Страница:
- До свиданья,-сказал ему майор, командир другого батальона, который оставался в ложементах и с которым они вместе закусывали мыльным сыром, сидя в ямочке около бруствера,- счастливого пути!
- И вам желаю счастливо отстоять; теперь, кажется, затихло.
Но только что он успел оказать это, как неприятель, должно быть, заметив движение в ложементах, стал палить чаще и чаще. Наши стали отвечать ему, и опять поднялась сильная канонада. Звезды высоко, но не ярко блестели на небе; ночь была темна - хоть глаз выколи,- только огни выстрелов и разрыва бомб мгновенно освещали предметы. Солдаты шли скоро и молча и невольно перегоняя друг друга; только слышны были за беспрестанными раскатами выстрелов мерный звук их шагов по сухой дороге, звук столкнувшихся штыков или вздох и молитва какого-нибудь робкого солдатика: "Господи, господи! что это такое!" Иногда слышался стон раненого и крики: "Носилки!" (В роте, которой командовал Михайлов, от одного артиллерийского огня выбыло в ночь двадцать шесть человек.) Вспыхивала молния па мрачном далеком горизонте, часовой с бастиона кричал: "Пу-уш-ка!", и ядро, жужжа над ротой, взрывало землю и взбрасывало камни.
"Черт возьми! как они тихо идут, - думал Праскухин, беспрестанно оглядываясь назад, шагая подле Михайлова,- право, лучше побегу вперед, ведь я передал приказанье... Впрочем, нет, ведь эта скотина может рассказывать потом, что я трус, почти так же, как я вчера про него рассказывал. Что будет, то будет - пойду рядом".
"И зачем он идет со мной,- думал, с своей стороны, Михайлов,- сколько я ни замечал, он всегда приносит несчастье; вот она еще летит прямо сюда, кажется".
Пройдя несколько сот шагов, они столкнулись с Калугиным, который, бодро побрякивая саблей, шел к ложементам, с тем чтобы, по приказанию генерала, узнать, как подвинулись там работы. Но, встретив Михайлова, он подумал, что, чем ему самому под этим страшным огнем идти туда, чего и не было ему приказано, он может расспросить все подробно у офицера, который был там. И действительно, Михайлов подробно рассказал про работы, хотя во время рассказа и немало позабавил Калугина, который, казалось, никакого внимания не обращал на выстрелы, - тем, что при каждом снаряде, иногда падавшем и весьма далеко, приседал, нагибал голову и все уверял, что "это пр 1000 ямо сюда".
- Смотрите, капитан, это прямо сюда,- сказал, подшучивая, Калугин и толкая Праскухина. Пройдя еще немного с ними, он повернул в траншею, ведущую к блиндажу. "Нельзя сказать, чтобы он был очень храбр, этот капитан",- подумал он, входя в двери блиндажа.
- Ну, что новенького? - спросил офицер, который, ужиная, один сидел в комнате.
- Да ничего, кажется, что уж больше дела не будет.
- Как не будет? напротив, генерал сейчас опять пошел на вышку. Еще полк пришел. Да вот она, слышите? опять пошла ружейная. Вы не ходите. Зачем вам? прибавил офицер, заметив движение, которое сделал Калугин.
"А мне, по-настоящему, непременно надо там быть,- подумал Калугин,- но уж я и так нынче много подвергал себя. Надеюсь, что я нужен не для одной chair a canon" [пушечное мясо (франц.).].
- И в самом деле, я их лучше тут подожду,- сказал он.
Действительно, минут через двадцать генерал вернулся вместе с офицерами, которые были при нем; в числе их был и юнкер барон Пест, но Праскухина не было. Ложементы были отбиты и заняты нами.
Получив подробные сведения о деле, Калугин вместе с Пестом вышел из блиндажа.
11
- У тебя шинель в крови: неужели ты дрался в рукопашном? - спросил его Калугин.
- Ах, братец, ужасно! можешь себе представить... - И Пест стал рассказывать, как он вел всю роту, как ротный командир был убит, как он заколол француза и что ежели бы не он, то ничего бы но было и т. д.
Основания этого рассказа, что ротный командир был убит и что Пест убил француза, были справедливы; но, передавая подробности, юнкер выдумывал и хвастал.
Хвастал невольно, потому что, во время всего дела находясь в каком-то тумане и забытьи до такой степени, что все, что случилось, казалось ему случившимся где-то, когда-то и с кем-то, очень естественно, он старался воспроизвести эти подробности с выгодной для себя стороны. Но вот как это было действительно.
Батальон, к которому прикомандирован был юнкер для вылазки, часа два под огнем стоял около какой-то стенки; потом батальонный командир впереди сказал что-то, ротные командиры зашевелились, батальон тронулся, вышел из-за бруствера и, пройдя шагов сто, остановился, построившись в ротные колонны. Песту сказали, чтобы он стал на правом фланге второй роты.
Решительно не отдавая себе отчета, где и зачем он был, юнкер стал на место и с невольно сдержанным дыханием и холодной дрожью, пробегавшей по спине, бессознательно смотрел вперед в темную даль, ожидая чего-то страшного. Ему, впрочем, не столько страшно было, потому что стрельбы не было, сколько дико, странно было подумать, что он находился вне крепости, в поле. Опять батальонный командир впереди сказал что-то. Опять шепотом заговорили офицеры, передавая приказания, и черная стена первой роты вдруг опустилась. Приказано было лечь. Вторая рота легла также, и Пест, ложась, наколол руку на какую-то колючку. Не лег только один командир второй роты, его невысокая фигура, с вынутой шпагой, которой он размахивал, не переставая говорить, двигалась перед ротой.
- Ребята! смотри, молодцами у меня! С ружей не палить, а штыками их, каналий. Когда я крикну "ура!"- за мной и не отставать... Дружней, главное дело... покажем себя, не ударим лицом в грязь, а, ребята? За царя, за батюшку! - говорил он, пересыпая свои слова ругательствами и ужасно размахивая руками.
- Как фамилия нашего ротного командира? - спросил Пест у юнкера, который лежал рядом с ним. - Какой он храбрый!
- Да, как в дело, всегда - мертвецки,- отвечал юнкер,- Лисинковский его фамилия.
В это время перед самой ротой мгновенно вспыхнуло пламя, раздался ужаснейший треск, оглушил всю роту, и высоко в воздухе зашуршели камни и осколки (по крайней мере, секунд через пятьдесят один камень упал сверху и отбил ногу солдату). Это была бо 1000 мба с элевационного станка, и то, что она попала в роту, доказывало, что французы заметили колонну.
- Бомбами пускать! сукин сын... Дай только добраться, тогда попробуешь штыка трехгранного русского, проклятый! - заговорил ротный командир так громко, что батальонный командир должен был приказать ему молчать и не шуметь так много.
Вслед за этим первая рота встала, за ней вторая - приказано было взять ружья наперевес, и батальон пошел вперед. Пест был в таком страхе, что он решительно не помнил, долго ли? куда? и кто, на что? Он шел как пьяный. Но вдруг со всех сторон заблестело мильон огней, засвистело, затрещало что-то; он закричал и побежал куда-то, потому что все бежали и все кричали. Потом он спотыкнулся и упал на что-то - это был ротный командир (который был ранен впереди роты и, принимая юнкера за француза, схватил его за ногу). Потом, когда он вырвал ногу и приподнялся, на него в темноте спиной наскочил какой-то человек и чуть опять не сбил с ног, другой человек кричал: "Коли его! что смотришь?" Кто-то взял ружье и воткнул штык во что-то мягкое. "Ah! Dieu!" [О господи! (франц.)] -закричал кто-то страшным, пронзительным голосом, и тут только Пест понял, что он заколол француза.
Холодный пот выступил у него по всему телу, он затрясся, как в лихорадке, и бросил ружье. Но это продолжалось только одно мгновение; ему тотчас же пришло в голову, что он герой. Он схватил ружье и вместе с толпой, крича "ура", побежал прочь от убитого француза, с которого тут же солдат стал снимать сапоги. Пробежав шагов двадцать, он прибежал в траншею. Там были наши и батальонный командир.
- А я заколол одного! - сказал он батальонному командиру.
- Молодцом, барон... .........................................................................
...........................................................................
..............................
12
- А знаешь, Праскухин убит,- сказал Пест, провожая Калугина, который шел к дому.
- Не может быть!
- Как же, я сам его видел.
- Прощай, однако, мне надо скорее.
"Я очень доволен,- думал Калугин, возвращаясь к дому,- в первый раз на мое дежурство счастие. Отличное дело, я - жив и цел, представления будут отличные, и уж непременно золотая сабля. Да, впрочем, я и стою ее".
Доложив генералу все, что нужно было, он пришел в свою комнату, в которой, уже давно вернувшись и дожидаясь его, сидел князь Гальцин, читая "Splendeur et miseres des courtisanes" [Одна из тех милых книг, которых развелось такая пропасть в последнее время и которые пользуются особенной популярностью почему-то между нашею молодежью. (Прим. Л. Н. Толстого.)], которую нашел на столе Калугина.
С удивительным наслаждением Калугин почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку, лежа в постели, уж рассказал Гальцину подробности дела, передавая их весьма естественно,- с той точки зрения, с которой подробности эти доказывали, что он, Калугин, весьма дельный и храбрый офицер, на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому что это все знали и не имели никакого права и повода сомневаться, исключая, может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря на то, что, бывало, считал за счастье ходить под руку с Калугиным, вчера только по секрету рассказывал одному приятелю, что Калугин очень хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно не любит ходить на бастионы.
Только что Праскухин, идя рядом с Михайловым, разошелся с Калугиным и, подходя к менее опасному месту, начинал уже оживать немного, как он увидал молнию, ярко блеснувшую сзади себя, услыхал крик часового; "Маркела!" - и слова одного из солдат, шедших сзади: "Как раз на батальон прилетит!"
Михайлов оглянулся: светлая точка бомбы, казалось, остановилась на своем зените - в том положении, когда решительно нельзя определить ее направления. Но это продолжалось только мгновение: бомба быстрее и быстрее, ближе и ближе, так что уже видны были искры трубки и сл 1000 ышно роковое посвистывание, опускалась прямо в середину батальона.
- Ложись! - крикнул чей-то испуганный голос.
Михайлов упал на живот. Праскухин невольно согнулся до самой земли и зажмурился; он слышал только, как бомба где-то очень близко шлепнулась на твердую землю. Прошла секунда, показавшаяся часом,- бомбу не рвало. Праскухин испугался, не напрасно ли он струсил,- может быть, бомба упала далеко и ему только казалось, что трубка шипит тут же. Он открыл глаза и с самолюбивым удовольствием увидал, что Михайлов, которому он должен двенадцать рублей с полтиной, гораздо ниже и около самых ног его, недвижимо, прижавшись к нему, лежал на брюхе. Но тут же глаза его на мгновение встретились с светящейся трубкой, в аршине от него, крутившейся бомбы.
Ужас - холодный, исключающий все другие мысли и чувства ужас-объял все существо его; он закрыл лицо руками и упал на колена.
Прошла еще секунда - секунда, в которую целый мир чувств, мыслей, надежд, воспоминаний промелькнул в его соображении.
"Кого убьет - меня или Михайлова? Или обоих вместе? А коли меня, то куда? в голову, так все кончено; а ежели в ногу, то отрежут, и я попрошу, чтобы непременно с хлороформом,- и я могу еще жив остаться. А может быть, одного Михайлова убьет, тогда я буду рассказывать, как мы рядом шли, и его убило и меня кровью забрызгало. Нет, ко мне ближе - меня".
Тут он вспомнил про двенадцать рублей, которые был должен Михайлову, вспомнил еще про один долг в Петербурге, который давно надо было заплатить; цыганский мотив, который он пел вечером, пришел ему в голову; Женщина, которую он любил, явилась ему в воображении, в чепце с лиловыми лентами; человек, которым он был оскорблен пять лет тому назад и которому он не отплатил за оскорбленье, вспомнился ему, хотя вместе, нераздельно с этими и тысячами других воспоминаний, чувство настоящего - ожидания смерти и ужаса - ни на мгновение не покидало его. "Впрочем, может быть, не лопнет",- подумал он и с отчаянной решимостью хотел открыть глаза. Но в это мгновение, еще сквозь закрытые веки, глаза его поразил красный огонь, с страшным треском что-то толкнуло его в средину груди; он побежал куда-то, спотыкнулся на подвернувшуюся под ноги саблю и упал на бок.
