Такого рода мышление глубоко проникло в наш мир, его можно встретить и во многих церквах. Некоторые люди ошибочно принимают его за саму Благую весть, полагая, что отказ от правил, свойственный романтикам и экзистенциалистам, равноценен доктрине Павла об «оправдании верой, а не делами Закона» или что Иисус, обличая законничество фарисеев, имел в виду то же самое.
Шекспир выразил все это в классической речи Полония – героя, который представлен в «Гамлете» несколько поверхностным и хвастливым человеком (а если сказать точнее – «несносным старым дураком»):
Вы можете на это возразить: «Банкиры-мошенники на самом деле не были верны себе, потому что в глубине души они понимали, что поступают плохо». Я бы ответил, что именно в этом и заключается проблема позднего модерна и постмодерна: стремление увеличить количество денег на своем счету (или на счету твоей компании) для многих людей становится самым глубоким и подлинным стремлением изо всех, что они могут себе представить. Как только ты упраздняешь или ограничиваешь старые и не столь гибкие представления о нравственности, что у тебя остается?
Я нашел прекрасное выражение нынешней популярной философии верности себе в Калифорнии после лекции по одной из моих книг в конце февраля 2009 года. В одном магазинчике в Лагуна-Бич я увидел наклейку с такой шутливой надписью:
«Наивная вера в то, что любые спонтанные проявления прекрасны» – эта фраза хорошо описывает умонастроение, которое стало и остается популярным в западном мире. Надо заметить, что «добродетели», о которых говорится в приведенной цитате, вряд ли имеют тот же смысл, что и в классической традиции. Шлезингер ясно показывает, что в Америке периода его юности, как и 1960-х, никого не интересовала добродетель как вторая природа, дающаяся долгим трудом, – достаточно «вести себя естественно», то есть достаточно «первой» природы. И отказ от «естественности», от «проявлений спонтанности», которые всегда прекрасны, казался чем-то неверным и опасным, чем-то вредным для здоровья и благополучия человека. Представление о цели, о конечном пункте назначения, ради которого нужно отвергнуть себя, – другими словами, то, о чем говорил Иисус из Назарета, призывая слушателей взять свой крест и последовать за ним! – было тихо забыто, причем не только в западном секулярном обществе, но также в значительной степени среди христиан.
Есть и еще одно не столь очевидное, но потому более опасное явление – этому умонастроению обычно сопутствует такой элемент античной и современной культур, который в широком смысле называют «гнозис» или «гностицизм». В целом это идея о том, что внутри нас – или, по меньшей мере, внутри некоторых из нас – скрыта искра света. Такая сокровенная искра, как принято думать, часто не видна, потому что ее заслоняют социальные условности, влияние культуры или даже наши ложные представления о том, кто мы такие на самом деле.
Но открыв в себе этот свет, человек должен понять, что он важнее всего остального, что он выше любого правила, дороже обычного человеческого счастья и, разумеется, стоит выше любой добродетели (в классическом смысле слова или в каком-либо еще). Правда находится в глубине нас самих, ее нужно только открыть. Мое сердце говорит мне об этой правде, и мне надо следовать зову сердца. Это «путеводный свет», сияющий в самом центре моего подлинного «Я». Именно этот свет, как искренне верят многие люди в сегодняшнем мире, пришел показать нам Иисус из Назарета. Об этом говорят не только авторы многочисленных популярных книг вроде «Кода да Винчи» и подобных, но и немалое число серьезных писателей и ученых. В конце концов, многие люди желают услышать именно такую весть.
Сейчас мы не будем углубляться в эту тему (любопытно, что Артур Шлезингер переходит именно к ней сразу после того отрывка, что я привел выше). Для нас важно, что индивидуальная версия гностицизма глубоко укоренилась в нас за последние два столетия, так что люди предполагают (я хотел написать «думают», но я подозреваю, что большинство людей не думает, а просто предполагает), что «верность себе» – главная заповедь для человека, основной (даже) «религиозный» императив, важнейшая цель и задача нашей жизни, Священный Грааль нашего роста и развития. Именно так сегодня думают о мире и о себе миллионы людей.
Это можно проиллюстрировать на массе примеров. Поэту Джону Бечемену не повезло – его отец успешно вел семейный бизнес, думая, что сын пойдет по его стопам. Или, быть может, нам следует сказать иначе: старику Бечемену не повезло – у него был сын, который решительно не хотел становиться бизнесменом, но страстно желал посвятить себя поэзии. К счастью, молодой человек предпочел быть «верным себе» – по крайней мере, в этом вопросе. К сожалению, как то показывают его искренние размышления о себе, в его частной жизни то истинное «Я», которому он стремился хранить верность, было слишком хаотичным. Он следовал различным капризам своего «Я», и это приводило к многочисленным нравственным и человеческим катастрофам. Кратко говоря, такова проблема романтизма, экзистенциализма, эмотивизма и неогностицизма.
Человек – глубоко загадочное существо, и потому подобные вещи не должны нас удивлять. Древняя максима греков «познай себя» была и остается ценным советом. Но вопрос о том, что делать с этим познанием, куда более сложен. Что если такое «Я», открывающееся мне при углубленном размышлении, желает убивать, красть или насиловать детей? Какие из моих сокровенных желаний я должен узнать для того, чтобы их сдерживать или (если это в моих силах) убить, а какие надо вынести на свет, чтобы им радоваться и открыто их выражать? Тот факт, что они глубоко сокрыты во мне, сам по себе не дает нам ответа на этот вопрос.
Все это свидетельствует о том, что такие крайне популярные в нашей культуре понятия, как «аутентичность» или «спонтанность» – вместе со «свободой», понимаемой в таком ключе, – просто не способны быть надежными критериями для решения нравственных вопросов (или просто для выбора определенной программы действий, которые прямо не затрагивают нравственных вопросов). «Измеришь раз – будешь резать дважды», – такое правило я выучил на уроках плотницкого дела, сделав вывод, что лучше измерить дважды, а резать один раз. Не стоит предполагать, что первое впечатление и спонтанные желания непременно верны. Нам не стоит бояться «естественности», но следует подвергать ее такой же критической оценке, как и все прочее в нашей жизни – или в поведении другого человека.
