Страница:
Не поворачивая головы, он только скосил взгляд на неё и снова уставился на потолок. И чего от него хотят? Ему и так плохо. В голове звон, и потолок то и дело плывёт, и всё в комнате кружится.
– Почему он не узнаёт меня?… Мы же двадцать лет вместе?
Валентина, всхлипывая, обращалась то к врачу, то к медсестре.
– У нас ведь дети… Неужели всё можно забыть?! Может, он шутит или пугает меня?
Врач положила ей руку на плечо:
– Бывает так, не помнит пока. Наверное, он ещё там, где был все эти дни, той жизнью живёт.
– Да какой той жизнью? Комой, что ли? Это ведь почти смерть! Там нельзя жить!
– А никто этого не знает… Пойдём, ему отдых нужен. Устал он… А память, она придёт. Только на всё нужно время. Не всё сразу. Он и так у тебя молодец, теперь на поправку пойдёт. Всё образуется. Верить только надо. И ждать…
– А вдруг он совсем не вспомнит?
– Рано пока об этом. Сил ему надо набираться, а сон – самое лучшее сейчас лекарство, – сказала врач, увлекая Валентину за собой.
– Сейчас ты можешь ехать домой. Там ведь, поди, хозяйство, скотина, – сокрушённо добавила, – дома всегда дел много…
– Как домой? Я никуда не поеду! Он тут полуживой, а я к скотине поеду… Не сдохнет скотина, подождёт, соседи покормят.
– Нет, я не выгоняю тебя. Но нужно время, пока он что-то начнёт вспоминать. Ему ко всему нужно привыкать…
Валентина отказалась ехать домой, пока Дмитрий полностью не поправится, – не могла она его оставить. Хоть и видела, что уход за ним хороший, а не могла бросить худого и одинокого, на этой казённой кровати, беспомощного, как малое дитя, – не могла… Да ещё после слов его, от которых так и несло болью:
– Один я теперь…
Почему со мной здесь все стараются заговорить? Что они хотят узнать? И где я? В больнице? Почему тогда нет моих знакомых? Почему со мной сидит всегда эта плачущая женщина и называет себя моей женой? Кто она? Наверное, медсестра, только у неё нет мужа, хочет, чтобы я им стал. Но я не хочу! У меня есть Ведея!
Но почему женщина плачет? Ей жаль меня… Но ведь я ей никто? Что вообще случилось? Почему ноги мои не слушаются и руки, как и язык, словно налиты свинцом? Почему силюсь сказать им это, но у меня не получается? Приходит много людей, но я никого не знаю… Как им сказать об этом? Что же всё-таки происходит? Может, я уже умер, нахожусь на том свете? И вокруг меня тоже умершие, только они этого не понимают. Или понимают, но не говорят мне, чтобы я не испугался. Готовят меня к страшному суду, оттого, может, и говорят так тихо… Только у них тогда тоже всё, как на земле, и даже матерятся так же, как на земле.
Когда мужчина вкалывал ему в вену иглу, почему-то матерился, а от молодой женщины, которая протирала лицо мокрой салфеткой, пахло только что выпитым медицинским спиртом. И запах её груди он почувствовал, и свет он видит земной. А там есть ли свет? Тогда почему они мне не хотят говорить правду? Может, они её не знают? Или не хотят знать?
Его разум от задаваемых самому себе вопросов уставал и как бы затихал. И, прикрыв глаза, он снова впадал в сон, но даже сквозь сон слышал где-то вдалеке слова, но не понимал их смысла – сознание будто ограждалось от всего этого сном, сном его разума. Но утром снова приходили женщины и мужчины, заглядывали ему в глаза, кололи в вену, что-то спрашивали и снова уходили. А с ним всегда оставалась эта плачущая женщина, статная, с красивым печальным лицом. Наверное, она была очень добрая. Может, оттого и несчастная? В последние дни она кормила его из ложечки чем-то молочным. А ему хотелось мяса, но сказать он этого ей не мог. И он глотал потихоньку эту смесь и снова засыпал, но уже чувствовал, что пальцы его шевелятся, когда он этого захочет. И эта женщина, кормившая его, когда никого больше не было в комнате, растирала его одеревеневшие руки и ноги.
Но почему у них здесь нет солнца? Почему нет тёплых лучей, которые по утрам будят, от которых, когда закрываешь глаза, видишь свою кровь, как она течёт в веках? Только лампы под потолком и запачканные краской плафоны. Его ни о чём пока не спрашивали, все чего-то ждали. Может, что он сам первый заговорит? Может, они ждут от меня покаяния? Только за что? Может, за то, как прожил жизнь…
Для Лешего каждый новый день начинался с долгих и утомительных расспросов. Выпытывали одно и то же, что стало надоедать, а порою бесить. А тут ещё женщина, назвавшая себя женой, действовала на нервы. Он помнил Ведею и мысленно был с ней, а тут – на тебе! Придумала – жена! Но вот как ей объяснить, что не жена она ему. Как ей ещё сказать, чтобы она поверила? Была бы женой, разве забыл бы он её! Он почему-то думал, когда пришёл в себя, что её специально приставили оплакивать. Только зачем его оплакивать, когда он всё же почувствовал, что он живой? Только люди вокруг чужие, незнакомые ему.
Леший прикрыл глаза. В этой комнате он ощущал горе, оно летело отовсюду. Тут и стены, и потолок пропитались плачем и стонами, которые теперь отдавались в его голове, мешая ему уснуть или забыться. Это тяжёлое место, в нём очень много боли. И не только его – чужой. В этой комнате много слёз, и часто сюда приходила смерть, потому как он чувствует её, не смываемую хлоркой, не перебиваемую запахами лекарств. И вдруг он понял, что это комната смерти. Смерть живёт в этих стенах, и ему нужно выбраться отсюда.
Когда он на пожаре сломал позвоночник, тоже были чужие люди и чужая больница – только не было этого страшного ощущения. И там никто не спрашивал, кто он…
И не зря эта женщина всегда шепчет его имя! Она пришла за ним! Да, может, она сама смерть и есть? Надо было уйти с Ведеей… Она бы его защитила. А эти только всё талдычат, как заведённые, чтобы я что-то вспомнил. А я и так всё помню! Зачем с меня спрашивать то, чего я не знаю, чего со мной не было…
– Переведите меня в другую комнату.
Над Лешим наклонилась врач:
– Рано пока, потерпи! Да это самая хорошая комната! Здесь есть всё необходимое.
– Здесь нет солнца… А значит, нет и жизни. Смерть вселилась сюда, я же чувствую её. Неужели вам никому не понятно?