"Слава богу! Я только контужен",-было его первою мыслью, и он хотел руками дотронуться до груди,- но руки его казались привязанными, и какие-то тиски сдавливали голову. В глазах его мелькали солдаты - и он бессознательно считал их: "Один, два, три солдата, а вот в подвернутой шинели офицер",- думал он; потом молния блеснула в его глазах, и он думал, из чего это выстрелили: из мортиры или из пушки? Должно быть, из пушки; а вот еще выстрелили, а вот еще солдаты - пять, шесть, семь солдат, идут всё мимо. Ему вдруг стало страшно, что они раздавят его; он хотел крикнуть, что он контужен, но рот был так сух, что язык прилип к нёбу, и ужасная жажда мучила его. Он чувствовал, как мокро было у него около груди,- это ощущение мокроты напоминало ему о воде, и ему хотелось бы даже выпить то, чем это было мокро. "Верно, я в кровь разбился, как упал",- подумал он, и, все более и более начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавят его, он собрал все силы и хотел закричать: "Возьмите меня",- но вместо этого застонал так ужасно, что ему страшно стало, слушая себя. Потом какие-то красные огни запрыгали у него в глазах,- и ему показалось, что солдаты кладут на него камни; огни все прыгали реже и реже, камни, которые на него накладывали, давили его больше и больше. Он сделал усилие, чтобы раздвинуть камни, вытянулся и уже больше не видел, не слышал, не думал и не чувствовал. Он был убит на месте осколком в середину груди.
13
Михайлов, увидав бомбу, упал на землю и так же зажмурился, так же два раза открывал и закрывал глаза и так же, как и Праскухин, необъятно много передумал и перечувствовал в эти две секунды, во время которых бомба лежала неразорванною. Он мысленно мо 1000 лился богу и все твердил: "Да будет воля твоя! И зачем я пошел в военную службу,- вместе с тем думал он,- и еще перешел в пехоту, чтобы участвовать в кампании; не лучше ли было мне оставаться в уланском полку в городе Т., проводить время с моим другом Наташей... а теперь вот что!" И он начал считать: раз, два, три, четыре, загадывая, что ежели разорвет в чет, то он будет жив, а в нечет - то будет убит. "Все кончено!-убит!"-подумал он, когда бомбу разорвало (он не помнил, в чет или нечет), и он почувствовал удар и жестокую боль в голове. "Господи, прости мои согрешения!"-проговорил он, всплеснув руками, приподнялся и без чувств упал навзничь.
Первое ощущение, когда он очнулся, была кровь, которая текла по носу, и боль в голове, становившаяся гораздо слабее. "Это душа отходит,- подумал он,что будет там? Господи! Приими дух мой с миром. Только одно странно,рассуждал он,- что, умирая, я так ясно слышу шаги солдат и звуки выстрелов".
- Давай носилки - эй! ротного убило! - крикнул над его головой голос, который он невольно узнал за голос барабанщика Игнатьева.
Кто-то взял его за плечи. Он попробовал открыть глаза и увидал над головой темно-синее небо, группы звезд и две бомбы, которые летели над ним, догоняя одна другую, увидал Игнатьева, солдат с носилками и ружьями, вал траншеи и вдруг поверил, что он еще не на том свете.
Он был камнем легко ранен в голову. Самое первое впечатление его было как будто сожаление: он так было хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что на него неприятно подействовало возвращение к действительности, с бомбами, траншеями, солдатами и кровью; второе впечатление его была бессознательная радость, что он жив, и третье - страх и желание уйти скорей с бастиона. Барабанщик платком завязал голову своему командиру и, взяв его под руку, повел к перевязочному пункту.
"Куда и зачем я иду, однако? - подумал штабс-капитан, когда он опомнился немного. - Мой долг оставаться с ротой, а не уходить вперед, тем более что и рота скоро выйдет из-под огня,- шепнул ему какой-то голос,- а с раной остаться в деле - непременно награда".
- Не нужно, братец,- сказал он, вырывая руку от услужливого барабанщика, которому, главное, самому хотелось поскорее выбраться отсюда,- я не пойду на перевязочный пункт, а останусь с ротой.
И он повернул назад.
- Вам бы лучше перевязаться, ваше благородие, как следует,- сказал робкий Игнатьев, - ведь это сгоряча она только оказывает, что ничего, а то хуже бы не сделать, ведь тут вон какая жарня идет... право, ваше благородие.
Михайлов остановился на минуту в нерешительности и, кажется, последовал бы совету Игнатьева, ежели бы не вспомнилась ему сцена, которую он на днях видел на перевязочном пункте: офицер с маленькой царапиной на руке пришел перевязываться, и доктора улыбались, глядя на него, и даже один - с бакенбардами - сказал ему, что он никак не умрет от этой раны и что вилкой можно больней уколоться.
"Может быть, так же недоверчиво улыбнутся и моей ране, да еще скажут что-нибудь",-подумал штабс-капитан и решительно, несмотря на доводы барабанщика, пошел назад к роте.
- А где ординарец Праскухин, который шел со мной? - спросил он прапорщика, который вел роту, когда они встретились.
- Не знаю, убит, кажется,- неохотно отвечал прапорщик, который, между прочим, был очень недоволен, что штабс-капитан вернулся и тем лишил его удовольствия сказать, что он один офицер остался в роте.
- Убит или ранен? Как же вы не знаете, ведь он с нами шел. И отчего вы его не взяли?
- Где тут было брать, когда жарня этакая!
- Ах, как же вы это, Михал Иванович,- сказал Михайлов сердито,- как же бросить, ежели он жив; да и убит, так все-таки тело надо было взять,- как хотите, ведь он ординарец генерала и еще жив, может.
- Где жив, когда я вам говорю, я сам подходил и видел,- сказал п 1000 рапорщик.- Помилуйте! только бы своих уносить. Вон стерва! ядрами теперь стал пускать,- прибавил он, приседая. Михайлов тоже присел и схватился за голову, которая от движенья ужасно заболела у него.
- Нет, непременно надо сходить взять: может быть, он еще жив,- сказал Михайлов. - Это наш долг, Михайло Иваныч!
Михаило Иваныч не отвечал.
"Вот ежели бы он был хороший офицер, он бы взял тогда, а теперь надо солдат посылать одних; а и посылать как? Под этим страшным огнем могут убить задаром",- думал Михаилов.
- Ребята! Надо сходить назад - взять офицера, что ранен там, в канаве,сказал он не слишком громко и повелительно, чувствуя, как неприятно будет солдатам исполнять это приказанье,- и действительно, так как он ни к кому именно не обращался, никто не вышел, чтобы исполнить его.
- Унтер-офицер! Поди сюда.
Унтер-офицер, как будто не слыша, продолжал идти на своем месте.
"И точно, может, он уже умер и не стоит подвергать людей напрасной опасности, а виноват один я, что не позаботился. Схожу сам, узнаю, жив ли он. Это мой долг",- сказал сам себе Михайлов.
- Михал Иваныч! Ведите роту, а я вас догоню,- сказал он и, одной рукой подобрав шинель, другой рукой дотрагиваясь беспрестанно до образка Митрофания-угодника, в которого он имел особенную веру, почти ползком н дрожа от страха, рысью побежал по траншее.
Убедившись в том, что товарищ его был убит, Михайлов, так же пыхтя, приседая и придерживая рукой сбившуюся повязку и голову, которая сильно начинала болеть у него, потащился назад. Батальон уже был под горой на место и почти вне выстрелов, когда Михайлов догнал его. Я говорю: почти вне выстрелов, потому что изредка залетали и сюда шальные бомбы (осколком одной в эту ночь убит один капитан, который сидел во время дела в матросской землянке).
"Однако надо будет завтра сходить на перевязочный пункт записаться,подумал штабс-капитан, в то время как пришедший фельдшер перевязывал его,- это поможет к представленью".
14
Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей - с проклятиями и молитвами на пересохших устах - ползали, ворочались и стонали,- одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта; а все так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и все так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило.
15
На другой день вечером опять егерская музыка играла на бульваре, и опять офицеры, юнкера, солдаты и молодые женщины празднично гуляли около павильона и по нижним аллеям из цветущих душистых белых акаций.
Калугин, князь Гальцин и какой-то полковник ходили под руки около павильона и говорили о вчерашнем деле. Главною путеводительною нитью разговора, как это всегда бывает в подобных случаях, было не самое дело, а то участие, которое принимал, и храбрость, которую выказал рассказывающий в деле. Лица и звук голосов их имели серьезное, почти печальное выражение, как будто потери вчерашнего дня сильно трогали и огорчали каждого, но, сказать по правде, так как никто из них не потерял очень близкого человека (да и бывают ли в военном быту очень близкие люди?), это выражение печали было выражение официальное, которое они только считали обязанностью выказывать. Напротив, Калугин и полковник были бы готовы каждый день видеть такое дело, с тем чтобы только каждый раз получать золотую саблю и генерал-майора, несмо 1000 тря на то, что они были прекрасные люди. Я люблю, когда называют извергом какого-нибудь завоевателя, для своего честолюбия губящего миллионы. Да спросите по совести прапорщика Петрушова и подпоручика Антонова и т. д., всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только, чтоб получить лишнюю звездочку или треть жалованья.
- Нет, извините,- говорил полковник,- прежде началось на левом фланге. Ведь я был там.
- А может быть,- отвечал Калугин,- я больше был на правом; я два раза туда ходил: один раз отыскивал генерала, а другой раз так, посмотреть ложементы пошел. Вот где жарко было.
- Да уж, верно, Калугин знает,- сказал полковнику князь Гальцин,- ты знаешь, мне нынче В... про тебя говорил, что ты молодцом.
- Потери только, потери ужасные,- сказал полковник тоном официальной печали,- у меня в полку четыреста человек выбыло. Удивительно, как я жив вышел оттуда.
В это время навстречу этим господам, на другом конце бульвара, показалась лиловатая фигура Михайлова на стоптанных сапогах и с повязанной головой. Он очень сконфузился, увидав их: ему вспомнилось, как он вчера приседал перед Калугиным, и пришло в голову, как бы они не подумали, что он притворяется раненым. Так что ежели бы эти господа не смотрели на него, то он бы сбежал вниз и ушел бы домой, с тем чтобы не выходить до тех пор, пока можно будет снять повязку.
- Il fallait voir dans quel etat je l'ai rencontre hier sous le feu [Надо было видеть, в каком состоянии я его встретил вчера под огнем (франц.).],улыбнувшись, сказал Калугин в то время, как они сходились.
- Что, вы ранены, капитан? - сказал Калугин с улыбкой, которая значила: "Что, вы видели меня вчера? каков я?"
- Да, немножко, камнем, - отвечал Михайлов, краснея и с выражением на лице, которое говорило: "Видел, и признаюсь, что вы молодец, а я очень, очень плох".
- Est-ce que le pavillon est baisse deja? [Разве флаг уже спущен? (франц.)] - спросил князь Гальцин опять с своим высокомерным выражением, глядя на фуражку штабс-капитана и не обращаясь ни к кому в особенности.
- Non pas encore [Нет еще (франц.).], - отвечал Михайлов, которому хотелось показать, что он знает и поговорить по-французски.
- Неужели продолжается еще перемирие? - сказал Гальцин, учтиво обращаясь к нему по-русски и тем говоря,-как это показалось штабс-капитану,-что вам, должно быть, тяжело будет говорить по-французски, так не лучше ли уж просто?.. И с этим адъютанты отошли от него.
Штабс-капитан, так же как и вчера, почувствовал себя чрезвычайно одиноким и, поклонившись с разными господами - с одними не желая сходиться, а к другим не решаясь подойти,- сел около памятника Казарского и закурил папиросу.
Барон Пест тоже пришел на бульвар. Он рассказывал, что был на перемирии и говорил с французскими офицерами, что будто один французский офицер сказал ему: "S'il n'avait pas fait clair encore pendant une demi-heure, les embuscades auraient ete reprises" [Если бы еще полчаса было темно, ложементы были бы вторично взяты (франц.).], и как он отвечал ему: "Monsieur! je ne dis pas non, pour ne pas vous donner un dementi" [Я не говорю нет, только чтобы вам не противоречить (франц.).], и как хорошо он сказал и т. д.
В сущности же, хотя и был на перемирии, он не успел сказать там ничего очень умного, хотя ему и ужасно хотелось поговорить с французами (ведь это ужасно весело говорить с французами). Юнкер барон Пест долго ходил но линии и все спрашивал французов, которые были близко к нему: "De quel regiment etes-vous?" [Какого вы полка? (франц.)] Ему отвечали - и больше ничего. Когда же он зашел слишком далеко за линию, то французский часовой, не подозревая, что этот солдат знает по-французски, в третьем лице выругал его. "Il vient regarder nos travaux ce sacre c....." [Он идет смотреть наши работы, этот прокляты 1000 й... (франц.)], - сказал он. Вследствие чего, не находя больше интереса на перемирии, юнкер барон Пест поехал домой и уже дорогой придумал те французские фразы, которые теперь рассказывал. На бульваре были и капитан Зобов, который громко разговаривал, и капитан Обжогов в растерзанном виде, и артиллерийский капитан, который ни в ком не заискивает, и счастливый в любви юнкер, и все те же вчерашние лица и вес с темп же вечными побуждениями лжи, тщеславия и легкомыслия. Недоставало только Праскухина, Нефердова и еще кой-кого, о которых здесь едва ли помнил и думал кто-нибудь теперь, когда тела их еще не успели быть обмыты, убраны и зарыты в землю, и о которых через месяц точно так же забудут отцы, матери, жены, дети, ежели они были или не забыли про них прежде.
- И вам желаю счастливо отстоять; теперь, кажется, затихло.
