я знал, что наступит этот момент.
– Радуйся, что школа. Я буду рядом. И там мужчин почти нет.
– Да? А в какую школу ты пойдешь?
– Не знаю пока. Где мужчин побольше. Физруков, военруков…
– Военруков сейчас ведь нет, кажется…
– Тогда физиков. Зря ты из школы ушел, Игоряша. Был бы у тебя сейчас шанс.
– А так нет?
– А так – нет.
Игоряша, как обычно, совершенно не воспринимал моего юмора. Он расстроился. Но зато юмор хорошо воспринимал неожиданно нарисовавшийся Никитос.
– Мама в мою школу пойдет! – сказал он и хлопнул сидевшего Игоряшу по плечу. – Не переживай! Я за ней присмотрю, в случае чего! У нее есть защитник, понял?
Я пихнула зарвавшегося Никитоса, но он в запале даже не заметил моего пинка.
– Начищу репу физруку, если он будет к ней приставать!
– Видишь, что дети за тобой повторяют! – грустно сказал Игоряша и опять сгреб Настьку, примостившуюся к нему.
– Я – учитель русской словесности по диплому, дети за мной повторяют хотя бы на хорошем русском языке. Даже если мысли так себе. «Начистить репу» – древний фразеологизм, словарь Даля, том третий, страница 331.
– Правда? – восхищенно спросил Игоряша.
– Конечно, нет, – засмеялась я. – Так, всё, диспут окончен. Народ далее безмолвствует.
– Мам, – посерьезнел Никитос и взял меня за руку. – Ты что, правда, к нам в школу пойдешь работать? Кем? Главной учительницей?
– Завхозом. Или дворником, успокойся.
– Нет, не дворником, – вмешалась молчавшая все время Настька. – Тебе тяжело будет, мамуль. Ты худенькая. Лучше поваром. У нас очень злая повар тетя Маша. Орет так, что я есть не могу. И невкусно готовит.
– Да мне дома готовить надоело! Все-таки я пойду учительницей. Самой главной. Потому что русский язык – самый главный предмет в школе. Чтобы читать, математика не нужна. А чтобы считать, русский язык нужен. А литература тем более. Ага? А сейчас – кто со мной идет в пиццерию?
– Я-а-а-а-а-а! – радостно взвыл Никитос и изо всей силы пнул Игоряшу. – Папандрелло! За мной!
Вот хорошо или плохо, что мальчик относится к папе как к младшему брату? Тупому и слабому? Плохо. Виновата я.
– Нормально с отцом себя веди, ясно? – прошипела я и больно ущипнула Никитоса.
Он в ответ чмокнул меня, стукнувшись изо всей силы носом об мой подбородок.
– О-о-о-о! – Он яростно потер нос. – Ясно!
– Мам, что мне одеть? – Настька доверчиво смотрела на меня Игоряшиными прозрачно-голубыми глазами.
Может, мне полюбить Игоряшу через тридцать пять лет нашего знакомства и через девять лет после рождения общих детей? Тогда Настька не будет меня невольно раздражать.
– Надеть, Насть, не «одеть». Надеть. Что угодно. Чтобы не холодно, не мокро. Не тугое, не малое, не грязное. И покрасивее.
– Кофточку?
– Да, кофточку, – вздохнула я и пошла помогать Настьке.
Она же девочка. Она должна любить хорошо одеваться. Это я хожу в одних и тех же черно-серых обтягивающих джинсах и покупаю новые, как две капли воды похожие на старые. И меня все равно в них безнадежно любит Игоряша. Но девочки должны по-настоящему красиво одеваться. Моя мама одевалась красиво, нарядно. Со всякими кружевами, воланами, воротничками, брошками. А я – наверно, из чувства противоречия – наряжаться не люблю. Говорить об одежде не люблю, мне скучно. Еще скучнее ходить по магазинам, выбирать, примерять, чувствовать себя идиоткой в странных модных одеждах…
Но для школы действительно придется купить что-то другое. В чем ходят учительницы старших классов? Учительница Никитоса и Настьки одевается скромно, в длинную бесформенную юбку и опускающийся сильно ниже талии свитер. Малыши пока этого не понимают. У них другие критерии: добрая – недобрая, молодая – старая, любит – не любит, справедливая или нет. А дети постарше видят уже другое. Вряд ли к старшеклассникам стоит идти в обтягивающих джинсах и невнятной толстовке – без возраста и пола. С милым ужасным малышом на груди, похожим, понятно, на кого – на маленького беззубого Никитоса, в период, когда он ползал по нашей большой квартире со скоростью квадрацикла (и с таким же количеством аварий и разрушений) и надписью по-английски ”I hate mornings!” – «Ненавижу у´тра!».
Глава 3
– Вам нужно начать с пятого класса, я так думаю, – сказала мне директор, очень задумчиво рассматривая мою трудовую книжку. – А вот это что за странная должность у вас была? «Культорганизатор досуга старшеклассников»?
– Я организовывала досуг старшеклассников в Доме культуры.
– А почему ушли через… м-м-м… через полгода? И куда?
– Не смогла организовать. Ушла в журнал. Потом – в свободное плавание. Переводила, писала, редактировала чужое…
Директор смотрела на меня без улыбки. Так, уже плохо. Синдром Игоряши. Атрофированное чувство юмора. Очень часто это хорошо сочетается с гипертрофированным чувством собственного квазидостоинства. «Всё – в принципе вообще всё – может нарушить мое нерушимое достоинство и честь. И я его защищаю априори. Чтобы не снесли ненароком случайной шуткой».
– Почему не смогли? – На лице директора по-прежнему не было и намека на улыбку.
Интересно, по каким критериям она меня оценивает? Меня и всех своих учителей. Вот мы скоро и узнаем.
– Не знала, что с ними делать, со старшеклассниками. Сама слишком молода была. Мне стало скучно. Были наполеоновские планы.
