Надо ли говорить, что когда мистер Роуленд начал за мной ухаживать, я была не в восторге от его знаков внимания? Я грезила о положении в обществе и презирала деньги, заработанные трудом, тогда как у моего жениха только такие и были. Я не понимала, почему мой отец поощряет его визиты, пока мне самой не пришлось это делать. Поверьте, когда девушку принуждают выйти замуж, потому что семья на грани разорения, такое унижение не добавляет будущему мужу привлекательности в ее глазах.
   В голосе миссис Роуленд слышалась печаль, и Лангфорд вдруг понял, что она печалится не о нем, а о давно почившем мистере Роуленде. Он ощутил непривычный укол ревности.
   – Хотите сказать, что ваш брак в итоге выстоял против всего этого?
   – Да, выстоял. Но ценой отчаянных усилий. Выйдя замуж за мистера Роуленда, я решила нести свой крест, точно праведная мученица. Я не желала ни ронять свое достоинство расспросами о вашей жизни, ни опускаться до любовных интрижек, но в то же время воспринимала мужа лишь как человека, из-за которого пожертвовала своими мечтами. И даже когда мои чувства наконец переменились, я не знала, как быть. Что за нелепость, думала я, чувствовать что-то иное, кроме долга, по отношению к человеку, которого я много лет называла только мистером Роулендом? – Виктория вздохнула и наконец-то поднесла ко рту сандвич с огурцом. – Мы три года прожили душа в душу, а потом он умер.
   Лангфорд не знал, что сказать. Он ведь всегда считал счастливые браки достоянием сказок. И вот теперь оказалось, что у него в запасе даже нет нужных слов, чтобы посочувствовать миссис Роуленд.
   В полном молчании она с необычайным изяществом доела свой сандвич, после чего покачала головой и с задумчивой улыбкой проговорила:
   – Теперь я припомнила, почему в высшем обществе не принято раскрывать душу нараспашку. За откровенностью следует неловкость, правда?
   – Скорее, появляется пища для размышлений. Я за всю жизнь ни с кем не говорил так чистосердечно, как с вами.
   – А теперь нам больше не о чем беседовать. Только о погоде. – Виктория снова вздохнула.
   – Позвольте вам возразить, – сказал герцог. – Сдается мне, что ваших познаний все же хватит, чтобы должным образом оценить мою недюжинную эрудицию.
   – Ах, не заноситесь, ваша светлость! – с улыбкой воскликнула Виктория. – Имейте в виду: пока, вы веселились ночи напролет, я успела перечитать все, что вышло из-под руки древних классиков.
   Лангфорд пожал плечами.
   – Охотно верю. Но есть ли у вас свой, свежий взгляд на их труды?
   Миссис Роуленд чуть подалась вперед, и герцог с удовлетворением отметил, как заблестели ее глаза.
   – Приготовьтесь слушать, сэр.

Глава 25

    3 июля 1893 года
 
   – …пикник… уловить… освещение… деревом… тень… пурпурные…
   Джиджи смотрела на шевелившиеся губы Фредди, и мысли ее витали далеко-далеко – где-то в районе мыса Доброй Надежды. О чем он толкует? И почему с таким серьезным видом болтает глупости?
   И тут она вспомнила: Фредди говорил о картине «Полдень в парке», а говорил он о ней потому, что она сама об этом попросила. Так они могли чинно беседовать, не выходя за рамки приличий, а она – делать вид, но крайней мере во время его визита, что все у нее замечательно и ничего страшного в ее жизни не произошло.
   Маркиза заморгала и постаралась слушать внимательнее.
   Через два дня после их возвращения в Лондон Камден уехал в Баварию, чтобы навестить деда. Но удар был нанесен. Он отсутствовал уже больше месяца, однако не проходило и часа, чтобы она не возвращалась мыслями к их последней ночи, вновь и вновь чувствуя, как дыхание замирает в груди от его смелого предложения. Все напоминало о нем. Разные мелочи в обстановке ее лондонского дома, на которые она уже давно не обращала внимания, внезапно превратились в повесть о ее прежних надеждах – рояль, картины, кикладский мрамор, который она выбрала для пола в холле, потому что он совпадал с цветом его глаз.
   Правильно ли она поступила?
   Джиджи знала, что случается, когда поступаешь бесчестно. Она на собственном опыте узнала страх и разъедающую душу тревогу, которая просачивается сквозь любые преграды, отравляет всякую радость, всякое удовольствие. В данный момент она была совершенно уверена, что не преступила черту, отделявшую добродетель от порока.