А в частности, нам надо понять (и говорить об этом вслух) полную несостоятельность идеи о том, что спонтанность поступка несет в себе его оправдание, а если что-то делается на основе правил, долгого размышления или в условиях, когда человеку приходится преодолевать великое искушение поступить как-то иначе, – это нечто менее ценное или даже признак «лицемерия», поскольку здесь вы не были «верны себе». Это старинная ошибка романтиков, которые считали, что вдохновение в подлинном творчестве не требует труда, – возможно, здесь романтики отчасти позаимствовали пафос у Мартина Лютера, который отвергал так называемое средневековое лицемерие. Девяносто девять процентов творческих людей – музыкантов, писателей, танцоров, художников и так далее – скажут вам, что это совершенно неверно. Искусство, как правило, требует крайне напряженной работы; то же самое можно сказать о нравственной жизни. Тот факт, что Вордсворт и Кольридж могли рождать стихи на ходу (а Кольридж в буквальном смысле слова делал это и во сне) представляет собой лишь исключение, подтверждающее правило.
И тем не менее… В спонтанности, в аутентичности, в тех моментах, когда человек полностью соответствует своим поступкам, есть нечто такое, что как бы оправдывает эти действия, – но в том и только в том случае, когда эти действия, на основании иных критериев, можно назвать правильными. Несомненно, есть какая-то «аутентичность» и «соответствие внутреннего внешнему» и у скряги, когда тот считает деньги, и у соблазнителя, когда тот смотрит на очередную девушку, но никто в здравом уме не скажет: «Это значит, что они поступают правильно». Проблема аутентичности отчасти состоит в том, что не только добродетели становятся привычкой: чем чаще кто-то своим поведением причиняет вред себе и другим, тем более «естественным» это поведение кажется и на самом деле становится. Предоставленная самой себе спонтанность может вначале помогать человеку находить оправдание своим дурным поступкам, а в итоге может научить его любить порок.
Одна из важных идей данной книги заключается в том, что такое соответствие внутренних переживаний и внешних действий, такую аутентичность можно обрести с помощью «второй природы» добродетелей – что изначально решает те проблемы, о которых мы только что говорили. Этика романтизма или экзистенциализма, в которой именно аутентичность или (понимаемая в таком ключе) свобода является единственным реальным признаком подлинной человечности, как и описанная выше популярная версия подобных представлений, стремится получите в самом начале, не заплатив за это нужной цены, то, что добродетель предлагает дате нам далее, на пути, причем это стоит усилий нравственной мысли, решений и труда. Вот что я имел в виду, говоря, что культ аутентичности и спонтанности представляет собой пародию, карикатуру на то, что дает добродетель, когда она действует в полную силу.
Великий дар Бога
Шекспир выразил все это в классической речи Полония – героя, который представлен в «Гамлете» несколько поверхностным и хвастливым человеком (а если сказать точнее – «несносным старым дураком»):
Гм… Если ты верен себе в подлинном смысле слова, ты, несомненно, найдешь у себя множество скрытых мотивов, о которых не подозревают окружающие, и это, вероятно, поможет тебе лучше принимать решения, в том числе нравственные. Но что делать, если то истинное «Я», которому ты должен быть верен, хочет обмануть всех людей, которых ты встречаешь, включая друзей и родных, чтобы выманить у них как можно больше денег? Некоторые закоренелые мошенники, дела которых получили огласку после финансового кризиса, были в полной мере верны себе и в полной мере неверны всем остальным.
Но главное: будь верен сам себе;
Тогда, как вслед за днем бывает ночь,
Ты не изменишь и другим.
Гамлет, акт 1, сцена 3[5]
Вы можете на это возразить: «Банкиры-мошенники на самом деле не были верны себе, потому что в глубине души они понимали, что поступают плохо». Я бы ответил, что именно в этом и заключается проблема позднего модерна и постмодерна: стремление увеличить количество денег на своем счету (или на счету твоей компании) для многих людей становится самым глубоким и подлинным стремлением изо всех, что они могут себе представить. Как только ты упраздняешь или ограничиваешь старые и не столь гибкие представления о нравственности, что у тебя остается?
Я нашел прекрасное выражение нынешней популярной философии верности себе в Калифорнии после лекции по одной из моих книг в конце февраля 2009 года. В одном магазинчике в Лагуна-Бич я увидел наклейку с такой шутливой надписью:
«Делаю то, что мне приятно» – легко посмеяться над таким типично калифорнийским подходом к жизни, однако не следует забывать о том, что слишком многое в жизни современного западного человека строится на основе именно такого «принципа» и всякая попытка поставить его под сомнение вызывает сильный протест как покушение на «свободу». Это была Калифорния и популярная культура, а теперь мы поговорим о величайшем мыслителе XX века богослове Райнхольде Нибуре. Вот что Артур Шлезингер писал о влиянии этого богослова на его поколение и о том, как Нибур потерял популярность в 1960-х:
Порой я думаю, что действую из принципа,
Но чаще просто делаю то, что мне приятно,
Хотя и это тоже принцип.
[Нибур] слишком много говорил о грехе, и это пугало мое поколение. Мы с детства привыкли верить в невинность и доброту людей. Вера в способность человека совершенствоваться в добродетелях – это скорее не либеральная иллюзия, но глубинное убеждение всех американцев… Но ничто в нашем обществе не готовило нас к размышлениям о Гитлере и Сталине, о лагерях смерти и ГУЛАГе.Где-то в 1960-х Нибур потерял свое былое влияние. Бунтующая молодежь этих буйных лет с ее наивной верой в то, что любые спонтанные проявления прекрасны и что сложнейшие проблемы можно решить быстро, не интересовалась Нибуром[6].