– А сейчас?
– А сейчас у меня планы реальные и двое детей.
– У нас учатся? – быстро спросила директриса.
– Да.
– В каких классах?
– А можно, я не буду говорить? В младших. У них другая фамилия, папина.
– Вы в разводе?
Я секунду поколебалась. Вряд ли стоит говорить о нашей оригинальной форме брака, о вечной неудовлетворенности Игоряши, который проходил у меня в женихах десять лет и пока не может рассчитывать на повышение по должности.
– Да, в разводе.
– Муж женат?
– Смешное время у нас, правда? Вряд ли бы наши родители поняли ваш вопрос.
– Простите? – Директор подняла ровные, аккуратно выщипанные брови.
Судя по ее одежде, она не такой уж консервативный человек. Ковбойская рубашка в красно-синюю крупную клетку, черная кожаная жилетка, задорная стрижка в разный цвет крашеных волос – и белые, и рыжие, и пегие прядки. Ногти короткие, но с черным лаком, крупное кольцо. Я присмотрелась – нет, не с черепом, конечно, как мне показалось вначале. С каким-то восточным символом. А что тогда разговаривает со мной, как будто инструкцию по противопожарной безопасности, написанную в пятьдесят восьмом году, читает вслух?
Я вежливо ответила:
– Нет, муж не женат. Он воспитывает наших детей.
– А… – Она несколько растерянно посмотрела на мои руки. – А вы… замужем?
Ого, ничего себе. Я на работу поступаю или в услужение? Я должна буду впредь отвечать на подобные вопросы? Это не территория моей личной жизни? Не территория. Директор должна знать о сотрудниках многое, чтобы… Наверно, зачем-то должна.
– Я не замужем. Ни официально, никак. Я тоже воспитываю наших детей.
– Ясно. – Директор еще напряженнее стала вглядываться в меня. – Говорите, никогда не работали учителем…
– Не работала.
– А почему решили прийти в школу?
– Захотелось работать. Активно, много. Общаться.
– Веселья особого не обещаю, – сдержанно заметила директор. – Можно взглянуть на остальные документы? Вы заполнили анкету?
– Не был, не состоял, не участвовал. – Я протянула ей анкету. – Папа – Данилевич, я – тоже. Дети – Воробьевы, как их отец. Мама – Синицына. Была.
Директор взглянула на меня так, как будто я говорила какие-то непристойности.
Кажется, я ей не нравлюсь. Полагаю, это ерунда. Я же не с ней собираюсь работать. С детьми. Или я чего-то не понимаю? Я должна понравиться работодателю? Но меня, например, ненавидел хозяин и директор журнала, в котором я работала одно время ответственным редактором. Но я была очень хорошим редактором. Мне было скучновато. А работала я быстро, с фантазией – ее, правда, приложить в техническом информационном издании было трудновато, но я старалась. Искала самые сенсационные в научном смысле материалы, удачно компоновала их, заставляла художника интересно оформлять, сама переписывала на понятном языке, чтобы могли прочитать не только двое-трое узких специалистов. И директор-хозяин, скрепя сердце, назначил меня главным редактором. Но я не вовремя для карьеры забеременела и ушла рожать, растить, кормить, так и не побывав главным редактором.
– У вас по зарубежной литературе средних веков была тройка? – вдруг спросила директор, внимательно читавшая вкладыш к диплому.
– Это как-то повлияет на мое трудоустройство?
– Мне не кажется, что мы сможем найти с вами общий язык, – ответила директор и вернула мне вкладыш с отметками, диплом и анкету, которую я накануне старательно заполняла, разборчиво и подробно. – У вас плохой характер. Вы не сработаетесь с коллективом.
– Мне всегда казалось, что учитель работает с детьми. Он должен любить и понимать детей. Не так?
– А вы любите и понимаете детей?
– Своих – да. С чужими – не пробовала.
– Вряд ли у вас получится, – ответила мне директор. – Благодарю вас. Простите, у меня скоро совещание в городе, мне нужно еще подготовиться.
– Вы мне говорите «нет»? – уточнила я.
Директор лишь улыбнулась и покачала головой. Видимо, я очень сильно нарушила законы, пошла напролом. Вот лыжня, по ней все без труда скользят. Вот тропинка на худой конец, топай себе на здоровье, если на лыжах не умеешь или не хочешь. Зачем лезть в чащобу, в заросли, по пояс в сугробах? Так короче и смешнее?
– Всего доброго, – попрощалась я как можно доброжелательнее.
– И вам не хворать! – ответила мне директор.
Может быть, я ошиблась насчет ее чувства юмора?
Вернуться и сказать, что она – классная тетка, только сама этого не знает, и я смогу с ней работать? Вряд ли она это оценит.
– Андрюшка, меня не взяли на работу! – позвонила я брату часа через два, чуть отойдя от совершенно неожиданного для меня фиаско.
– Это хорошо или плохо? Не пойму по твоему голосу.
– Плохо.
– Я же говорил тебе – костюмчик давай тебе купим, нормальный, приличный, дорогой…
– Что это изменит?
Как иначе – Андрюшка будет утешать меня моими же шутками. Шутим мы похоже, друг друга понимаем хорошо, но не все люди слышат то, что слышим мы.
– Пока будут разглядывать, думать, настоящий ли, фирменный ли, сколько стоит, пойдет ли им, толстым и самым красивым, такой фасон, ты все свои вольности и глупости быстро скажешь, замолчишь, и все увидят, какая ты милая, контактная, здоровая, умненькая.
– Я – глупая, Андрюшка. Я только рядом с твоим другом Игоряшей умная. А так – глупая. И я устала от технических переводов. И правда хочу в школу. А меня не взяли.
– Слушай, а в институт не хочешь? Я подумал, наверно, смогу тебя устроить. В областной пед бывший, а, как?
– Нет, я хочу с детьми. Вот хочу как-то, и всё, мне интересно.
