— Ох уж эти мне поэты! Посмотреть на тебя, так подумаешь, что на свете нет ничего важнее твоей комедии. О том, что государству грозит опасность, помню как будто только я!
Алексид недоуменно посмотрел на нее, а потом сказал с улыбкой:
— А ведь ты почти права. Странно, до чего важным представляется человеку его собственное дело. Знаешь, какая мысль первой пришла мне в голову, когда мы прочли спартанскую тайнопись?
— Конечно, знаю, — засмеялась она. — «Милосердные боги, пусть заговорщики подождут, пока не кончится представление моей комедии!»
— Да, боюсь, что это так и было. Ты чересчур хорошо меня знаешь!
— Ты не виноват. Так уж созданы поэты.
— Просто стыдно становится за собственное себялюбие, — сказал он огорченно. — Я ведь начал писать «Овода», чтобы помочь Сократу. А теперь я об этом почти и не вспоминаю. Я думаю только о том, чтобы комедия понравилась зрителям.
— Но что же тут плохого? Чем больше она им понравится, тем лучше будет для Сократа.
— Если бы так! — ответил он с жаром. — Мне страшно подумать, что с ним случится что-нибудь плохое. А этот заговор может навлечь на него еще худшую беду.
— Почему же?
— А потому, что он не хочет становиться ни на чью сторону. Он обличает то, что считает ошибками сторонников демократии, хотя и их противников тоже не щадит. Так что и те и другие, вместо того чтобы уважать его за беспристрастность, видят в нем досадную помеху. Если дело дойдет до вооруженной схватки… — Алексид умолк, не желая договаривать свою мысль. Он достаточно слышал о том, что в такие времена даже греки забывают о благородстве и великодушии.
Через два дня Коринна собиралась на пир к Гиппию, в большой дом, который он унаследовал от своего отца, Эвпатрида, расположенный недалеко от холма Ареопага. Она горячо пререкалась с матерью.
— Я этого не надену! — решительно заявила она, когда Горго принесла ей новый хитон.
— Что ты еще выдумываешь! — удивилась Горго, пропуская прозрачную серебристую ткань между мозолистыми пальцами. — Да это же настоящая косская работа! Легче паутинки.
— Вот именно, — ответила Коринна, упрямо выставив подбородок. — А я не муха.
— Ну, если тебе хочется выглядеть замарашкой, дело твое. А в твои-то годы я бы глаз дала себе выколоть за такой вот наряд. Все танцовщицы оденутся так, но тебе, конечно, надо быть ни на кого не похожей!
Новая ссора вспыхнула из-за румян и белил. Коринна охотно позволила завить свои темные волосы и уложить их в затейливую прическу; не стала она спорить и когда Горго обрызгала ее благовониями из маленького алебастрового сосуда, хотя и улыбнулась, вспомнив про тайно запасенный чеснок. Но, когда Горго потребовала, чтобы она натерла лицо свинцовыми белилами, наложила румяна на щеки и подвела сажей брови, как делали все другие танцовщицы и флейтистки, она отказалась наотрез.
— Может, мне еще покрасить волосы или нацепить парик? — насмешливо спросила она.
— А зачем, деточка? Волосы у тебя и без каски хороши. А вот глаза не мешало бы подвести да щеки нарумянить…
— По-моему, ты воображаешь, что я военный корабль, который надо раскрасить на страх врагам!
— Я ведь только хочу, чтобы ты выглядела покрасивей, — обиженно ответила Горго. — Рядом с остальными ты покажешься просто бледным заморышем — при светильниках-то. Да на тебя никто и внимания на обратит! «Вот и хорошо!» — подумала про себя Коринна, а вслух сказала, стараясь утешить мать:
— Нельзя мне краситься. Сама сообрази: когда я долго играю на флейте, мне всегда становится жарко, да еще среди такой толпы! Значит, я вспотею, и вся твоя краска потечет — хороша я тогда буду, нечего сказать!
В конце концов Горго отказалась от мысли сделать естественный румянец дочери еще более ярким, и Коринна отправилась в дом Гиппия в своем шафраново-желтом хитоне, совсем затерявшись в толпе накрашенных и разряженных танцовщиц.
Глава 15
Пир удался на славу, как бывало всегда, когда хлопоты брала на себя Горго. Невысокие столы с остатками цыплят, фазанов, перепелов, устриц, угрей и других лакомых кушаний, изготовленных и украшенных ею по всем правилам сиракузской кухни, были вынесены из зала. Рабы быстро подмели пол и подали гостям воду для омовения рук, а затем вновь поставили между ложами столы, на этот раз ломившиеся под тяжестью блюд с фруктами, соленым миндалем, всяческими сладостями и сырами. Внесены были и амфоры с вином — красным, белым и желтым, — и с чистой водой, с которой его смешивали в больших кратерах.
Гиппий стоял среди своих гостей, высоко подняв чашу с вином, готовый выплеснуть из нее несколько капель в честь богов, как того требовал обряд. Коринна, заглядывая в дверь, подумала, что он как будто очень доволен и пиром и самим собой. Его пышные локоны были, наверно, как и ее собственные, еще совсем недавно накручены на горячий прут. Когда он изящными жестами указывал рабам, что делать, на его пальцах вспыхивали драгоценные перстни.
— Эй, музыку! — крикнул он, и она послушно поднесла к губам свою флейту.
Гости хором затянули старинную песню, знаменовавшую, по обычаю, начало второй половины пира. Едва они умолкли, как Гиппий произнес: «Да будет нам ниспослана удача!» — и совершил жертвенное возлияние, а затем, перебивая шум разговоров, воскликнул:
— А теперь, любезные друзья, кого вы избираете председателем пира?
— Гиппия! — раздался хор голосов.
Покраснев от удовольствия, польщенный хозяин дома ответил:
— Я готов, если таково ваше желание! Решаю же я так: сегодня мы пьем три к двум — три части воды на две части вина — и начинаем с красного хиосского. Вы согласны? Так наливайте же чаши, и пусть зазвучит музыка!
— Это он нам, пчелка, — раздался над ухом Коринны хрипловатый шепот.
— Идемте, девушки.
Играя веселую мелодию, Коринна стояла у дверей, пока мимо нее одна за другой проплывали танцовщицы в серебристых одеяниях. Затем, подавив невольный трепет, вошла и она.
После прохладного дворика пиршественный зал показался ей очень жарким. Кое-кто из гостей спустил с плеч хитоны, их обнаженные по пояс тела блестели от пота, лица побагровели, а венки на головах уже поблекли и увяли.