«Наивная вера в то, что любые спонтанные проявления прекрасны» – эта фраза хорошо описывает умонастроение, которое стало и остается популярным в западном мире. Надо заметить, что «добродетели», о которых говорится в приведенной цитате, вряд ли имеют тот же смысл, что и в классической традиции. Шлезингер ясно показывает, что в Америке периода его юности, как и 1960-х, никого не интересовала добродетель как вторая природа, дающаяся долгим трудом, – достаточно «вести себя естественно», то есть достаточно «первой» природы. И отказ от «естественности», от «проявлений спонтанности», которые всегда прекрасны, казался чем-то неверным и опасным, чем-то вредным для здоровья и благополучия человека. Представление о цели, о конечном пункте назначения, ради которого нужно отвергнуть себя, – другими словами, то, о чем говорил Иисус из Назарета, призывая слушателей взять свой крест и последовать за ним! – было тихо забыто, причем не только в западном секулярном обществе, но также в значительной степени среди христиан.
Есть и еще одно не столь очевидное, но потому более опасное явление – этому умонастроению обычно сопутствует такой элемент античной и современной культур, который в широком смысле называют «гнозис» или «гностицизм». В целом это идея о том, что внутри нас – или, по меньшей мере, внутри некоторых из нас – скрыта искра света. Такая сокровенная искра, как принято думать, часто не видна, потому что ее заслоняют социальные условности, влияние культуры или даже наши ложные представления о том, кто мы такие на самом деле.
Но открыв в себе этот свет, человек должен понять, что он важнее всего остального, что он выше любого правила, дороже обычного человеческого счастья и, разумеется, стоит выше любой добродетели (в классическом смысле слова или в каком-либо еще). Правда находится в глубине нас самих, ее нужно только открыть. Мое сердце говорит мне об этой правде, и мне надо следовать зову сердца. Это «путеводный свет», сияющий в самом центре моего подлинного «Я». Именно этот свет, как искренне верят многие люди в сегодняшнем мире, пришел показать нам Иисус из Назарета. Об этом говорят не только авторы многочисленных популярных книг вроде «Кода да Винчи» и подобных, но и немалое число серьезных писателей и ученых. В конце концов, многие люди желают услышать именно такую весть.
Есть еще одно оченьТакого рода философия в ее коллективном варианте владела многими умами в нашем мире. Скажем, неспроста великая интеллектуальная и культурная революция второй половины XVIII века называлась «Просвещение». Западная Европа и Северная Америка открыли «свое подлинное «Я». Они почувствовали себя особой породой людей, обладающей новыми знаниями, навыками и технологиями, которые позволяли покорять менее «просвещенные» народы. Более того, они чувствовали необходимость использовать эти средства именно для покорения остальных.
опасное явление —
это гностическое
представление о том,
что внутри нас скрыта
искра света
Сейчас мы не будем углубляться в эту тему (любопытно, что Артур Шлезингер переходит именно к ней сразу после того отрывка, что я привел выше). Для нас важно, что индивидуальная версия гностицизма глубоко укоренилась в нас за последние два столетия, так что люди предполагают (я хотел написать «думают», но я подозреваю, что большинство людей не думает, а просто предполагает), что «верность себе» – главная заповедь для человека, основной (даже) «религиозный» императив, важнейшая цель и задача нашей жизни, Священный Грааль нашего роста и развития. Именно так сегодня думают о мире и о себе миллионы людей.
Это можно проиллюстрировать на массе примеров. Поэту Джону Бечемену не повезло – его отец успешно вел семейный бизнес, думая, что сын пойдет по его стопам. Или, быть может, нам следует сказать иначе: старику Бечемену не повезло – у него был сын, который решительно не хотел становиться бизнесменом, но страстно желал посвятить себя поэзии. К счастью, молодой человек предпочел быть «верным себе» – по крайней мере, в этом вопросе. К сожалению, как то показывают его искренние размышления о себе, в его частной жизни то истинное «Я», которому он стремился хранить верность, было слишком хаотичным. Он следовал различным капризам своего «Я», и это приводило к многочисленным нравственным и человеческим катастрофам. Кратко говоря, такова проблема романтизма, экзистенциализма, эмотивизма и неогностицизма.
Человек – глубоко загадочное существо, и потому подобные вещи не должны нас удивлять. Древняя максима греков «познай себя» была и остается ценным советом. Но вопрос о том, что делать с этим познанием, куда более сложен. Что если такое «Я», открывающееся мне при углубленном размышлении, желает убивать, красть или насиловать детей? Какие из моих сокровенных желаний я должен узнать для того, чтобы их сдерживать или (если это в моих силах) убить, а какие надо вынести на свет, чтобы им радоваться и открыто их выражать? Тот факт, что они глубоко сокрыты во мне, сам по себе не дает нам ответа на этот вопрос.
«Быть верным себе»Когда мы коснемся спорной темы «свободы», ситуация станет еще сложнее. Сегодня, когда человек говорит: «Разве мы не созданы для свободы?» – он обычно подразумевает: «Неужели ты хочешь сказать, что я не вправе делать то, что хочу?» Это порождает новые вопросы. И дело не только в том, что свобода моего кулака кончается там, где начинается свобода носа другого человека. Дело в том, что каждый мой поступок создает новые ситуации, которые могут серьезно ограничивать свободу во всех направлениях. Если я действительно ударю кого-то по носу, мы оба потеряем свободу отношений друг с другом (и, возможно, с кем-то еще), которой обладали раньше. Если все четверо участников квартета не будут строго следовать правилам относительно ритма и тональности, ни один из них не будет свободен играть музыку.
