Токарева Виктория Самойловна. Стрелец (сборник)

   «Саперная лопата», – подумал Костя.
   – Дом ничего не стоит, – размышляла Катя. – Здесь стоят земля и коммуникации.
   – Старуху не надо обманывать, – напомнил Костя.
   – Да что вы пристали с этой старухой?
   Катя воткнула в него свои желудевые глаза. Они долго не отрываясь смотрели друг на друга.
   – Для старухи пятьдесят тысяч долларов – это целое состояние, – продолжала Катя. – Ей этого хватит на десять лет. Не надо будет к детям обращаться за деньгами. Я поняла: она не хочет у детей ничего просить. Для нее просить – нож к горлу. Она очень гордая.
   – А как вы это поняли? – удивился Костя.
   – Я умею видеть.
   Костя понял, что она и его видит насквозь. Как под рентгеном. Вот перед ней стоит красивый Стрелец, который не умеет зарабатывать, но умеет любить. Хочет отдать свое трепетное сердце, бессмертную душу и ЧУВСТВО...Она войдет в море секса, под куполом любви, как под звездным небом. Это тебе не двадцать минут перед сном со «сладкой какашкой».
   Однако Катя – человек действия. Поставила задачу – выполнила. Она купит дачу за пятьдесят тысяч долларов. Вложит еще пятьдесят и продаст за полмиллиона. Чувство – это дым. Протянулось белым облачком и растаяло. А деньги – это реальность. Это свобода и независимость.
   – Я хочу подняться на второй этаж, – сказала Катя.
   – Я пойду вперед, – предложил Костя. Он боялся, что лестница может обвалиться.
   Лестница не обвалилась. Поднялись на второй этаж. Там были две спальни и кабинет. В одной из спален – полукруглое окно. В нем, как картина в раме, – крона желтого каштана. У стены стояла широкая кровать красного дерева. На ней, возможно, спал чеховский дядя Ваня, потом через полстолетия – молодая старуха, а месяц назад – пара бомжей. Ватное одеяло, простеганное из разных кусочков ситца. Плоская подушка в такой же крестьянской наволочке.
   Костя старался не смотреть на это спальное место. Он оцепенел. Смотрел в пол. А Катя смотрела на Костю. Почему бы не войти в море, когда оно рядом? Чему это мешает? Только не долго. Войти и выйти. Сугубо мужской подход к любви.
   Костя смотрел в пол. Он не любил, когда решали за него. Он Стрелец. Он должен пустить стрелу, ранить и завоевать.
   – Сердишься? – спросила она, переходя на ты. Она все понимала и чувствовала. Вряд ли этому учат на искусствоведческом. С этим надо родиться. Все-таки не только саперная лопата, но и скрипка.
   Она положила руки ему на плечи. Благоухающая, как жасминовая ветка. В голубом пальто из кашемира. Она не похожа ни на одну из трех чеховских сестер. А он на кого похож? Не ясно. Таких героев еще не стояло на этой сценической площадке, в этой старинной усадьбе.
   – Перестань, – попросила Катя.
   Что перестать? Сопротивляться? Полностью подчиниться ее воле. Пусть заглатывает, жует и переваривает. Пусть.
   Костя хотел что-то сказать, но не мог пошевелить языком. Во рту пересохло. Язык стал шерстяной, как валенок.
   Они легли не раздеваясь. Костя звенел от страсти, как серебряный колокол, в который ударили. И вдруг, в самый неподходящий или, наоборот, в самый подходящий момент, он услышал внизу шаги. Шаги и голоса.
   Костя замер как соляной столб. А Катя легко поднялась с дивана, застегнула свои медные пуговицы и сбежала вниз по лестнице.
   Вернулась довольно быстро.
   – Это соседи, – сообщила она. – Увидели, что дверь открыта, пришли проверить. Они следят, чтобы не залезли бомжи.
   – Заботятся, – похвалил Костя.
   – О себе, – уточнила Катя. – Если дом подожгут, то и соседи сгорят. Огонь перекинется по деревьям.
   Катя скинула пальто и легла. Замерла в ожидании блаженства. Но Костя уже ничего не мог. Как будто ударили палкой по нервам. Все, что звенело, – упало, и казалось – безвозвратно. Так будет всегда. Вот так становятся импотентами: удар по нервам в минуту наивысшего напряжения.
   Он сошел с тахты. У него было растерянное лицо. Ему было не до Кати и вообще ни до чего.
   Он стоял и застегивал пуговицы на рубашке, затягивал пояс.
   Катя подошла, молча. Обняла. Ничего не говорила. Просто стояла и все. Косте хотелось, чтобы так было всегда. В любом контексте, но рядом с ней. Пусть опозоренным, испуганным – но рядом. Однако он знал, что надо отстраниться, отойти и валить в свою жизнь.
   Костя отодвинулся и сбежал вниз по лестнице. Катя не побежала следом. Зачем? Она спокойно еще раз обошла весь второй этаж. Потом спустилась и обошла комнаты внизу, заглянула в кладовку.
   – Помнишь, как говорила Васса Железнова: «Наше – это ничье. МОЕ».
   – Когда это она так говорила? – спросил Костя, будто Васса Железнова была их общей знакомой.
   – Когда корабль спускали на воду, – напомнила Катя.
   Костя никогда не читал этот роман. Из Горького он знал только «Песню о Буревестнике».
   Катя тщательно заперла входную дверь. Подергала для верности.
 