   Но куда же тогда девалась твердость духа, которая дается в награду за правильный выбор? Где убаюкивающий покой и ясность намерений? Раз она приняла верное решение, почему же такая тяжесть давит грудь, а по временам душит так, что невозможно дышать?
   Она разрешила Фредди возобновить ежедневные визиты, чтобы пресечь слухи, которые поползли после их с Камденом поездки в Девон. Сплетники утихомирились, однако смятение в ее душе так и не рассеялось. Отношения с Фредди остались прежними, но вот ощущение, что они с ним созданы друг для друга, куда-то исчезло, расползлось, как гобелен десятого века, который только тронь – и рассыпается в прах.
   – Фредди, погоди немного, – перебила его Джиджи.
   – Да, слушаю.
   Нарушив запрет, действовавший с того самого дня, как вернулся Камден, она поцеловала юношу.
   Целовать Фредди всегда было приятно. Порой – даже очень приятно. Но сейчас маркизе было мало приятного поцелуя; ей требовалась вспышка страсти – настоящий пожар, который стер бы с ее тела обжигающие следы мужниных рук, изгладил бы из памяти животную ненасытность и исступленное возбуждение, с которыми она отвечала на его ласки.
   Поцелуй был чрезвычайно приятным. А она от начала его и до конца думала о человеке, которого надеялась забыть.
   Джиджи отстранилась и изобразила улыбку.
   – Прости, что отвлекла. Расскажи еще что-нибудь про свою картину.
   Фредди оглянулся на дверь, словно ожидая увидеть, как служанки прыскают от смеха и разбегаются врассыпную, спеша сообщить подсмотренную новость. Но так как в коридоре по-прежнему царила тишина, он вновь потянулся к Джиджи для поцелуя.
   – Нет-нет, – остановила его маркиза. Ни к чему лишний раз убеждаться в том, что ее сердце совершенно по-разному отзывается на двух мужчин. И что Камден играючи разжег в ней горячечную страсть. – Нельзя забывать об осторожности. Это была моя оплошность, прости.
   Взгляд Фредди потух. Неохотно кивнув, он покорился ее воле.
   – Осталось еще триста девять дней, – сказал он со вздохом. – Клянусь, время тянется гораздо медленнее, чем раньше.
   По крайней мере это его мнение она разделяла целиком и полностью. Джиджи снова перевела разговор на творчество Фредди – одну из немногих тем, на которые пока еще можно было беседовать без опаски.
   – Очень хорошо, что ты не сидишь без дела. Мне говорили, леди Ренуэрт осталась довольна своим портретом.
   Фредди немного приободрился от похвалы.
   – Два дня назад я обедал у Карлайлов. Мисс Карлайл попросила меня написать и ее портрет. Мы, наверное, начнем со следующей недели.
   – Вот видишь, она очень высокого мнения о твоем таланте.
   – Но она предупредила, что раскритикует меня в пух и прах, если я не угожу ее вкусу, – улыбнулся юноша. – Ты знала, что она посетила выставку импрессионистов? А я-то все время думал, что из всех моих знакомых только ты ценишь их работы.
   Джиджи вскочила со стула как ужаленная. Фредди тоже с перепугу поднялся на ноги.
   – Что? Что случилось? Ты расстроилась из-за мисс Карлайл? Надо было сначала спросить у те…
   – Нет-нет. – Джиджи покачала головой. – Мисс Карлайл тут ни при чем. – Если бы! Если бы только у мисс Карлайл с Фредди намечалась амурная история!.. – Дело во мне. Давно надо было тебе рассказать: я вообще ничего не понимаю в импрессионизме.
   – Но я ни у кого не видел такой великолепной коллекции, как у тебя. Ты…
    – Якупила ее всю целиком. Скупила три частные галереи, потому что Тремейн восхищается импрессионистами.
   Фредди посмотрел на нее так, словно она только что объявила, что королева Англии всех своих девятерых детей зачала на стороне.
   – Но значит, ты… неужели ты…
   – Да, я его любила. Мне нужен был не только его титул. Но я оступилась, и наш брак разрушился. – Маркиза сделала глубокий вдох. – Прости, что не рассказала тебе раньше. Мне очень жаль. Прости, пожалуйста.
   Фредди сглотнул, отважно пытаясь переварить услышанное. Откашлявшись, хотел что-то сказать, но так ничего и не сказал.