очень часто означает
«следовать различным
капризам своего «Я»
Все это свидетельствует о том, что такие крайне популярные в нашей культуре понятия, как «аутентичность» или «спонтанность» – вместе со «свободой», понимаемой в таком ключе, – просто не способны быть надежными критериями для решения нравственных вопросов (или просто для выбора определенной программы действий, которые прямо не затрагивают нравственных вопросов). «Измеришь раз – будешь резать дважды», – такое правило я выучил на уроках плотницкого дела, сделав вывод, что лучше измерить дважды, а резать один раз. Не стоит предполагать, что первое впечатление и спонтанные желания непременно верны. Нам не стоит бояться «естественности», но следует подвергать ее такой же критической оценке, как и все прочее в нашей жизни – или в поведении другого человека.
А в частности, нам надо понять (и говорить об этом вслух) полную несостоятельность идеи о том, что спонтанность поступка несет в себе его оправдание, а если что-то делается на основе правил, долгого размышления или в условиях, когда человеку приходится преодолевать великое искушение поступить как-то иначе, – это нечто менее ценное или даже признак «лицемерия», поскольку здесь вы не были «верны себе». Это старинная ошибка романтиков, которые считали, что вдохновение в подлинном творчестве не требует труда, – возможно, здесь романтики отчасти позаимствовали пафос у Мартина Лютера, который отвергал так называемое средневековое лицемерие. Девяносто девять процентов творческих людей – музыкантов, писателей, танцоров, художников и так далее – скажут вам, что это совершенно неверно. Искусство, как правило, требует крайне напряженной работы; то же самое можно сказать о нравственной жизни. Тот факт, что Вордсворт и Кольридж могли рождать стихи на ходу (а Кольридж в буквальном смысле слова делал это и во сне) представляет собой лишь исключение, подтверждающее правило.
И тем не менее… В спонтанности, в аутентичности, в тех моментах, когда человек полностью соответствует своим поступкам, есть нечто такое, что как бы оправдывает эти действия, – но в том и только в том случае, когда эти действия, на основании иных критериев, можно назвать правильными. Несомненно, есть какая-то «аутентичность» и «соответствие внутреннего внешнему» и у скряги, когда тот считает деньги, и у соблазнителя, когда тот смотрит на очередную девушку, но никто в здравом уме не скажет: «Это значит, что они поступают правильно». Проблема аутентичности отчасти состоит в том, что не только добродетели становятся привычкой: чем чаще кто-то своим поведением причиняет вред себе и другим, тем более «естественным» это поведение кажется и на самом деле становится. Предоставленная самой себе спонтанность может вначале помогать человеку находить оправдание своим дурным поступкам, а в итоге может научить его любить порок.
Одна из важных идей данной книги заключается в том, что такое соответствие внутренних переживаний и внешних действий, такую аутентичность можно обрести с помощью «второй природы» добродетелей – что изначально решает те проблемы, о которых мы только что говорили. Этика романтизма или экзистенциализма, в которой именно аутентичность или (понимаемая в таком ключе) свобода является единственным реальным признаком подлинной человечности, как и описанная выше популярная версия подобных представлений, стремится получите в самом начале, не заплатив за это нужной цены, то, что добродетель предлагает дате нам далее, на пути, причем это стоит усилий нравственной мысли, решений и труда. Вот что я имел в виду, говоря, что культ аутентичности и спонтанности представляет собой пародию, карикатуру на то, что дает добродетель, когда она действует в полную силу.
Подлинно «хорошая»Таким образом, «верность себе» важна, но это не самая значимая вещь. Если сделать ее отправной точкой или главным принципом, она нас серьезно подведет. Всем подобным идеям, которые, полагаю, активно влияют на мышление и поведение многих из моих читателей, нам безотлагательно нужно противопоставить ту картину, что дает нам Новый Завет, который говорит, что подлинно «хорошая» жизнь человека – это жизнь характера, сформированного будущим, которое обещал нам дать Бог, это жизнь сформированного будущим характера, проживаемая в рамках продолжающейся истории Божьего народа. И среди прочего это дает нам свежий взгляд на добродетель. Вот что нам нужно, если мы хотим ответить на вопрос, что случается после прихода к вере.
жизнь человека —
это жизнь характера,
сформированного
будущим, которое
обещал нам дать Бог
Великий дар Бога
Нам сложно вернуться в христианском контексте к идее добродетели, к идее развития характера, и еще по одной причине. Только что я мимоходом указывал на эту причину. В целом само представление о добродетели в западном христианстве резко утратило свою популярность в XVI веке после возникновения Реформации.
Само упоминание о добродетели может вызвать у многих христиан опасение. Их научили – и совершенно справедливо, – что мы оправдываемся не делами, а исключительно верой. Они знают, что сами по себе не в состоянии жить по высоким стандартам нравственности. Очень часто они старались изо всех сил, и у них ничего не вышло. Они только острее чувствовали свою вину. (А в иных случаях христиане считали эти требования слишком суровыми и просто оставили всякие попытки им соответствовать.) И вот они узнали, что Бог принимает их такими, какие они есть: «Христос умер за нас, – пишет апостол Павел, – когда мы были еще грешниками» (Рим 5:8). Вздох облегчения. Зачем тогда нам мучиться над вопросами нравственности? Не проще ли нам забыть о добродетели, заповедях и всем прочем и просто радоваться любви Бога, который нас принимает и прощает?
Поэтому христиане, особенно западной протестантской традиции, могли бы поставить под сомнение эту тему, спросив: «Не сотрясаем ли мы впустую воздух, ведя все эти долгие разговоры о добродетели? Да, возможно, пилотам и кому-то еще нужно отрабатывать профессиональные навыки и умение хранить трезвый ум, но это имеет чисто прагматическое значение – для выполнения конкретной задачи людям нужны определенные способности. Но имеет ли это хоть какое-то отношение к серьезному делу, которым мы занимаемся, когда стремимся жить так, как того хочет Бог? Может ли это углубить наше понимание христианской нравственности или этики? Если мы не в силах выполнять даже Десять заповедей Божьих, что нового дадут нам эти добродетели, которые формируют характер? И если развитие характера – медленный и долгий процесс, не значит ли это, что большую часть времени мы будем вести себя, как лицемеры, изображая добродетель, делая вид, что мы ею обладаем, хотя это не так? Разве такого рода лицемерие не противоположно тому, чего требует подлинная христианская жизнь?»