   Сели в машину.
   Катя забыла об их близости, думала только о даче.
   – Если фундамент состоятельный, можно будет поставить сверху третий этаж. Это увеличит продажную стоимость.
   – Зачем тебе столько денег? – удивился Костя.
   – Денег много не бывает.
   – Но ты хочешь больше, чем можешь потратить.
   – Я хочу открыть издательство, – созналась Катя. – Выпускать альбомы современного искусства. Сейчас тоже есть свои Рембрандты. Но они все по частным коллекциям. Их надо собрать.
   – Возьми деньги у мужа.
   – Он не даст. Это очень дорогие альбомы. Там особенная мелованная бумага, ее в Финляндии надо заказывать. И полиграфия...
   – Твой муж жадный?
   – Мой муж умеет считать. Он говорит, что я на этих журналах прогорю. Очень большая себестоимость. Их никто не будет покупать, и кончится тем, что они будут штабелями лежать у нас в гараже.
   – Он, наверное, прав...
   Катя смотрела перед собой.
   – Если считать результатом деньги, то он прав. Но деньги – это только деньги. Хочется, чтобы ОСТАЛОСЬ.
   – Рожай детей. Они останутся.
   – Это самое простое. Все рожают, и куры, и коровы. А вот издательство...
   Машина выбежала из дачного поселка. Кончилось золотое и багряное. Впереди были серая дорога и серый город.
   – Выходи за меня замуж, – вдруг сказал Костя. Он сначала сказал, а потом услышал себя. Но было уже поздно.
   – Что? – переспросила Катя, хотя прекрасно расслышала.
   – Замуж. За меня. Ты, – раздельно повторил Костя.
   – Интересно... – проговорила Катя. – Я своего мужа дожимала пять лет. Он упирался. А ты сделал мне предложение на второй день.
   – Я тебя люблю. Мне не надо проверять свои чувства. Я хочу, чтобы мы не расставались.
   – У тебя есть где жить? – поинтересовалась Катя.
   – Нет.
   – А на что жить?
   – Нет.
   – Значит, ты рассчитываешь на мои деньги и на мою территорию. Так и скажи: женись на мне. Это будет точнее.
   Катя издевалась. Она издевалась над ЧУВСТВОМ. Территория чувства – сердце. Значит, она издевалась и над сердцем, и над душой. И только потому, что у нее были деньги, которые она добывала, обманывая старух.
   Костя понял, что он не захочет ее больше видеть. Цинизм – вот что течет по ее жилам и сосудам. Она вся пропитана цинизмом, как селедка солью. Сейчас он довезет ее до подъезда, возьмет деньги, заедет на базар, купит хурму, курагу и привезет домой. Он наполнит дом витаминами. А весь остальной мир с его грандиозными планами – его не касается. В своем доме – он МУЖ, опора и добытчик. И так будет всегда.
   Машина выехала на набережную.
   – Сердишься? – спросила Катя. Она играла с ним, как кошка с мышью: отдаляла, потом приближала.
   Но в этот раз она заигралась. Костя отодвинулся слишком далеко, на недосягаемое расстояние. Он самоустранился.
   Машина остановилась возле подъезда. Катя полезла в сумку.
   – Не надо, – отказался Костя. Он понял, что не возьмет у нее денег. И она тоже поняла, что он не возьмет.
   – Я позвоню, – коротко пообещала Катя. Она была уверена в себе.
   Костя не ответил. Он тоже был уверен в себе. Он мог опуститься на колени перед женщиной, но лечь на землю, как подстилка, он не мог и не хотел.
   Катя вышла из машины и пошагала на свою территорию со своим кошельком.
   Костя рванул своего железного коня. Куда? В остаток дня. Катя права. Но и он – тоже прав. Жизнь прекрасна сама по себе, а деньги и комфорт – это декорация. Как бантик на собаке.
 