Месяц в больнице Лешему показался долгой пыткой. Ему и внушали, и показывали старые фотографии. Только ту жизнь, о которой ему рассказывали, он вспомнить не мог. С памятью оставалось всё по-прежнему. Наконец врачи сочли, что дома и стены помогают, – выписали. Отвезла домой в Бураново всё та же женщина, назвавшаяся женой. Посёлок свой, двор и дом помнил, только выглядело всё не так, как раньше, – как будто он десяток лет отсутствовал. И Валентина была белым пятном в его памяти. Но больше всего его изумил огород, он был чистый и казался огромным. Начинающая желтеть картофельная ботва тянулась до самой реки. Леший потоптался у баньки на краю огорода и со злостью спросил:
– А где кедровник? Кто вырубил?
– О чём это ты? Какой кедровник? Всю жизнь картошка здесь была!
Валентина в страхе посмотрела на Лешего:
– Говорил, правда, давно…
– Что говорил? – не скрывая зло в глазах, глянул на Валентину. – Рассказывай!
– Хотел посадить лес свёкор, ты рассказывал, но не успел…
– Да был кедровник! И беседка была! Земли вам мало! Распахали всё! Красоту такую угробили…
– Митя! Ми-т-я!
Он, уже не обращая внимания на то, что ему говорила, всхлипывая, Валентина, пошёл прямо по картошке к реке. На высоком берегу встал почти у самого края, вглядываясь в знакомую с самого детства излучину, на белоснежный песок на другой стороне, на желтеющие за песком тальники.
– Как это я ничего не помню?! Да помню я всё! – проговорил Леший вслух.
– Митя, ты всё забыл…
Валентина тоже смотрела на реку, в её глазах стояли боль и жалость.
– Вы-то почему здесь живёте? Зачем вам я и дом мой? Пустых ведь много в деревне, в любой заходи – никто не выгонит.
– А ты что же, выгонишь меня?
Впервые Валентина поняла, что он действительно ничего не помнит. До этого ей казалось, что если сказала, что она его жена, то он должен поверить ей и всё само собой, пусть не сразу, но встанет на свои места, и они будут жить как прежде.
– Да не выгоню, живи…
Лешему стало жалко эту женщину. Он ведь помнил, как она просидела месяц там, в больнице, у его кровати и переживала, ночей не спала. И он с хрипотцой выдавил из себя:
– Всё перемешалось, теперь и сам не пойму: где бред, а где явь. Но всё, что было со мной, – было! Я же помню!
– Может, было, Митя. – Словно соглашаясь с Лешим, Валентина кивнула головой. – Только в бреду это было, ты глаза-то разуй!
Лешему его теперешняя жизнь казалась чужой – не его. Его жизнь была та, где он жил один, где был кедровник в огороде, где была Ведея и был Сохатый-Светояр, Невзор и много-много его знакомых. А здесь он стал как бы чужим: ни друзей, ни знакомых. «Где же я был?» – сам себе задавал он вопрос, но не мог отыскать ответа. От дум его только болела голова да кровь стучала молотками в его висках.
Как же теперь быть? Как себя вести в новой для него жизни? Ведь в той, что помнил, он был совершенно другой человек. У него были иные увлечения, была любимая женщина, которая пришла в его жизнь, пусть поздно, но пришла, и он был счастлив с нею. А эта новая женщина, называвшая себя его женой, была чужой для него. Ведь он не помнит, как ухаживал за ней. И любил ли её? Но, наверное, любил, иначе они не могли быть вместе. И кто тогда он сейчас?
Заново нужно учиться жить. И любить тоже надо учиться. Но как… Да и надо ли, когда в памяти стоит Ведея?! И неужели за две недели комы, в которой он пролежал, он смог прожить сорок лет чужого времени? Где правда, а где бред? Одни вопросы, но надо на них отвечать. Хотя бы самому себе. А так ведь можно свихнуться. Врачи сказали, произошло раздвоение личности. Какое раздвоение?! Если он не помнит то, что стараются ему навязать, а помнит то, чего, оказывается, не было в его жизни.
Валентина каждый вечер расспрашивала его о так называемой прошлой жизни, не перечила и не обижалась, даже когда речь заходила о Ведее. И сама рассказывала об их совместной, большой, в которой родились дочери.
Для Валентины годы пролетели как один день. Познакомилась с ним, как ни странно, тоже в больнице. Тогда она проходила практику в областной клинике. Влюбилась сразу, как увидела. Всё бросила: и работу, и учёбу в мединституте – уехала с ним в Бураново, в тьму-таракань. Рассказывала, какой он был сильный да красивый. Говорила, не скрывая слёзы, какой он был временами бабник. Но зла она на него за это не держала, так как хоть и бегал иногда по чужим, но любил только её, свою Валентину. Вспоминала, как охоту любил, как каждый промысловый сезон брал отпуск и уходил в лес, в свою охотничью избушку, что на Каменной речке, доставшуюся ему от отца. И всё-то у них было складно да ладно до самого последнего дня. Дочерей замуж выдавали и свадьбы на весь посёлок справляли. И у детей тоже всё хорошо: и работа есть, и внучки в садик ходят.
Слушал её Дмитрий и думал… Уж слишком всё гладко получалось в его жизни. Не так, как в жизни Лешего, которую он помнит. С самого раннего детства много было всего в той жизни: и горя было много, и испытаний, но и счастье настоящее было. А здесь, по рассказам Валентины, не дорога у него, Дмитрия, была, а прямо шёлковый путь, по которому шёл он и даже ботинок не замарал. Странно всё как-то. Так ведь не бывает в жизни! Есть беды и печали, есть радости и потери. А тут у него, оказывается, ничего такого не было. Пустота, вакуум… Может, оттого и стёрла память то, что не приносило ничего душе его?
А может, не хотела Валентина расстраивать его, понимая, что ещё слаб. Специально, видно, опускала те факты, которые будоражили бы.
И каждый раз после разговора с Валентиной он стал ощущать беспокойство, тяжесть внутри себя, которая давила его и делила. И если действительно всё так, как рассказывает Валентина, откуда в его памяти взялись Ведея и Невзор? Взялось всё то, о чём помнит Леший? Ведь не просто так вошли в его память события, которых, как все утверждают, не было. Ведь откуда-то явилась новая жизнь Дмитрия Ковалёва! И для чего? Пусть была эта бездна, которую зовут комой, но там он себя чувствовал человеком, там он по-настоящему жил и радовался жизни. Его заботила судьба страны, судьбы людей, любовь была настоящая, от которой дрожь по коже… «Может, это память специально бросила вызов мне? Может, потому что неправильно жил? Не о том думал? Вот потому-то и стёрла всё, чтобы я снова начал. Научился сам и научил детей своих, что всё не ради живота своего нужно делать, а ещё ради чего-то, что важнее, чем просто вкусно кушать и спать в тепле».
Глава 4
– Почему он не узнаёт меня?… Мы же двадцать лет вместе?
Валентина, всхлипывая, обращалась то к врачу, то к медсестре.
– У нас ведь дети… Неужели всё можно забыть?! Может, он шутит или пугает меня?