Фактически это более или менее соответствует тому, что говорил Лютер по поводу многовековой средневековой традиции, ценившей добродетель. Отголоски споров об этом, а также и о других богословских положениях предшественников Лютера, которые тот яростно отвергал, долго продолжали звучать в популярной культуре – в частности, как это ни удивительно, в пьесе Шекспира «Гамлет», к которой мы уже обращались по другому поводу.
Гамлет возвратился в родную Данию после обучения в Виттенберге, университете Лютера. И дома он обнаружил – и это, несомненно, противоречило тому, чему его учили, – что его умерший отец не лежит безмолвно в могиле, но пребывает в беспокойстве, и потому Гамлет должен исправить положение вещей. Королева, мать Гамлета, вступила в заговор с его дядей, чтобы, убив отца, злодей мог заполучить и трон, и королеву. В четвертой сцене третьего акта Гамлет тонко обвиняет свою мать: его слова предполагают, что королева решила не беспокоиться насчет добродетели и относиться к ней просто как к лицемерию, чтобы следовать своим естественным желаниям – что она и продолжает делать каждый раз, когда делит ложе с узурпатором. Твой поступок, говорит Гамлет, «называет добродетель лицемерием»; другими словами, королева пользуется риторикой Лютера: не стоит «надевать на себя» добродетель, если ты ее не имеешь, а потому она вольна делать то, что хочет. Не надо притворяться, что обладаешь добродетелью, если ее у тебя нет, говорит ей Гамлет. Вместо этого она должна сопротивляться прихотям нового короля, а со временем это станет привычкой и поступать так станет легче. «Нарядиться» в добродетель – значит ее усвоить, так что она «подойдет к лицу». Обычай – регулярная практика, усвоенная привычка – можно использовать для блага. Вот как это работает:
Об этом много размышляли самые великие христианские умы – в частности, Августин в VI веке и Фома Аквинский в XIII веке. Они, вместе с рядом не столь знаменитых мыслителей, незримо присутствуют во всех подобных дебатах. Однако почему-то в этих спорах люди достаточно редко обращаются к самому Новому Завету. Можно ли относиться к следованию за Иисусом и к его призыву «искать прежде Царство Божие» (Мф 6:33) как к пути добродетели? Или насколько понятие «добродетель» соответствует «Евангелию благодати Божией» Павла (Деян 20:24)? И почему сам Павел, который достаточно хорошо знал культуру и философию своего времени, никогда не употреблял слова aretê – которым в том мире чаще всего называли добродетель? Но почему тогда в самые ключевые моменты он говорил о важности развития и формирования христианского характера?
Если последнее вызывает у кого-то сомнения, давайте в этом разберемся, прежде чем мы перейдем к другим вопросам. Когда апостол Павел говорил: «Если законом оправдание, то Мессия[7] напрасно умер» (Гал 2:21), – он напоминал об одном ключевом принципе. Какие бы слова и термины мы ни выбирали, говоря о том великом даре, который единый истинный Бог даровал своему народу в Иисусе Христе и через него («спасение», «вечная жизнь» и так далее), этот дар остается именно даром. Мы никогда не можем его заработать. Мы не можем сделать Бога нашим должником, мы всегда будем должны Ему. Все, что я буду говорить о нравственной жизни, нравственных усилиях, о сознательном отношении к нашему поведению, должно звучать исключительно в контексте благодати – той благодати, которая воплощена в Иисусе и в его смерти и воскресении, благодати, которая действует, когда кто-то, исполненный Ауха, возвещает Благую весть, благодати, которая через Святого Духа продолжает действовать в жизни верующих. Нельзя сказать, что Бог сделал часть работы для нашего спасения, а мы должны выполнить все остальное. Нельзя сказать, что мы сначала получаем оправдание по благодати через веру, а затем самостоятельно беремся за завершение начатой работы и без посторонней помощи стремимся жить святой жизнью.
Учение об «оправдании верой» гораздо больше того, что здесь сказано, но не меньше. Радикально новое представление апостола Павла о том, что значит быть человеком и что с тобой происходит под действием безграничной Божьей любви, явно соответствует мнениям большинства людей о том, какие качества они хотели бы видеть в окружающих, а какие нет. Хотя такие мнения в значительной степени субъективны, они вполне реально помогают нам понять, что значит быть человеком в подлинном смысле этого слова.
С другой стороны, апостол Павел и другие христианские писатели первых веков совершенно однозначно понимали, что, хотя люди не могут стать достаточно хорошими для Бога и следовать Его нравственным призывам, опираясь на свои силы, это не значит, что им достаточно пожать плечами и навсегда отказаться от нравственных усилий. Один из самых сильных риторических вопросов Павла, на который он отвечает своим знаменитым «Никак!», говорит именно об этом (Рим 6:1–2). Павел поведал о головокружительном величии Божьей любви, излитой на нас в Иисусе Христе и даровавшей нам искупление, оправдание, примирение, спасение и мир (Рим 3:21-5:21), и здесь же переходит к вопросу, который мучает многих людей в нашем мире. Хорошо, если Бог любит нас так сильно, хотя мы ничем этого не заслужили, но должны ли мы оставаться в этом недостойном состоянии, чтобы Бог продолжал нас любить так же? На сжатом и несколько специальном языке Павла этот вопрос звучит так: «Оставаться ли нам в грехе, чтобы умножилась благодать?» Если Бог любит извлекать людей из грязи, в которой они валяются, то стоит ли нам и дальше жить в грязи, чтобы Бог любил нас еще больше?