"И вот это-то, — подумала Коринна, отходя в самый угол и стараясь стать как можно незаметнее, — и вот это-то «лучшие» люди Афин! У нее было достаточно времени, чтобы хорошенько все рассмотреть. Играть ей приходилось с перерывами; когда чаши вновь наполнялись вином, музыка и танцы прекращались. Постепенно эти перерывы стали все больше затягиваться. Некоторые гости предпочитали болтать с танцовщицами, а не смотреть на них. Председателю пира Гиппию уже не удавалось добиться общей тишины, и гости постепенно разбились на несколько оживленно беседующих групп. Коринна решила, что от тех гостей, которые шутят с танцовщицами, она не услышит ничего интересного, — наблюдать следует за теми, чьи лица серьезны и чьи чаши уже давно не осушаются.
Она заметила, что Гиппий переходит от группы к группе, перебрасываясь несколькими словами с каждой из них. Собственно говоря, так и должен был вести себя хозяин, однако Коринне показалось странным, что он не подходит к тем гостям, которые собирались вокруг танцовщиц. Кроме того, судя по выражению его лица и по тому глубокому вниманию, с каким его слушали, он не просто старался занять своих друзей приятной беседой.
Коринна уже не сомневалась, что именно сейчас Гиппий прямо у нее на глазах выполняет задуманное — отдает последние распоряжения своим сообщникам.
Она любой ценой должна услышать, что он им говорит! Но как? Гиппий вел себя очень осторожно. Хотя вино разбавлялось сегодня мало, никто как будто не опьянел; правда, гости шутили, поддразнивали танцовщиц, кидали друг в друга изюмом и орехами, но все это было лишь притворством. На самом же деле здесь происходило зловещее собрание заговорщиков.
Только один раз Коринне удалось расслышать слова, которые могли иметь важное значение.
— …Гиппий спросит его при встрече.
— Да, но когда они встретятся?
— В ночь накануне Дионисий. Ему опасно приходить в город, поэтому Гиппий отправится к нему сам.
— Вмешался третий голос:
— Я все-таки опасаюсь Совета Пятисот. Если они…
— Не беспокойся. Мы найдем ответ для них. Гиппий же сказал нам: в опочивальне его супруги!
Раздался хохот, и даже на самых серьезных лицах появилась улыбка. Коринна ничего не могла понять. В этих словах она не увидела ничего смешного. И вдруг она вспомнила: ведь Гиппий не женат! Однако это только еще больше сбило ее с толку.
Она вытянула шею, стараясь расслышать как можно больше, как вдруг, распространяя приторный запах благовоний, к ней подошел сам Гиппий. Она вздрогнула — а вдруг он догадался!
— А, флейтисточка! Дочка Горго? Так, значит, ты наконец решила осчастливить нас своим искусством?
— Да, — пробормотала она.
— Прекрасно! Играла ты очень неплохо. Немного позже подойди к моему столу, и я научу тебя пить вино. Я хочу поболтать с тобой. Но пока я должен позаботиться о моих гостях.
Он ущипнул ее и отошел, а Коринна стала пунцовой — не от боли, конечно, а от негодования.
Некоторое время она сидела неподвижно, чувствуя себя очень несчастной. Пока ей удалось узнать только одну полезную вещь: накануне Дионисий Гиппий должен встретиться с кем-то за стенами Афин — вероятнее всего, с Магнетом. Не слишком-то много! И уж ради этого одного, конечно, не стоило переносить столько неприятностей. Может быть, уйти сейчас же и рассказать об этом Алексиду, сознавшись, что она не дождалась конца пира? Ведь даже если она и останется, ей вряд ли удастся подслушать еще что-нибудь интересное.
Вдруг глаза ее загорелись. Какая удачная мысль! Что за тайна связана с несуществующей супругой Гиппия, а вернее, с ее опочивальней? Ведь комната-то эта существует, раз в ней можно найти «ответ» на что-то.
Гиппий холостяк и, значит, не пользуется главной спальней дома. Уверенность Коринны росла с каждым мгновением: конечно, одно из тех доказательств, которые она ищет, находится в этой комнате наверху. Только бы ей удалось пробраться туда, и тогда у нее будет полное право уйти с этого противного пира! А если Гиппий позже хватится ее и мать начнет утром браниться, можно будет придумать какое-нибудь оправдание, — например, что ей стало дурно от духоты…
Приняв это решение, она подождала, чтобы Гиппий повернулся к ней спиной, и тихонько выскользнула из зала.
Ночной воздух обжег ее разгоряченное лицо, но как приятно было вдыхать его свежесть после приторных запахов благовоний и вина! Дворик был полон рабов; кутаясь от холода в плащи, они дожидались с фонарями, чтобы проводить домой своих господ. Коринна заметила, что засов на большой входной двери задвинут. Как же ей удастся незаметно уйти отсюда?
Сняв сандалии, она стала осторожно взбираться по лестнице на второй этаж, где находились спальни и помещение для рабынь. Наверху горел один светильник, но и в его неверном мерцающем свете можно было рассмотреть богато украшенную дверь главной спальни. Сердце Коринны бешенно забилось, и она тихонько потянула за ремешок щеколды. Внутри послышался легкий стук поднявшейся щеколды, но дверь не отворилась. Она была заперта: прямо перед глазами Коринны чернела пустая замочная скважина.
— Эй… кто там? — донесся с лестницы грубый окрик.
Коринна в ужасе оглянулась. Путь вниз был прегражден, но рядом уходили вверх еще ступени, и она побежала по ним. Позади слышался топот обутых в сандалии ног.
Коринна очутилась на плоской крыше. Небо было усыпано звездами, но луна еще не взошла. Вон то бледное пятно, должно быть, Акрополь, а вот тут, у самой стены дома, вздымается крутой склон холма Ареопага.
— Ты что это тут делаешь? — крикнул ее преследователь. — Воровать вздумала? Знаю я вас, бродяжек!
Коринна, повернувшись лицом к поднявшемуся на крышу рабу, молча пятилась, пока не коснулась спиной парапета. Что-то защекотало ее руку — она оглянулась и увидела мохнатую вершину молодого кипариса. Коринна посмотрела вниз. Какое счастье! С этой стороны дом почти упирается в холм и стена не такая высокая.
Коринна бросила на землю флейту и сандалии и без колебаний кинулась в колючие объятия кипариса. Несколько страшных мгновений дерево качалось, сгибалось, словно стараясь сбросить, девушку, царапало ее и отталкивало ветвями. Она скользила по стволу, срывалась, снова хваталась за сучья и наконец, оглушенная, вся в крови, упала на землю. Кто-то выпрыгнул из мрака и помог ей встать.