– Это до первого убитого тобой дебила, Нюська. Но раз уж ты хочешь, спорить бесполезно. Хоти. Иди в другую школу.
– В другую не хочу, хочу в эту.
– Почему?
– У меня тут подружки. С пионерских времен.
– Вспомнила! – засмеялся Андрюшка. – Еще бы царя Гороха вспомнила!
– Я при царе Горохе не жила, я же не такая старая, как ты. А в пионерское время у меня были подружки. Мы вместе в городском пионерском штабе занимались.
– Ну да, я помню. У тебя даже рубашка особая была. Изо льна, с шеврончиками. И пилотка. И что?
– Они, оказывается, в этой школе работают.
– Ты что, раньше не знала?
– Нет! Настька и Никитос в отдельном здании для малышей учатся. А подружки – одна биологию преподает, другая математику, что ли, я не поняла. Случайно встретила, когда пришла.
– Что, сразу обеих? – недоверчиво спросил Андрюшка.
– Сразу обеих, представляешь! Они из столовой шли!
– Хорошо пахнет из столовой?
– Ужасно!
– Всё, тогда не ходи в эту школу.
– Андрюш… И директрису я тоже знаю. Только она немного старше.
– Ты ей сказала?
– О чем? Что она старше?
– Да нет, – засмеялся Андрюшка. – О том, что ты ее помнишь!
– Так и она меня помнит! Она мне сказала, что помнит. Я ей книжку свою с подписью подарила – «в память о пионерском детстве».
– И она тебя не взяла?
– Нет.
– Почему?
– Я слишком вольно с ней разговаривала, высмеивала всё, шутила без остановки…
– Ясно. Должности такой в школе нет.
– А разве плохо, если учитель остроумный?
– Детям, наверно, хорошо, а коллегам – не уверен. Ладно. Ну что, пиши книжки дальше. И немцев переводи. Я люблю твои переводы читать. Ничего не понятно, но ужасно интересно, слог такой отличный.
Подбодренная братом, я решила в школу больше не устраиваться. Действительно, если всё решают мои две-три дурацкие шутки…
– Анна Леонидовна?
Я не узнала голос звонившей мне дамы. И только через несколько фраз поняла, что это одна из моих пионерских подружек, учительница то ли биологии, то ли математики в той школе, куда я так безуспешно ходила устраиваться на работу.
– Роза, ты, что ли?
– Да, – дама слегка замялась. – Да, Аня, это я. Как поживаешь?
– Нормально. Хорошо.
– Ты работу нашла?
– Да я все время работаю. Только дома. Вот сейчас книжку новую начала, детскую, и статьи перевожу для «Техники сегодня».
– Понятно. Ты знаешь, Маргарита Ивановна просила тебя зайти.
– Директриса?
– Директор, – поправила меня Роза.
Наверно, зря я так с ними. Они же стали начальницами. Роза – замдиректора. Большие начальницы в своем маленьком коллективе. Да и не таком уж маленьком. В подчинении столько детей, а значит, и их родителей! И для других учителей Роза ведь тоже начальник, полагаю.
– А ты учителям тоже начальник?
– Что? – растерялась Роза. – Что ты говоришь? Не понимаю.
Она не понимает. А я хотела идти работать в школу и стать такой же? Не понимать обычных человеческих слов? Она бы поняла, но она сейчас настроена говорить официально, а официальный слог, по привычке, не содержит шуток.
– Роз, вот наш нынешний президент шутит где угодно. Не стесняется. Ты же знаешь. И правильно делает. Я не за президента, я за шутки. Так жить веселее. «Смеясь, человечество расстается со своим прошлым». Не помню, кто это сказал, но это очень правильно.
– Это сказал Карл Маркс, – спокойно пояснила мне Роза.
– Да, идея коммунизма с треском провалилась, а мысли хорошие были. Смеясь, расстается и, смеясь, мирится с настоящим – это уже от меня. Денег при этом столько же – как не было, так и нет, проблем – тоже. Но жить как-то лучше. И я вот – просто шучу. Ничего особенного.
– Да, – медленно ответила Роза. – Маргарита говорила, что ты немного странная.
– Да я сильно странная!
– Ладно. Я не могу долго болтать. Слушай, у нас тут учительницу русского переманили. Ушла с повышением. Ушла по знакомству в частный лицей директором. Сама каша манная – какой из нее директор! А у нас теперь словесники давятся от нагрузки, стонут.
– Так им денег платят больше, нет?
– Нет. Деньги теперь на учеников выделяют, что называется, подушно. Ты разберись в этом, пригодится. Поэтому к ученикам по-другому относятся. Каждого ценят.
– За деньги, которые на них выделяют?
– Аня, давай ближе к делу. Ты в школу идти не передумала? Хотя бы временно? А то у нас учителя падают от усталости, и уроки вести некому. А у тебя все-таки образование хорошее. Потом, может быть, кто-то найдется…
Я услышала всё, что сказала и не сказала мне Роза. Но я ведь хотела работать в этой школе? Чтобы через год Никитос бегал по коридорам старшей школы под моим присмотром. Он начнет задираться к старшеклассникам, они его будут бить, это точно. Хотела ходить по тем же коридорам, что и он, и Настька. Чтобы никто не обидел хрупкую Настьку. Собиралась я и общаться со своими пионерскими подружками. Теперь, правда, последнее обстоятельство у меня начало вызывать легкую панику. Кто-то из нас сильно изменился. Скорей всего, все. Ушли в разные стороны. Ну и ладно. Зато школа рядом с домом. Школа хорошая, крепкая…
Решено! Они сделали так, как хотела я. Кто-то где-то меня услышал и позвал ту учительницу русского и литературы в частный лицей. И для меня освободил место. А Игоряша еще говорит: «Бога нет! Есть естественный отбор!» По естественному отбору меня забраковали, а по другому, по тайному, – позвали. Иди, Анюта, работай в школу. Ты хорошая девочка, не слишком юная уже, но бодрая, крепкая, живая. И себя найдешь, и детям – чужим – что-то дашь, возможно. И свои будут тут как тут, присмотрены.