Врач положила ей руку на плечо:
– Бывает так, не помнит пока. Наверное, он ещё там, где был все эти дни, той жизнью живёт.
– Да какой той жизнью? Комой, что ли? Это ведь почти смерть! Там нельзя жить!
– А никто этого не знает… Пойдём, ему отдых нужен. Устал он… А память, она придёт. Только на всё нужно время. Не всё сразу. Он и так у тебя молодец, теперь на поправку пойдёт. Всё образуется. Верить только надо. И ждать…
– А вдруг он совсем не вспомнит?
– Рано пока об этом. Сил ему надо набираться, а сон – самое лучшее сейчас лекарство, – сказала врач, увлекая Валентину за собой.
– Сейчас ты можешь ехать домой. Там ведь, поди, хозяйство, скотина, – сокрушённо добавила, – дома всегда дел много…
– Как домой? Я никуда не поеду! Он тут полуживой, а я к скотине поеду… Не сдохнет скотина, подождёт, соседи покормят.
– Нет, я не выгоняю тебя. Но нужно время, пока он что-то начнёт вспоминать. Ему ко всему нужно привыкать…
Валентина отказалась ехать домой, пока Дмитрий полностью не поправится, – не могла она его оставить. Хоть и видела, что уход за ним хороший, а не могла бросить худого и одинокого, на этой казённой кровати, беспомощного, как малое дитя, – не могла… Да ещё после слов его, от которых так и несло болью:
– Один я теперь…
Почему со мной здесь все стараются заговорить? Что они хотят узнать? И где я? В больнице? Почему тогда нет моих знакомых? Почему со мной сидит всегда эта плачущая женщина и называет себя моей женой? Кто она? Наверное, медсестра, только у неё нет мужа, хочет, чтобы я им стал. Но я не хочу! У меня есть Ведея!
Но почему женщина плачет? Ей жаль меня… Но ведь я ей никто? Что вообще случилось? Почему ноги мои не слушаются и руки, как и язык, словно налиты свинцом? Почему силюсь сказать им это, но у меня не получается? Приходит много людей, но я никого не знаю… Как им сказать об этом? Что же всё-таки происходит? Может, я уже умер, нахожусь на том свете? И вокруг меня тоже умершие, только они этого не понимают. Или понимают, но не говорят мне, чтобы я не испугался. Готовят меня к страшному суду, оттого, может, и говорят так тихо… Только у них тогда тоже всё, как на земле, и даже матерятся так же, как на земле.
Когда мужчина вкалывал ему в вену иглу, почему-то матерился, а от молодой женщины, которая протирала лицо мокрой салфеткой, пахло только что выпитым медицинским спиртом. И запах её груди он почувствовал, и свет он видит земной. А там есть ли свет? Тогда почему они мне не хотят говорить правду? Может, они её не знают? Или не хотят знать?
Его разум от задаваемых самому себе вопросов уставал и как бы затихал. И, прикрыв глаза, он снова впадал в сон, но даже сквозь сон слышал где-то вдалеке слова, но не понимал их смысла – сознание будто ограждалось от всего этого сном, сном его разума. Но утром снова приходили женщины и мужчины, заглядывали ему в глаза, кололи в вену, что-то спрашивали и снова уходили. А с ним всегда оставалась эта плачущая женщина, статная, с красивым печальным лицом. Наверное, она была очень добрая. Может, оттого и несчастная? В последние дни она кормила его из ложечки чем-то молочным. А ему хотелось мяса, но сказать он этого ей не мог. И он глотал потихоньку эту смесь и снова засыпал, но уже чувствовал, что пальцы его шевелятся, когда он этого захочет. И эта женщина, кормившая его, когда никого больше не было в комнате, растирала его одеревеневшие руки и ноги.
Но почему у них здесь нет солнца? Почему нет тёплых лучей, которые по утрам будят, от которых, когда закрываешь глаза, видишь свою кровь, как она течёт в веках? Только лампы под потолком и запачканные краской плафоны. Его ни о чём пока не спрашивали, все чего-то ждали. Может, что он сам первый заговорит? Может, они ждут от меня покаяния? Только за что? Может, за то, как прожил жизнь…
Для Лешего каждый новый день начинался с долгих и утомительных расспросов. Выпытывали одно и то же, что стало надоедать, а порою бесить. А тут ещё женщина, назвавшая себя женой, действовала на нервы. Он помнил Ведею и мысленно был с ней, а тут – на тебе! Придумала – жена! Но вот как ей объяснить, что не жена она ему. Как ей ещё сказать, чтобы она поверила? Была бы женой, разве забыл бы он её! Он почему-то думал, когда пришёл в себя, что её специально приставили оплакивать. Только зачем его оплакивать, когда он всё же почувствовал, что он живой? Только люди вокруг чужие, незнакомые ему.
Леший прикрыл глаза. В этой комнате он ощущал горе, оно летело отовсюду. Тут и стены, и потолок пропитались плачем и стонами, которые теперь отдавались в его голове, мешая ему уснуть или забыться. Это тяжёлое место, в нём очень много боли. И не только его – чужой. В этой комнате много слёз, и часто сюда приходила смерть, потому как он чувствует её, не смываемую хлоркой, не перебиваемую запахами лекарств. И вдруг он понял, что это комната смерти. Смерть живёт в этих стенах, и ему нужно выбраться отсюда.
Когда он на пожаре сломал позвоночник, тоже были чужие люди и чужая больница – только не было этого страшного ощущения. И там никто не спрашивал, кто он…
И не зря эта женщина всегда шепчет его имя! Она пришла за ним! Да, может, она сама смерть и есть? Надо было уйти с Ведеей… Она бы его защитила. А эти только всё талдычат, как заведённые, чтобы я что-то вспомнил. А я и так всё помню! Зачем с меня спрашивать то, чего я не знаю, чего со мной не было…
– Переведите меня в другую комнату.
Над Лешим наклонилась врач:
– Рано пока, потерпи! Да это самая хорошая комната! Здесь есть всё необходимое.
– Здесь нет солнца… А значит, нет и жизни. Смерть вселилась сюда, я же чувствую её. Неужели вам никому не понятно?
Месяц в больнице Лешему показался долгой пыткой. Ему и внушали, и показывали старые фотографии. Только ту жизнь, о которой ему рассказывали, он вспомнить не мог. С памятью оставалось всё по-прежнему. Наконец врачи сочли, что дома и стены помогают, – выписали. Отвезла домой в Бураново всё та же женщина, назвавшаяся женой. Посёлок свой, двор и дом помнил, только выглядело всё не так, как раньше, – как будто он десяток лет отсутствовал. И Валентина была белым пятном в его памяти. Но больше всего его изумил огород, он был чистый и казался огромным. Начинающая желтеть картофельная ботва тянулась до самой реки. Леший потоптался у баньки на краю огорода и со злостью спросил:
– А где кедровник? Кто вырубил?