— Ты не ушиблась? — спросил знакомый голос.
— Алексид! — Она чуть не заплакала от радости и облегчения.
— Я бродил тут весь вечер, — сказал он хрипло. — Очень боялся за тебя. Но, если ты не очень ушиблась, нам лучше поскорее уйти.
— Во что превратилось мое бедное платье! — сказала она жалобно, ощупью разыскивая свои сандалии, и Алексид понял, что если она и ушиблась, то не очень больно.
На следующее утро они обсудили случившееся более спокойно. Алексид был так занят последними репетициями, что не мог выбраться в пещеру, и они договорились встретиться на лестнице, ведущей на вершину Акрополя. По ней непрерывно сновали люди, торопившиеся в Парфенон и другие храмы или возвращавшиеся оттуда, и никто не обращал внимания на юношу и девушку, которые, опершись на парапет, серьезно беседовали вполголоса.
— Они что-то задумали, это верно, — сказала Коринна. — Ты должен сообщить об этом кому там полагается.
— Я знаю. — Он стиснул кулаки и тревожно нахмурился. — Но только как их убедить? Ну посуди сама, какие у нас есть доказательства?
— Ах, вот как? Сразу видно, что тебя не было вчера в зале у Гиппия.
Это просто в воздухе носилось.
— Так-то оно так… однако в зале не было не только меня, но и членов Совета Пятисот, и архонта-басилевса, и даже дяди Лукиана, и они не знают, что там носилось в воздухе. Чтобы обратиться к ним, нам нужны доказательства. А что у нас есть? Тряпка с тайнописью. Мы-то ее разобрали, а вдруг они решат, что читать ее надо совсем по-другому?
— Если человеку объяснить, как читается эта тайнопись, а он не поверит, значит, он просто не хочет верить.
— В том-то и дело. Кое-кто из членов Совета может и не захотеть поверить.
— Но почему же?
— Их же пятьсот человек! Неужели ты думаешь, что среди них не найдется друзей Гиппия? Если бы мы могли представить веские доказательства, Совету волей-неволей пришлось бы принимать меры. А так эти сторонники Магнета поспешат нас высмеять. Постарайся же понять, как может взглянуть Совет на наш рассказ. Что для них слова какого-то безбородого юнца и девушки, да еще к тому же не афинской гражданки? Если нам не поверят, это может плохо кончиться для тебя и твоей матери — на вас наложат штраф, а то и изгонят.
— Я думала об этом, — устало сказала Коринна. — Это будет последней каплей. Мать и так на меня зла. — Она откинула темные кудри, которые ветерок, дувший с вершины холма, сбрасывал ей на глаза. — Одним только богам известно, почему я тревожусь за судьбу Афин. Будет ли власть над ними принадлежать демократии или тирану, я-то все равно останусь презираемой чужеземкой!
Алексид не обратил внимания на ее вспышку. Он пытался привести свои мысли в порядок, как учил его Сократ.
— Какие у нас есть доказательства, кроме этой тряпки? Несколько слов, которые ты услышала вчера. И ведь никто даже не назвал Магнета. О том, что Магнет замешан в заговоре, мы можем только предполагать… это всего лишь наша догадка.
— Но ты же видел его на скачках! Вместе с Гиппием!
— Да, я так думаю. Я в этом даже совершенно уверен. Но доказать этого я не могу. К тому же скачки были почти год назад, а мне и тогда никто не поверил.
— Но они же вчера упоминали про Совет Пятисот!
— Конечно. Говоря о делах государства, нельзя не упомянуть про Совет Пятисот. И ведь они не сказали ничего подозрительного или противозаконного — о том, что они собираются их всех убить, например.
— Они и на это способны. А то, что они говорили про опочивальню, подозрительно. И она была заперта, не забудь.
— Ну и что тут такого? Гиппий не женат, и этой комнатой никто не пользуется. Я говорю то, что ответят члены Совета, — поспешно пояснил Алексид, заметив, что Коринна обиженно нахмурилась. — А если они даже решат осмотреть эту комнату, будь уверена, что тайные друзья Гиппия в Совете успеют его предупредить. Когда эту дверь откроют, тот, кто там скрывается, или то, что там спрятано, будет уже где-нибудь в безопасном месте.
— Значит, я вчера только напрасно потратила время!
— Вовсе нет. Ты узнала еще одну очень важную вещь. В ночь пред Дионисиями Гиппий должен с кем-то встретиться — с Магнетом, конечно. До Дионисий остается четыре дня. А пока ничего страшного не случится, это ясно. Накануне праздника я буду следить за Гиппием.
— И пойдешь за ним?
— Да. И, если удача будет на моей стороне, я увижу, с кем он встретится, и смогу сообщить Совету нечто определенное.
— Я пойду с тобой…
— Ни в коем случае! — твердо сказал Алексид. — Если человек заметит позади себя тень, это его не смутит, но если их окажется две, то он, пожалуй, удивится. Нет, говоря серьезно, ты сделала уже достаточно, и теперь моя очередь. А одному мне будет легче.
Глава 16
К вечеру накануне Дионисий Алексид совершенно измучился или, по крайней мере, так ему казалось. Но, когда настало время действовать, он вдруг обнаружил в себе новые силы и решимость, о которых и не подозревал. Последняя репетиция, как обычно, сопровождалась множеством неприятных неожиданностей. Все шло не так. Актеры путались или превращали бойкий диалог в подобие заупокойной молитвы. Флейтист, наоборот, играл слишком быстро, и хоревты сбивались в бесформенную кучу. Люди, изображавшие корову, свалились со сцены, так как шкура мешала им видеть как следует, и хотя, к счастью, кроме собственного самолюбия, ничего не поранили, но согласились продолжать репетицию лишь после долгих уговоров. Потом заупрямился Главк и потребовал, чтобы были внесены существенные изменения в речь, с которой он, по обычаю, должен был в середине комедии обратиться прямо к зрителям, пока все актеры оставались за сценой. Он заявил, что две шутки уже устарели и что безнадежно портят всю речь.
Алексид скрипнул зубами, сделал вид, что советуется с дядюшкой Живописцем, который, по обыкновению, восседал в одном из задних рядов, и кое-как сочинил новые шесть строк.
В довершение всего дядюшке Живописцу репетиция очень нравилась, и от то и дело громко заявлял, что все идет превосходно. Старик хохотал до слез и совсем забыл, что должен делать вид, будто все это сочинено им самим.
— Авось зрителям комедия понравится так же, как она нравится ее автору, — язвительно заметил Главк.
Алексид уже не мог поправлять ошибки, ссылаясь на старика, — ведь все видели, с каким явным удовольствием тот следил за представлением, не желая замечать погрешностей. «А что будет завтра, — мрачно твердил себе Алексид, — когда все скамьи заполнит праздничная толпа зрителей!» Афиняне не прощают плохих представлений. Ему оставалось только молить богов, чтобы публика обошлась с бедным дядюшкой Живописцем снисходительно и не обрушила на него чего-нибудь потяжелее насмешливых слов.
Но и последняя репетиция когда-нибудь кончается, особенно если за сценой ждут участники другой комедии, представленной на состязание. И вот к вечеру Алексид побрел домой и с жадностью съел обед, поджидавший его с полудня.
— Ночевать я буду у дядюшки, — сказал он матери.
— Так ли уж это нужно?
— Конечно. Мы должны быть в театре с самого раннего утра. Ведь его комедию могут показать первой. Вдруг случится что-нибудь непредвиденное? — ответил Алексид, с ужасом вспоминая репетицию. — А кроме того, он совсем измучился от этих волнений, и, по-моему, мне следует быть рядом с ним, пока все не кончится.
— Да, милый. Разумеется, это нелегко для человека его возраста. Но сколько же у дяди оказалось разных талантов, о которых мы даже не подозревали!
Алексид уже предупредил дядюшку, так как действительно собирался провести в его доме эту ночь, а вернее — предутренние часы, когда он вернется, выследив Гиппия. Дома же его исчезновение могли заметить. Он и так чуть не попался в ночь пира: проводив Коринну до харчевни, он с помощью Теона пробрался к себе, но тут залаяла собака, отец проснулся и вышел посмотреть, в чем дело… Нет, Алексиду не хотелось, чтобы все это повторилось еще раз.
Он ломал голову и над двумя другими задачами: как не упустить Гиппия, когда тот выйдет из дома, и как остаться неузнанным. К счастью, молодой эвпатрид жил на оживленной улице, и за его дверью можно было наблюдать, укрывшись за колоннами соседнего портика. Спросив у спешившей куда-то рабыни, дома ли ее хозяин, и получив утвердительный ответ, Алексид устроился в своей засаде. Чтобы не привлекать к себе внимания и в то же время изменить свою внешность, он вымазал лицо и руки грязью и надел пастушескую одежду — рваную, засаленную овчину, неуклюжие деревянные сандалии и широкополую шляпу; рядом он положил небольшой узелок, в котором было завязано всякое ненужное тряпье. «Полезно иметь доступ к актерским костюмам», — подумал он с усмешкой.
Он сидел так до самой темноты, исподтишка поглядывая на дверь Гиппия, но прохожие видели только усталого пастуха, который отдыхает перед дальней обратной дорогой. Если бы с ним заговорили, но, к его большому разочарованию, ему так и не пришлось пустить в ход эту уловку.
Отблески последних солнечных лучей скользили по стене все выше и выше — вот они перестали озарять даже кровли, и улица погрузилась во мглу. Небо из голубого и розового стало зеленым. В верхних окнах замерцали светильники. На улице заколыхались факелы. Сумерки заливали Афины легкими лиловыми волнами.
Из дома Гиппия кто-то вышел. Это был сам Гиппий. Его сопровождали два раба. Один из них нес факел, и у обоих были посохи с железными наконечниками. Когда Гиппий проходил мимо портика, на Алексида пахнуло благовониями. Рабы следовали за хозяином на почтительном расстоянии. Забыв усталость, Алексид вскочил, вскинул узелок на плечо и пошел за ними. Первые двадцать стадиев он мог идти, ничего не опасаясь. Обсаженная деревьями дорога, которая вела от городских ворот к восточным предгорьям, кишела людьми. Гиппий важно шагал вперед, словно направляясь на пир в загородный дом какого-нибудь приятеля, и, конечно, он не мог заметить пастушка, который брел позади среди множества таких же смутных фигур.
Но постепенно людской поток начал редеть. Над черной глыбой Гиметтского кряжа показался лимонно-желтый краешек луны, а вскоре из-за горы выплыл и весь ее диск. Темнота перестала сгущаться, когда же луна поднялась еще выше и стала серебрянной, ее свет оказался куда более ярким, чем этого хотелось бы Алексиду. Он отстал, как мог дальше, и старательно держался в густой тени кипарисов и оголенных платанов. Было так светло, что Алексид мог любоваться мерцанием снежных вершин Гиметта и Пентеликона, высоко уходящих в безоблачное небо над уступами предгорий.
Вдруг раб Гиппия погасил факел. Алексид услышал, как смолистое дерево зашипело в воде придорожной канавы. Три закутанные в плащи фигуры свернули с дороги в поля по направлению к Илиссу. Его вздувшиеся от зимних дождей воды ревели на камнях где-то совсем близко.
Алексид последовал за ними, бросив свой узелок, — теперь он был только помехой. Надо во что бы то ни стало остаться незамеченным. Если Гиппий обнаружит, что его выслеживают, так или иначе все пропало.
— Ну конечно! — с торжеством пробормотал Алексид.
Деревья и скалы вокруг были ему знакомы. Хотя обычно они с Коринной ходили другим путем, он все же не сомневался, что Гиппий пробирается к заброшенной каменоломне. Да и не трудно было догадаться, что заговорщики условились встретиться в пещере, где была найдена полоска со спартанской тайнописью. Теперь же Алексид был в этом уверен.
«Если бы только знать заранее, — подумал он, — можно было бы прийти сюда еще днем и спрятаться где-нибудь в глубине пещеры». Но он тут же отбросил эту мысль. А была ли пещера днем пуста? Сообщник Гиппия мог поджидать его там с предыдущей ночи, и тогда Алексид угодил бы в ловушку. Он вздрогнул. Вряд ли рвущиеся к власти заговорщики пощадят попавшего к ним в руки соглядатая.
Теперь, поняв, куда они направляются, он свернул и пошел через кусты привычным, давно знакомым путем. Гиппий же и его рабы знали дорогу гораздо хуже, и впереди слышался треск сухих ветвей, а молодой щеголь то и дело испускал визгливые возгласы досады. Кравшийся в стороне Алексид не сомневался, что среди такого шума никто не услышит его шагов.
Когда они достигли входа в каменоломню, их кто-то окликнул, и Гиппий назвал себя.
— Так мы и думали, — произнес грубый голос со спартанским акцентом. Этот шум давно возвестил о твоем приближении.
— О боги! Ну, даже если мы и наступили на сухую ветку, что за беда?
На много стадиев вокруг нет ни единой живой души.
Алексид недоуменно посмотрел на нее, а потом сказал с улыбкой:
— А ведь ты почти права. Странно, до чего важным представляется человеку его собственное дело. Знаешь, какая мысль первой пришла мне в голову, когда мы прочли спартанскую тайнопись?
— Конечно, знаю, — засмеялась она. — «Милосердные боги, пусть заговорщики подождут, пока не кончится представление моей комедии!»
— Да, боюсь, что это так и было. Ты чересчур хорошо меня знаешь!
— Ты не виноват. Так уж созданы поэты.
— Просто стыдно становится за собственное себялюбие, — сказал он огорченно. — Я ведь начал писать «Овода», чтобы помочь Сократу. А теперь я об этом почти и не вспоминаю. Я думаю только о том, чтобы комедия понравилась зрителям.
— Но что же тут плохого? Чем больше она им понравится, тем лучше будет для Сократа.
— Если бы так! — ответил он с жаром. — Мне страшно подумать, что с ним случится что-нибудь плохое. А этот заговор может навлечь на него еще худшую беду.
— Почему же?
— А потому, что он не хочет становиться ни на чью сторону. Он обличает то, что считает ошибками сторонников демократии, хотя и их противников тоже не щадит. Так что и те и другие, вместо того чтобы уважать его за беспристрастность, видят в нем досадную помеху. Если дело дойдет до вооруженной схватки… — Алексид умолк, не желая договаривать свою мысль. Он достаточно слышал о том, что в такие времена даже греки забывают о благородстве и великодушии.
Через два дня Коринна собиралась на пир к Гиппию, в большой дом, который он унаследовал от своего отца, Эвпатрида, расположенный недалеко от холма Ареопага. Она горячо пререкалась с матерью.
— Я этого не надену! — решительно заявила она, когда Горго принесла ей новый хитон.
— Что ты еще выдумываешь! — удивилась Горго, пропуская прозрачную серебристую ткань между мозолистыми пальцами. — Да это же настоящая косская работа! Легче паутинки.
— Вот именно, — ответила Коринна, упрямо выставив подбородок. — А я не муха.
— Ну, если тебе хочется выглядеть замарашкой, дело твое. А в твои-то годы я бы глаз дала себе выколоть за такой вот наряд. Все танцовщицы оденутся так, но тебе, конечно, надо быть ни на кого не похожей!
Новая ссора вспыхнула из-за румян и белил. Коринна охотно позволила завить свои темные волосы и уложить их в затейливую прическу; не стала она спорить и когда Горго обрызгала ее благовониями из маленького алебастрового сосуда, хотя и улыбнулась, вспомнив про тайно запасенный чеснок. Но, когда Горго потребовала, чтобы она натерла лицо свинцовыми белилами, наложила румяна на щеки и подвела сажей брови, как делали все другие танцовщицы и флейтистки, она отказалась наотрез.
— Может, мне еще покрасить волосы или нацепить парик? — насмешливо спросила она.
— А зачем, деточка? Волосы у тебя и без каски хороши. А вот глаза не мешало бы подвести да щеки нарумянить…
— По-моему, ты воображаешь, что я военный корабль, который надо раскрасить на страх врагам!
— Я ведь только хочу, чтобы ты выглядела покрасивей, — обиженно ответила Горго. — Рядом с остальными ты покажешься просто бледным заморышем — при светильниках-то. Да на тебя никто и внимания на обратит! «Вот и хорошо!» — подумала про себя Коринна, а вслух сказала, стараясь утешить мать:
— Нельзя мне краситься. Сама сообрази: когда я долго играю на флейте, мне всегда становится жарко, да еще среди такой толпы! Значит, я вспотею, и вся твоя краска потечет — хороша я тогда буду, нечего сказать!
В конце концов Горго отказалась от мысли сделать естественный румянец дочери еще более ярким, и Коринна отправилась в дом Гиппия в своем шафраново-желтом хитоне, совсем затерявшись в толпе накрашенных и разряженных танцовщиц.
Глава 15
В ДОМЕ ГИППИЯ
Пир удался на славу, как бывало всегда, когда хлопоты брала на себя Горго. Невысокие столы с остатками цыплят, фазанов, перепелов, устриц, угрей и других лакомых кушаний, изготовленных и украшенных ею по всем правилам сиракузской кухни, были вынесены из зала. Рабы быстро подмели пол и подали гостям воду для омовения рук, а затем вновь поставили между ложами столы, на этот раз ломившиеся под тяжестью блюд с фруктами, соленым миндалем, всяческими сладостями и сырами. Внесены были и амфоры с вином — красным, белым и желтым, — и с чистой водой, с которой его смешивали в больших кратерах.
Гиппий стоял среди своих гостей, высоко подняв чашу с вином, готовый выплеснуть из нее несколько капель в честь богов, как того требовал обряд. Коринна, заглядывая в дверь, подумала, что он как будто очень доволен и пиром и самим собой. Его пышные локоны были, наверно, как и ее собственные, еще совсем недавно накручены на горячий прут. Когда он изящными жестами указывал рабам, что делать, на его пальцах вспыхивали драгоценные перстни.
— Эй, музыку! — крикнул он, и она послушно поднесла к губам свою флейту.
Гости хором затянули старинную песню, знаменовавшую, по обычаю, начало второй половины пира. Едва они умолкли, как Гиппий произнес: «Да будет нам ниспослана удача!» — и совершил жертвенное возлияние, а затем, перебивая шум разговоров, воскликнул:
— А теперь, любезные друзья, кого вы избираете председателем пира?
— Гиппия! — раздался хор голосов.
Покраснев от удовольствия, польщенный хозяин дома ответил:
— Я готов, если таково ваше желание! Решаю же я так: сегодня мы пьем три к двум — три части воды на две части вина — и начинаем с красного хиосского. Вы согласны? Так наливайте же чаши, и пусть зазвучит музыка!
— Это он нам, пчелка, — раздался над ухом Коринны хрипловатый шепот.
— Идемте, девушки.
Играя веселую мелодию, Коринна стояла у дверей, пока мимо нее одна за другой проплывали танцовщицы в серебристых одеяниях. Затем, подавив невольный трепет, вошла и она.
После прохладного дворика пиршественный зал показался ей очень жарким. Кое-кто из гостей спустил с плеч хитоны, их обнаженные по пояс тела блестели от пота, лица побагровели, а венки на головах уже поблекли и увяли.
"И вот это-то, — подумала Коринна, отходя в самый угол и стараясь стать как можно незаметнее, — и вот это-то «лучшие» люди Афин! У нее было достаточно времени, чтобы хорошенько все рассмотреть. Играть ей приходилось с перерывами; когда чаши вновь наполнялись вином, музыка и танцы прекращались. Постепенно эти перерывы стали все больше затягиваться. Некоторые гости предпочитали болтать с танцовщицами, а не смотреть на них. Председателю пира Гиппию уже не удавалось добиться общей тишины, и гости постепенно разбились на несколько оживленно беседующих групп. Коринна решила, что от тех гостей, которые шутят с танцовщицами, она не услышит ничего интересного, — наблюдать следует за теми, чьи лица серьезны и чьи чаши уже давно не осушаются.
Она заметила, что Гиппий переходит от группы к группе, перебрасываясь несколькими словами с каждой из них. Собственно говоря, так и должен был вести себя хозяин, однако Коринне показалось странным, что он не подходит к тем гостям, которые собирались вокруг танцовщиц. Кроме того, судя по выражению его лица и по тому глубокому вниманию, с каким его слушали, он не просто старался занять своих друзей приятной беседой.
Коринна уже не сомневалась, что именно сейчас Гиппий прямо у нее на глазах выполняет задуманное — отдает последние распоряжения своим сообщникам.
Она любой ценой должна услышать, что он им говорит! Но как? Гиппий вел себя очень осторожно. Хотя вино разбавлялось сегодня мало, никто как будто не опьянел; правда, гости шутили, поддразнивали танцовщиц, кидали друг в друга изюмом и орехами, но все это было лишь притворством. На самом же деле здесь происходило зловещее собрание заговорщиков.
Только один раз Коринне удалось расслышать слова, которые могли иметь важное значение.
— …Гиппий спросит его при встрече.
— Да, но когда они встретятся?
— В ночь накануне Дионисий. Ему опасно приходить в город, поэтому Гиппий отправится к нему сам.
— Вмешался третий голос:
— Я все-таки опасаюсь Совета Пятисот. Если они…
— Не беспокойся. Мы найдем ответ для них. Гиппий же сказал нам: в опочивальне его супруги!
Раздался хохот, и даже на самых серьезных лицах появилась улыбка. Коринна ничего не могла понять. В этих словах она не увидела ничего смешного. И вдруг она вспомнила: ведь Гиппий не женат! Однако это только еще больше сбило ее с толку.
Она вытянула шею, стараясь расслышать как можно больше, как вдруг, распространяя приторный запах благовоний, к ней подошел сам Гиппий. Она вздрогнула — а вдруг он догадался!
— А, флейтисточка! Дочка Горго? Так, значит, ты наконец решила осчастливить нас своим искусством?
— Да, — пробормотала она.
— Прекрасно! Играла ты очень неплохо. Немного позже подойди к моему столу, и я научу тебя пить вино. Я хочу поболтать с тобой. Но пока я должен позаботиться о моих гостях.
Он ущипнул ее и отошел, а Коринна стала пунцовой — не от боли, конечно, а от негодования.
Некоторое время она сидела неподвижно, чувствуя себя очень несчастной. Пока ей удалось узнать только одну полезную вещь: накануне Дионисий Гиппий должен встретиться с кем-то за стенами Афин — вероятнее всего, с Магнетом. Не слишком-то много! И уж ради этого одного, конечно, не стоило переносить столько неприятностей. Может быть, уйти сейчас же и рассказать об этом Алексиду, сознавшись, что она не дождалась конца пира? Ведь даже если она и останется, ей вряд ли удастся подслушать еще что-нибудь интересное.
Вдруг глаза ее загорелись. Какая удачная мысль! Что за тайна связана с несуществующей супругой Гиппия, а вернее, с ее опочивальней? Ведь комната-то эта существует, раз в ней можно найти «ответ» на что-то.
Гиппий холостяк и, значит, не пользуется главной спальней дома. Уверенность Коринны росла с каждым мгновением: конечно, одно из тех доказательств, которые она ищет, находится в этой комнате наверху. Только бы ей удалось пробраться туда, и тогда у нее будет полное право уйти с этого противного пира! А если Гиппий позже хватится ее и мать начнет утром браниться, можно будет придумать какое-нибудь оправдание, — например, что ей стало дурно от духоты…
Приняв это решение, она подождала, чтобы Гиппий повернулся к ней спиной, и тихонько выскользнула из зала.
Ночной воздух обжег ее разгоряченное лицо, но как приятно было вдыхать его свежесть после приторных запахов благовоний и вина! Дворик был полон рабов; кутаясь от холода в плащи, они дожидались с фонарями, чтобы проводить домой своих господ. Коринна заметила, что засов на большой входной двери задвинут. Как же ей удастся незаметно уйти отсюда?
Сняв сандалии, она стала осторожно взбираться по лестнице на второй этаж, где находились спальни и помещение для рабынь. Наверху горел один светильник, но и в его неверном мерцающем свете можно было рассмотреть богато украшенную дверь главной спальни. Сердце Коринны бешенно забилось, и она тихонько потянула за ремешок щеколды. Внутри послышался легкий стук поднявшейся щеколды, но дверь не отворилась. Она была заперта: прямо перед глазами Коринны чернела пустая замочная скважина.
— Эй… кто там? — донесся с лестницы грубый окрик.
Коринна в ужасе оглянулась. Путь вниз был прегражден, но рядом уходили вверх еще ступени, и она побежала по ним. Позади слышался топот обутых в сандалии ног.
Коринна очутилась на плоской крыше. Небо было усыпано звездами, но луна еще не взошла. Вон то бледное пятно, должно быть, Акрополь, а вот тут, у самой стены дома, вздымается крутой склон холма Ареопага.
— Ты что это тут делаешь? — крикнул ее преследователь. — Воровать вздумала? Знаю я вас, бродяжек!
Коринна, повернувшись лицом к поднявшемуся на крышу рабу, молча пятилась, пока не коснулась спиной парапета. Что-то защекотало ее руку — она оглянулась и увидела мохнатую вершину молодого кипариса. Коринна посмотрела вниз. Какое счастье! С этой стороны дом почти упирается в холм и стена не такая высокая.
Коринна бросила на землю флейту и сандалии и без колебаний кинулась в колючие объятия кипариса. Несколько страшных мгновений дерево качалось, сгибалось, словно стараясь сбросить, девушку, царапало ее и отталкивало ветвями. Она скользила по стволу, срывалась, снова хваталась за сучья и наконец, оглушенная, вся в крови, упала на землю. Кто-то выпрыгнул из мрака и помог ей встать.
— Ты не ушиблась? — спросил знакомый голос.
— Алексид! — Она чуть не заплакала от радости и облегчения.
— Я бродил тут весь вечер, — сказал он хрипло. — Очень боялся за тебя. Но, если ты не очень ушиблась, нам лучше поскорее уйти.
— Во что превратилось мое бедное платье! — сказала она жалобно, ощупью разыскивая свои сандалии, и Алексид понял, что если она и ушиблась, то не очень больно.
На следующее утро они обсудили случившееся более спокойно. Алексид был так занят последними репетициями, что не мог выбраться в пещеру, и они договорились встретиться на лестнице, ведущей на вершину Акрополя. По ней непрерывно сновали люди, торопившиеся в Парфенон и другие храмы или возвращавшиеся оттуда, и никто не обращал внимания на юношу и девушку, которые, опершись на парапет, серьезно беседовали вполголоса.
— Они что-то задумали, это верно, — сказала Коринна. — Ты должен сообщить об этом кому там полагается.
— Я знаю. — Он стиснул кулаки и тревожно нахмурился. — Но только как их убедить? Ну посуди сама, какие у нас есть доказательства?
— Ах, вот как? Сразу видно, что тебя не было вчера в зале у Гиппия.
Это просто в воздухе носилось.
— Так-то оно так… однако в зале не было не только меня, но и членов Совета Пятисот, и архонта-басилевса, и даже дяди Лукиана, и они не знают, что там носилось в воздухе. Чтобы обратиться к ним, нам нужны доказательства. А что у нас есть? Тряпка с тайнописью. Мы-то ее разобрали, а вдруг они решат, что читать ее надо совсем по-другому?
— Если человеку объяснить, как читается эта тайнопись, а он не поверит, значит, он просто не хочет верить.
— В том-то и дело. Кое-кто из членов Совета может и не захотеть поверить.
— Но почему же?
— Их же пятьсот человек! Неужели ты думаешь, что среди них не найдется друзей Гиппия? Если бы мы могли представить веские доказательства, Совету волей-неволей пришлось бы принимать меры. А так эти сторонники Магнета поспешат нас высмеять. Постарайся же понять, как может взглянуть Совет на наш рассказ. Что для них слова какого-то безбородого юнца и девушки, да еще к тому же не афинской гражданки? Если нам не поверят, это может плохо кончиться для тебя и твоей матери — на вас наложат штраф, а то и изгонят.
— Я думала об этом, — устало сказала Коринна. — Это будет последней каплей. Мать и так на меня зла. — Она откинула темные кудри, которые ветерок, дувший с вершины холма, сбрасывал ей на глаза. — Одним только богам известно, почему я тревожусь за судьбу Афин. Будет ли власть над ними принадлежать демократии или тирану, я-то все равно останусь презираемой чужеземкой!
Алексид не обратил внимания на ее вспышку. Он пытался привести свои мысли в порядок, как учил его Сократ.
— Какие у нас есть доказательства, кроме этой тряпки? Несколько слов, которые ты услышала вчера. И ведь никто даже не назвал Магнета. О том, что Магнет замешан в заговоре, мы можем только предполагать… это всего лишь наша догадка.
— Но ты же видел его на скачках! Вместе с Гиппием!
— Да, я так думаю. Я в этом даже совершенно уверен. Но доказать этого я не могу. К тому же скачки были почти год назад, а мне и тогда никто не поверил.
— Но они же вчера упоминали про Совет Пятисот!
— Конечно. Говоря о делах государства, нельзя не упомянуть про Совет Пятисот. И ведь они не сказали ничего подозрительного или противозаконного — о том, что они собираются их всех убить, например.
— Они и на это способны. А то, что они говорили про опочивальню, подозрительно. И она была заперта, не забудь.
— Ну и что тут такого? Гиппий не женат, и этой комнатой никто не пользуется. Я говорю то, что ответят члены Совета, — поспешно пояснил Алексид, заметив, что Коринна обиженно нахмурилась. — А если они даже решат осмотреть эту комнату, будь уверена, что тайные друзья Гиппия в Совете успеют его предупредить. Когда эту дверь откроют, тот, кто там скрывается, или то, что там спрятано, будет уже где-нибудь в безопасном месте.
— Значит, я вчера только напрасно потратила время!
— Вовсе нет. Ты узнала еще одну очень важную вещь. В ночь пред Дионисиями Гиппий должен с кем-то встретиться — с Магнетом, конечно. До Дионисий остается четыре дня. А пока ничего страшного не случится, это ясно. Накануне праздника я буду следить за Гиппием.
— И пойдешь за ним?
— Да. И, если удача будет на моей стороне, я увижу, с кем он встретится, и смогу сообщить Совету нечто определенное.
— Я пойду с тобой…
— Ни в коем случае! — твердо сказал Алексид. — Если человек заметит позади себя тень, это его не смутит, но если их окажется две, то он, пожалуй, удивится. Нет, говоря серьезно, ты сделала уже достаточно, и теперь моя очередь. А одному мне будет легче.
Глава 16
НАКАНУНЕ
К вечеру накануне Дионисий Алексид совершенно измучился или, по крайней мере, так ему казалось. Но, когда настало время действовать, он вдруг обнаружил в себе новые силы и решимость, о которых и не подозревал. Последняя репетиция, как обычно, сопровождалась множеством неприятных неожиданностей. Все шло не так. Актеры путались или превращали бойкий диалог в подобие заупокойной молитвы. Флейтист, наоборот, играл слишком быстро, и хоревты сбивались в бесформенную кучу. Люди, изображавшие корову, свалились со сцены, так как шкура мешала им видеть как следует, и хотя, к счастью, кроме собственного самолюбия, ничего не поранили, но согласились продолжать репетицию лишь после долгих уговоров. Потом заупрямился Главк и потребовал, чтобы были внесены существенные изменения в речь, с которой он, по обычаю, должен был в середине комедии обратиться прямо к зрителям, пока все актеры оставались за сценой. Он заявил, что две шутки уже устарели и что безнадежно портят всю речь.
Алексид скрипнул зубами, сделал вид, что советуется с дядюшкой Живописцем, который, по обыкновению, восседал в одном из задних рядов, и кое-как сочинил новые шесть строк.
В довершение всего дядюшке Живописцу репетиция очень нравилась, и от то и дело громко заявлял, что все идет превосходно. Старик хохотал до слез и совсем забыл, что должен делать вид, будто все это сочинено им самим.
— Авось зрителям комедия понравится так же, как она нравится ее автору, — язвительно заметил Главк.
