Тимур Кибиров. Избранные стихотворения

за мимолетным намеком на что-то,
не проверять эту мелочь на свет…
Завтра суббота. О, как же охота
 
 
жить!.. Трясогузка трепещет хвостом.
Вновь опоздал воскресенский автобус.
Спорит Гогушин с соседом о том,
прав или нет Хасбулатов… Попробуй
 
 
свыкнуться с мыслью, что ты никогда,
о, никогда!.. Приближается ливень.
В речке рябит и темнеет вода.
Ивы шумят. И жена торопливо
 
 
с белой веревки снимает белье.
Лист покачнулся под каплею тяжкой.
Как же мне вынести счастье мое?
С кем там ругается Лаптева Машка?
 

6. Вечернее размышление

 
На самом деле все гораздо проще.
Не так ли, Вольфганг? Лучше помолчим.
Вон филомела горлышко полощет
в сирени за штакетником моим.
 
 
И не в сирени даже, а в синели,
лиющей благовонья в чуткий нос.
Гораздо все сложней на самом деле.
Утих совхоз. Пропел электровоз
 
 
на Шиферной – томительно и странно,
как бы прощаясь навсегда. Поверь,
все замерло во мгле благоуханной,
уже не вспыхнет огнь, не скрыпнет дверь.
 
 
И может, радость наша недалече
и бродит одиноко меж теней.
На самом деле все гораздо легче,
короче вздоха, воздуха нежней!
 
 
А там вдали химкомбинат известный
дымит каким-то ядом в три трубы.
Он страшен и красив во мгле окрестной,
но тоже общей не уйдет судьбы,
 
 
как ты да я. И так же славит Бога
лягушек хор в темнеющем пруду.
Не много ль это все? Не слишком ль много
в конце концов имеется в виду?
 
 
Неверно все. Да я и сам неверен.
То так, то этак, то вообще никак.
Все зыблется. Но вот что характерно —
и зверь, и злак, и человечек всяк
 
 
являлся загадкой и симво́лом,
на самом деле дышит и живет,
как исступленно просится на волю,
как лезет в душу и к окошку льнет!
 
 
Как пахнет! Как шумит! И как мозолит
глаза! Как осязается перстом,
попавшим в небо! Вон он, дядя Коля,
а вон Трофим Егорович с ведром!
 
 
А вон – звезда! А вон – зарей вечерней
зажжен парник!.. Земля еще тепла.
Но зыблется уже во мгле неверной,
над гладью вод колышется ветла.
 
 
На самом деле простота чревата,
а сложность беззащитна и чиста,
и на закате дым химкомбината
подскажет нам, что значит Красота.
 
 
Неверно все. Красиво все. Похвально
почти что все. Усталая душа
сачкует безнадежно и нахально,
шалеет и смакует не спеша.
 
 
Мерцающей уже покрыты пленкой
растений нежных грядки до утра.
И мышья беготня за стенкой тонкой.
И ветра гул. И пенье комара.
 
 
Зажжем же свет. Водой холодной тело
гудящее обмоем кое-как…
Но так ли это все на самом деле?
И что же все же делать, если так?
 

7

 
Чуть правее луны загорелась звезда.
Чуть правее и выше луны.
Грузовик прогудел посреди тишины
И пропал в тишине навсегда.
И в чешуйках пруда
Раздробилась звезда.
И ничто не умрет никогда.
 
 
То ли Фет, то ли Блок, то ль Исаев Егор —
Просто ночь над деревней стоит.
Просто ветер тихонько листы шевелит.
Просто так. Так о чем говорить?
И с каких это пор
Этот лепет и вздор
Увлажняют насмешливый взор?
 
 
Что ты, сердце? – Да так как-то все, ничего.
Ничего, так не надо щемить!
Но, как в юности ранней вопрос половой,
Что-то важное надо решить.
То ли все позабыть,
То ли все сохранить,
Не пролить, не отдать ничего!
 
 
То ль куда-то идти, то ль остаться навек,
То ли лопнуть от счастья и слез,
Петь, что вижу, как из анекдота чучмек,
Нюхать ветер ночной во весь нос!
И всего-то нужны
Две на палке струны.
Сформулируй же точно вопрос!
 