   Маркиза в волнении закусила губу. Господи, что ответить, если Фредди спросит, любит ли она мужа по-прежнему? Она не могла ему врать – только не в эту минуту Но заставить себя взглянуть правде в глаза она тоже не могла. Ей не совладать с малодушным страхом перед любовью, той самой любовью, от которой она бежала все эти десять лет.
   Фредди же смотрел на нее в полной растерянности. Затем уставился на свои ботинки и, сунув руку в карман, принялся теребить цепочку часов.
   – Ты… ты правда ничего не понимаешь в импрессионизме?
   Джиджи не знала, то ли смеяться от облегчения, то ли плакать. Наверное, Фредди любил не столько ее саму, сколько ее картины.
   Она указала на полотно прямо за его спиной – пейзаж, изображавший голубое небо, голубую воду и деревенские хижины с желто-оранжевыми крышами и стенами цвета овсянки.
   – Ты знаешь, чья это картина?
   Фредди взглянул на картину.
   – Конечно, знаю.
   – А я – нет. Или уже не помню. Я купила ее вместе с другими. – Маркиза коснулась ладонью его щеки. – Ох, Фредди, прости меня. Я…
   Внезапно она замерла. Потом медленно, словно сзади стоял вооруженный ножом убийца, отняла руку от щеки юноши и повернулась лицом к двери. Там, прислонившись к дверному косяку, стоял ее муж.
   Сердце Джиджи подпрыгнуло. Подпрыгнуло от неподдельной радости.
   – Здравствуйте, леди Тремейн, – кивнул Камден. – Рад вас видеть, лорд Фредерик.
   Ее радость мигом сменилась угрызениями совести. Какая же она негодяйка! Она совершенно забыла о Фредди, словно его здесь и не было. Вообще никогда.
   Юноша неловко поклонился.
   – Здравствуйте, лорд Тремейн.
   Джиджи не нашла в себе сил, чтобы ответить на приветствие мужа. Ей только смутно вспоминалось то время, когда она была твердо уверена, что развод станет ключиком, который отопрет дверь к ее счастью; когда она самонадеянно полагала, что сумеет раз и навсегда обрубить связь с прошлым.
   Ну почему она не просчитала всего заранее? Почему раньше не поняла, что затевает битву, в которой вполне может потерпеть поражение?
   И с какой стати Камден перевернул все с ног на голову? Почему вдруг решил признать и свою вину?.. Да к тому же еще спросил, не хочет ли она начать все сначала, с чистого листа! Он что, сошел с ума?
   Или это она сошла с ума?
   – Я… я как раз собирался уходить, – пролепетал Фредди.
   – Оставьте, лорд Фредерик. Не стоит из-за меня смущаться. Друзьям леди Тремейн всегда рады в этом доме, – Камден был сама учтивость и любезность. – Я оставлю вас, с вашего позволения. Устал с дороги.
   Когда маркиз ушел, Фредди повернулся к Джиджи и пробормотал:
   – Думаешь, он видел, как мы…
   – Уверена, что не видел. – Она бы почувствовала. Вероятно, Камден пробыл здесь несколько секунд, не более.
   – Ты действительно уверена?
   – Абсолютно. И вообще тебе не следует опасаться Тремейна. Ты напрасно беспокоишься.
   Фредди взял ее за руки.
   – То-то и оно, что я… Я беспокоюсь не об этом. Чем больше времени он проводит рядом с тобой, тем меньше у него желания тебя отпускать. Тебе так не кажется?
   Нет, все как раз наоборот. Чем больше времени она проводит с Камденом, тем меньше вероятность, что она отпустит его.
   Маркиза потрепала Фредди по руке.
   – Не тревожься, милый. Никто меня у тебя не отнимет.
   Она сделала правильный выбор. Правильный. Вот только обещания, которыми она успокаивала Фредди, даже ей самой показались глупой болтовней.
 
   Камден сорвал с себя галстук и кинул его на кровать. Затем пересек всю комнату и ополоснул лицо холодной водой. Она прикасалась к другому. Да еще так нежно, так ласково! Что еще она с ним делала?
   Тремейн отшвырнул полотенце и поймал взглядом свое отражение в зеркальце над умывальником. Лицо его выражало такую же радость, какую испытывали жители Парижа накануне взятия Бастилии, когда им объявили, что грядет сражение не на жизнь, а на смерть.
   Опустив руку в таз, он обдал зеркало фейерверком брызг. Капли покатились по блестящему стеклу, размывая очертания лица, которое враждебно смотрело на него немигающим взглядом.