– Да, Роза, спасибо, я поняла. Когда приносить документы?
– А сегодня и приноси, что тянуть. Сможешь?
Я взглянула на часы и на себя в зеркало сбоку на стене.
– Смогу, – подмигнула я своему отражению в зеркале.
Приятно, когда твои проблемы решаются в высших сферах. Зачем только так сейчас все совпало? Чтобы я радовалась и заодно пасла своего маленького и очень активного Никитоса? Или для чего-то другого?
– Я организовывала досуг старшеклассников в Доме культуры.
– А почему ушли через… м-м-м… через полгода? И куда?
– Не смогла организовать. Ушла в журнал. Потом – в свободное плавание. Переводила, писала, редактировала чужое…
Директор смотрела на меня без улыбки. Так, уже плохо. Синдром Игоряши. Атрофированное чувство юмора. Очень часто это хорошо сочетается с гипертрофированным чувством собственного квазидостоинства. «Всё – в принципе вообще всё – может нарушить мое нерушимое достоинство и честь. И я его защищаю априори. Чтобы не снесли ненароком случайной шуткой».
– Почему не смогли? – На лице директора по-прежнему не было и намека на улыбку.
Интересно, по каким критериям она меня оценивает? Меня и всех своих учителей. Вот мы скоро и узнаем.
– Не знала, что с ними делать, со старшеклассниками. Сама слишком молода была. Мне стало скучно. Были наполеоновские планы.
– А сейчас?
– А сейчас у меня планы реальные и двое детей.
– У нас учатся? – быстро спросила директриса.
– Да.
– В каких классах?
– А можно, я не буду говорить? В младших. У них другая фамилия, папина.
– Вы в разводе?
Я секунду поколебалась. Вряд ли стоит говорить о нашей оригинальной форме брака, о вечной неудовлетворенности Игоряши, который проходил у меня в женихах десять лет и пока не может рассчитывать на повышение по должности.
– Да, в разводе.
– Муж женат?
– Смешное время у нас, правда? Вряд ли бы наши родители поняли ваш вопрос.
– Простите? – Директор подняла ровные, аккуратно выщипанные брови.
Судя по ее одежде, она не такой уж консервативный человек. Ковбойская рубашка в красно-синюю крупную клетку, черная кожаная жилетка, задорная стрижка в разный цвет крашеных волос – и белые, и рыжие, и пегие прядки. Ногти короткие, но с черным лаком, крупное кольцо. Я присмотрелась – нет, не с черепом, конечно, как мне показалось вначале. С каким-то восточным символом. А что тогда разговаривает со мной, как будто инструкцию по противопожарной безопасности, написанную в пятьдесят восьмом году, читает вслух?
Я вежливо ответила:
– Нет, муж не женат. Он воспитывает наших детей.
– А… – Она несколько растерянно посмотрела на мои руки. – А вы… замужем?
Ого, ничего себе. Я на работу поступаю или в услужение? Я должна буду впредь отвечать на подобные вопросы? Это не территория моей личной жизни? Не территория. Директор должна знать о сотрудниках многое, чтобы… Наверно, зачем-то должна.
– Я не замужем. Ни официально, никак. Я тоже воспитываю наших детей.
– Ясно. – Директор еще напряженнее стала вглядываться в меня. – Говорите, никогда не работали учителем…
– Не работала.
– А почему решили прийти в школу?
– Захотелось работать. Активно, много. Общаться.
– Веселья особого не обещаю, – сдержанно заметила директор. – Можно взглянуть на остальные документы? Вы заполнили анкету?
– Не был, не состоял, не участвовал. – Я протянула ей анкету. – Папа – Данилевич, я – тоже. Дети – Воробьевы, как их отец. Мама – Синицына. Была.
Директор взглянула на меня так, как будто я говорила какие-то непристойности.
Кажется, я ей не нравлюсь. Полагаю, это ерунда. Я же не с ней собираюсь работать. С детьми. Или я чего-то не понимаю? Я должна понравиться работодателю? Но меня, например, ненавидел хозяин и директор журнала, в котором я работала одно время ответственным редактором. Но я была очень хорошим редактором. Мне было скучновато. А работала я быстро, с фантазией – ее, правда, приложить в техническом информационном издании было трудновато, но я старалась. Искала самые сенсационные в научном смысле материалы, удачно компоновала их, заставляла художника интересно оформлять, сама переписывала на понятном языке, чтобы могли прочитать не только двое-трое узких специалистов. И директор-хозяин, скрепя сердце, назначил меня главным редактором. Но я не вовремя для карьеры забеременела и ушла рожать, растить, кормить, так и не побывав главным редактором.
– У вас по зарубежной литературе средних веков была тройка? – вдруг спросила директор, внимательно читавшая вкладыш к диплому.
– Это как-то повлияет на мое трудоустройство?
– Мне не кажется, что мы сможем найти с вами общий язык, – ответила директор и вернула мне вкладыш с отметками, диплом и анкету, которую я накануне старательно заполняла, разборчиво и подробно. – У вас плохой характер. Вы не сработаетесь с коллективом.
– Мне всегда казалось, что учитель работает с детьми. Он должен любить и понимать детей. Не так?
– А вы любите и понимаете детей?
– Своих – да. С чужими – не пробовала.
– Вряд ли у вас получится, – ответила мне директор. – Благодарю вас. Простите, у меня скоро совещание в городе, мне нужно еще подготовиться.
– Вы мне говорите «нет»? – уточнила я.