– О чём это ты? Какой кедровник? Всю жизнь картошка здесь была!
Валентина в страхе посмотрела на Лешего:
– Говорил, правда, давно…
– Что говорил? – не скрывая зло в глазах, глянул на Валентину. – Рассказывай!
– Хотел посадить лес свёкор, ты рассказывал, но не успел…
– Да был кедровник! И беседка была! Земли вам мало! Распахали всё! Красоту такую угробили…
– Митя! Ми-т-я!
Он, уже не обращая внимания на то, что ему говорила, всхлипывая, Валентина, пошёл прямо по картошке к реке. На высоком берегу встал почти у самого края, вглядываясь в знакомую с самого детства излучину, на белоснежный песок на другой стороне, на желтеющие за песком тальники.
– Как это я ничего не помню?! Да помню я всё! – проговорил Леший вслух.
– Митя, ты всё забыл…
Валентина тоже смотрела на реку, в её глазах стояли боль и жалость.
– Вы-то почему здесь живёте? Зачем вам я и дом мой? Пустых ведь много в деревне, в любой заходи – никто не выгонит.
– А ты что же, выгонишь меня?
Впервые Валентина поняла, что он действительно ничего не помнит. До этого ей казалось, что если сказала, что она его жена, то он должен поверить ей и всё само собой, пусть не сразу, но встанет на свои места, и они будут жить как прежде.
– Да не выгоню, живи…
Лешему стало жалко эту женщину. Он ведь помнил, как она просидела месяц там, в больнице, у его кровати и переживала, ночей не спала. И он с хрипотцой выдавил из себя:
– Всё перемешалось, теперь и сам не пойму: где бред, а где явь. Но всё, что было со мной, – было! Я же помню!
– Может, было, Митя. – Словно соглашаясь с Лешим, Валентина кивнула головой. – Только в бреду это было, ты глаза-то разуй!
Лешему его теперешняя жизнь казалась чужой – не его. Его жизнь была та, где он жил один, где был кедровник в огороде, где была Ведея и был Сохатый-Светояр, Невзор и много-много его знакомых. А здесь он стал как бы чужим: ни друзей, ни знакомых. «Где же я был?» – сам себе задавал он вопрос, но не мог отыскать ответа. От дум его только болела голова да кровь стучала молотками в его висках.
Как же теперь быть? Как себя вести в новой для него жизни? Ведь в той, что помнил, он был совершенно другой человек. У него были иные увлечения, была любимая женщина, которая пришла в его жизнь, пусть поздно, но пришла, и он был счастлив с нею. А эта новая женщина, называвшая себя его женой, была чужой для него. Ведь он не помнит, как ухаживал за ней. И любил ли её? Но, наверное, любил, иначе они не могли быть вместе. И кто тогда он сейчас?
Заново нужно учиться жить. И любить тоже надо учиться. Но как… Да и надо ли, когда в памяти стоит Ведея?! И неужели за две недели комы, в которой он пролежал, он смог прожить сорок лет чужого времени? Где правда, а где бред? Одни вопросы, но надо на них отвечать. Хотя бы самому себе. А так ведь можно свихнуться. Врачи сказали, произошло раздвоение личности. Какое раздвоение?! Если он не помнит то, что стараются ему навязать, а помнит то, чего, оказывается, не было в его жизни.
Валентина каждый вечер расспрашивала его о так называемой прошлой жизни, не перечила и не обижалась, даже когда речь заходила о Ведее. И сама рассказывала об их совместной, большой, в которой родились дочери.
Для Валентины годы пролетели как один день. Познакомилась с ним, как ни странно, тоже в больнице. Тогда она проходила практику в областной клинике. Влюбилась сразу, как увидела. Всё бросила: и работу, и учёбу в мединституте – уехала с ним в Бураново, в тьму-таракань. Рассказывала, какой он был сильный да красивый. Говорила, не скрывая слёзы, какой он был временами бабник. Но зла она на него за это не держала, так как хоть и бегал иногда по чужим, но любил только её, свою Валентину. Вспоминала, как охоту любил, как каждый промысловый сезон брал отпуск и уходил в лес, в свою охотничью избушку, что на Каменной речке, доставшуюся ему от отца. И всё-то у них было складно да ладно до самого последнего дня. Дочерей замуж выдавали и свадьбы на весь посёлок справляли. И у детей тоже всё хорошо: и работа есть, и внучки в садик ходят.
Слушал её Дмитрий и думал… Уж слишком всё гладко получалось в его жизни. Не так, как в жизни Лешего, которую он помнит. С самого раннего детства много было всего в той жизни: и горя было много, и испытаний, но и счастье настоящее было. А здесь, по рассказам Валентины, не дорога у него, Дмитрия, была, а прямо шёлковый путь, по которому шёл он и даже ботинок не замарал. Странно всё как-то. Так ведь не бывает в жизни! Есть беды и печали, есть радости и потери. А тут у него, оказывается, ничего такого не было. Пустота, вакуум… Может, оттого и стёрла память то, что не приносило ничего душе его?
А может, не хотела Валентина расстраивать его, понимая, что ещё слаб. Специально, видно, опускала те факты, которые будоражили бы.
И каждый раз после разговора с Валентиной он стал ощущать беспокойство, тяжесть внутри себя, которая давила его и делила. И если действительно всё так, как рассказывает Валентина, откуда в его памяти взялись Ведея и Невзор? Взялось всё то, о чём помнит Леший? Ведь не просто так вошли в его память события, которых, как все утверждают, не было. Ведь откуда-то явилась новая жизнь Дмитрия Ковалёва! И для чего? Пусть была эта бездна, которую зовут комой, но там он себя чувствовал человеком, там он по-настоящему жил и радовался жизни. Его заботила судьба страны, судьбы людей, любовь была настоящая, от которой дрожь по коже… «Может, это память специально бросила вызов мне? Может, потому что неправильно жил? Не о том думал? Вот потому-то и стёрла всё, чтобы я снова начал. Научился сам и научил детей своих, что всё не ради живота своего нужно делать, а ещё ради чего-то, что важнее, чем просто вкусно кушать и спать в тепле».
Глава 4
Долго кричал людей Дмитрий. Голос уносился, рассыпался эхом по вечернему лесу и опять же возвращался к нему. Орал до хрипоты и боли в горле. Только тишина кругом на многие километры, в ответ одно лишь эхо летит. Заблудился… Ведь вроде и люди рядом были, машину слышал на старом лесовозном волоке, но теперь, конечно, уж уехали – не местные. Сам виноват: всё нетронутую бруснику искал, не любил по оборышам собирать. Вот и набрал… Тяжёлое ведро с ягодой оттягивало руки, но бросить жалко – столько трудов… Леший присел на гнилую, покрытую мхом валежину, поставил злополучное ведро у ног. Хотелось пить, но и воды рядом нет… Да и откуда в бору ей летом взяться?