   Камдена злило ее упрямство. Надо признать, он поторопился с предложением начать все заново. Но с тех пор прошел целый месяц – у Джиджи было время все обдумать. Для него было совершенно очевидно: ее место рядом с ним, а не с лордом Фредериком. Неужели она не понимала этого?
   Однако собственное упрямство злило Тремейна еще больше. Да, она поступала глупо, но по крайней мере честно и последовательно. Она не уставала твердить, что переплывет пролив зимой – только бы выйти замуж за Фредди. Почему же он не мог этого принять? Почему продолжал мечтать, надеяться и строить планы?
   Камден подошел к своему чемодану и задумался: стоит ли вообще его открывать? Он ведь не случайно вернулся в Англию. Через неделю «Кампания» отплывает в Нью-Йорк. А он сегодня увидел более чем достаточно.
   Перед его глазами снова возникла картина: Джиджи стоит, ее рука касается щеки Фредди, а во взгляде – бесконечная нежность. «Ох, Фредди, прости меня», – сказала она. А потом посмотрела на него, Камдена, и тут же отвела глаза.
   Тремейн нахмурился. Как же он раньше об этом не подумал? За что она просила у лорда Фредерика прощения? Не считая того мимолетного эпизода, когда она забыла о благоразумии, Джиджи в своей верности Фредди оставалась тверда как скала. А Камдену с трудом верилось, что она станет разглашать пикантные подробности их супружеских отношений, тем более сообщать о них лорду Фредерику.
   С минуту в его голове не было ни единой мысли. А потом вдруг все развернулось на сто восемьдесят градусов. Ее слова могли означать только одно: их близость имела последствия. Он станет отцом. У них с Джиджи будет ребенок.
   Камден ухватился за кроватный столбик – ноги его не держали, словно он перебрал отменного шампанского. Ребенок! Их малыш!
   Джиджи согласилась на его условия только потому, что с самого начала не собиралась заводить детей. Но он-то знал: она ни за что не отдаст своего первенца ради того, чтобы выйти замуж за лорда Фредерика. Она останется с ним, с Камденом, и у них будет семья. А учитывая, что их так и тянет оказаться в одной постели, семья эта будет расти и расти.
   Происходящее никак не укладывалось у него в голове: его со всех сторон осаждали глупые сентиментальные видения. Настоящая семья с кучей упрямых, капризных сорванцов, у которых с лица не сходит озорная улыбка. Дом, где резвятся собаки, мелькают пухлые ручонки, которые тянутся к нему для объятий. И всем этим полновластно заправляет Джиджи.
   Именно об этом он всегда мечтал. Об этом и ни о чем другом. Камден стащил с себя помявшийся в дороге сюртук и, рывком открыв чемодан, вытащил другой. В глубине души он понимал: выбор Джиджи пал на него от безысходности. Но какое ему сейчас до этого дело? Перед ним открывалась новая жизнь, и от моря возможностей кружилась голова.
   Вошел Гудман, положил на стол пачку писем и вышел, забрав с собой сюртук, который следовало погладить, а Тремейн же приблизился к столу и принялся просматривать почту.
   Письмо от Теодоры. По иронии судьбы, после того как они оба обзавелись семьями, ее письма стали приходить часто и регулярно. Из просто «месье» он сначала превратился в «дорогого месье», потом в «дражайшего месье», затем в «милого друга», а под конец – в «сердечного друга».
   Камден бегло просмотрел страницы. У нее все хорошо. У близнецов – тоже. В Буэнос-Айресе еще зима, на улице тепло и сыро. Теперь, когда ее супругу, упокой Господь его душу, больше не требуется благотворное действие южного климата, она подумывает вернуться в Европу – ради детей. Еще в письме говорилось, что она намеревается в конце лета посетить Нью-Йорк и будет очень рада, если он ее навестит. Она очень по нему соскучилась.
   Вскоре после того, как Теодора вышла замуж за своего князя, они, чтобы поправить его здоровье, перебрались в Буэнос-Айрес. Аргентинской зимой – то есть в июне, июле, августе – они неизменно уезжали в Ньюпорт, где снимали дом. Но Камдену трудно было выбраться в длительное путешествие; все его время, как обычно, поглощали смелые начинания и прожекты. Хотя иногда он все-таки садился на корабль и, завершив намеченные дела, отправлялся к Теодоре с подарками для Саши и Маши.