Директор лишь улыбнулась и покачала головой. Видимо, я очень сильно нарушила законы, пошла напролом. Вот лыжня, по ней все без труда скользят. Вот тропинка на худой конец, топай себе на здоровье, если на лыжах не умеешь или не хочешь. Зачем лезть в чащобу, в заросли, по пояс в сугробах? Так короче и смешнее?
– Всего доброго, – попрощалась я как можно доброжелательнее.
– И вам не хворать! – ответила мне директор.
Может быть, я ошиблась насчет ее чувства юмора?
Вернуться и сказать, что она – классная тетка, только сама этого не знает, и я смогу с ней работать? Вряд ли она это оценит.
– Андрюшка, меня не взяли на работу! – позвонила я брату часа через два, чуть отойдя от совершенно неожиданного для меня фиаско.
– Это хорошо или плохо? Не пойму по твоему голосу.
– Плохо.
– Я же говорил тебе – костюмчик давай тебе купим, нормальный, приличный, дорогой…
– Что это изменит?
Как иначе – Андрюшка будет утешать меня моими же шутками. Шутим мы похоже, друг друга понимаем хорошо, но не все люди слышат то, что слышим мы.
– Пока будут разглядывать, думать, настоящий ли, фирменный ли, сколько стоит, пойдет ли им, толстым и самым красивым, такой фасон, ты все свои вольности и глупости быстро скажешь, замолчишь, и все увидят, какая ты милая, контактная, здоровая, умненькая.
– Я – глупая, Андрюшка. Я только рядом с твоим другом Игоряшей умная. А так – глупая. И я устала от технических переводов. И правда хочу в школу. А меня не взяли.
– Слушай, а в институт не хочешь? Я подумал, наверно, смогу тебя устроить. В областной пед бывший, а, как?
– Нет, я хочу с детьми. Вот хочу как-то, и всё, мне интересно.
– Это до первого убитого тобой дебила, Нюська. Но раз уж ты хочешь, спорить бесполезно. Хоти. Иди в другую школу.
– В другую не хочу, хочу в эту.
– Почему?
– У меня тут подружки. С пионерских времен.
– Вспомнила! – засмеялся Андрюшка. – Еще бы царя Гороха вспомнила!
– Я при царе Горохе не жила, я же не такая старая, как ты. А в пионерское время у меня были подружки. Мы вместе в городском пионерском штабе занимались.
– Ну да, я помню. У тебя даже рубашка особая была. Изо льна, с шеврончиками. И пилотка. И что?
– Они, оказывается, в этой школе работают.
– Ты что, раньше не знала?
– Нет! Настька и Никитос в отдельном здании для малышей учатся. А подружки – одна биологию преподает, другая математику, что ли, я не поняла. Случайно встретила, когда пришла.
– Что, сразу обеих? – недоверчиво спросил Андрюшка.
– Сразу обеих, представляешь! Они из столовой шли!
– Хорошо пахнет из столовой?
– Ужасно!
– Всё, тогда не ходи в эту школу.
– Андрюш… И директрису я тоже знаю. Только она немного старше.
– Ты ей сказала?
– О чем? Что она старше?
– Да нет, – засмеялся Андрюшка. – О том, что ты ее помнишь!
– Так и она меня помнит! Она мне сказала, что помнит. Я ей книжку свою с подписью подарила – «в память о пионерском детстве».
– И она тебя не взяла?
– Нет.
– Почему?
– Я слишком вольно с ней разговаривала, высмеивала всё, шутила без остановки…
– Ясно. Должности такой в школе нет.
– А разве плохо, если учитель остроумный?
– Детям, наверно, хорошо, а коллегам – не уверен. Ладно. Ну что, пиши книжки дальше. И немцев переводи. Я люблю твои переводы читать. Ничего не понятно, но ужасно интересно, слог такой отличный.
Подбодренная братом, я решила в школу больше не устраиваться. Действительно, если всё решают мои две-три дурацкие шутки…
– Анна Леонидовна?
Я не узнала голос звонившей мне дамы. И только через несколько фраз поняла, что это одна из моих пионерских подружек, учительница то ли биологии, то ли математики в той школе, куда я так безуспешно ходила устраиваться на работу.
– Роза, ты, что ли?
– Да, – дама слегка замялась. – Да, Аня, это я. Как поживаешь?
– Нормально. Хорошо.
– Ты работу нашла?
– Да я все время работаю. Только дома. Вот сейчас книжку новую начала, детскую, и статьи перевожу для «Техники сегодня».
– Понятно. Ты знаешь, Маргарита Ивановна просила тебя зайти.
– Директриса?
– Директор, – поправила меня Роза.
Наверно, зря я так с ними. Они же стали начальницами. Роза – замдиректора. Большие начальницы в своем маленьком коллективе. Да и не таком уж маленьком. В подчинении столько детей, а значит, и их родителей! И для других учителей Роза ведь тоже начальник, полагаю.
– А ты учителям тоже начальник?
– Что? – растерялась Роза. – Что ты говоришь? Не понимаю.
Она не понимает. А я хотела идти работать в школу и стать такой же? Не понимать обычных человеческих слов? Она бы поняла, но она сейчас настроена говорить официально, а официальный слог, по привычке, не содержит шуток.
– Роз, вот наш нынешний президент шутит где угодно. Не стесняется. Ты же знаешь. И правильно делает. Я не за президента, я за шутки. Так жить веселее. «Смеясь, человечество расстается со своим прошлым». Не помню, кто это сказал, но это очень правильно.
– Это сказал Карл Маркс, – спокойно пояснила мне Роза.
– Да, идея коммунизма с треском провалилась, а мысли хорошие были. Смеясь, расстается и, смеясь, мирится с настоящим – это уже от меня. Денег при этом столько же – как не было, так и нет, проблем – тоже. Но жить как-то лучше. И я вот – просто шучу. Ничего особенного.
– Да, – медленно ответила Роза. – Маргарита говорила, что ты немного странная.
– Да я сильно странная!