Сначала, пока кричал да бегал, кидаясь из стороны в сторону, пытаясь отыскать тропинку или старый волок, было чувство страха, оно и заставляло его кричать да бегать. А когда сел вот на эту валежину, страх исчез, стало как-то всё равно. Наверное, от усталости. А может, потому что знал – не пропадёт! За бором-то всё одно пойма пойдёт, а там река. Лишь бы не закрутиться, а то будешь по одному месту ходить. Даже задремал, очнулся, когда солнце уже садилось. К ночи надо готовиться, место искать для ночлега.
Уже совсем смеркаться стало, когда добрёл до низины. Вот по этой низине и дошёл до небольшого ручья, что вытекал из болота. Припал к ручью, пил тепловатую воду, насилу жажду утолил. Бор кончился, лиственный лес пошёл кругом. Нашёл место повыше и, сняв с себя рубаху, высыпал ягоду на неё, оставшись в пятнистой энцефалитке. Поставил ведро с водой на костёр… Надо ночевать, всё равно ночь – поймой реки не пройдёшь, все глаза повыткнешь, а утро вечера мудренее. «А чего Лешему в лесу бояться?» – улыбнувшись сам себе, подумал о своей с детства прилипшей кличке.
Прозвище Леший Дмитрий носил давно, как начал себя помнить. Его первым так назвала сама мать за неугомонный характер. Да и родила она его в лесу, до райцентровской больницы не донесла. Одна дома в то время была, отец-то на Каменной речке соболя промышлял. А рожать – некогда ждать. Вот поутру, почуяв, что пора, и ушла одна ещё потемну. Только не суждено было дойти… И в заснеженном чернолесье, под разлапистой пихтой, среди зимы и появился на свет Дмитрий Ковалёв. Мать долго удивлялась, что роды прошли быстро и безболезненно и пацан появился крепкий да здоровый, заорал сразу. Да и как не заорать, когда после тёплой материнской утробы в снег шлёпнулся. Сначала-то она звала его ласково – Лесовичок. Это потом, когда подрос да озорничать начал, то и Лешим стал.
С малых лет тянуло его в леса. Здесь был его мир, таинственный, неповторимый. В лесу ему было всегда тепло и уютно. Может, оттого, что родился в лесу? С первым своим криком вдохнул в себя дух лесной да выдохнуть его из себя не смог, в нём он остался. За свои сорок лет всего-то два раза и блудил. А ведь в какие только места судьба ни закидывала, Бог миловал.
Впервые ещё мальцом заплутал, лет пять ему тогда было. Белка его с тропинки нахоженной увела. От дерева к дереву прыгала, да низко так, оборачивалась к нему, как будто ждала, когда он её нагонять начнёт, да потом опять прыг да скок. Ну а после заскочила на разлапистую ель, поцокала в ветвях, да и пропала из виду, словно и не было её вовсе. Огляделся Митя: места незнакомые, никогда здесь не был и с отцом здесь не ходил. Испугался, присел на гнилой пенёк, заплакал. Грязными ладошками слезы размазывает и тихо так скулит, только помочь ему некому. Пробовал, как сегодня, кричать, тоже до хрипоты докричался. Но поблизости никого, только ветер шумит кронами, словно ругает его, журит, что с тропинки сбился.
Наплакавшись, ладони от лица отнял да снова закрыл. Думал, померещилось: девушка перед ним стоит. Он таких никогда не видел, словно из сказки, что мать читала ему по вечерам да картинки в книжке показывала. И сарафан на ней как из книги той, и волосы так же прибраны. Молча она за руку взяла его, да по лесу повела, и на тропу вывела. Остановилась, когда уж и деревню видать стало, погладила его по волосам, лицо заплаканное ладонью вытерла да молвила странно:
– Жду тебя, когда вырастешь да ума наберёшься. Потом за тобой сама приду, когда узнаю, что готов ты. А пока живи, опыта да разума набирайся.
Сама же обратной дорогой пошла и исчезла за деревьями…
Дмитрий за давностью лет почти забыл об этом случае, вот сегодня только и вспомнилась. И как жаром вдруг в груди: а что, если и сегодня она явится?! Нет, так не бывает… Тогда-то он отцу рассказал, думал, смеяться будет, сам краской залился. А нет! Погрустнел отец да сказал, в сторону глядя:
– Приснилось тебе… Нет тут никого, кроме грибников! Привиделось… Ты об этом меньше-то думай да меньше говори на улице, ненароком смеяться начнут…
Вдвоём они тогда с ним всё лето жили. Мать в больнице лежала в области, занемогла… Потом как бы и согласился с ним Митя: может, правда приснилось. Наплакался да уснул – с кем не бывает.
Чай кипел со смородиновым листом, пар от ведра, а ночь уж совсем к костру подошла, сон только не шёл. Страха не было, знал, что утром низиной всё равно к реке выйдет. А там только шагай, река, она приведет к селу, своему или соседнему, – мимо не пройдёшь. Мало ли он в лесу ночевал? Жаль только вот бруснику придётся бросить.
Уже когда совсем ночь пришла, Млечный Путь дорогу на небе выстелил, костер жар свой поумерил, сунулся Дмитрий головой в колени, дрёму почувствовал. Жар ровный, не обжигающий – безветрие. И так покойно вдруг стало! Лёг на наломанный пихтовый лапник, руками обнял сам себя за плечи, чтобы дольше сохранять тепло, да и заснул, как бы в яму провалился.
Сны снились Дмитрию странные, всегда, с детства. Отрывками разных историй, никогда с ним не происходящих. Фрагменты наплывали один на другой, и как бы воссоздавалась картина из необычной жизни. И люди были совсем другие, и природа была другая. Не та, что сейчас, вырезанная, исковерканная, а нетронутая, первозданная.
И казалось Дмитрию, что он тоже находится там. Всегда вела его женщина, длинноволосая, статная и, по-видимому, очень красивая. Её лица Дмитрий никогда не видел, так как длинная прядь русых волос закрывала её чело. Она ничего не говорила, звала его за собой рукой, и рукав сарафана падал ей на локоть, обнажая белизну кожи. Только Леший идти не мог: сон пеленал его ноги, путал, словно травой или верёвками. И он во сне только шевелил ногами, вздрагивал, стараясь разорвать то, что его держало, но не мог. И просыпался с ощущением чего-то потерянного и не прояснённого для себя, и, молча глядя в звёздное небо, вспоминал тот сон.