   Ночью они с женой любили друг друга. Чтобы ни происходило в жизни Кости, перед сном он неизменно припадал к жене, как к реке. Но в этот раз он пил без жажды. И чем нежнее обнимала его жена, тем большую пустоту ощущал он в душе. Пустоту и отчаяние. «И это – все? – думал он. – Все и навсегда... Ужас...»
 
   Она позвонила на другой день. Ночью.
   – Приезжай немедленно. Поднимись.
   – А который час, ты знаешь? – трезво спросил Костя.
   Но в трубке уже пульсировал отбой. Катя раздавала приказы и не представляла себе, что ее можно ослушаться.
   – Кто это? – сонно спросила жена.
   – Валерка Бехтерев. Ногу сломал.
   Жена знала Валерку.
   – О Боже... – посочувствовала жена.
 
   Через полчаса Костя стоял в Катиной спальне.
   Позже Катя скажет, что эта спальня из Зимнего дворца, принадлежала вдовствующей императрице, матери Николая. Но это позже... А сейчас им обоим было не до истории...
   Катины подушки источали тончайший запах ее волос.
   – Он не вернется? – спросил Костя.
   – Он уехал два часа назад. Сейчас взлетает его самолет.
   – А вдруг не взлетит?
   Костя чувствовал себя преступником, вломившимся в сердце семьи. Кате тоже было не по себе. Она никогда не приглашала любовников на супружеское ложе, и даже не могла себе представить, что способна на такое, но оказалось – способна.
   Костя отметил, что у него стучало сердце, он задыхался, как от кислородной недостаточности. Так бывает высоко в горах, когда воздух разряжен.
   Он ушел от Кати под утро и был рад, оказавшись вне ее дома. Все-таки он был скован невидимым присутствием ее мужа. И все время казалось, что он вернется.
   Через неделю они с Катей уехали на Кипр. Костя одолжил деньги у Валерки Бехтерева. Пообещал вернуть через полгода. Как он будет возвращать, Костя не знал. Главное – одолжить. А там будет видно...