   Камден был бы не прочь повидаться с ней и близнецами. Но только не этим летом. Теперь он надолго осядет в Англии, потому что здесь его ждет куда более важное и удивительное событие: он станет отцом.
   Вернулся Гудман. Тремейн продел руки в рукава свежевыглаженного сюртука и повязал галстук. Но только добрую минуту спустя до него дошло, что дворецкий не торопится уходить, тактично выжидая, когда хозяин обратит на него внимание.
   – Что такое, Гудман? – спросил он.
   – Леди Тремейн сегодня обедает дома. Милорд присоединится к ней?
   Камден задумался. В интонациях Гудмана сквозило нечто новое, что-то очень похожее на… сожаление. Куда девалось то молчаливое негодование, тот справедливый укор по поводу поведения хозяйки, которые звучали раньше?
   – Да, конечно.
   Наконец-то он дома. Больше он никуда не уедет.
 
   Джиджи не слышала, как он вошел в заднюю гостиную. Она полулежала на кушетке, утопая в складках платья – бирюзового, как морская вода на мелководье. Взгляд ее был устремлен в самый центр потолка – она смотрела на гипсовую лепнину.
   Камдену редко случалось видеть жену вот такой – притихшей, усталой и томно-сладострастной, словно нимфа душным весенним утром после ночной оргии. Она подобрала концы юбок, которые не поместились на кушетке, и уложила поверх себя живописными складками – натянутая тафта туго облегала округлые бедра и длинные стройные ноги.
   Тремейн молчал, любуясь ею. Но Джиджи довольно быстро – пожалуй, даже слишком быстро – почувствовала его присутствие. Спустив ноги с кушетки, она выпрямилась.
   – Хорошо выглядишь, – сказал Камден.
   Она растерялась и, что было совсем на нее не похоже, украдкой поднесла руку к волосам и заправила за ухо выбившуюся из прически прядь.
   – Спасибо, – ответила она. – Ты тоже. Неплохое начало.
   – Прости, что испортил тебе свидание.
   – Пустяки. Фредди уже собирался уходить.
   – Ты ему рассказала?
   – Рассказала? О чем?
   Камден опешил. Джиджи не жеманничала; она и в самом деле не понимала, о чем речь. Выходит, она не беременна.
   Земля снова ушла у него из-под ног. Но на этот раз вдобавок показалось, что кто-то ударил его по затылку тяжелым предметом.
   – Да так, ни о чем, – пробормотал он, стараясь держать себя в руках.
   Тремейн подошел к напольным часам и притворился, что сверяет время на своем хронометре, тогда как ему ужасно хотелось схватить кочергу, лежавшую у камина, и вдребезги разнести всю комнату. Будущие дети, семейная жизнь – все сгинуло в горниле жестокой действительности. А Джиджи, глухая к его боли, собственноручно выбросила их счастье, точно черствый хлеб.
   Какое-то время, пока он заводил часы, которые и без того были заведены до отказа, в комнате царило молчание. Потом Джиджи вздохнула, и потому, как заныло его сердце, Камден понял, что она собирается сказать.
   – Все обошлось, – сказала она. – Ты дашь мне развод?
   Каждая клеточка его существа кричала: «Нет!» Не даст он ей никакого развода. Камдену вдруг ужасно захотелось вернуться в те времена – самая настоящая ностальгия по дням суровой старины, когда женщина вообще не имела права голоса в таких вопросах – тогда он мог бы злобно рассмеяться, – подвесить лорда Фредерика за ноги к потолку темницы, а на жене он разорвал бы сорочку в клочья и взял бы ее силой прямо на помосте в огромном пиршественном зале.
   Но срок, о котором они условились, истечет еще очень не скоро. То, что она отклонила его предложение, вовсе не освобождало ее от выдвинутых им условий. Так как же поступить? Следует ли добиться от нее неукоснительного соблюдения их договора?
   Камден чувствовал, как сердце тяжело бухает у него в груди, и ему пришлось закрыть глаза, чтобы выровнять сбившееся дыхание. Да, он знал множество способов подчинить ее своей воле – вот только чего он этим добьется в конечном итоге?
   Своим упрямым нежеланием расстаться с представлениями о «чистой» любви, своим глубоким, искренним, хотя и совершенно неоправданным чувствам, личной ответственности за лорда Фредерика Джиджи до боли напоминала ему самого себя в юности.