На душе оставалось щемящее чувство тоски о несбыточном. Но с восходом солнца всё проходило, и те ощущения вместе с подсыхающей росой улетали, а он становился самим собой. И всё же где-то в глубине души надеялся, что однажды ночью сон этот вновь придёт к нему. И он увидит лицо зовущей его незнакомки, услышит её голос. Как и в детстве, ничего после этих снов не происходило. Они не были предсказывающими или пророческими, но оставляли свой след в памяти Дмитрия. И когда снился очередной сон, он старался отыскать ту, что манила его, звала к себе, а он никогда не мог подойти к ней, не мог оставить с собой…
Однажды она пришла воочию, когда он со сломанным позвоночником, перепутанный парашютными стропами лежал на сосновых вырубах, а лесной пожар, треща, подбирался к нему со стороны купола. И он, обезноженный, не мог пошевелиться, а только шептал разбитыми губами в порванную гарнитуру радиостанции, прося о помощи. Она появилась в своём белом вышитом сарафане, обошла вокруг него, как бы наложила защитный круг, и огонь поник и отступил, повинуясь ей.
– Кто ты? – прошептал Дмитрий, видя, как она будто уводит огонь от него, направляя его совсем в другую сторону.
Она впервые повернулась к нему, но не открыла лица.
– Берегиня твоя…
– А это что?
– Это я тебя оберегаю. Твою жизнь храню.
– Ты ангел, что ли?
– Нет, ангелов не бывает. Я – Берегиня.
– А что же ты меня оберегаешь?
– Как же не беречь? Помнишь, ты за белкой побежал и заблудился?
– Помню…
– Я к тебе явилась…
– А-а! – оживился, вскочить хотел – ноги не слушались.
– Лежи, – сказала. – Скоро за тобой прилетят.
– Рация не работает, не найдут сразу. А пока ищут, я…
– Найдут. Я же с тобой.
– Нет, не верю… Это сон или бред. В жизни так не бывает.
– Бывает. Я тебя выбрала и веду, пока ты не вырастешь и ума-разума не наберешься.
– Да я вырос!
– Телом вырос, духом слаб. А я жду, когда ты станешь воином.
– Был я… воином.
– Знаю, только ты тогда отбывал повинность. Настоящий воин – это другое.
В небе послышались свистящие, шлёпающие звуки винта, разрубающего горячий летний воздух. Вертолёт заходил на посадку, поднимая с земли сухую траву и мелкие сосновые ветки.
– Так скажи, какой настоящий воин? – кричал Леший сквозь шум винтов. Но она не слышала его, её подхватил горячий воздух, и она взлетела, закружилась вместе с листвой да пропала из его глаз.
– Берегиня, хоть теперь имя твоё знаю… Знать, не смерть – отвела ты.
«Только кто же это? Откуда? Видно, в бреду привиделось. Берёзку с девушкой спутал. А жаль…»
Утром проснулся Дмитрий от холода. Костёр догорел, солнце ещё только вставало, на краю леса был виден розовый след по верхушкам деревьев. Подбросив дров и нагнувшись, стал дуть на угли, спрятавшиеся под пеплом. И вот робкий язычок пламени лизнул жёлтые хвоинки, обрадовался, весело побежал по тонким сучьям, отдавая ещё дымное тепло Дмитрию.
Что-то случилось этой ночью. Дмитрий ещё не разобрался, что, но утро было уже другим для него, не таким, как прежде, безмятежным. Он это понял, как только разлепил глаза. Чудилось, что кто-то был рядом с ним всю ночь, сидел, гладил его волосы, выбирая из них хвоинки и мох. Чувствовал, что кто-то поцеловал его в лоб. Но не мог он проснуться, хотя в лесу сон всегда чуток. И сейчас ещё, когда сон отлетел и находится он в полном здравии, ощущал нежную тёплую ладонь на небритой щеке.
Сном он это не считал: сны, они всегда запоминались ему, и плохие, и хорошие. Больше всё тайга горящая снилась. А то парашют не раскрывался, и земля толчками налетала на него. Он всё пытался выдернуть кольцо запасного, но не мог его нашарить, а потом оказывалось, что вместо запасного парашюта он нацепил грыжу от СПП. И тогда он начинал дико кричать и просыпался в поту с трясущимися руками, ухватившись за клапан спального мешка. Иногда сны были радостные, но то были сны из детства. И он спал и не хотел просыпаться, стараясь продлить блаженство безмятежности.
В армию Лешего забрали по спецназначению: для него уже со школьной скамьи лежал путь в снайперскую школу. Ещё будучи учеником десятого класса, он стал кандидатом в мастера по стрельбе из винтовки. Оказывается, это не осталось незамеченным. И уже в учёбке, когда в руках впервые оказалась снайперская винтовка СВД с прицелом и далёкая мишень стала близкой, он даже улыбнулся и положил пуля в пулю весь магазин. Потом далёкая страна, о какой и не мечтал никогда, да и, признаться, и на карте-то не видел. Но довелось побывать там. Какие уж интересы были у нашей страны на «Чёрном континенте», Дмитрий не знал. Он на дальних подступах охранял аэродром, на который садились наши самолёты.
Привык Леший к джунглям, только духоту и сырую жару плохо переносил. А когда без движения и курева лежал долгие часы, время для него, казалось, останавливалось. Даже не думалось ни о чём, но взгляд работал, как у сонной собаки уши: шевеления листа было достаточно, чтобы найти в прицел того, кто пошевелил этот листок.
Как-то, уже под вечер, заметил перемещение людей вооружённых, продвигавшихся медленно и скрытно. Людьми с раскрашенными лицами руководил высокий светлолицый, похожий на старца из-за светлой бороды человек, одетый в непонятную для Лешего одежду. Его-то и взял на прицел Леший. И вдруг женский пронзительный голос:
– Убей его!
И будто этот голос услышал и белобородый: видел в прицел Леший, как он вскинул голову. Только Леший первым нажал на курок, видел, как дёрнулось тело человека и пропало. Кого предупредил голос, Лешего или белобородого? Сразу после выстрела крутанул Леший головой, хотел понять, кто кричал. А только нет никого! А долго размышлять было некогда.
Затрещали автоматы, посыпалась листва и сучки, только уполз из-под обстрела Дмитрий: не очень-то хотелось оставаться здесь, на этой чужой земле, шевелящейся от всяких жуков и червей. Во время перестрелки от наших аэродромных позиций взлетела белая ракета, а вслед за ней полетели, шипя, мины. Дмитрий полз, боясь попасть под свои и чужие осколки и пули. Но бог миловал – ни одной царапины!
Только почему-то запечатлелся в памяти этот высокий мужик с белой бородой. Ладно бы первый… Ведь были и до него, раз война, пусть чужая, но война, на которой он оказался по воле судьбы… Пришедший к нему разведвзвод после обстрела искал убитого, но исчез белобородый, словно его и не было. Лишь на земле валялся невыстреливший гранатомёт, была кровь, но не было тела. Непонятно и то, куда тоже пропал страхующий его второй снайпер Саша Хлебников. Он-то куда делся? Может, на свои позиции отполз? Но времени на раздумья не было. Дмитрий хорошо знал, да и разведчики тоже, что убитых здесь неприятель не собирал. «Ранил, видно», – решил Леший.