* * *

   Хороший это остров или не особенно, он так и не понял, потому что они с Катей не выходили из номера. Они любили друг друга двадцать четыре часа в сутки, делая перерыв на сон и на еду. Катя пила сухое кипрское вино и ела фрукты, как Суламифь, которая изнемогала от любви... Но где-то к вечеру просыпался зверский аппетит, и они выходили в ресторан под открытым небом. Музыка, близость моря, стейк с кровью, а впереди ночь любви. Так не бывает...
   Костя не выдержал и сознался, что любит.
   – За что? – спросила Катя.
   – Разве любят за что-то? – удивился Костя.
   – Конечно.
   Костя подумал и сказал:
   – За то, что ты всякая-разная...
   – У тебя есть слух к жизни, – сказала Катя. – Как музыкальный слух. Знаешь, как называются бесслухие? Гудки. Вот и в жизни бывают гудки. Все монотонно и одинаково.
   – Но может быть, гудки умеют что-то другое?
   – Возглавлять оценочную комиссию. Разбираться в живописи. Я хочу, чтобы во мне разбирались, в моей душе и в остальных местах...
   Играла музыка. Танцевали пары. Одна пара очень хорошо танцевала, особенно парень. Он был в шляпе и в длинном шарфе. Катя застряла на нем глазами.
   Костя встал и пошел танцевать. Один. Постепенно ему уступали площадку. Всем хотелось смотреть.
   В студенчестве Костя участвовал в пародийном ансамбле, объездил с ним полстраны. Чтобы станцевать пародию, надо знать танец. Костя знал. Двигался, как Майкл Джексон. Когда музыка кончилась, ему хлопали, требовали еще. Но «еще» – было бы лишним. В искусстве главное – чувство меры.
   Когда он вернулся к столику, Катя смотрела на него блестящими глазами.
   – Может, ты еще петь можешь? – спросила Катя.
   – Могу, – серьезно ответил Костя. – А что?
   Он мог все: петь, танцевать, любить, готовить пельмени. У него был музыкальный слух и слух к жизни. Он не мог одного: зарабатывать деньги. Но этот недостаток перечеркивал все его достоинства.
 
   Ранним утром Катя проснулась и решила выйти на балкон – позагорать. Но Костя спал, и она не хотела шуметь, тревожить его сон. Однако все-таки очень хотелось выйти голой под утреннее солнце. Она стала отодвигать жалюзи по миллиметру, стараясь не издавать ни единого звука. А Костя не спал. Смотрел из-под приспущенных век, как она стоит голая и совершенная, отодвигает жалюзи, как мышка. Именно в эту минуту он понял, что любит. Сказал давно, а понял сейчас. И именно сейчас осознал, что это не страсть, а любовь. Страсть проходит, как температура. А любовь – нет. Хроническое состояние. Он не сможет вернуться в прежнюю жизнь без Кати. Он всегда будет вальсировать с ней под музыку любви. И даже если она будет злая – он будет кружить ее злую, вырывающуюся и смеяться над ней. Когда любовь – это всегда весело, даже если грустно. Всегда хорошо, даже если плохо.
   А когда нет любви – становится уныло, хочется выть. А под вой – это уже не вальс. Совсем другой танец.
 
   Все тайное становится явным. Жена случайно встретила Валерку Бехтерева, узнала про деньги в долг. Связала долг с отсутствием мужа. Отсутствие связала с южным загаром. Остальное Костя рассказал сам. Жена собрала чемодан и выгнала. Последнее слово было, естественно, за тещей. Но он сказал ей: «Меня оправдывает чувство». После чего за ним была захлопнута дверь, а Костя стал спускаться с лестницы пешком.
   Костя оказался на улице, в прямом и переносном смысле этого слова. Ему было негде ночевать.
   Звонить Кате он не хотел. Это не по-мужски – складывать на женщину свои проблемы. Отправился к Валерке Бехтереву. Валерка был холост и жил один.
   – Ты что, дурак? – спросил Валерка, доставая из холодильника водку.
   – Почему? – не понял Костя.
   – Знаешь, как трудно найти порядочную жену? А ты взял и сам бросил.
   – Я полюбил, – объяснил Костя.
   – Ну и что? И люби на здоровье. А жену зачем бросать?
   Валерка нарезал сыр и колбасу. «Жлобская еда», – подумал Костя. На Кипре он привык к свежим дарам моря: устрицам, креветкам. Колбаса казалась ему несвежей, пахнущей кошачьей мочой. Костя стал есть хлеб.
   – Ты чего как в тюрьме? – спросил Валерка. Он сидел за столом, высокий и сильный. Физический труд закалил его. Валерка разлил водку по стаканам.
   – Разве ты пьешь? – удивился Костя.
   – А у нас без этого нельзя, – объяснил Валерка. – Вся бригада пьет. Без этого за стол не садятся. А я что, в стороне? Они не будут меня уважать. А что за бригадир без уважения коллектива...
   Валерка профессионально опрокинул стакан.
   – Ты стал типичный пролетариат, – заметил Костя.
   – А какая разница? Интеллигент, пролетарий... Одно и то же. Просто книжек больше прочитали.
   – Значит, не одно и то же.
 