Павел отвечает на это решительным «нет», и мы не вправе сказать, что апостол здесь утратил чувство логики. Просто логика Божьей благодати куда глубже, чем это подразумевает заданный вопрос. И эта логика проливает новый смысл на добродетель – она становится тем средством, которое позволяет нам следовать за Иисусом. Проиллюстрирую это положение на одном примере.
Я знаком с одним человеком, который возглавил хор деревенской церкви, много лет находившийся в достаточно бедственном положении. Эти певчие с героическим усердием пытались исполнять гимны, чтобы прихожане могли им подпевать, а по особым дням исполняли что-то посложнее. Но результаты всех их усилий, если сказать честно, не были особо впечатляющими. Прихожане благодарили певчих скорее из сочувствия к их усердию, чем за красоту пения. Сколько они ни репетировали, ситуация не улучшалась, возможно, тем самым они только лишь закрепляли свои неправильные привычки. И когда к ним пришел новый руководитель, который деликатно изучил, что они могут и чего нет, это было как бы актом благодати. Он не сказал им, что они ни на что не годятся, и не возмущался, когда они фальшивили. Это не улучшило бы ситуацию, но лишь породило бы у них депрессию. Он принял их такими, какие они есть, и начал с ними работать. Но он так себя вел вовсе не потому, что хотел сохранить прежнее положение вещей с новым дирижером, который просто машет перед ними руками. Он принял их такими, какие они есть, чтобы они могли… научиться петь! И теперь они действительно этому научились. Мой друг, побывавший в той церкви на службе всего несколько недель назад, сказал мне, что этот хор совершенно преобразился. Те же самые люди – и совершенно новое пение! Теперь на спевках они понимали, что они делают, и потому могли научиться петь лучше.
Вот в чем заключается христианское Евангелие, Благая весть: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, Иисуса Христа, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную». Такими словами один из самых известных стихов Нового Завета (Ин 3:16) описывает все это. Любовь Бога через Иисуса Христа находит нас там, где мы обитаем, и нам нужно только лишь принять ее. Но как только мы ее принимаем – когда мы приглашаем нового руководителя для нашего неумелого и фальшивящего хора – мы обретаем новое желание вглядываться в ноты, понимать музыку, чувствовать ее гармонию и ход мелодии, правильно дышать и издавать нужный звук своими голосами… и постепенно научиться петь без фальши.
Желая лучше петь, мы начинаем тренироваться и усваиваем нужные привычки, начинаем формировать характер не просто хорошего певца, но хорошего певчего в хоре, так что мы находим свое место в неоконченной истории музыкального искусства – если говорить конкретнее, в истории церковной музыки, в которой участвовали Бах, Гендель и их предшественники. Это определенная последовательность событий: благодать находит нас там, где мы есть, но не оставляет нас в этом месте, а дает нам указания и способность приобрести правильные привычки, которые заменят привычки неправильные.
Как же это происходит в христианской жизни? Как преображается нравственность? Значит ли это, что нам вручают Десять заповедей, наряду со многими другими, и просят их выполнять? А где же здесь место для новозаветной триады «вера, надежда, любовь»? Как они совмещаются со всем прочим? И если в нас действительно рождается новое желание петь без фальши в хоре нравственной жизни, как оно связано с добродетелями? И наконец – прежде всего, превыше всего, за пределами всего, – что произойдет с этой картиной, если мы будем смотреть даже не на проповедь первых христиан об Иисусе, но на самого Иисуса, на его жизнь и слова, на его весть о Царстве Бога, на его смерть и воскресение?
Само упоминание о добродетели может вызвать у многих христиан опасение. Их научили – и совершенно справедливо, – что мы оправдываемся не делами, а исключительно верой. Они знают, что сами по себе не в состоянии жить по высоким стандартам нравственности. Очень часто они старались изо всех сил, и у них ничего не вышло. Они только острее чувствовали свою вину. (А в иных случаях христиане считали эти требования слишком суровыми и просто оставили всякие попытки им соответствовать.) И вот они узнали, что Бог принимает их такими, какие они есть: «Христос умер за нас, – пишет апостол Павел, – когда мы были еще грешниками» (Рим 5:8). Вздох облегчения. Зачем тогда нам мучиться над вопросами нравственности? Не проще ли нам забыть о добродетели, заповедях и всем прочем и просто радоваться любви Бога, который нас принимает и прощает?
Поэтому христиане, особенно западной протестантской традиции, могли бы поставить под сомнение эту тему, спросив: «Не сотрясаем ли мы впустую воздух, ведя все эти долгие разговоры о добродетели? Да, возможно, пилотам и кому-то еще нужно отрабатывать профессиональные навыки и умение хранить трезвый ум, но это имеет чисто прагматическое значение – для выполнения конкретной задачи людям нужны определенные способности. Но имеет ли это хоть какое-то отношение к серьезному делу, которым мы занимаемся, когда стремимся жить так, как того хочет Бог? Может ли это углубить наше понимание христианской нравственности или этики? Если мы не в силах выполнять даже Десять заповедей Божьих, что нового дадут нам эти добродетели, которые формируют характер? И если развитие характера – медленный и долгий процесс, не значит ли это, что большую часть времени мы будем вести себя, как лицемеры, изображая добродетель, делая вид, что мы ею обладаем, хотя это не так? Разве такого рода лицемерие не противоположно тому, чего требует подлинная христианская жизнь?»
Фактически это более или менее соответствует тому, что говорил Лютер по поводу многовековой средневековой традиции, ценившей добродетель. Отголоски споров об этом, а также и о других богословских положениях предшественников Лютера, которые тот яростно отвергал, долго продолжали звучать в популярной культуре – в частности, как это ни удивительно, в пьесе Шекспира «Гамлет», к которой мы уже обращались по другому поводу.