 
Скажем так – почему это все? Почему
Это все? Ну за что же? Зачем?
Есть ли Бог? Да не в этом ведь дело совсем!
Он-то есть, но, видать по всему,
Он не то чтобы нем,
Он доступен не всем,
Я его никогда не пойму.
 
 
Просто ивы красивы, и тополь высок,
Высотою почти до звезды.
Просто пахнут и пахнут ночные цветы,
Просто жизнь продолжается впрок.
Просто дал я зарок
Пред лицом пустоты…
Дайте срок, только дайте мне срок.
 

8

   Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы
   При появлении Аврориных лучей,
   Но не отдаст тебе багряная денница
   Сияния протекших дней…

Батюшков

 
Словно маньяк с косой неумолимой,
Проходит время. Шелестят года.
Казалось бы – любовь не струйка дыма,
Но и она проходит навсегда!
Из жареной курятины когда-то
Любил я ножки, ножки лишь одне!
И что ж? Промчались годы без возврата,
И ножки эти безразличны мне.
 
 
Я мясо белое теперь люблю… Абрамыч,
Увы, был прав: всевидящей судьбе
Смешны обеты смертных и программы,
Увы, не властны мы в самих себе!
 
 
Опять-таки портвейн! Иль, скажем, пиво!
Где ж та любовь? Чюрлёнис где и Блок?
Года проходят тяжко и спесиво,
Как оккупанта кованый сапог.
 
 
И нет как нет былых очарований!
Аукаюсь. Зима кати́т в глаза.
Жлоб-муравей готовит речь заране.
Но в сущности, он сам как стрекоза.
 
 
Все-все пройдет. И мне уж скоро сорок.
А толку-то? Чего я приобрел?
Из года в год выдумывая порох,
Я вновь «Орленок» этот изобрел!
 
 
И все понятней строки Мандельштама
Про холодок и темя… Ой-ой-ой!
А в зеркале – ну вылитый, ну прямо
Не знаю кто… Но сильно испитой.
 
 
И все быстрей года бегут, мелькают,
Как электричка встречная, шумят.
Все реже однокурсники икают.
Я все забыл. Никто не виноват.
 
 
Я силюсь вспомнить. Так же вот когда-то
Грядущее я силился узнать.
И так же, Боже мой, безрезультатно.
Я все забыл. Ни зги не разобрать.
 
 
Одышка громче. Мускул смехотворен.
Прошло, проходит и навек пройдет.
Безумного Эдгара гадкий ворон
На бюстик Ильича присел и ждет.
 
 
Сменился буйный кайф стихосложенья
Похмельем с кислым привкусом вины.
И половой любви телодвиженья
Еще желанны, но уже смешны
 
 
Чуть-чуть. Чуть-чуть грустны. Уже не спорить
С противником, а не иметь его
Хотелось бы. И, очевидно, вскоре
Уже не будет больше ничего.
 
 
Все-все пройдет, как пали Рим и Троя,
Как Феликс – уж на что железным был!
Не прикасайся. Не буди былое.
Там ржа, и смрад, там тлен, и прах, и пыль!..
 
 
Лежу, пишу. Проходит время. В спину
Четвертый раз впивается комар.
Опять свалился пепел на перину.
Вот так вот и случается пожар.
 
 
Пора уж спать. Морфеевы объятья
Так сладостны. О сон, коллега мой!
Душа тоскою смертною объята!
Утешь меня. Побудь хоть ты со мной.
 
 
Спи-спи. Все-все пройдет. Труда не стоит.
Все-все пройдет. Ты спи. Нормально все.
Не обращай вниманья, все пустое.
Все правильно. Ты спи. Чего тебе еще?..
……………………………………………………………………………………………
Ты пробуждаешься, о, Байя… С добрым утром!
Еще роса не обратилась в пар,
И облака сияют перламутром,
И спит на тюле вздувшийся комар,
А клен уж полон пением немудрым!..
 
 
Проходит все – и хмель, и перегар.
Но пьяных баек жар не угасает!
 

9. Исторический романс

 
Что ты жадно глядишь на крестьянку,
подбоченясь, корнет молодой,
самогонку под всхлипы тальянки
пригубивши безусой губой?
 