   Костя поселился у Валерки.
   На ночь Валерка вытаскивал для Кости раскладушку. Ночью, когда Костя вставал по нужде, Валерка поднимал голову и спрашивал:
   – Ты куда?
   Потом поднимался и шел за Костей следом, будто контролировал. Если Костя хотел пить и сворачивал на кухню, то Валерка шел следом на кухню. Костя не мог понять, в чем дело, а потом догадался: Валерка где-то прячет деньги. У него тайник, и он боится, что Костя обнаружит и, конечно же, украдет.
   Утром Валерка, отправляясь на работу, собирал «тормозок» – так называлась еда, которую рабочие брали с собой. Костя подозревал, что название происходит от слова «термос», но «термосок» произносить неудобно и как-то непонятно. Поэтому – «тормозок». Удобно, хотя и бессмысленно. Валерка складывал в пакет вареную в мундире картошку, вареные яйца, неизменную колбасу, хлеб. Валерка тратил минимум на питание, экономил деньги и складывал их в тайник. До лучших времен. Как учили коммунисты, во имя светлого будущего. Но почему настоящее должно быть темнее будущего – непонятно.
 
   Костя подъехал к Катиному дому на Бережковской набережной. Шел дождь. Люди горбились, как пингвины. А еще совсем недавно были море, солнце и любовь.
   Костя остановил машину, поднялся на четвертый этаж, позвонил в квартиру двадцать.
   Открыла Катя. Она была в синем атласном халате с японскими иероглифами.
   – А я тебя потеряла, – сказала она. – Проходи.
   – Ты одна? – проверил Костя.
   – Одна. Но это не важно.
   – Важно, – сказал Костя и обнял ее сразу в прихожей. Ладони скользили по шелку, как по Катиной коже. – Родная... – выдохнул он, хотя это было не его слово. Он никогда им не пользовался.
   – А я тебе звоню, мне отвечают: он здесь больше не живет...
   – Это правда, – подтвердил Костя. – Я ушел...
   – Куда?
   – Не знаю.
   Катя отстранилась. Смотрела исподлобья.
   – Из-за меня?
   – Из-за нас, – поправил Костя.
   Прошли на кухню. Костя заметил, что над плитой и мойкой – сине-белые изразцы. Должно быть, тоже из дворца.
   Катя стала кормить кроликом, тушенным в сметане. На тарелке лежали две ноги.
   – Кролик... – удивился Костя. – Я его двадцать лет не ел.
   – Самое диетическое мясо.
   – А зачем ты отдала все ноги?
   – Почему все? Только две...
   – А всего их сколько?
   – Четыре, по-моему...
   – Ну да... Это у кур две, – сообразил Костя.
   Он стал есть, молча, умело отделяя мясо от кости. Было понятно, что они думали не о кролике, а о том, что делать дальше. Если Костя ушел, сделал ход, – значит, ответный ход за Катей. Она тоже должна совершить поступок. Уйти от мужа. Но куда? Из таких квартир не уходят в шалаш, даже с милым.
   – Эта квартира чья, твоя или мужа? – спросил Костя.
   – Общая. А что?
   – Так... Все-таки кролика жалко. Кур не жалко, они глупые.
   Костя забрасывал проблему словами. Но Катя поняла ход его мысли.
   – Я поговорю со старухой, – сказала она. – Поживешь на даче. Я скажу ей, что ты будешь сторожем. Платить не надо.
   – Кому платить? – не понял Костя.
   – Ты ничего не платишь за аренду, а она – за твою работу.
   – За какую работу?
   – Сторожа.
   – Но я не буду сторожем.
   – Если ты там живешь, то это происходит автоматически.
   Костя смотрел на Катю.
   – Понял? – проверила она.
   Теперь Катя забрасывала словами проблему: при чем тут старуха, сторож, платить... Дело в том, что Катя не хочет делать ответный ход. Она хочет оставить все как есть. В ее жизни ничего не меняется. Просто появляется любовник, живущий на природе. Секс плюс свежий воздух.
   Свободный любовник потребует время. Времени у Кати нет.
   – Если хочешь, я возьму тебя на работу, – предложила она.
   – Куда?
   – Шофером. На фирму. Бензин наш. Зарплата – пятьсот долларов.
   – Это много или мало? – спросил Костя.
   – Столько получает президент.
   – Президент фирмы?
   – Президент страны.
   – Что я буду возить?
   – Меня.
   Таким образом Катя совмещала время, работу, любовь и семью.
   – Ты согласен? – Катя посмотрела ему в глаза.
   Согласен ли он иметь статус обслуги?
   – Я согласен. А сколько получает президент фирмы?
   – Гораздо больше, – неопределенно ответила Катя.
   – Больше, чем президент страны?
   – Зачем тебе считать чужие деньги? Считай свои.
   Костя уже посчитал, что при такой зарплате он легко отдаст долг Валерке Бехтереву и сможет помочь семье.
   – Я согласен, – повторил Костя и принялся за кролика. Он согласился бы и на меньшее.
   Катя села напротив, стала смотреть, как он ест. В этот момент она его любила. Она понимала, что он – ЕЕ, она может обрести его в собственность. МОЕ.
   – Красота – это симметрия, – задумчиво проговорила Катя.
   Это значило, что она находила Костю красивым.
   – Что ты больше хочешь: любовь или богатство? – поинтересовался он.
   – Все.
   – Ну а все-таки... Если выбирать.
   – А зачем выбирать? – удивилась Катя. – Любовь и богатство – это единственное, что никогда не надоедает.
   Она сидела перед ним немножко бледная, молодая и хрупкая. Он подумал: в самом деле, зачем выбирать... Пусть у нее будет все, и я среди всего.
 
   Фирма «Антиквар» располагалась в двухэтажном здании. Там были выставочные залы с картинами, бар с барменом, запасники типа кладовок. На втором этаже – просторные рабочие кабинеты и Катин риэлтерский отсек. Служащие – в основном женщины, сдержанные, по-западному улыбчивые.
   «Сладкая какашка» мелькнул пару раз, куда-то торопился. Кстати, у него было имя: Александр. Не Саша и не Шура. А именно – Александр.
   Костя явился для подписания договора. Им занималась некая Клара Георгиевна – ухоженная, почти красивая. Иначе и быть не могло. Среди произведений искусства люди должны выглядеть соответственно.
   Клара Георгиевна куда-то уходила, приходила. Костя видел через окно, как во дворе разгружали грузовик. Рабочие стаскивали растения в бочках, маленькие декоративные деревья. Видимо, предстояла выставка-продажа зимнего сада.
   Появились крепкие мужики, сели возле Кости.
   – Сейчас... – сказала им Клара Георгиевна и снова ушла.
   – А ты откуда? – спросил молодой мужик с круглой головой.
   – Шофер, – ответил Костя. – А что?
   – Ничего. Мы думали, что ты тоже из оборонки.
   Позже Костя узнал, что оборонка – это оборонная промышленность и они делают сувениры на продажу: сочетание бронзы и полудрагоценных камней – яшмы, малахита. Оборонка выживала. «Сладкая какашка» скупал их продукцию за копейки и продавал недорого. Среди шкатулок девятнадцатого века – современные бронзовые петухи. Все довольны.
   – Идите в восьмой кабинет, – сказала Клара Георгиевна.
   Мужики поднялись с энтузиазмом. Видимо, в восьмом кабинете давали деньги. Там располагалась бухгалтерия.
   Мужики ушли. Возле Кости сел художник, непохожий на художника. Лицо сырое, как непропеченный хлеб.
   – Не покупают, – пожаловался он. – Говорят, дорого... Говорят, ставь другую цену или забирай...
   – А где ваша картина? – спросил Костя.
   Художник показал пальцем на противоположную стену. На черном фоне – голова старика. Золотая рама. Красиво. Однако кому охота смотреть на чужое старое лицо, если это не Рембрандт, конечно...
   Художник вскочил и устремился к нужному человеку. Нужный человек – коммерческий директор, маленького роста, стройный, лысоватый. Он слушал с непроницаемым лицом. Умел держать удар. Его главная задача – вовремя сказать: нет. Отказывать надо решительно и сразу, иначе погибнешь под собственными обещаниями.
   Клара Георгиевна задерживалась. Костя смотрел на старика в золотой раме и невольно вспомнил свою бабушку. Она всегда улыбалась, глядя на Костю. Он звал ее «веселая бабушка Вера». Однажды летом они куда-то шли. Костя устал, просился на руки. Бабушка не соглашалась, четырехлетний Костя весил 20 килограммов. Это много – тащить такую тяжесть по жаре. Он ныл, цеплялся. Бабушка его оттолкнула, он не устоял и шлепнулся в лужу. Это было первое столкновение с несправедливостью: любящий человек – и в лужу. Бабушке стало стыдно, и она из солидарности села рядом с ним в глубокую лужу. И неожиданно заплакала. Они сидели в луже обнявшись и плакали. Старый и малый. Сладость раскаяния, сладость прощения... Он запомнил эту лужу на всю жизнь.
   А жена... Разве она не толкнула его в лужу, когда выгнала из дома? Да, у нее были причины. Но Костю оправдывало чувство. Жена должна была понять. Она должна была подняться над собой как над женщиной. Подняться над обидой.
   Клара Георгиевна вернулась с печатью и договором. Костя поставил подпись в двух местах. Клара Георгиевна стукнула печатью, будто забила гвоздь.