– Ладно. Я не могу долго болтать. Слушай, у нас тут учительницу русского переманили. Ушла с повышением. Ушла по знакомству в частный лицей директором. Сама каша манная – какой из нее директор! А у нас теперь словесники давятся от нагрузки, стонут.
– Так им денег платят больше, нет?
– Нет. Деньги теперь на учеников выделяют, что называется, подушно. Ты разберись в этом, пригодится. Поэтому к ученикам по-другому относятся. Каждого ценят.
– За деньги, которые на них выделяют?
– Аня, давай ближе к делу. Ты в школу идти не передумала? Хотя бы временно? А то у нас учителя падают от усталости, и уроки вести некому. А у тебя все-таки образование хорошее. Потом, может быть, кто-то найдется…
Я услышала всё, что сказала и не сказала мне Роза. Но я ведь хотела работать в этой школе? Чтобы через год Никитос бегал по коридорам старшей школы под моим присмотром. Он начнет задираться к старшеклассникам, они его будут бить, это точно. Хотела ходить по тем же коридорам, что и он, и Настька. Чтобы никто не обидел хрупкую Настьку. Собиралась я и общаться со своими пионерскими подружками. Теперь, правда, последнее обстоятельство у меня начало вызывать легкую панику. Кто-то из нас сильно изменился. Скорей всего, все. Ушли в разные стороны. Ну и ладно. Зато школа рядом с домом. Школа хорошая, крепкая…
Решено! Они сделали так, как хотела я. Кто-то где-то меня услышал и позвал ту учительницу русского и литературы в частный лицей. И для меня освободил место. А Игоряша еще говорит: «Бога нет! Есть естественный отбор!» По естественному отбору меня забраковали, а по другому, по тайному, – позвали. Иди, Анюта, работай в школу. Ты хорошая девочка, не слишком юная уже, но бодрая, крепкая, живая. И себя найдешь, и детям – чужим – что-то дашь, возможно. И свои будут тут как тут, присмотрены.
– Да, Роза, спасибо, я поняла. Когда приносить документы?
– А сегодня и приноси, что тянуть. Сможешь?
Я взглянула на часы и на себя в зеркало сбоку на стене.
– Смогу, – подмигнула я своему отражению в зеркале.
Приятно, когда твои проблемы решаются в высших сферах. Зачем только так сейчас все совпало? Чтобы я радовалась и заодно пасла своего маленького и очень активного Никитоса? Или для чего-то другого?
Глава 4
– Мамуль, тебе эта кофточка очень идет! – Настька за завтраком потянулась ко мне и погладила меня по груди. – Очень красиво.
– Ага! – активно согласился Никитос с полным ртом и изо всей силы неловко шлепнул ложкой по каше. – Ой…
– Силушка богатырская, Никитос, да ручки-криво-ручки! Ай ты, господи…
– Мам, извини, хочешь, я водой тебе замою… – Никитос, сам измазанный кашей до ушей, застыл с полной ложкой.
Я посмотрела на пятно на блузке.
– Да ладно! Я лучше переоденусь. Доедайте.
В своей комнате я быстро скинула нарядную блузку, которую я накануне купила, в стиле своей мамы – с большим односторонним жабо. В мамины времена асимметрии в одежде еще не знали. А сейчас – самая фишка. С одной стороны пусто, с другой – густо – взбитая пена кружев. Глупо и нарядно до безумия. Вот и хорошо, что Никитос не рассчитал и брызнул на меня. Не мое это. Подумав, я и костюм сняла. Надену как-нибудь… На праздник. Я влезла в привычные тугие брючки. Не знаю, мне нравится. Свитер подлиннее, поприличнее, белый, скажем, вот и нормально. Лишнего не видно. А у меня приятное подтянутое ощущение. И в белом я выгляжу мирно и свежо. Вчера убегались на лыжах с малышней и Игоряшей – так румянец на пол-лица. И косметика никакая не нужна. Кстати. Я сняла украшения, которые теперь ни к чему. Вот, всё привычно и нормально. Я волнуюсь, что ли? Ну да. Мне важно, как меня встретят.
– Мам, ты, главное, запомни, как их зовут. Поняла? – напутствовал меня Никитос. – А то у нас училка по английскому никого не зна…
– Учительница, Никита, а не училка.
– Ну да. Вот она… а-а-а… – Никитос, прыгавший на одной ноге, не удержался и упал в сугроб. И стал тут же громко хохотать, совершенно не собираясь вставать.
– Никита!
– Мам, он так и в классе хохочет, а Юлия Игоревна плачет, – сообщила мне Настька.
– Плачет? Отчего?
– Не знаю. От горя, наверно.
Я рывком за шкирку подняла Никитоса и стала отряхивать с него снег.
– Мам, плохо в темноте ходить в школу, правда?
– Правда. – Я поправила шапку Настьке, уцепившейся за мой карман. – Карман мне не оторви, за руку держись. Никитос, имей в виду, если ты не перестанешь Юлию Игоревну доводить, я тебя в другую школу переведу.
– В коррекционную? Я – за! Там уроков не задают. Ой, мам, кажется, зуб сейчас выпадет! – Никитос, не останавливаясь, полез всей пятерней себе в рот.
– Мам, он вчера на уроке один зуб себе вынул. И хотел еще Колянычу вынуть. Но Юлия Игоревна не разрешила.
– Насть…
Я не знала, что сказать. С одной стороны, я должна все это знать. С другой – получается, что Настька сейчас ябедничает на своего собственного брата.
– Так, знаете, люди, я вообще-то волнуюсь. Я первый день иду на работу. Хорош меня теребить по пустякам. Зуб свой оставь в покое, а ты, Настя… – Я взглянула на доверчиво хлопающую глазами Настьку.
Вот ведь слышит мой недовольный голос, а все равно смотрит доверчиво и нежно. А я, мать-сволочь, – за сына, потому что мне так природа велела. Любить сына. Когда-то он станет последним мужчиной, которому я захочу нравиться. Да и сейчас, собственно, единственный.