Но только что он успел оказать это, как неприятель, должно быть, заметив движение в ложементах, стал палить чаще и чаще. Наши стали отвечать ему, и опять поднялась сильная канонада. Звезды высоко, но не ярко блестели на небе; ночь была темна - хоть глаз выколи,- только огни выстрелов и разрыва бомб мгновенно освещали предметы. Солдаты шли скоро и молча и невольно перегоняя друг друга; только слышны были за беспрестанными раскатами выстрелов мерный звук их шагов по сухой дороге, звук столкнувшихся штыков или вздох и молитва какого-нибудь робкого солдатика: "Господи, господи! что это такое!" Иногда слышался стон раненого и крики: "Носилки!" (В роте, которой командовал Михайлов, от одного артиллерийского огня выбыло в ночь двадцать шесть человек.) Вспыхивала молния па мрачном далеком горизонте, часовой с бастиона кричал: "Пу-уш-ка!", и ядро, жужжа над ротой, взрывало землю и взбрасывало камни.
"Черт возьми! как они тихо идут, - думал Праскухин, беспрестанно оглядываясь назад, шагая подле Михайлова,- право, лучше побегу вперед, ведь я передал приказанье... Впрочем, нет, ведь эта скотина может рассказывать потом, что я трус, почти так же, как я вчера про него рассказывал. Что будет, то будет - пойду рядом".
"И зачем он идет со мной,- думал, с своей стороны, Михайлов,- сколько я ни замечал, он всегда приносит несчастье; вот она еще летит прямо сюда, кажется".
Пройдя несколько сот шагов, они столкнулись с Калугиным, который, бодро побрякивая саблей, шел к ложементам, с тем чтобы, по приказанию генерала, узнать, как подвинулись там работы. Но, встретив Михайлова, он подумал, что, чем ему самому под этим страшным огнем идти туда, чего и не было ему приказано, он может расспросить все подробно у офицера, который был там. И действительно, Михайлов подробно рассказал про работы, хотя во время рассказа и немало позабавил Калугина, который, казалось, никакого внимания не обращал на выстрелы, - тем, что при каждом снаряде, иногда падавшем и весьма далеко, приседал, нагибал голову и все уверял, что "это пр 1000 ямо сюда".
- Смотрите, капитан, это прямо сюда,- сказал, подшучивая, Калугин и толкая Праскухина. Пройдя еще немного с ними, он повернул в траншею, ведущую к блиндажу. "Нельзя сказать, чтобы он был очень храбр, этот капитан",- подумал он, входя в двери блиндажа.
- Ну, что новенького? - спросил офицер, который, ужиная, один сидел в комнате.
- Да ничего, кажется, что уж больше дела не будет.
- Как не будет? напротив, генерал сейчас опять пошел на вышку. Еще полк пришел. Да вот она, слышите? опять пошла ружейная. Вы не ходите. Зачем вам? прибавил офицер, заметив движение, которое сделал Калугин.
"А мне, по-настоящему, непременно надо там быть,- подумал Калугин,- но уж я и так нынче много подвергал себя. Надеюсь, что я нужен не для одной chair a canon" [пушечное мясо (франц.).].
- И в самом деле, я их лучше тут подожду,- сказал он.
Действительно, минут через двадцать генерал вернулся вместе с офицерами, которые были при нем; в числе их был и юнкер барон Пест, но Праскухина не было. Ложементы были отбиты и заняты нами.
Получив подробные сведения о деле, Калугин вместе с Пестом вышел из блиндажа.
11
- У тебя шинель в крови: неужели ты дрался в рукопашном? - спросил его Калугин.
- Ах, братец, ужасно! можешь себе представить... - И Пест стал рассказывать, как он вел всю роту, как ротный командир был убит, как он заколол француза и что ежели бы не он, то ничего бы но было и т. д.
Основания этого рассказа, что ротный командир был убит и что Пест убил француза, были справедливы; но, передавая подробности, юнкер выдумывал и хвастал.
Хвастал невольно, потому что, во время всего дела находясь в каком-то тумане и забытьи до такой степени, что все, что случилось, казалось ему случившимся где-то, когда-то и с кем-то, очень естественно, он старался воспроизвести эти подробности с выгодной для себя стороны. Но вот как это было действительно.
Батальон, к которому прикомандирован был юнкер для вылазки, часа два под огнем стоял около какой-то стенки; потом батальонный командир впереди сказал что-то, ротные командиры зашевелились, батальон тронулся, вышел из-за бруствера и, пройдя шагов сто, остановился, построившись в ротные колонны. Песту сказали, чтобы он стал на правом фланге второй роты.
Решительно не отдавая себе отчета, где и зачем он был, юнкер стал на место и с невольно сдержанным дыханием и холодной дрожью, пробегавшей по спине, бессознательно смотрел вперед в темную даль, ожидая чего-то страшного. Ему, впрочем, не столько страшно было, потому что стрельбы не было, сколько дико, странно было подумать, что он находился вне крепости, в поле. Опять батальонный командир впереди сказал что-то. Опять шепотом заговорили офицеры, передавая приказания, и черная стена первой роты вдруг опустилась. Приказано было лечь. Вторая рота легла также, и Пест, ложась, наколол руку на какую-то колючку. Не лег только один командир второй роты, его невысокая фигура, с вынутой шпагой, которой он размахивал, не переставая говорить, двигалась перед ротой.
- Ребята! смотри, молодцами у меня! С ружей не палить, а штыками их, каналий. Когда я крикну "ура!"- за мной и не отставать... Дружней, главное дело... покажем себя, не ударим лицом в грязь, а, ребята? За царя, за батюшку! - говорил он, пересыпая свои слова ругательствами и ужасно размахивая руками.
- Как фамилия нашего ротного командира? - спросил Пест у юнкера, который лежал рядом с ним. - Какой он храбрый!
- Да, как в дело, всегда - мертвецки,- отвечал юнкер,- Лисинковский его фамилия.
В это время перед самой ротой мгновенно вспыхнуло пламя, раздался ужаснейший треск, оглушил всю роту, и высоко в воздухе зашуршели камни и осколки (по крайней мере, секунд через пятьдесят один камень упал сверху и отбил ногу солдату). Это была бо 1000 мба с элевационного станка, и то, что она попала в роту, доказывало, что французы заметили колонну.
- Бомбами пускать! сукин сын... Дай только добраться, тогда попробуешь штыка трехгранного русского, проклятый! - заговорил ротный командир так громко, что батальонный командир должен был приказать ему молчать и не шуметь так много.
Вслед за этим первая рота встала, за ней вторая - приказано было взять ружья наперевес, и батальон пошел вперед. Пест был в таком страхе, что он решительно не помнил, долго ли? куда? и кто, на что? Он шел как пьяный. Но вдруг со всех сторон заблестело мильон огней, засвистело, затрещало что-то; он закричал и побежал куда-то, потому что все бежали и все кричали. Потом он спотыкнулся и упал на что-то - это был ротный командир (который был ранен впереди роты и, принимая юнкера за француза, схватил его за ногу). Потом, когда он вырвал ногу и приподнялся, на него в темноте спиной наскочил какой-то человек и чуть опять не сбил с ног, другой человек кричал: "Коли его! что смотришь?" Кто-то взял ружье и воткнул штык во что-то мягкое. "Ah! Dieu!" [О господи! (франц.)] -закричал кто-то страшным, пронзительным голосом, и тут только Пест понял, что он заколол француза.
Холодный пот выступил у него по всему телу, он затрясся, как в лихорадке, и бросил ружье. Но это продолжалось только одно мгновение; ему тотчас же пришло в голову, что он герой. Он схватил ружье и вместе с толпой, крича "ура", побежал прочь от убитого француза, с которого тут же солдат стал снимать сапоги. Пробежав шагов двадцать, он прибежал в траншею. Там были наши и батальонный командир.
- А я заколол одного! - сказал он батальонному командиру.
- Молодцом, барон... .........................................................................
...........................................................................
..............................
12
- А знаешь, Праскухин убит,- сказал Пест, провожая Калугина, который шел к дому.
- Не может быть!
- Как же, я сам его видел.
- Прощай, однако, мне надо скорее.
"Я очень доволен,- думал Калугин, возвращаясь к дому,- в первый раз на мое дежурство счастие. Отличное дело, я - жив и цел, представления будут отличные, и уж непременно золотая сабля. Да, впрочем, я и стою ее".
Доложив генералу все, что нужно было, он пришел в свою комнату, в которой, уже давно вернувшись и дожидаясь его, сидел князь Гальцин, читая "Splendeur et miseres des courtisanes" [Одна из тех милых книг, которых развелось такая пропасть в последнее время и которые пользуются особенной популярностью почему-то между нашею молодежью. (Прим. Л. Н. Толстого.)], которую нашел на столе Калугина.
С удивительным наслаждением Калугин почувствовал себя дома, вне опасности, и, надев ночную рубашку, лежа в постели, уж рассказал Гальцину подробности дела, передавая их весьма естественно,- с той точки зрения, с которой подробности эти доказывали, что он, Калугин, весьма дельный и храбрый офицер, на что, мне кажется, излишне бы было намекать, потому что это все знали и не имели никакого права и повода сомневаться, исключая, может быть, покойника ротмистра Праскухина, который, несмотря на то, что, бывало, считал за счастье ходить под руку с Калугиным, вчера только по секрету рассказывал одному приятелю, что Калугин очень хороший человек, но, между нами будь сказано, ужасно не любит ходить на бастионы.
Только что Праскухин, идя рядом с Михайловым, разошелся с Калугиным и, подходя к менее опасному месту, начинал уже оживать немного, как он увидал молнию, ярко блеснувшую сзади себя, услыхал крик часового; "Маркела!" - и слова одного из солдат, шедших сзади: "Как раз на батальон прилетит!"
Михайлов оглянулся: светлая точка бомбы, казалось, остановилась на своем зените - в том положении, когда решительно нельзя определить ее направления. Но это продолжалось только мгновение: бомба быстрее и быстрее, ближе и ближе, так что уже видны были искры трубки и сл 1000 ышно роковое посвистывание, опускалась прямо в середину батальона.
- Ложись! - крикнул чей-то испуганный голос.
Михайлов упал на живот. Праскухин невольно согнулся до самой земли и зажмурился; он слышал только, как бомба где-то очень близко шлепнулась на твердую землю. Прошла секунда, показавшаяся часом,- бомбу не рвало. Праскухин испугался, не напрасно ли он струсил,- может быть, бомба упала далеко и ему только казалось, что трубка шипит тут же. Он открыл глаза и с самолюбивым удовольствием увидал, что Михайлов, которому он должен двенадцать рублей с полтиной, гораздо ниже и около самых ног его, недвижимо, прижавшись к нему, лежал на брюхе. Но тут же глаза его на мгновение встретились с светящейся трубкой, в аршине от него, крутившейся бомбы.
Ужас - холодный, исключающий все другие мысли и чувства ужас-объял все существо его; он закрыл лицо руками и упал на колена.
Прошла еще секунда - секунда, в которую целый мир чувств, мыслей, надежд, воспоминаний промелькнул в его соображении.
"Кого убьет - меня или Михайлова? Или обоих вместе? А коли меня, то куда? в голову, так все кончено; а ежели в ногу, то отрежут, и я попрошу, чтобы непременно с хлороформом,- и я могу еще жив остаться. А может быть, одного Михайлова убьет, тогда я буду рассказывать, как мы рядом шли, и его убило и меня кровью забрызгало. Нет, ко мне ближе - меня".
Тут он вспомнил про двенадцать рублей, которые был должен Михайлову, вспомнил еще про один долг в Петербурге, который давно надо было заплатить; цыганский мотив, который он пел вечером, пришел ему в голову; Женщина, которую он любил, явилась ему в воображении, в чепце с лиловыми лентами; человек, которым он был оскорблен пять лет тому назад и которому он не отплатил за оскорбленье, вспомнился ему, хотя вместе, нераздельно с этими и тысячами других воспоминаний, чувство настоящего - ожидания смерти и ужаса - ни на мгновение не покидало его. "Впрочем, может быть, не лопнет",- подумал он и с отчаянной решимостью хотел открыть глаза. Но в это мгновение, еще сквозь закрытые веки, глаза его поразил красный огонь, с страшным треском что-то толкнуло его в средину груди; он побежал куда-то, спотыкнулся на подвернувшуюся под ноги саблю и упал на бок.
"Слава богу! Я только контужен",-было его первою мыслью, и он хотел руками дотронуться до груди,- но руки его казались привязанными, и какие-то тиски сдавливали голову. В глазах его мелькали солдаты - и он бессознательно считал их: "Один, два, три солдата, а вот в подвернутой шинели офицер",- думал он; потом молния блеснула в его глазах, и он думал, из чего это выстрелили: из мортиры или из пушки? Должно быть, из пушки; а вот еще выстрелили, а вот еще солдаты - пять, шесть, семь солдат, идут всё мимо. Ему вдруг стало страшно, что они раздавят его; он хотел крикнуть, что он контужен, но рот был так сух, что язык прилип к нёбу, и ужасная жажда мучила его. Он чувствовал, как мокро было у него около груди,- это ощущение мокроты напоминало ему о воде, и ему хотелось бы даже выпить то, чем это было мокро. "Верно, я в кровь разбился, как упал",- подумал он, и, все более и более начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавят его, он собрал все силы и хотел закричать: "Возьмите меня",- но вместо этого застонал так ужасно, что ему страшно стало, слушая себя. Потом какие-то красные огни запрыгали у него в глазах,- и ему показалось, что солдаты кладут на него камни; огни все прыгали реже и реже, камни, которые на него накладывали, давили его больше и больше. Он сделал усилие, чтобы раздвинуть камни, вытянулся и уже больше не видел, не слышал, не думал и не чувствовал. Он был убит на месте осколком в середину груди.
13
Михайлов, увидав бомбу, упал на землю и так же зажмурился, так же два раза открывал и закрывал глаза и так же, как и Праскухин, необъятно много передумал и перечувствовал в эти две секунды, во время которых бомба лежала неразорванною. Он мысленно мо 1000 лился богу и все твердил: "Да будет воля твоя! И зачем я пошел в военную службу,- вместе с тем думал он,- и еще перешел в пехоту, чтобы участвовать в кампании; не лучше ли было мне оставаться в уланском полку в городе Т., проводить время с моим другом Наташей... а теперь вот что!" И он начал считать: раз, два, три, четыре, загадывая, что ежели разорвет в чет, то он будет жив, а в нечет - то будет убит. "Все кончено!-убит!"-подумал он, когда бомбу разорвало (он не помнил, в чет или нечет), и он почувствовал удар и жестокую боль в голове. "Господи, прости мои согрешения!"-проговорил он, всплеснув руками, приподнялся и без чувств упал навзничь.
Первое ощущение, когда он очнулся, была кровь, которая текла по носу, и боль в голове, становившаяся гораздо слабее. "Это душа отходит,- подумал он,что будет там? Господи! Приими дух мой с миром. Только одно странно,рассуждал он,- что, умирая, я так ясно слышу шаги солдат и звуки выстрелов".
- Давай носилки - эй! ротного убило! - крикнул над его головой голос, который он невольно узнал за голос барабанщика Игнатьева.
Кто-то взял его за плечи. Он попробовал открыть глаза и увидал над головой темно-синее небо, группы звезд и две бомбы, которые летели над ним, догоняя одна другую, увидал Игнатьева, солдат с носилками и ружьями, вал траншеи и вдруг поверил, что он еще не на том свете.
Он был камнем легко ранен в голову. Самое первое впечатление его было как будто сожаление: он так было хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что на него неприятно подействовало возвращение к действительности, с бомбами, траншеями, солдатами и кровью; второе впечатление его была бессознательная радость, что он жив, и третье - страх и желание уйти скорей с бастиона. Барабанщик платком завязал голову своему командиру и, взяв его под руку, повел к перевязочному пункту.
"Куда и зачем я иду, однако? - подумал штабс-капитан, когда он опомнился немного. - Мой долг оставаться с ротой, а не уходить вперед, тем более что и рота скоро выйдет из-под огня,- шепнул ему какой-то голос,- а с раной остаться в деле - непременно награда".
- Не нужно, братец,- сказал он, вырывая руку от услужливого барабанщика, которому, главное, самому хотелось поскорее выбраться отсюда,- я не пойду на перевязочный пункт, а останусь с ротой.
И он повернул назад.
- Вам бы лучше перевязаться, ваше благородие, как следует,- сказал робкий Игнатьев, - ведь это сгоряча она только оказывает, что ничего, а то хуже бы не сделать, ведь тут вон какая жарня идет... право, ваше благородие.
Михайлов остановился на минуту в нерешительности и, кажется, последовал бы совету Игнатьева, ежели бы не вспомнилась ему сцена, которую он на днях видел на перевязочном пункте: офицер с маленькой царапиной на руке пришел перевязываться, и доктора улыбались, глядя на него, и даже один - с бакенбардами - сказал ему, что он никак не умрет от этой раны и что вилкой можно больней уколоться.
"Может быть, так же недоверчиво улыбнутся и моей ране, да еще скажут что-нибудь",-подумал штабс-капитан и решительно, несмотря на доводы барабанщика, пошел назад к роте.
- А где ординарец Праскухин, который шел со мной? - спросил он прапорщика, который вел роту, когда они встретились.
- Не знаю, убит, кажется,- неохотно отвечал прапорщик, который, между прочим, был очень недоволен, что штабс-капитан вернулся и тем лишил его удовольствия сказать, что он один офицер остался в роте.
- Убит или ранен? Как же вы не знаете, ведь он с нами шел. И отчего вы его не взяли?
- Где тут было брать, когда жарня этакая!
- Ах, как же вы это, Михал Иванович,- сказал Михайлов сердито,- как же бросить, ежели он жив; да и убит, так все-таки тело надо было взять,- как хотите, ведь он ординарец генерала и еще жив, может.
- Где жив, когда я вам говорю, я сам подходил и видел,- сказал п 1000 рапорщик.- Помилуйте! только бы своих уносить. Вон стерва! ядрами теперь стал пускать,- прибавил он, приседая. Михайлов тоже присел и схватился за голову, которая от движенья ужасно заболела у него.
- Нет, непременно надо сходить взять: может быть, он еще жив,- сказал Михайлов. - Это наш долг, Михайло Иваныч!
Михаило Иваныч не отвечал.
"Вот ежели бы он был хороший офицер, он бы взял тогда, а теперь надо солдат посылать одних; а и посылать как? Под этим страшным огнем могут убить задаром",- думал Михаилов.
- Ребята! Надо сходить назад - взять офицера, что ранен там, в канаве,сказал он не слишком громко и повелительно, чувствуя, как неприятно будет солдатам исполнять это приказанье,- и действительно, так как он ни к кому именно не обращался, никто не вышел, чтобы исполнить его.
- Унтер-офицер! Поди сюда.
Унтер-офицер, как будто не слыша, продолжал идти на своем месте.
"И точно, может, он уже умер и не стоит подвергать людей напрасной опасности, а виноват один я, что не позаботился. Схожу сам, узнаю, жив ли он. Это мой долг",- сказал сам себе Михайлов.
- Михал Иваныч! Ведите роту, а я вас догоню,- сказал он и, одной рукой подобрав шинель, другой рукой дотрагиваясь беспрестанно до образка Митрофания-угодника, в которого он имел особенную веру, почти ползком н дрожа от страха, рысью побежал по траншее.
Убедившись в том, что товарищ его был убит, Михайлов, так же пыхтя, приседая и придерживая рукой сбившуюся повязку и голову, которая сильно начинала болеть у него, потащился назад. Батальон уже был под горой на место и почти вне выстрелов, когда Михайлов догнал его. Я говорю: почти вне выстрелов, потому что изредка залетали и сюда шальные бомбы (осколком одной в эту ночь убит один капитан, который сидел во время дела в матросской землянке).
"Однако надо будет завтра сходить на перевязочный пункт записаться,подумал штабс-капитан, в то время как пришедший фельдшер перевязывал его,- это поможет к представленью".
14
Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных, высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей - с проклятиями и молитвами на пересохших устах - ползали, ворочались и стонали,- одни между трупами на цветущей долине, другие на носилках, на койках и на окровавленном полу перевязочного пункта; а все так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою, побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря, зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло-лазурному горизонту, и все так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило.
15
На другой день вечером опять егерская музыка играла на бульваре, и опять офицеры, юнкера, солдаты и молодые женщины празднично гуляли около павильона и по нижним аллеям из цветущих душистых белых акаций.
Калугин, князь Гальцин и какой-то полковник ходили под руки около павильона и говорили о вчерашнем деле. Главною путеводительною нитью разговора, как это всегда бывает в подобных случаях, было не самое дело, а то участие, которое принимал, и храбрость, которую выказал рассказывающий в деле. Лица и звук голосов их имели серьезное, почти печальное выражение, как будто потери вчерашнего дня сильно трогали и огорчали каждого, но, сказать по правде, так как никто из них не потерял очень близкого человека (да и бывают ли в военном быту очень близкие люди?), это выражение печали было выражение официальное, которое они только считали обязанностью выказывать. Напротив, Калугин и полковник были бы готовы каждый день видеть такое дело, с тем чтобы только каждый раз получать золотую саблю и генерал-майора, несмо 1000 тря на то, что они были прекрасные люди. Я люблю, когда называют извергом какого-нибудь завоевателя, для своего честолюбия губящего миллионы. Да спросите по совести прапорщика Петрушова и подпоручика Антонова и т. д., всякий из них маленький Наполеон, маленький изверг и сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только, чтоб получить лишнюю звездочку или треть жалованья.
- Нет, извините,- говорил полковник,- прежде началось на левом фланге. Ведь я был там.
- А может быть,- отвечал Калугин,- я больше был на правом; я два раза туда ходил: один раз отыскивал генерала, а другой раз так, посмотреть ложементы пошел. Вот где жарко было.
- Да уж, верно, Калугин знает,- сказал полковнику князь Гальцин,- ты знаешь, мне нынче В... про тебя говорил, что ты молодцом.
- Потери только, потери ужасные,- сказал полковник тоном официальной печали,- у меня в полку четыреста человек выбыло. Удивительно, как я жив вышел оттуда.
В это время навстречу этим господам, на другом конце бульвара, показалась лиловатая фигура Михайлова на стоптанных сапогах и с повязанной головой. Он очень сконфузился, увидав их: ему вспомнилось, как он вчера приседал перед Калугиным, и пришло в голову, как бы они не подумали, что он притворяется раненым. Так что ежели бы эти господа не смотрели на него, то он бы сбежал вниз и ушел бы домой, с тем чтобы не выходить до тех пор, пока можно будет снять повязку.
- Il fallait voir dans quel etat je l'ai rencontre hier sous le feu [Надо было видеть, в каком состоянии я его встретил вчера под огнем (франц.).],улыбнувшись, сказал Калугин в то время, как они сходились.
- Что, вы ранены, капитан? - сказал Калугин с улыбкой, которая значила: "Что, вы видели меня вчера? каков я?"
- Да, немножко, камнем, - отвечал Михайлов, краснея и с выражением на лице, которое говорило: "Видел, и признаюсь, что вы молодец, а я очень, очень плох".
- Est-ce que le pavillon est baisse deja? [Разве флаг уже спущен? (франц.)] - спросил князь Гальцин опять с своим высокомерным выражением, глядя на фуражку штабс-капитана и не обращаясь ни к кому в особенности.
- Non pas encore [Нет еще (франц.).], - отвечал Михайлов, которому хотелось показать, что он знает и поговорить по-французски.
- Неужели продолжается еще перемирие? - сказал Гальцин, учтиво обращаясь к нему по-русски и тем говоря,-как это показалось штабс-капитану,-что вам, должно быть, тяжело будет говорить по-французски, так не лучше ли уж просто?.. И с этим адъютанты отошли от него.
Штабс-капитан, так же как и вчера, почувствовал себя чрезвычайно одиноким и, поклонившись с разными господами - с одними не желая сходиться, а к другим не решаясь подойти,- сел около памятника Казарского и закурил папиросу.
Барон Пест тоже пришел на бульвар. Он рассказывал, что был на перемирии и говорил с французскими офицерами, что будто один французский офицер сказал ему: "S'il n'avait pas fait clair encore pendant une demi-heure, les embuscades auraient ete reprises" [Если бы еще полчаса было темно, ложементы были бы вторично взяты (франц.).], и как он отвечал ему: "Monsieur! je ne dis pas non, pour ne pas vous donner un dementi" [Я не говорю нет, только чтобы вам не противоречить (франц.).], и как хорошо он сказал и т. д.
В сущности же, хотя и был на перемирии, он не успел сказать там ничего очень умного, хотя ему и ужасно хотелось поговорить с французами (ведь это ужасно весело говорить с французами). Юнкер барон Пест долго ходил но линии и все спрашивал французов, которые были близко к нему: "De quel regiment etes-vous?" [Какого вы полка? (франц.)] Ему отвечали - и больше ничего. Когда же он зашел слишком далеко за линию, то французский часовой, не подозревая, что этот солдат знает по-французски, в третьем лице выругал его. "Il vient regarder nos travaux ce sacre c....." [Он идет смотреть наши работы, этот прокляты 1000 й... (франц.)], - сказал он. Вследствие чего, не находя больше интереса на перемирии, юнкер барон Пест поехал домой и уже дорогой придумал те французские фразы, которые теперь рассказывал. На бульваре были и капитан Зобов, который громко разговаривал, и капитан Обжогов в растерзанном виде, и артиллерийский капитан, который ни в ком не заискивает, и счастливый в любви юнкер, и все те же вчерашние лица и вес с темп же вечными побуждениями лжи, тщеславия и легкомыслия. Недоставало только Праскухина, Нефердова и еще кой-кого, о которых здесь едва ли помнил и думал кто-нибудь теперь, когда тела их еще не успели быть обмыты, убраны и зарыты в землю, и о которых через месяц точно так же забудут отцы, матери, жены, дети, ежели они были или не забыли про них прежде.