   Десять лет назад Джиджи отчетливо поняла, что Камден с Теодорой не пара, но настолько ему не доверяла, что не позволила дойти до этого своим умом. Если он сделает ей ребенка только затем, чтобы насильно заковать ее в сковы брака, то в точности повторит ее ошибку.
   «Но что, если она никогда не одумается? Что, если не одумается вовремя?» – содрогаясь от страха, кричали в нем первобытные инстинкты. Разум же, хватаясь за соломинку, с ужасом отвергал такую возможность, но та отчетливо вырисовывалась перед ним. Нет, этому не бывать! Он не допустит. Иначе рухнет весь его мир.
   Неужели много лет назад Джиджи: одолевали такие же чувства? Тревога. Клокочущее в груди отчаяние. И разъедающий душу страх… Он боялся, что если сейчас же что-нибудь не предпримет, то потеряет ее навсегда.
   В девятнадцать лет он бы тоже не задумываясь пошел вопреки велениям совести. И даже сейчас, В тридцать один год, Камден по-прежнему боролся с неодолимым искушением.
   В конечном счете только гордость и последние остатки здравого смысла уберегли его от ошибки. Да, он хотел, чтобы Джиджи осталась его женой, по не потому, что он приворожил ее к себе эротическими чарами, и не потому, что она не смогла бы отдать в чужие руки любимое дитя, а потому, что они дышали одной грудью, потому, что она не мыслила своей жизни без него – в горе и в радости, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит их.
   – Как хочешь, – ответил Камден.
   – Что?
   Она ослышалась. Точно ослышалась.
   – Радуйся. Ты все-таки станешь леди Филиппой Стюарт.
   Джиджи не понимала, что с ней произошло. Но факт оставался фактом: оглушенная горем, она едва сдерживала свои чувства, словно все эти дни, затаив дыхание, ждала, что Камден предъявит на нее свои права и поклянется, что больше никогда ее не отпустит.
   Тремейн медленно приблизился к ней и уселся рядом; тонкая шерстяная материя его летних брюк касалась ее юбок. Джиджи почувствовала запах его накрахмаленной рубашки и лимонно-пряный аромат мыла. Она хотела отодвинуться – и в то же время страстно желала, чтобы он сломал все границы, чтобы завалил ее на спину и тотчас же овладел ею.
   Но Камден снова обескуражил ее. Взяв Джиджи за руку, он с улыбкой сказал:
   – От меня одни неприятности, да? Приехал совершенно неожиданно, да еще поставил тебя в немыслимое положение.
   Он перебирал ее пальцы, водя подушечкой своего указательного по ее ладони. Его руки были прохладными и чуть влажными, словно он только что вымыл их и вытер полотенцем. Шершавая кожа легонько царапала ее ладонь – напоминание о том, что эти руки умели не только играть на рояле и создавать сложные чертежи.
   Джиджи хотелось припасть губами к этой руке и осыпать поцелуями каждый его палец, каждую костяшку, каждую линию и впадинку на ладони.
   Если бы только она зачала! Если бы. Если бы. Если бы.
   Как отчаянно она этого желала! Она грезила, молила Бога, взывала об этом с упорством огородных сорняков. Беременность стала бы ответом на ее молитвы, боевым кличем, отправной точкой, из которой бы мигом вышла дорога в будущее.
   Но этого не случилось.
   – Значит, ты вернешься в Нью-Йорк? – пробормотала она, едва удержавшись от горестного вздоха.
   – Скорее всего следующим же пароходом. Мои инженеры очень обрадованы тем, как продвигается дело с автомобилем. А бухгалтеры уже пускают слюнки в предвкушении доходов от капиталовложений – учитывая, как подскочили цены на фондовой бирже. – Тремейн говорил все это с таким видом, словно его отъезд не имел ничего общего с концом их отношений. – Если вдруг надумаешь приобрести парочку железных дорог, приезжай в Штаты в конце этого или в начале следующего года.
   – Буду иметь в виду, – пролепетала Джиджи.
   Он поднялся. Она тоже встала.
   – Теперь тебе придется остерегаться юных охотниц за богатыми мужьями. – Джиджи заставила себя улыбнуться, хотя сердце ее, казалось, разорвалось от боли.
   – И охотниц за титулами тоже. – Камден тихонько рассмеялся. – А также тех, кто просто без ума от того, как я хожу и говорю.
   – Да-да, этих в особенности надо остерегаться. «Не плачь. Только не сейчас».
   И тут вдруг Джиджи поняла, что теперь именно она держится за него, а не наоборот. Да, она судорожно сжала его руки.