Гамлет возвратился в родную Данию после обучения в Виттенберге, университете Лютера. И дома он обнаружил – и это, несомненно, противоречило тому, чему его учили, – что его умерший отец не лежит безмолвно в могиле, но пребывает в беспокойстве, и потому Гамлет должен исправить положение вещей. Королева, мать Гамлета, вступила в заговор с его дядей, чтобы, убив отца, злодей мог заполучить и трон, и королеву. В четвертой сцене третьего акта Гамлет тонко обвиняет свою мать: его слова предполагают, что королева решила не беспокоиться насчет добродетели и относиться к ней просто как к лицемерию, чтобы следовать своим естественным желаниям – что она и продолжает делать каждый раз, когда делит ложе с узурпатором. Твой поступок, говорит Гамлет, «называет добродетель лицемерием»; другими словами, королева пользуется риторикой Лютера: не стоит «надевать на себя» добродетель, если ты ее не имеешь, а потому она вольна делать то, что хочет. Не надо притворяться, что обладаешь добродетелью, если ее у тебя нет, говорит ей Гамлет. Вместо этого она должна сопротивляться прихотям нового короля, а со временем это станет привычкой и поступать так станет легче. «Нарядиться» в добродетель – значит ее усвоить, так что она «подойдет к лицу». Обычай – регулярная практика, усвоенная привычка – можно использовать для блага. Вот как это работает:
«Наряжаться» в добродетель нормально. Гамлет говорит, что это не лицемерие. Таким способом мы усваиваем добродетель:
…Свершенье благородных дел
Он точно также наряжает в платье
Вполне к лицу.
«Привычка» – то есть повторяющиеся поступки, которые оставляют свой отпечаток на нашей психике и на поведении, – может разрушать, она может обрести такую сильную власть над жизнью, что сердце перестает чувствовать. Но эту же «привычку» (или «обычай») можно использовать для блага, и тогда она помогает нам облечься в добродетель, которая изначально нам не свойственна, но со временем становится естественной. Это средство, говорит Гамлет, позволяет достичь чудесных результатов. Таким образом, здесь Гамлет решительно отметает аргументацию Лютера. Шекспир через слова своего героя вносит здесь вклад в продолжительные и сложные споры между теми, кто считал, что добродетель вполне сочетается со здравым христианским учением, и теми, кто видел в ней языческое представление, которое христианин должен отвергнуть.
Сегодня воздержитесь,
И это вам невольно облегчит
Дальнейшую воздержность; дальше – легче;
Обычай может смыть чекан природы
И дьявола смирить иль прочь извергнуть
С чудесной силой.
Об этом много размышляли самые великие христианские умы – в частности, Августин в VI веке и Фома Аквинский в XIII веке. Они, вместе с рядом не столь знаменитых мыслителей, незримо присутствуют во всех подобных дебатах. Однако почему-то в этих спорах люди достаточно редко обращаются к самому Новому Завету. Можно ли относиться к следованию за Иисусом и к его призыву «искать прежде Царство Божие» (Мф 6:33) как к пути добродетели? Или насколько понятие «добродетель» соответствует «Евангелию благодати Божией» Павла (Деян 20:24)? И почему сам Павел, который достаточно хорошо знал культуру и философию своего времени, никогда не употреблял слова aretê – которым в том мире чаще всего называли добродетель? Но почему тогда в самые ключевые моменты он говорил о важности развития и формирования христианского характера?
Если последнее вызывает у кого-то сомнения, давайте в этом разберемся, прежде чем мы перейдем к другим вопросам. Когда апостол Павел говорил: «Если законом оправдание, то Мессия[7] напрасно умер» (Гал 2:21), – он напоминал об одном ключевом принципе. Какие бы слова и термины мы ни выбирали, говоря о том великом даре, который единый истинный Бог даровал своему народу в Иисусе Христе и через него («спасение», «вечная жизнь» и так далее), этот дар остается именно даром. Мы никогда не можем его заработать. Мы не можем сделать Бога нашим должником, мы всегда будем должны Ему. Все, что я буду говорить о нравственной жизни, нравственных усилиях, о сознательном отношении к нашему поведению, должно звучать исключительно в контексте благодати – той благодати, которая воплощена в Иисусе и в его смерти и воскресении, благодати, которая действует, когда кто-то, исполненный Ауха, возвещает Благую весть, благодати, которая через Святого Духа продолжает действовать в жизни верующих. Нельзя сказать, что Бог сделал часть работы для нашего спасения, а мы должны выполнить все остальное. Нельзя сказать, что мы сначала получаем оправдание по благодати через веру, а затем самостоятельно беремся за завершение начатой работы и без посторонней помощи стремимся жить святой жизнью.
Сегодня мы все прекрасноБолее того, если мы попытаемся сделать Бога нашим должником, постаравшись стать «достаточно хорошими для Него» (что бы это ни значило), ситуация станет еще хуже. Сегодня мы все прекрасно понимаем одну ужасную истину: самые мерзкие, самые бесчеловечные и жестокие дела совершают люди, которые действуют во имя «религии». Конечно, религия здесь часто служит прикрытием, оправданием насилия, за которым стоят иные причины и мотивы, но это только подтверждает справедливость того, что я сказал. Когда кто-то утверждает, что «Бог на моей стороне», он уже не связан никакими нравственными ограничениями. И даже если человек, который стремится показать Богу, насколько он хорош, не набрасывается на других людей, он, вероятнее всего, станет невыносимо самодовольным человеком. Каждый из нас предпочел бы жить среди людей, которые ясно понимают, что они недостаточно хороши для Бога, но смиренно благодарят Бога за то, что Он все равно продолжает их любить, а не среди людей, которые глубоко уверены в том, что соответствуют Божьим стандартам, и потому могут смотреть на других с высоты своего морального пьедестала.