 
Что ты фертом стоишь, наблюдая
пляску, свист, каблуков перестук?
Как бы боком не вышла такая
этнография, милый барчук.
 
 
Поезжай-ка ты лучше к мамзелям
иль к цыганкам на тройке катись.
Приворотное мутное зелье
сплюнь три раза и перекрестись.
 
 
Ах, мон шер, ах, мон анж, охолонь ты!
Далеко ли, Ваш бродь, до беды,
до греха, до стыда, до афронта,
хоть о маменьке вспомнил бы ты!
 
 
Что ж напялил ты косоворотку?
Полюбуйся, мон шер, на себя!
Эта водка сожжет тебе глотку,
оплетет и задушит тебя!
 
 
Где ж твой ментик, гусар бесшабашный?
Где Моэта шипучий бокал?
Кой же черт тебя гонит на пашню,
что ты в этой избе потерял?
 
 
Одари их ланкастерской школой
и привычный оброк отмени,
позабавься с белянкой веселой,
только ближе не надо, ни-ни!
 
 
Вот послушай, загадка такая:
Что на землю швыряет мужик,
ну а барин в кармане таскает?
Что? Не знаешь? Скажи напрямик.
 
 
Это сопли, миленочек, сопли!
Так что лучше не надо, корнет.
Первым классом уютным и теплым
уезжай в свой блистательный свет!
 
 
Брось ты к черту Руссо и Толстого!
Поль де Кок неразрезанный ждет.
И актерки к канкану готовы.
Оффенбах пред оркестром встает.
 
 
Блещут ложи, брильянты, мундиры.
Что ж ты ждешь? Что ты прешь на рожон?
Видно, вправду ты бесишься с жиру,
разбитною пейзанкой пленен.
 
 
Плат узорный, подсолнухов жменя,
черны брови да алы уста,
ой вы сени, кленовые сени,
ах, естественность, ах, простота!
 
 
Все равно ж не полюбит, обманет,
насмеется она над тобой,
затуманит, завьюжит, заманит,
обернется погибелью злой!
 
 
Все равно не полюбит, загубит!
Из острога вернется дружок.
Искривятся усмешечкой губы.
Ярым жаром блеснет сапожок.
 
 
Что топорщится за голенищем?
Что так странно и страшно он свищет?
Он зовет себя Третьим Петром.
Твой тулупчик расползся на нем.
 

10

 
Когда фонарь пристанционный
Клен близлежащий освещает
И черноту усугубляет
Крон отдаленных, ив склоненных,
А те подчеркивают светлость
Закатной половины неба,
Оно ж нежданно и нелепо
Воспоминанье пробуждает
О том, что в полночь вот такую
Назад лет двадцать иль пятнадцать,
Когда мне было восемнадцать,
Нет двадцать, я любил другую,
Но свет вот так же сочетался,
И так же точно я старался
Фиксировать тоску и счастье,
Так вот, когда фонарь на рельсы
Наводит блеск, и семафоры
Горят, и мимо поезд скорый
«Ташкент – Москва» проносит окна,
И спичка, осветив ладони,
Дугу прочертит над перроном
И канет в темноте июльской,
 
 
И хочется обнять, и плакать,
И кануть, словно эта спичка,
Плевать, что это электричка
Последняя, обнять и плакать,
И в темные луга и рощи
Бежать, рюкзак суровой тещи
Оставив на скамейке, —
 
 
это
пример использованья света
в неблаговидных, в общем, целях
воздействия на состоянье
психическое, а быть может,
психофизическое даже
реципиента.
 

11

 
На слова, по-моему, Кирсанова
песня композитора Тухманова
«Летние дожди».
Помнишь? Мне от них как будто лучше,
тра-та-та-та радуги и тучи,
будто тра-та-та-та впереди.
 
 
Я припомнил это, наблюдая,
как вода струится молодая.
Дождик-дождик, не переставай!
Лейся на лысеющее темя,
 
 
утверждай, что мне еще не время,
пот и похоть начисто смывай.
 
 
Ведь не только мне как будто лучше,
а, к примеру, ивушке плакучей
и цветной капусте, например.
Вот он дождь. Быть может, и кислотный.
Радуясь, на блещущие сотки
смотрит из окна пенсионер.
 
 
Вот и солнце между туч красивых.
Вот буксует в луже чья-то «Нива».
Вот и все. Ты только погоди.
Покури спокойно на крылечке,
посмотри-замри, мое сердечко.
Вдруг и впрямь тра-та-та впереди?
 
 
Вот и все, что я хотел напомнить.
Вот и все, что я хотел исполнить.
Радуга над Шиферной висит.
Развернулась радуга Завета.
Преломилось горестное лето.
Дальний гром с душою говорит.
 

12

 
Меж тем отцвели хризантемы, а также
Пурпурный закат догорел
За химкомбинатом, мой ангел. Приляг же,
Чтоб я тебе шепотом спел.
 
 
Не стану я лаской тебя огневою,
Мой друг, обжигать, утомлять,
Ведь в сердце отжившем моем все былое
Опять копошится, опять!
 
 
Я тоже в часы одинокие ночи
Люблю, грешным делом, прилечь.
Но слышу не речи и вижу не очи,
Не плечи в сиянии свеч.
 
 
Я вижу курилку, каптерку, бытовку,
Я слышу команду «Подъем!»,
Политподготовку, и физподготовку,
И дембельский алый альбом.
 
 
Столовку, перловку, спецовку, ментовку,
Маевку в районном ДК,
Стыковку, фарцовку и командировку,
«Самтрест», и «Рот Фронт», и «Дукат»!
 
 
И в этой-то теме – и личной, и мелкой! —
Кручусь я опять и опять!
Кручусь поэтической Белкой и Стрелкой,
Покуда сограждане спят!
 
 
Кручусь Терешковой, «Союз-Аполлоном»
Над круглой советской землей,
С последним на «Русскую водку» талоном
Кружусь над забытой страной!
 
 
«Чому я ни сокил?» – поют в Шепетовке,
Плывет «Сулико» над Курой,
И пляшут чеченцы на пальчиках ловко,
И слезы в глазах Родниной!
 
 
Великая, Малая, Белая Мама
И прочая Родина-Мать!
Теперь-то, наверно, не имеешь ты сраму,
А я продолжаю имать.
 
 
Задравши штаны, выбираю я «Пепси»,
Но в сердце – «Дюшес» и «Ситро»,
Пивнуха у фабрики имени Лепсе,
«Агдам» под конфетку «Цитрон»!
 
 
Люблю ли я это? Не знаю. Конечно.
Конечно же, нет!! Но опять
Лиризм кавээновский и кагэбэшный
Туманит слезою мой взгляд!
 
 
И с глупой улыбкой над алым альбомом
Мурлычу Шаинского я…
Чому ж Чип и Дэйл не спешат мне на помощь,
Без сахара «Орбит» жуя?!
 
 
Чому ж я ни сокил? Тому ж я не сокол,
Что каркаю ночь напролет,
Что плачу и прячусь от бури высокой…
А впрочем, и это пройдет.
 
 
Тогда я спою тебе, ангел мой бедный,
О том, как лепечет листва,
Как пахнет шиповник во мгле предрассветной,
Как ветхие гаснут слова,
 
 
Как все забывается, все затихает,
Как чахнет пурпурный закат,
Как личная жизнь не спеша протекает
И не обернется назад.
 

13

 
Читатель, прочти вот про это —
Про то, что кончается лето,
Что я нехорош и немолод,
Что больше мне нравится город,
Хоть здесь и гораздо красивей,
Что дремлют плакучие ивы,
Что вновь магазин обокрали,
Что вора отыщут едва ли,
Что не уродилась картошка,
Что я умирал понарошку,
Но вновь как ни в чем не бывало
Живу, не смущаясь нимало,
Что надо бы мне не лениться,
Что на 21-й странице
Забыт Жомини и заброшен,
Что скоро московская осень
Опять будет ныть и канючить
 
 
Со мной в унисон, что плакучий
Я стал, наподобие ивы,
Что мне без тебя сиротливо,
Читатель ты мой просвещенный,
И что на вопрос твой резонный:
«А на хрен читать мне про это?»
Ответа по-прежнему нету.
 

14. Вокализ

 
И вот мы вновь поем про осень.
И вот мы вновь поем и пляшем
На остывающей земле.
Невинны и простоволосы,
Мы хрупкими руками машем,
Неразличимы лица наши
В златой передзакатной мгле.
 
 
Подходят юные морозы
И смотрят ясными глазами,
И мы не понимаем сами,
Мы просто стынем и поем,
Мы просто так поем про осень,
Сливаясь с зыбкими тенями,
Мы просто гибнем и живем.
 
 
И бродим тихими лесами.
И медленные кружат птицы.
А время замерло и длится,
И луч сквозь тучи тянет к нам.
Неразличимы наши лица
Под гаснущими небесами,
И иней на твоих ресницах,
И тени по твоим стопам.
 
 
А время замерло и длится,
Вершится осени круженье,
И льдинки под ногой звенят.
Струятся меж деревьев тени,
И звезды стынут на ресницах,
Стихает медленное пенье,
И возвращается назад.
 
 
И юной смерти приближенье
Мы чувствуем и понимаем
И руки хрупкие вздымаем,
Ища подругу средь теней,
Ища в тумане отраженье,
Лесами тихими блуждаем,
И длится пенье и круженье,
И звезды меркнут меж ветвей.
 
 
Мы пляшем в темноте осенней,
А время зыбкое клубится,
Струятся медленные тени,
Смолкают нежные уста,
И меркнут звезды, никнут лица,
Безмолвные кружатся птицы,
Шагов не слышно в отдаленьи,
На льду не отыскать следа.
 

15. Романс

 
Тут у берега рябь небольшая.
Разноцветные листья гниют.
Полусмятая банка пивная
Оживляет безжизненный пруд.
 
 
Утки-селезни в теплые страны
Улетели. И юность прошла.
На заре постаренья туманной
Ты свои вспоминаешь дела.
 
 
Стыдно. Впрочем, не так чтобы очень.
Пусто. Пасмурно. Поздно уже.
Мокнет тридцать девятая осень.
Где ж твой свет на восьмом этаже?
 
 
Вот итог. Вот изжога и сода.
Первой тещи припомни слова:
«Это жизнь!» Это жизнь. Так чего ты
Ждешь, садовая ты голова?
 
 
Это жизнь, это трезвость похмелья,
Самоварного золота дни.
Как неряшливо и неумело
Ты стареешь в осенней тени.
 
 
Не кривись – это вечная тема,
Поцелуя прощального чмок.
Это жизнь, дурачок, то есть время,
То есть, в сущности, смерть, дурачок.
 
 
Это жизнь твоя как на ладони,
Так пуста, так легка и грязна.
Не готова уже к обороне
И к труду равнодушна она.
 
 
И один лишь вопрос настоящий:
С кем сравнить нас – с опавшей листвой
Или все-таки с уткой, летящей
В дальний край из юдоли родной?
 

16

 
Чайник кипит. Телик гудит.
Так незаметно и жизнь пролетит.
 
 
Жизнь пролетит, и приблизится то,
что атеист называет Ничто,
 
 
что Баратынский не хочет назвать
дочерью тьмы, ибо кто ж тогда мать?
 
 
Выкипит чайник. Окислится медь.
Дымом взовьется бетонная твердь.
 
 
Дымом развеются стол и кровать,
эти обои и эта тетрадь.
 
 
Так что покуда чаевничай, друг.
Время подумать, да все недосуг.
 
 
Время подумать уже о душе,
а о другом поздновато уже.
 
 
Думать. Лежать в темноте. Вспоминать.
Только не врать. Если б только не врать!
 
 
Вспомнить, как пахла в серванте халва,
и подобрать для серванта слова.
 
 
Вспомнить, как дедушка голову брил.
Он на ремне свою бритву точил.
 
 
С этим ремнем по общаге ночной
шел я, шатаясь. И вспомнить, какой
 
 
цвет, и какая фактура, и как
солнце, садясь, освещало чердак.
 
 
Чайник кипел. Примус гудел.
Толик Шмелев мастерил самострел.
 

17

 
Осень настала. Холодно стало.
И в соответствии с этой листвой
Екнуло сердце, сердце устало.
Нету свободы – но вот он, покой!
 
 
Вот он! Рукою подать, и коснешься
Древних туманов, травы и воды.
И охолонешь. И не шелохнешься.
И не поймешь, далеко ль до беды.
 
 
Осень ты осень, моя золотая!
Что бы такого сказать о тебе?
Клен облетает. Ворона летает.
Мокрый окурок висит на губе.
 
 
Как там в заметках фенолога? – птицы
В теплые страны, в берлогу медведь,
В Болдино Пушкин. И мне не сидится.
Все бы мне ныть, и бродить, и глазеть.
 
 
Так вот и скажем – в осеннем убранстве
Очень красивы поля и леса!
Дачник садится в общественный транспорт
И уезжает. И стынет слеза.
 
 
Бродит грибник за дарами природы.
Акционерный гуляет колхоз.
Вот и настала плохая погода.
Сердце устало, и хлюпает нос.
 
 
Так и запишем – неброской красою
Радует глаз Воскресенский район,
Грязью густою, парчой золотою
И пустотой до скончанья времен.
 
 
Осень ты осень, пора листопада…
Как это там – терема, хохлома…
Слабое сердце лепечет: «Не надо» —
Надо, лапуля, подумай сама.
 
 
Вот уж летят перелетные птицы,
Вот уж Гандлевский сажает чеснок.
Осень. Пора воротиться, проститься.
Плакать пора и сморкаться в платок.
 
 
Стелется дым. В среднерусских просторах
Я под дождем и под ветром бреду.
Видно, прощаюсь с какой-то Матерой
Или какого-то знаменья жду.
 
 
Слабое сердце зарапортовалась,
Забастовало оно, завралось.
Вот и осталась мне самая малость.
Так уж сложилось, вот так повелось.
 
 
Что тут поделаешь – холодно стало.
Скворушко машет прощальным крылом.
Я ж ни о чем не жалею нимало.
Дело не в этом. И речь не о том.
 

18

 
От благодарности и страха
Совсем свихнулася душа
Над драгоценным этим прахом
Не двигаясь и не дыша.
 
 
Над драгоценным этим миром,
Над рухлядью и торжеством
Над этим мирозданьем сирым
Дрожу, как старый скопидом.
 
 
Гарантий нет. Брюллов свидетель.
В любой момент погаснет свет,
Порвутся радужные сети,
Прервется шествие планет.
 
 
Пока еще сей шарик нежный
Лежит за пазухой Христа,
Но эти ризы рвёт прилежно
И жадно делит сволота.
 
 
В любой момент задует ветер
Сию дрожащую свечу,
Сияние вишневых веток,
И яблоню, и алычу,
 
 
Протуберанцев свистопляску,
Совокупления поток,
И у Гогушиных в терраске
Погаснет слабый огонек!
 
 
Погаснет мозг. Погаснут очи.
Погаснет явский «Беломор»,
Блистание полярной ночи
И луга Бежина костер!
 
 
Покамест полон мир лучами
И неустойчивым теплом,
Прикрой ладошкой это пламя,
Согрей дыханьем этот дом!
 
 
Не отклоняйся, стой прямее,
А то нарушится баланс
И хрустнет под ногой твоею
Сей Божий мир, сей тонкий наст,
 
 
А то нарушишь равновесье
И рухнет в бездны дивный шар!
Держись, душа, гремучей смесью
Блаженств и ужасов дыша.
 

Двадцать сонетов к Саше Запоевой
1995

1

 
Любимая, когда впервые мне
ты улыбнулась ртом своим беззубым,
точней, нелепо растянула губы,
прожженный и потасканный вполне,
 
 
я вдруг поплыл – как льдина по весне,
осклабившись в ответ светло и тупо.
И зазвучали ангельские трубы
и арфы серафимов в вышине!
 
 
И некий голос властно произнес:
«Incipit vita nova!» Глупый пес,
потягиваясь, вышел из прихожей
 
 
и ткнул свой мокрый и холодный нос
в живот твой распеленутый. О Боже!
Как ты орешь! Какие корчишь рожи!
 

2

 
И с той январской ночи началось!
С младых ногтей алкавший Абсолюта
(нет, не того, который за валюту
мне покупать в Стокгольме довелось,
 
 
который ныне у платформы Лось
в любом ларьке поблескивает люто),
я, полусонный, понял в ту минуту,
что вот оно, что все-таки нашлось
 
 
хоть что-то, неподвластное ухмылкам
релятивизма, ни наскокам пылким
дионисийских оголтелых муз!
 
 
Потом уж, кипятя твои бутылки
и соски под напев «Европы-плюс»,
я понял, что еще сильней боюсь.
 

3

 
Но в первый раз, когда передо мной
явилась ты в роддоме (а точнее —
во ВНИЦОЗМИРе), я застыл скорее
в смущенье, чем в восторге. Бог ты мой!
 
 
Как странен был нездешний облик твой.
А взгляд косящий и того страннее.
От крика заходясь и пунцовея,
три с лишним килограмма чуть живой
 
 
ничтожной плоти предо мной лежало,
полметра шевелилось и взывало
бессмысленно ко мне, как будто я
 
 
сам не такой же… Мать твоя болтала
с моею тещей. И такси бежало,
как утлый челн, в волнах небытия.
 

4

 
И понял я, что это западня!
Мой ужас, усмиренный только-только,
пошел в контрнаступление. Иголки,
булавки, вилки, ножницы, звеня,
 
 
к тебе тянулись! Всякая фигня
опасности таила втихомолку.
Розетка, кипяток, котенок Борька,
балкон и лифт бросали в дрожь меня.
 
 
А там, во мгле грядущей, поджидал
насильник, и Невзоров посылал
ОМОН на штурм квартиры бедной нашей,
 
 
АЭС взрывались… Бездны на краю
уже не за свою, а за твою
тончайшую я шкуру трясся, Саша.
 

5

 
Шли дни. Уже из ложки ела ты,
Вот звякнул зуб. Вот попка округлилась.
Ты наливалась смыслом, ты бесилась,
агукала средь вечной пустоты.
 
 
Шли съезды. Шли снега. Цвели цветы.
Цвел диатез. Пеленки золотились.
Немецкая коляска вдаль катилась.
И я забыл мятежные мечты.
 
 
Что слава? Что восторги сладострастья?
Что счастие? Наверно, это счастье.
Ты собрала, как линзочка, в пучок
 
 
рассеянные в воздухе ненастном
лучи любви, и этот свет возжег —
да нет, не угль – лампадный фитилек.
 

6

 
Чтоб как-то структурировать любовь,
избрал я форму строгую сонета.
Катрена два и следом два терцета.
абба. Поэтому морковь
 
 
я тру тебе опять. «Не прекословь!» —
как Брюсов бы сказал. Морковка эта
полезнее котлеты и конфеты.
абба. И вот уже свекровь
 
 
какая-то (твоя, наверно) прется
в злосчастный стих. ссdс. Бороться
нет сил уж боле. Зря суровый Дант
 
 
не презирал сонета. Остается
dd, Сашура. Фант? Сервант? Сержант?
А может, бант? Нет, лучше бриллиант.
 

7

 
Я просыпаюсь оттого, что ты
пытаешься закрасить мне щетину
помадою губной. И так невинно
и нагло ты хохочешь, так пусты
 
 
старанья выбить лживое «Прости,
папулечка!», так громогласно псина
участвует в разборке этой длинной,
и так полны безмозглой чистоты
 
 
твои глаза, и так твой мир огромен,
и неожидан, и притом укромен,
и так твой день бескраен и богат,
 
 
что даже я, восстав от мутной дремы,
продрав угрюмый и брезгливый взгляд,
не то чтоб счастлив, но чему-то рад.
 

8

 
Ну вот твое Коньково, вот твой дом
родной, вот лесопарк, вот ты на санках,
визжа в самозабвеньи, мчишься, Санька,
вот ты застыла пред снеговиком,
 
 
мной вылепленным. Но уже пушком
покрылись вербы, прошлогодней пьянки
следы явила вешняя полянка,
и вот уж за вертлявым мотыльком
 
 
бежишь ты по тропинке. Одуванчик
седеет и лысеет, и в карманчик
посажен упирающийся жук.
 
 
И снова тучи в лужах ходят хмуро…