* * *

   Старуха оказалась дома.
   Костя приехал за второй парой ключей, но явился без звонка и боялся не застать.
   – Мне Катя звонила, – сказала старуха. – Я очень рада, что вы там поживете. Дом любит, когда в нем живут, смеются. Хотите чаю?
   – С бутербродом, – подсказал Костя.
   Он уселся за стол, и ему казалось, что он всегда здесь сидел.
   Старуха налила чашку куриного бульона, поджарила хлеб в тостере.
   Костя сделал глоток и замер от блаженства. Вспомнил, что весь день ничего не ел.
   Раньше, как бы он ни уставал, – знал, что в конце дня теща нальет ему полную тарелку борща. А потом в отдельную тарелку положит большой кусок отварного мяса, розового от свеклы. А сейчас Костя – в вольном полете, как ястреб. Что склюет, то и хорошо. Да и какой из него ястреб?
   Старуха села напротив и смотрела с пониманием.
   – Что-то случилось? – спросила она.
   – Я ушел из семьи, – ответил Костя.
   – И каков ваш статус?
   – Рыцарь при знатной даме, – ответил Костя.
   – Какой же вы дурак... – легко сказала старуха.
   – У меня страсть, – как бы оправдался Костя.
   – Страсть проходит, – сказала старуха. – А дети остаются. У вас, кажется, есть дети?
   – Кажется, сын.
   – У меня это было, – сказала старуха.
   – А потом?
   – Потом прошло.
   – А сейчас?
   – Что «сейчас»? – не поняла старуха.
   – Вы жалеете о том, что это было? Или вы жалеете о том, что прошло?
   – Это сломало мою жизнь. И очень осложнило жизнь моего сына. Я слишком дорого заплатила за любовь. Она того не стоила.
   – Любовь у всех разная, – заметил Костя.
   – Любовь – ОДНА. Люди разные.
   Старуха поставила на стол винегрет. Костя стал есть вареные овощи, не чувствуя вкуса.
   – Зачем я буду загадывать на пятьдесят лет вперед? – спросил он. – Я люблю, и все. А дальше: как будет, так и будет.
   – Старость надо готовить смолоду, – сказала старуха. – Она является быстрее, чем вы думаете.