Я не стала ругать Настьку, переложила оба портфеля в одну руку и другой взяла ее замерзшую ладошку.
– Где твои варежки?
– Вчера промокли. Я их сушить положила…
– Ясно. Ты справилась с математикой? Я даже не проверила.
– Справилась! – радостно улыбнулась Настька. – У меня тоже зуб шатается, мам. Только я не дам Никитосу его вырывать.
– Хорошо.
Моя милая девочка, она давно привыкла к тому, что ее слушают только тогда, когда Никитос наконец наорется и замолчит, передыхая.
– А, да, вот, мам! – Никитос шел и стучал меня по руке до тех пор, пока я не посмотрела на него. – Мам, мам, мам! Я же чуть не забыл тебе сказать! Вот наша училка по английскому…
– Учительница! – теперь уже Настька поправила его и тут же полетела в снег.
– Все, народ, как хотите. Вы играйте, а я пошла. – Нагруженная их стопудовыми чемоданами с учебниками, я быстро направилась вперед.
– Ма-ам! – завыл Никитос за двоих. – Подожди! Я же не спросил вчера самое главное!
– Что?
– А ведь правда, что Воробьевы горы в честь Воробьевых названы? Значит, в честь меня и Настьки? Я сказал, а Юлия Игоревна долго ругалась… Она сказала, что у меня… м-м-м… как это… Насть, как это слово?
– Псевдомафия! – сказала Настька, наконец догнав меня и снова уцепившись за карман.
Я засмеялась.
– Псевдомафия… Что это?
– Ну или… какая-то веломафия…
– Мания величия, что ли?
– Да, да, мания! Представляешь, мам?
– Всё, побежали! Держитесь оба за меня и больше не падайте, пожалуйста!
Хорошо иметь ребенка, а двоих – еще лучше. Комплект девочка-мальчик сильно добавляет к полноте бытия. Не знаю, что я скажу потом, когда они вырастут. Но пока мне кажется, что именно как-то так и должно всё быть.
– Здравствуйте, меня зовут Анна Леонидовна. Садитесь, пожалуйста.
Я смотрела на детей. Дети они или уже не дети? Одиннадцатый класс. Не думала, что именно с таких учеников начнется моя жизнь и работа в школе. Мне сказали, что это экспериментальный класс – русский и литература у них в полном объеме, не делятся по профилям. Делится история и физика. Сейчас передо мной сидел весь одиннадцатый.
– Садитесь… – от растерянности повторила я.
Кто-то, собственно, и не вставал. Сидел, развалясь, и разглядывал меня. Кто-то не сел. Стояли задом, вполоборота, общались, что-то друг другу показывали. Один пошел к двери.
– Ты, прости, куда идешь? – поинтересовалась я.
Мальчик-дядя, не обернувшись, проговорил:
– Отвали.
– Не обращайте внимания! – красивая девушка, сидящая на второй парте, громко и уверенно обратилась ко мне. – Он урод.
Урод, уже открывший дверь, обернулся на девушку и выплюнул грязное словцо. Та даже не шелохнулась, не ответила.
– Ignore, это правильно, – заметила я и увидела интерес сразу на нескольких лицах.
– Я не понял, у нас какой сейчас урок? – проговорил кто-то с задней парты. И нарочито громко зевнул.
– Русский, Громовский! Проснись, – сказала, не оборачиваясь, всё та же красивая девушка. – А действительно, почему ignore, а не «игнорируй»? Это не одно и то же?
– Нет, – улыбнулась я. – В русском «игнорировать» есть легкое раздражение, поза, негативный оттенок. А английское слово нейтральное. Не хорошее, не плохое. В этом разница.
– А вы что, английский хорошо знаете? – лениво спросил юноша с очень странным лицом, худым, похожим на обтянутый кожей череп. – Или только так, для понтов? Подготовились?
– Подготовились, – кивнула я, чувствуя легкую тревогу. – И для понтов. Хорошо я знаю немецкий и русский.
А что они, собственно, так на меня нападают? Во мне что-то не так?
– Не обращайте на них внимания, – ответила на мои мысли красивая девушка. – Я – Саша Лудянина.
– Ага! – активно согласился Никитос с полным ртом и изо всей силы неловко шлепнул ложкой по каше. – Ой…
– Силушка богатырская, Никитос, да ручки-криво-ручки! Ай ты, господи…
– Мам, извини, хочешь, я водой тебе замою… – Никитос, сам измазанный кашей до ушей, застыл с полной ложкой.
Я посмотрела на пятно на блузке.
– Да ладно! Я лучше переоденусь. Доедайте.
В своей комнате я быстро скинула нарядную блузку, которую я накануне купила, в стиле своей мамы – с большим односторонним жабо. В мамины времена асимметрии в одежде еще не знали. А сейчас – самая фишка. С одной стороны пусто, с другой – густо – взбитая пена кружев. Глупо и нарядно до безумия. Вот и хорошо, что Никитос не рассчитал и брызнул на меня. Не мое это. Подумав, я и костюм сняла. Надену как-нибудь… На праздник. Я влезла в привычные тугие брючки. Не знаю, мне нравится. Свитер подлиннее, поприличнее, белый, скажем, вот и нормально. Лишнего не видно. А у меня приятное подтянутое ощущение. И в белом я выгляжу мирно и свежо. Вчера убегались на лыжах с малышней и Игоряшей – так румянец на пол-лица. И косметика никакая не нужна. Кстати. Я сняла украшения, которые теперь ни к чему. Вот, всё привычно и нормально. Я волнуюсь, что ли? Ну да. Мне важно, как меня встретят.
– Мам, ты, главное, запомни, как их зовут. Поняла? – напутствовал меня Никитос. – А то у нас училка по английскому никого не зна…
– Учительница, Никита, а не училка.
– Ну да. Вот она… а-а-а… – Никитос, прыгавший на одной ноге, не удержался и упал в сугроб. И стал тут же громко хохотать, совершенно не собираясь вставать.
– Никита!
– Мам, он так и в классе хохочет, а Юлия Игоревна плачет, – сообщила мне Настька.
– Плачет? Отчего?
– Не знаю. От горя, наверно.
Я рывком за шкирку подняла Никитоса и стала отряхивать с него снег.
– Мам, плохо в темноте ходить в школу, правда?
– Правда. – Я поправила шапку Настьке, уцепившейся за мой карман. – Карман мне не оторви, за руку держись. Никитос, имей в виду, если ты не перестанешь Юлию Игоревну доводить, я тебя в другую школу переведу.
– В коррекционную? Я – за! Там уроков не задают. Ой, мам, кажется, зуб сейчас выпадет! – Никитос, не останавливаясь, полез всей пятерней себе в рот.
– Мам, он вчера на уроке один зуб себе вынул. И хотел еще Колянычу вынуть. Но Юлия Игоревна не разрешила.
– Насть…
Я не знала, что сказать. С одной стороны, я должна все это знать. С другой – получается, что Настька сейчас ябедничает на своего собственного брата.
– Так, знаете, люди, я вообще-то волнуюсь. Я первый день иду на работу. Хорош меня теребить по пустякам. Зуб свой оставь в покое, а ты, Настя… – Я взглянула на доверчиво хлопающую глазами Настьку.
Вот ведь слышит мой недовольный голос, а все равно смотрит доверчиво и нежно. А я, мать-сволочь, – за сына, потому что мне так природа велела. Любить сына. Когда-то он станет последним мужчиной, которому я захочу нравиться. Да и сейчас, собственно, единственный.
Я не стала ругать Настьку, переложила оба портфеля в одну руку и другой взяла ее замерзшую ладошку.
– Где твои варежки?
– Вчера промокли. Я их сушить положила…
– Ясно. Ты справилась с математикой? Я даже не проверила.
– Справилась! – радостно улыбнулась Настька. – У меня тоже зуб шатается, мам. Только я не дам Никитосу его вырывать.
– Хорошо.
Моя милая девочка, она давно привыкла к тому, что ее слушают только тогда, когда Никитос наконец наорется и замолчит, передыхая.
– А, да, вот, мам! – Никитос шел и стучал меня по руке до тех пор, пока я не посмотрела на него. – Мам, мам, мам! Я же чуть не забыл тебе сказать! Вот наша училка по английскому…
– Учительница! – теперь уже Настька поправила его и тут же полетела в снег.
– Все, народ, как хотите. Вы играйте, а я пошла. – Нагруженная их стопудовыми чемоданами с учебниками, я быстро направилась вперед.
– Ма-ам! – завыл Никитос за двоих. – Подожди! Я же не спросил вчера самое главное!
– Что?
– А ведь правда, что Воробьевы горы в честь Воробьевых названы? Значит, в честь меня и Настьки? Я сказал, а Юлия Игоревна долго ругалась… Она сказала, что у меня… м-м-м… как это… Насть, как это слово?
– Псевдомафия! – сказала Настька, наконец догнав меня и снова уцепившись за карман.
Я засмеялась.
– Псевдомафия… Что это?
– Ну или… какая-то веломафия…
– Мания величия, что ли?
– Да, да, мания! Представляешь, мам?
– Всё, побежали! Держитесь оба за меня и больше не падайте, пожалуйста!
Хорошо иметь ребенка, а двоих – еще лучше. Комплект девочка-мальчик сильно добавляет к полноте бытия. Не знаю, что я скажу потом, когда они вырастут. Но пока мне кажется, что именно как-то так и должно всё быть.
– Здравствуйте, меня зовут Анна Леонидовна. Садитесь, пожалуйста.
Я смотрела на детей. Дети они или уже не дети? Одиннадцатый класс. Не думала, что именно с таких учеников начнется моя жизнь и работа в школе. Мне сказали, что это экспериментальный класс – русский и литература у них в полном объеме, не делятся по профилям. Делится история и физика. Сейчас передо мной сидел весь одиннадцатый.
– Садитесь… – от растерянности повторила я.
Кто-то, собственно, и не вставал. Сидел, развалясь, и разглядывал меня. Кто-то не сел. Стояли задом, вполоборота, общались, что-то друг другу показывали. Один пошел к двери.
– Ты, прости, куда идешь? – поинтересовалась я.
Мальчик-дядя, не обернувшись, проговорил:
– Отвали.
– Не обращайте внимания! – красивая девушка, сидящая на второй парте, громко и уверенно обратилась ко мне. – Он урод.
Урод, уже открывший дверь, обернулся на девушку и выплюнул грязное словцо. Та даже не шелохнулась, не ответила.
– Ignore, это правильно, – заметила я и увидела интерес сразу на нескольких лицах.
– Я не понял, у нас какой сейчас урок? – проговорил кто-то с задней парты. И нарочито громко зевнул.
– Русский, Громовский! Проснись, – сказала, не оборачиваясь, всё та же красивая девушка. – А действительно, почему ignore, а не «игнорируй»? Это не одно и то же?
– Нет, – улыбнулась я. – В русском «игнорировать» есть легкое раздражение, поза, негативный оттенок. А английское слово нейтральное. Не хорошее, не плохое. В этом разница.
– А вы что, английский хорошо знаете? – лениво спросил юноша с очень странным лицом, худым, похожим на обтянутый кожей череп. – Или только так, для понтов? Подготовились?
– Подготовились, – кивнула я, чувствуя легкую тревогу. – И для понтов. Хорошо я знаю немецкий и русский.
А что они, собственно, так на меня нападают? Во мне что-то не так?
– Не обращайте на них внимания, – ответила на мои мысли красивая девушка. – Я – Саша Лудянина.