Алексид уже не мог поправлять ошибки, ссылаясь на старика, — ведь все видели, с каким явным удовольствием тот следил за представлением, не желая замечать погрешностей. «А что будет завтра, — мрачно твердил себе Алексид, — когда все скамьи заполнит праздничная толпа зрителей!» Афиняне не прощают плохих представлений. Ему оставалось только молить богов, чтобы публика обошлась с бедным дядюшкой Живописцем снисходительно и не обрушила на него чего-нибудь потяжелее насмешливых слов.
Но и последняя репетиция когда-нибудь кончается, особенно если за сценой ждут участники другой комедии, представленной на состязание. И вот к вечеру Алексид побрел домой и с жадностью съел обед, поджидавший его с полудня.
— Ночевать я буду у дядюшки, — сказал он матери.
— Так ли уж это нужно?
— Конечно. Мы должны быть в театре с самого раннего утра. Ведь его комедию могут показать первой. Вдруг случится что-нибудь непредвиденное? — ответил Алексид, с ужасом вспоминая репетицию. — А кроме того, он совсем измучился от этих волнений, и, по-моему, мне следует быть рядом с ним, пока все не кончится.
— Да, милый. Разумеется, это нелегко для человека его возраста. Но сколько же у дяди оказалось разных талантов, о которых мы даже не подозревали!
Алексид уже предупредил дядюшку, так как действительно собирался провести в его доме эту ночь, а вернее — предутренние часы, когда он вернется, выследив Гиппия. Дома же его исчезновение могли заметить. Он и так чуть не попался в ночь пира: проводив Коринну до харчевни, он с помощью Теона пробрался к себе, но тут залаяла собака, отец проснулся и вышел посмотреть, в чем дело… Нет, Алексиду не хотелось, чтобы все это повторилось еще раз.
Он ломал голову и над двумя другими задачами: как не упустить Гиппия, когда тот выйдет из дома, и как остаться неузнанным. К счастью, молодой эвпатрид жил на оживленной улице, и за его дверью можно было наблюдать, укрывшись за колоннами соседнего портика. Спросив у спешившей куда-то рабыни, дома ли ее хозяин, и получив утвердительный ответ, Алексид устроился в своей засаде. Чтобы не привлекать к себе внимания и в то же время изменить свою внешность, он вымазал лицо и руки грязью и надел пастушескую одежду — рваную, засаленную овчину, неуклюжие деревянные сандалии и широкополую шляпу; рядом он положил небольшой узелок, в котором было завязано всякое ненужное тряпье. «Полезно иметь доступ к актерским костюмам», — подумал он с усмешкой.
Он сидел так до самой темноты, исподтишка поглядывая на дверь Гиппия, но прохожие видели только усталого пастуха, который отдыхает перед дальней обратной дорогой. Если бы с ним заговорили, но, к его большому разочарованию, ему так и не пришлось пустить в ход эту уловку.
Отблески последних солнечных лучей скользили по стене все выше и выше — вот они перестали озарять даже кровли, и улица погрузилась во мглу. Небо из голубого и розового стало зеленым. В верхних окнах замерцали светильники. На улице заколыхались факелы. Сумерки заливали Афины легкими лиловыми волнами.
Из дома Гиппия кто-то вышел. Это был сам Гиппий. Его сопровождали два раба. Один из них нес факел, и у обоих были посохи с железными наконечниками. Когда Гиппий проходил мимо портика, на Алексида пахнуло благовониями. Рабы следовали за хозяином на почтительном расстоянии. Забыв усталость, Алексид вскочил, вскинул узелок на плечо и пошел за ними. Первые двадцать стадиев он мог идти, ничего не опасаясь. Обсаженная деревьями дорога, которая вела от городских ворот к восточным предгорьям, кишела людьми. Гиппий важно шагал вперед, словно направляясь на пир в загородный дом какого-нибудь приятеля, и, конечно, он не мог заметить пастушка, который брел позади среди множества таких же смутных фигур.
Но постепенно людской поток начал редеть. Над черной глыбой Гиметтского кряжа показался лимонно-желтый краешек луны, а вскоре из-за горы выплыл и весь ее диск. Темнота перестала сгущаться, когда же луна поднялась еще выше и стала серебрянной, ее свет оказался куда более ярким, чем этого хотелось бы Алексиду. Он отстал, как мог дальше, и старательно держался в густой тени кипарисов и оголенных платанов. Было так светло, что Алексид мог любоваться мерцанием снежных вершин Гиметта и Пентеликона, высоко уходящих в безоблачное небо над уступами предгорий.
Вдруг раб Гиппия погасил факел. Алексид услышал, как смолистое дерево зашипело в воде придорожной канавы. Три закутанные в плащи фигуры свернули с дороги в поля по направлению к Илиссу. Его вздувшиеся от зимних дождей воды ревели на камнях где-то совсем близко.
Алексид последовал за ними, бросив свой узелок, — теперь он был только помехой. Надо во что бы то ни стало остаться незамеченным. Если Гиппий обнаружит, что его выслеживают, так или иначе все пропало.
— Ну конечно! — с торжеством пробормотал Алексид.
Деревья и скалы вокруг были ему знакомы. Хотя обычно они с Коринной ходили другим путем, он все же не сомневался, что Гиппий пробирается к заброшенной каменоломне. Да и не трудно было догадаться, что заговорщики условились встретиться в пещере, где была найдена полоска со спартанской тайнописью. Теперь же Алексид был в этом уверен.
«Если бы только знать заранее, — подумал он, — можно было бы прийти сюда еще днем и спрятаться где-нибудь в глубине пещеры». Но он тут же отбросил эту мысль. А была ли пещера днем пуста? Сообщник Гиппия мог поджидать его там с предыдущей ночи, и тогда Алексид угодил бы в ловушку. Он вздрогнул. Вряд ли рвущиеся к власти заговорщики пощадят попавшего к ним в руки соглядатая.
Теперь, поняв, куда они направляются, он свернул и пошел через кусты привычным, давно знакомым путем. Гиппий же и его рабы знали дорогу гораздо хуже, и впереди слышался треск сухих ветвей, а молодой щеголь то и дело испускал визгливые возгласы досады. Кравшийся в стороне Алексид не сомневался, что среди такого шума никто не услышит его шагов.
Когда они достигли входа в каменоломню, их кто-то окликнул, и Гиппий назвал себя.
— Так мы и думали, — произнес грубый голос со спартанским акцентом. Этот шум давно возвестил о твоем приближении.
— О боги! Ну, даже если мы и наступили на сухую ветку, что за беда?
На много стадиев вокруг нет ни единой живой души.