Сначала, пока кричал да бегал, кидаясь из стороны в сторону, пытаясь отыскать тропинку или старый волок, было чувство страха, оно и заставляло его кричать да бегать. А когда сел вот на эту валежину, страх исчез, стало как-то всё равно. Наверное, от усталости. А может, потому что знал – не пропадёт! За бором-то всё одно пойма пойдёт, а там река. Лишь бы не закрутиться, а то будешь по одному месту ходить. Даже задремал, очнулся, когда солнце уже садилось. К ночи надо готовиться, место искать для ночлега.
Уже совсем смеркаться стало, когда добрёл до низины. Вот по этой низине и дошёл до небольшого ручья, что вытекал из болота. Припал к ручью, пил тепловатую воду, насилу жажду утолил. Бор кончился, лиственный лес пошёл кругом. Нашёл место повыше и, сняв с себя рубаху, высыпал ягоду на неё, оставшись в пятнистой энцефалитке. Поставил ведро с водой на костёр… Надо ночевать, всё равно ночь – поймой реки не пройдёшь, все глаза повыткнешь, а утро вечера мудренее. «А чего Лешему в лесу бояться?» – улыбнувшись сам себе, подумал о своей с детства прилипшей кличке.
Прозвище Леший Дмитрий носил давно, как начал себя помнить. Его первым так назвала сама мать за неугомонный характер. Да и родила она его в лесу, до райцентровской больницы не донесла. Одна дома в то время была, отец-то на Каменной речке соболя промышлял. А рожать – некогда ждать. Вот поутру, почуяв, что пора, и ушла одна ещё потемну. Только не суждено было дойти… И в заснеженном чернолесье, под разлапистой пихтой, среди зимы и появился на свет Дмитрий Ковалёв. Мать долго удивлялась, что роды прошли быстро и безболезненно и пацан появился крепкий да здоровый, заорал сразу. Да и как не заорать, когда после тёплой материнской утробы в снег шлёпнулся. Сначала-то она звала его ласково – Лесовичок. Это потом, когда подрос да озорничать начал, то и Лешим стал.
С малых лет тянуло его в леса. Здесь был его мир, таинственный, неповторимый. В лесу ему было всегда тепло и уютно. Может, оттого, что родился в лесу? С первым своим криком вдохнул в себя дух лесной да выдохнуть его из себя не смог, в нём он остался. За свои сорок лет всего-то два раза и блудил. А ведь в какие только места судьба ни закидывала, Бог миловал.
Впервые ещё мальцом заплутал, лет пять ему тогда было. Белка его с тропинки нахоженной увела. От дерева к дереву прыгала, да низко так, оборачивалась к нему, как будто ждала, когда он её нагонять начнёт, да потом опять прыг да скок. Ну а после заскочила на разлапистую ель, поцокала в ветвях, да и пропала из виду, словно и не было её вовсе. Огляделся Митя: места незнакомые, никогда здесь не был и с отцом здесь не ходил. Испугался, присел на гнилой пенёк, заплакал. Грязными ладошками слезы размазывает и тихо так скулит, только помочь ему некому. Пробовал, как сегодня, кричать, тоже до хрипоты докричался. Но поблизости никого, только ветер шумит кронами, словно ругает его, журит, что с тропинки сбился.
Наплакавшись, ладони от лица отнял да снова закрыл. Думал, померещилось: девушка перед ним стоит. Он таких никогда не видел, словно из сказки, что мать читала ему по вечерам да картинки в книжке показывала. И сарафан на ней как из книги той, и волосы так же прибраны. Молча она за руку взяла его, да по лесу повела, и на тропу вывела. Остановилась, когда уж и деревню видать стало, погладила его по волосам, лицо заплаканное ладонью вытерла да молвила странно:
– Жду тебя, когда вырастешь да ума наберёшься. Потом за тобой сама приду, когда узнаю, что готов ты. А пока живи, опыта да разума набирайся.
Сама же обратной дорогой пошла и исчезла за деревьями…
Дмитрий за давностью лет почти забыл об этом случае, вот сегодня только и вспомнилась. И как жаром вдруг в груди: а что, если и сегодня она явится?! Нет, так не бывает… Тогда-то он отцу рассказал, думал, смеяться будет, сам краской залился. А нет! Погрустнел отец да сказал, в сторону глядя:
– Приснилось тебе… Нет тут никого, кроме грибников! Привиделось… Ты об этом меньше-то думай да меньше говори на улице, ненароком смеяться начнут…
Вдвоём они тогда с ним всё лето жили. Мать в больнице лежала в области, занемогла… Потом как бы и согласился с ним Митя: может, правда приснилось. Наплакался да уснул – с кем не бывает.
Чай кипел со смородиновым листом, пар от ведра, а ночь уж совсем к костру подошла, сон только не шёл. Страха не было, знал, что утром низиной всё равно к реке выйдет. А там только шагай, река, она приведет к селу, своему или соседнему, – мимо не пройдёшь. Мало ли он в лесу ночевал? Жаль только вот бруснику придётся бросить.
Уже когда совсем ночь пришла, Млечный Путь дорогу на небе выстелил, костер жар свой поумерил, сунулся Дмитрий головой в колени, дрёму почувствовал. Жар ровный, не обжигающий – безветрие. И так покойно вдруг стало! Лёг на наломанный пихтовый лапник, руками обнял сам себя за плечи, чтобы дольше сохранять тепло, да и заснул, как бы в яму провалился.
Сны снились Дмитрию странные, всегда, с детства. Отрывками разных историй, никогда с ним не происходящих. Фрагменты наплывали один на другой, и как бы воссоздавалась картина из необычной жизни. И люди были совсем другие, и природа была другая. Не та, что сейчас, вырезанная, исковерканная, а нетронутая, первозданная.
И казалось Дмитрию, что он тоже находится там. Всегда вела его женщина, длинноволосая, статная и, по-видимому, очень красивая. Её лица Дмитрий никогда не видел, так как длинная прядь русых волос закрывала её чело. Она ничего не говорила, звала его за собой рукой, и рукав сарафана падал ей на локоть, обнажая белизну кожи. Только Леший идти не мог: сон пеленал его ноги, путал, словно травой или верёвками. И он во сне только шевелил ногами, вздрагивал, стараясь разорвать то, что его держало, но не мог. И просыпался с ощущением чего-то потерянного и не прояснённого для себя, и, молча глядя в звёздное небо, вспоминал тот сон.
На душе оставалось щемящее чувство тоски о несбыточном. Но с восходом солнца всё проходило, и те ощущения вместе с подсыхающей росой улетали, а он становился самим собой. И всё же где-то в глубине души надеялся, что однажды ночью сон этот вновь придёт к нему. И он увидит лицо зовущей его незнакомки, услышит её голос. Как и в детстве, ничего после этих снов не происходило. Они не были предсказывающими или пророческими, но оставляли свой след в памяти Дмитрия. И когда снился очередной сон, он старался отыскать ту, что манила его, звала к себе, а он никогда не мог подойти к ней, не мог оставить с собой…
Однажды она пришла воочию, когда он со сломанным позвоночником, перепутанный парашютными стропами лежал на сосновых вырубах, а лесной пожар, треща, подбирался к нему со стороны купола. И он, обезноженный, не мог пошевелиться, а только шептал разбитыми губами в порванную гарнитуру радиостанции, прося о помощи. Она появилась в своём белом вышитом сарафане, обошла вокруг него, как бы наложила защитный круг, и огонь поник и отступил, повинуясь ей.
– Кто ты? – прошептал Дмитрий, видя, как она будто уводит огонь от него, направляя его совсем в другую сторону.
Она впервые повернулась к нему, но не открыла лица.
– Берегиня твоя…
– А это что?
– Это я тебя оберегаю. Твою жизнь храню.
– Ты ангел, что ли?
– Нет, ангелов не бывает. Я – Берегиня.
– А что же ты меня оберегаешь?
– Как же не беречь? Помнишь, ты за белкой побежал и заблудился?
– Помню…
– Я к тебе явилась…
– А-а! – оживился, вскочить хотел – ноги не слушались.
– Лежи, – сказала. – Скоро за тобой прилетят.
– Рация не работает, не найдут сразу. А пока ищут, я…
– Найдут. Я же с тобой.
– Нет, не верю… Это сон или бред. В жизни так не бывает.
– Бывает. Я тебя выбрала и веду, пока ты не вырастешь и ума-разума не наберешься.
– Да я вырос!
– Телом вырос, духом слаб. А я жду, когда ты станешь воином.
– Был я… воином.
– Знаю, только ты тогда отбывал повинность. Настоящий воин – это другое.
В небе послышались свистящие, шлёпающие звуки винта, разрубающего горячий летний воздух. Вертолёт заходил на посадку, поднимая с земли сухую траву и мелкие сосновые ветки.
– Так скажи, какой настоящий воин? – кричал Леший сквозь шум винтов. Но она не слышала его, её подхватил горячий воздух, и она взлетела, закружилась вместе с листвой да пропала из его глаз.
– Берегиня, хоть теперь имя твоё знаю… Знать, не смерть – отвела ты.
«Только кто же это? Откуда? Видно, в бреду привиделось. Берёзку с девушкой спутал. А жаль…»
Утром проснулся Дмитрий от холода. Костёр догорел, солнце ещё только вставало, на краю леса был виден розовый след по верхушкам деревьев. Подбросив дров и нагнувшись, стал дуть на угли, спрятавшиеся под пеплом. И вот робкий язычок пламени лизнул жёлтые хвоинки, обрадовался, весело побежал по тонким сучьям, отдавая ещё дымное тепло Дмитрию.
Что-то случилось этой ночью. Дмитрий ещё не разобрался, что, но утро было уже другим для него, не таким, как прежде, безмятежным. Он это понял, как только разлепил глаза. Чудилось, что кто-то был рядом с ним всю ночь, сидел, гладил его волосы, выбирая из них хвоинки и мох. Чувствовал, что кто-то поцеловал его в лоб. Но не мог он проснуться, хотя в лесу сон всегда чуток. И сейчас ещё, когда сон отлетел и находится он в полном здравии, ощущал нежную тёплую ладонь на небритой щеке.
Сном он это не считал: сны, они всегда запоминались ему, и плохие, и хорошие. Больше всё тайга горящая снилась. А то парашют не раскрывался, и земля толчками налетала на него. Он всё пытался выдернуть кольцо запасного, но не мог его нашарить, а потом оказывалось, что вместо запасного парашюта он нацепил грыжу от СПП. И тогда он начинал дико кричать и просыпался в поту с трясущимися руками, ухватившись за клапан спального мешка. Иногда сны были радостные, но то были сны из детства. И он спал и не хотел просыпаться, стараясь продлить блаженство безмятежности.
В армию Лешего забрали по спецназначению: для него уже со школьной скамьи лежал путь в снайперскую школу. Ещё будучи учеником десятого класса, он стал кандидатом в мастера по стрельбе из винтовки. Оказывается, это не осталось незамеченным. И уже в учёбке, когда в руках впервые оказалась снайперская винтовка СВД с прицелом и далёкая мишень стала близкой, он даже улыбнулся и положил пуля в пулю весь магазин. Потом далёкая страна, о какой и не мечтал никогда, да и, признаться, и на карте-то не видел. Но довелось побывать там. Какие уж интересы были у нашей страны на «Чёрном континенте», Дмитрий не знал. Он на дальних подступах охранял аэродром, на который садились наши самолёты.
Привык Леший к джунглям, только духоту и сырую жару плохо переносил. А когда без движения и курева лежал долгие часы, время для него, казалось, останавливалось. Даже не думалось ни о чём, но взгляд работал, как у сонной собаки уши: шевеления листа было достаточно, чтобы найти в прицел того, кто пошевелил этот листок.
Как-то, уже под вечер, заметил перемещение людей вооружённых, продвигавшихся медленно и скрытно. Людьми с раскрашенными лицами руководил высокий светлолицый, похожий на старца из-за светлой бороды человек, одетый в непонятную для Лешего одежду. Его-то и взял на прицел Леший. И вдруг женский пронзительный голос:
– Убей его!
И будто этот голос услышал и белобородый: видел в прицел Леший, как он вскинул голову. Только Леший первым нажал на курок, видел, как дёрнулось тело человека и пропало. Кого предупредил голос, Лешего или белобородого? Сразу после выстрела крутанул Леший головой, хотел понять, кто кричал. А только нет никого! А долго размышлять было некогда.
Затрещали автоматы, посыпалась листва и сучки, только уполз из-под обстрела Дмитрий: не очень-то хотелось оставаться здесь, на этой чужой земле, шевелящейся от всяких жуков и червей. Во время перестрелки от наших аэродромных позиций взлетела белая ракета, а вслед за ней полетели, шипя, мины. Дмитрий полз, боясь попасть под свои и чужие осколки и пули. Но бог миловал – ни одной царапины!
Только почему-то запечатлелся в памяти этот высокий мужик с белой бородой. Ладно бы первый… Ведь были и до него, раз война, пусть чужая, но война, на которой он оказался по воле судьбы… Пришедший к нему разведвзвод после обстрела искал убитого, но исчез белобородый, словно его и не было. Лишь на земле валялся невыстреливший гранатомёт, была кровь, но не было тела. Непонятно и то, куда тоже пропал страхующий его второй снайпер Саша Хлебников. Он-то куда делся? Может, на свои позиции отполз? Но времени на раздумья не было. Дмитрий хорошо знал, да и разведчики тоже, что убитых здесь неприятель не собирал. «Ранил, видно», – решил Леший.