понимаем одну ужасную
истину: самые мерзкие, самые
бесчеловечные и жестокие
дела совершают люди, которые
действуют во имя «религии»
Учение об «оправдании верой» гораздо больше того, что здесь сказано, но не меньше. Радикально новое представление апостола Павла о том, что значит быть человеком и что с тобой происходит под действием безграничной Божьей любви, явно соответствует мнениям большинства людей о том, какие качества они хотели бы видеть в окружающих, а какие нет. Хотя такие мнения в значительной степени субъективны, они вполне реально помогают нам понять, что значит быть человеком в подлинном смысле этого слова.
С другой стороны, апостол Павел и другие христианские писатели первых веков совершенно однозначно понимали, что, хотя люди не могут стать достаточно хорошими для Бога и следовать Его нравственным призывам, опираясь на свои силы, это не значит, что им достаточно пожать плечами и навсегда отказаться от нравственных усилий. Один из самых сильных риторических вопросов Павла, на который он отвечает своим знаменитым «Никак!», говорит именно об этом (Рим 6:1–2). Павел поведал о головокружительном величии Божьей любви, излитой на нас в Иисусе Христе и даровавшей нам искупление, оправдание, примирение, спасение и мир (Рим 3:21-5:21), и здесь же переходит к вопросу, который мучает многих людей в нашем мире. Хорошо, если Бог любит нас так сильно, хотя мы ничем этого не заслужили, но должны ли мы оставаться в этом недостойном состоянии, чтобы Бог продолжал нас любить так же? На сжатом и несколько специальном языке Павла этот вопрос звучит так: «Оставаться ли нам в грехе, чтобы умножилась благодать?» Если Бог любит извлекать людей из грязи, в которой они валяются, то стоит ли нам и дальше жить в грязи, чтобы Бог любил нас еще больше?
Павел отвечает на это решительным «нет», и мы не вправе сказать, что апостол здесь утратил чувство логики. Просто логика Божьей благодати куда глубже, чем это подразумевает заданный вопрос. И эта логика проливает новый смысл на добродетель – она становится тем средством, которое позволяет нам следовать за Иисусом. Проиллюстрирую это положение на одном примере.
Я знаком с одним человеком, который возглавил хор деревенской церкви, много лет находившийся в достаточно бедственном положении. Эти певчие с героическим усердием пытались исполнять гимны, чтобы прихожане могли им подпевать, а по особым дням исполняли что-то посложнее. Но результаты всех их усилий, если сказать честно, не были особо впечатляющими. Прихожане благодарили певчих скорее из сочувствия к их усердию, чем за красоту пения. Сколько они ни репетировали, ситуация не улучшалась, возможно, тем самым они только лишь закрепляли свои неправильные привычки. И когда к ним пришел новый руководитель, который деликатно изучил, что они могут и чего нет, это было как бы актом благодати. Он не сказал им, что они ни на что не годятся, и не возмущался, когда они фальшивили. Это не улучшило бы ситуацию, но лишь породило бы у них депрессию. Он принял их такими, какие они есть, и начал с ними работать. Но он так себя вел вовсе не потому, что хотел сохранить прежнее положение вещей с новым дирижером, который просто машет перед ними руками. Он принял их такими, какие они есть, чтобы они могли… научиться петь! И теперь они действительно этому научились. Мой друг, побывавший в той церкви на службе всего несколько недель назад, сказал мне, что этот хор совершенно преобразился. Те же самые люди – и совершенно новое пение! Теперь на спевках они понимали, что они делают, и потому могли научиться петь лучше.
Бог любит нас такими,Подобным образом действует и Божья благодать. Бог любит нас такими, какие мы есть, и он находит нас, когда мы (более или менее) обитаем в грязи и беспорядке и, начиная петь, фальшивим. И даже если мы пытались быть хорошими, часто это только усугубляло наше бедственное положение – просто к нашим падениям примешивались кратковременные периоды, когда мы собой гордились. И христианин никогда не перестает удивляться тому, что Бог пришел к нам сюда, в мир нашей гордости и страха, грязи и неразберихи, бунта и греха.
какие мы есть, и он находит нас,
когда мы (более или менее)
обитаем в грязи и беспорядке
Вот в чем заключается христианское Евангелие, Благая весть: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, Иисуса Христа, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную». Такими словами один из самых известных стихов Нового Завета (Ин 3:16) описывает все это. Любовь Бога через Иисуса Христа находит нас там, где мы обитаем, и нам нужно только лишь принять ее. Но как только мы ее принимаем – когда мы приглашаем нового руководителя для нашего неумелого и фальшивящего хора – мы обретаем новое желание вглядываться в ноты, понимать музыку, чувствовать ее гармонию и ход мелодии, правильно дышать и издавать нужный звук своими голосами… и постепенно научиться петь без фальши.
Желая лучше петь, мы начинаем тренироваться и усваиваем нужные привычки, начинаем формировать характер не просто хорошего певца, но хорошего певчего в хоре, так что мы находим свое место в неоконченной истории музыкального искусства – если говорить конкретнее, в истории церковной музыки, в которой участвовали Бах, Гендель и их предшественники. Это определенная последовательность событий: благодать находит нас там, где мы есть, но не оставляет нас в этом месте, а дает нам указания и способность приобрести правильные привычки, которые заменят привычки неправильные.
Как же это происходит в христианской жизни? Как преображается нравственность? Значит ли это, что нам вручают Десять заповедей, наряду со многими другими, и просят их выполнять? А где же здесь место для новозаветной триады «вера, надежда, любовь»? Как они совмещаются со всем прочим? И если в нас действительно рождается новое желание петь без фальши в хоре нравственной жизни, как оно связано с добродетелями? И наконец – прежде всего, превыше всего, за пределами всего, – что произойдет с этой картиной, если мы будем смотреть даже не на проповедь первых христиан об Иисусе, но на самого Иисуса, на его жизнь и слова, на его весть о Царстве Бога, на его смерть и воскресение?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента