Лейтенанту повезло, что именно на его дежурство выпало это развлечение: наказание зэка, запятнавшему Чугуру мундир. Конечно, не бог весть какая потеха, но все же лучше, чем ничего. Есть с кем словом переброситься. Двое контролеров-прапорщиков тоже рады поучаствовать в спектакле. Рябинин знал, что прапоры заключили пари на три флакона водяры. Тот, который длинный и тощий, похожий на туберкулезника прапор по фамилии Иткин ставил на то, что майор забьет пацана насмерть.
Второй контролер, Прохоренко был убежден, что Чугур отделает чувака, как бог черепаху, это само собой, потому что мундир и штаны денег стоят. Однако не до смерти, нет... Зэк, откинувшийся после побоев – рутина жизни. Но этому парнишке, по слухам, три дня до звонка осталось. У кума тоже есть сын, примерно одних лет с Колькой. У Чугура рука не поднимется прибить парня...
– Не разводи тут сырость, – сказал напарнику Иткин. – Он уже в порядке. Видишь, шевелится.
Прохоренко унес чайник, грохнул им о железный стол. Коля поднял голову и увидел все ту же картину, какую наблюдал и два, и три часа назад. Темно-желтые стены козлодерки, разукрашенные пятнами плесени. Ржавый стол у стены, пара табуреток и колченогий венский стул. Готовясь к ремонту, отсюда вытащили железные шкафчики, в которых хранилась сменная одежда контролеров и всякий хлам.
Чугур в старых брюках и майке в голубую полоску, широко раздвинув колени, сидел на табурете. Он курил, стряхивая пепел в жестянку из-под кофе. Стоявший рядом с ним долговязый прапор поеживался от холода, тер ладони и простужено покашливал в кулак. Но кума не брали ни сырость, ни холод: лицо покраснело, в глазах блеск азарта. Правый бицепс у него дергался в нервном тике.
– Вот она, моя татуировка. – Чугур ткнул пальцем в плечо, на внешней стороне которого подрагивал якорь.
Наколка со временем поблекла, лучше всего читались два крюка и верхняя часть с канатом, продетым в кольцо.
– Сделал, когда в морской пехоте служил, – пояснил Чугур. – Ну совсем пацан был, детство в одном месте играло. И всю жизнь стыжусь этой наколки. Это урки себе шкуру портят, и я вроде как блатной. Мне эти феньки не по чину.
Прохоренко встал на цыпочки и шепнул Иткину на ухо:
– Плакала твоя водка, можешь деньгами отдать. Я не возражаю.
Иткин покашлял в кулак. По всему выходило, что он проспорил. Чугур, кажется, совсем забыл про зэка, треплется за жизнь, травит байки про свою татуировку. И, кажется, настроен очень миролюбиво.
– Еще посмотрим, – тихо буркнул себе под нос Иткин, с интересом изучая Кольку.
Тот лежал на боку и гадал про себя, когда кончатся его мучения. Стоило лишь пошевелиться, как боль в вывернутых суставах отзывалась в груди, опускалась ниже и застревала в промежности, как острие невидимой иглы. Он попробовал растянуть веревку, больно врезавшуюся в запястья. Ничего не выходит. То ли веревка прочная, то ли сил не осталось. Пальцы и предплечья онемели, а руки сделались тяжелыми, будто к ним привязали железные чушки. Кольке было трудно дышать, казалось, что в горло попал ком грязи, застрял в дыхалке и не проходит ни назад, ни вперед. В голове грохотали колеса товарного поезда, оглушительно гудели электрички. Сквозь эти звуки человеческие голоса долетали издалека, словно с того света.
– Не пробовали марганцовкой вывести? Марганцовкой больно, но, говорят, очень эффективно. – Лейтенант подошел поближе к куму, разглядывая блеклую татуировку.
– От марганцовки шрам остается, – помотал головой кум, – как от ожога. А, хрен с ней. Теперь уж поздно наколку сводить. Пустяки все это. Я ведь ношу рубашки с длинным рукавом, под формой не видно.
– Да, никогда у вас татуировки не замечал, – будничным тоном сообщил Рябинин. – Если бы вы не показали, я и внимания бы не обратил. Выцветшая какая-то...
– Ты жену-то с ребенком на юга отправил? – спросил кум.
– Послезавтра уезжают.
– А ты, наверное, рад? – рассмеялся Чугур. – Какую-нибудь теплую бабу уже присмотрел?
– Какие в наших краях бабы? – удивился Рябинин. – Одни проблядушки.
Что верно, то верно, народонаселение поблизости от зоны в основном мужское, поскольку селятся тут те самые люди, что отбывали срок за забором. На одну бабу трое кавалеров. Такой вот демографический казус.
– Это точно... – Кум раздавил окурок в банке с решительным видом человека, который собирается приступить к важному делу, и махнул рукой лейтенанту.
Рябинин склонился над Колькой, заглянул ему в глаза, словно сам хотел убедиться, что парень дышит, очухался.
– Не заснул, земляк? – весело спросил лейтенант. – Ты не спи, а то замерзнешь. – И улыбнулся куму.
Чугур резко встал, снял с руки золотой перстень, положил его на стол. Поднял чайник, присосавшись к носику, хорошо промочил горло. Потом вынул из кармана перчатку, натянул ее на правую пятерню. Пошевелил пальцами, проверяя, плотно ли легла кожа.
– Вы ребята, смотрю, совсем заскучали? – Чугур подмигнул лейтенанту. – Сейчас станет веселее. Тяните веревку.
В душе у прапорщика Иткина шевельнулась надежда. Может статься, он не проспорит три пузыря. Прапор подбежал в дальний угол козлодерки, схватился за конец веревки и, не дожидаясь Прохоренко, со всей дури дернул ее на себя, выворачивая Шубину руки за спиной. Тот закричал от боли.
– Полегче, – осадил кум прапора, – так ты ему кости сломаешь. Плавно тяни. Не дергай.
Колька продолжал кричать. Его душили слезы боли и несправедливой обиды. Ступни его оторвались от пола на несколько сантиметров. С заломленными назад руками он качался на веревке и скулил, как подстреленная собака.
– Кто-нибудь заткнет ему пасть?
Кум огляделся по сторонам, нашел взглядом лейтенанта и кивнул, мол, давай, чего ждешь. Рябинин проворно поднял с пола тряпку, пропахшую солидолом, рукой надавил Шубину на нижнюю челюсть, заставив того открыть рот. Затолкал ему тряпку в глотку так далеко, что тот не мог вытолкнуть ее обратно языком. И сунул под нос кулак: дескать, только пикни, тварь, и от меня огребешь. Колька замычал, он чувствовал, что дыхания не хватает. И если его не забьют до смерти, он наверняка откинется от удушья.
– Выше, – скомандовал Чугур, – чтобы его брюхо оказалось на уровне моего плеча. Еще выше.
Второй контролер, помогая Иткину, уперся ногами в пол, схватился за веревку и потянул. Они привязали ее к радиатору отопления и отступили в сторону, к двери. С этой позиции самый лучший обзор. Чугур сделал замах, но не ударил, отступил на шаг, потому что Колька попытался пнуть его ногой в грудь. Это робкое сопротивление не разозлило, а развеселило кума.
– Эй, лейтенант, – крикнул он. – Держи ему ноги.
Рябинин зашел сзади, придвинув ногой табурет, уселся на него. Хотел согнуть в коленях ноги Шубина, но тот довольно чувствительно пнул лейтенанта в грудь босой пяткой. На большее Кольку не хватило. Через сломанный нос в легкие попадало слишком мало воздуха. Дыхание перехватывало после каждого движения.
Чугур подошел ближе, снизу вверх посмотрел на свою жертву.
– Брыкаешься, – сказал он одобрительно, – и правильно делаешь. Человек должен защищаться. Ну, продолжим?
Кольке хотелось кричать так, чтобы вся боль вышла из него с этим криком. Пусть хотя бы скажут, объяснят, за что с ним так? Но вместо слов смог только промычать что-то невразумительное.
– Эх, где мои семнадцать лет, – вздохнул Чугур.
В следующую секунду он, хорошенько размахнувшись, с чудовищной силой влепил зэку кулаком в печень. Колька резко выдохнул воздух, его мотнуло так, что кляп вывалился изо рта. Раскачиваясь, как маятник, он сверху плюнул куму в лицо красной слюной и снова попытался достать его ногой.
– Ну держите меня за гланды. – Чугур стер левой рукой со лба и подбородка Колькину кровь, поправил перчатку на правой и довольно подмигнул Рябинину.
У лейтенанта по спине пробежал холодок. Он понял, чем кончится дело...
Уже начался завтрак, а Луков почему-то все не открывал дверь. Если не получить справку до построения, значит, выходной накрылся. Кот пришел не за справкой: с тех пор, как за Колькой вчера вечером пришли лейтенант Рябинин и двое прапоров, о нем не было ни слуху ни духу.
Едва объявили побудку, к Коту прибежал помощник фельдшера, молодой жулик Вася Морозов. Вывел его на зады барака, в укромное место за кучей угля, и нашептал, что под утро Шубина на носилках притащили из административного корпуса в больничку. Парень выглядел хуже лежалого жмурика, но был в сознании, даже не бредил. Попросил у дежурного фельдшера шариковую ручку и листок бумаги.
Положили его на кровать в дальней двухместной палате, куда обычно попадают авторитетные воры или башливые зэки. И даже эту кровать отгородили матерчатой ширмой, чтобы его никто не увидел из коридора через застекленную дверь. Якобы кум велел никого туда не пускать. Но Колька просил, чтобы к нему пришел Кот. Говорит, что очень надо. Врача из вольнонаемных сегодня нет и не будет, а с фельдшером Луковым, поскольку он зэк, договориться всегда можно.
Через четверть часа Огородников стоял у крыльца больнички, дожидаясь начала приема, но лепила, казалось, заснул летаргическим сном.
– Я только на минутку, – громко сказал Кот, обращаясь к недовольному контингенту.
– Все на минутку... – отозвался кто-то, но Костян его не слышал.
Он поднялся на крыльцо, дернул за ручку двери и, не дожидаясь приглашения, вошел в медсанчасть. Фельдшер Луков сидел за столом у окна и что-то писал.
– Самим не входить, позову, – не отрываясь от писанины, сказал он.
Кот плотно прикрыл за собой дверь и остался стоять у порога. Луков поднял взгляд, положил на исписанную бумажку больничную карту и встал.
– А, это ты, – Луков вышел из-за стола, подбежал к Косте и перешел на шепот, хотя в медсанчасти не было ни души, только их двое. – Чего ты приперся?
– Узнать, что с Шубой, – ответил Кот. – Морозов приходил, сказал, что Колька совсем плох. Будто он мне какое-то письмо просил тебя передать.
– Ты Морозова не слушай. – Сейчас Луков жалел, что до появления Кота не успел сжечь злополучное письмо. – Мало ли чего он наболтает. Письмо... Это он только хотел написать, но не смог. Шагай отсюда. Я тебя умоляю, уходи.
– Где Колька? – Костян не двинулся с места.
– В палате твой Колька, в отдельной палате. – Луков так разволновался, что его пот прошиб. – Лежит себе и болеет. У него сильная простуда после кандея. Теперь вали отсюда.
Кот не двинулся с места. Он вытащил из кармана короткую проволоку, загнутую на конце. Живо вставил этот инструмент в шов рукава своей куртки и выудил оттуда скатанную в тоненькую трубочку купюру. Развернул ее и сунул в ладонь фельдшера.
Несколько секунд Луков тупо разглядывал пятидесятидолларовую банкноту. Выходит, что он должен прямо сейчас принять нелегкое решение. Отказаться от этих денег, огромной суммы по здешним понятиям, или все же рискнуть и пойти навстречу Костяну.
Победила жадность. Луков метнулся к двери, повернул ключ в замке, затем нырнул под стол, отодрал от пола кусок линолеума, спрятал под него сложенную пополам бумажку. И снова бережно уложил линолеум на место. Потом наклонился к ящику стола, вытащил и сунул в руку Коту пару исписанных листочков и фотографию Кольки. Ту самую, где тот был снят вместе с младшей сестрой Дашкой.
– Учти, если об этом письме узнает Чугур, – предупредил Луков Костяна, – то нас с тобой положат в морге на соседних разделочных столах.
– Где Шуба? Дай я к нему пройду. – Костян двинулся в сторону палаты.
– Ни за что! – Луков встал у него на дороге. – Хочешь, забирай деньги обратно. Только все равно не пущу. Чугур сказал, если посторонний кто войдет, кишки из меня выпустит и на них меня же удавит. Я ему верю, он так и сделает. А Колька все равно спит сейчас. Шнифт за зуб даю, спит. Эй, ты куда?
Кот подбежал к столу, вытащил из-под карты больного покрытый луковскими каракулями листок. Медицинская справка о смерти осужденного. Шубин Николай скончался от двухсторонней пневмонии, отягощенной... Кот бросил справку на стол, со зверским видом шагнул к Лукову, в испуге отступившему к стене. Схватил его за грудки, сдавил шею воротником халата с такой силой, что физиономия лепилы покраснела от удушья.
– Ты кому, тварюга, путевку выписал? – прохрипел Кот. Он был вне себя от ярости и в этот момент мог убить кого угодно, хоть самого кума. – Кольке?
Кот ослабил хватку и занес для удара кулак.
– А-а-атпусти, – с трудом перевел дух Луков. – Ты что, офонарел?
– Ну, говори.
– Это кум Кольку уделал, – простонал Луков. – Лично он. А мне через офицера велел быстро оформить все бумаги. И справку выписать. Ее отправят родственникам Шубина. Прямо сегодня.
– Колька жив?
– Жив, жив, – кивнул Луков. – Полчаса, как сознание потерял. То есть, пока жив.
– Что значит пока?
– А то значит, что с такими травмами долго не пыхтят. Ну, еще час. Ну, два... И кранты.
– Что с ним, объясни толком? – Костян отпустил фельдшера.
– Разрывы внутренних органов, – ответил с облегчением Луков, поправляя халат. – Тебе от этого легче? Просто удивительно, как он дотянул до утра. Видно, очень хотел, чтобы это письмо дошло до сестры. Все, теперь топай. Кум припрется с минуты на минуты или еще кто из начальства. Уходи, прошу... Меня же уроют, и тебя заодно. Иди, Костя... Иначе я сам офицера крикну.
Луков, открыв дверь, вытолкал Кота за порог, повернул ключ в замке и упал на стул. Когда он подносил к сигарете огонек зажигалки, руки у него тряслись, будто с дикого перепоя.
Дашка отпросилась с работы на пять дней не для того, чтобы пожить в этом раю в свое удовольствие. Она решила, что за это время успеет наскрести недостающие тридцать тысяч баксов. Украсть такие деньги в их маленьком городе просто негде, но занять можно. По слухам, отец Оксанки ворочает такими делами, что для него тридцать штук – это так, мелочь на карманные расходы.
Оксанка говорила, что в кармане у отца крупный мясоперерабатывающий комбинат, страховая фирма и еще море разных активов. Их оборот не сосчитать на двенадцатиразрядном калькуляторе. Судя по особняку, где летом вместе с дочерью жил Леонид Иванович, Оксанка если и приврала, то самую малость. В гараже на пять машин – только породистые иномарки. Костюмы Захаров носит покупные, но покупает их даже не в московских бутиках, а летает за шмотками в Лондон или Рим. Не мужик, а куль с деньгами. И сотенные валятся прямо из ширинки. Тридцать штук можно выдоить из него одной левой.
Главное, с того боку подойти к Леониду Ивановичу, ведь к дойной корове тоже надо знать, как подступиться. Иначе так лягнет, что на век дурой останешься. И еще надо заранее выстроить схему будущего разговора, найти такие простые и убедительные слова, чтобы Захаров не смог отказать. Второй день Дашка только тем и занималась, что искала подходы к богатому папашке. Наконец решила, что можно попросить денег через Оксанку.
Дашка завела с ней разговор за завтраком, когда кухарка куда-то вышла, и они остались одни на кухне. Дашка в нескольких фразах обрисовала положение, провела ладонью по горлу и добавила:
– Вот так бабки нужны. Оксан, у твоего отца можно денег занять?
– Сколько? – Оксанка сосредоточенно жевала кусок хлеба, намазанный маслом и джемом. – Много? Если немного, ты бы у меня попросила.
– Ровно тридцати штук не хватает, – выпалила Дашка. – У меня есть семьдесят, а нужно сто.
– Я попробую поговорить, – ответила Оксанка, – но ничего не обещаю. Это все от его настроения зависит. Если есть свободные деньги – может дать.
– Ты уж поговори, попробуй. Просто даже не знаю, как без этих денег Кольку из зоны вытащить. Семьдесят тысяч не та сумма. Тамошний начальник может не клюнуть на такие деньги.
– А с чего ты решила, что все выгорит? Ты сунешь взятку, и перед Колькой прямо сей момент ворота распахнутся? Выходите, пожалуйста. Сделайте такое одолжение. Да еще билет на поезд купят. В мягкий вагон.
– Я уже говорила. Весной был тут один мужик, который вместе с Колькой сидел. Этот Чуев говорит, что такие случаи бывали. Надо только предложить такие деньги, от которых Чугур не сможет отказаться.
– Чугур?
– Да, это такая дурацкая фамилия у заместителя начальника колонии по режиму. Говорят, что он за деньги все сделает. Только надо собрать сто штук.
– А тебе в голову не приходило, что этот Чугур может бабки хапнуть, – Оксанка вытерла губы салфеткой, – а потом скажет, что тебя видит первый раз в жизни. Крутанет динаму. И ты голая. Одни долги.
– Не крутанет. Обосрется. А ты Леонида Ивановича сегодня видела?
– Видела. Он какого-то звонка ждет. Никуда ехать не собирался.
– И как у него настроение?
– Выше среднего, – ответила Оксанка. – Даже улыбнулся. Вообще-то он редко улыбается.
– Может, сейчас самый момент? – Дашка допила кофе и потерла ладони. – Ну, чтобы к нему подвалить насчет денег? Попробуешь? Авось, выгорит.
– Рискну здоровьем, – голос Оксанки звучал тускло. – Но не сейчас.
Оксанка с праздным видом бродила вокруг машины. День впереди маячил пустой, надо придумать, чем себя занять вечером.
– У меня прямо паранойя, – громко говорила Оксанка. – Мне все кажется, что парни со мной знакомятся из-за отцовых денег. А нормального чувака найти трудно. Я тут на одного прямо запала. Весь из себя. Симпатичный, как киноактер. Звоню ему с утра до вечера. А он все на тренажерах качается.
Дашка с деловым видом натянула на руки нитяные перчатки и заползла под машину.
– Качков женщины не интересуют, – раздался оттуда ее приглушенный голос. – Говорят, эти тренажеры потенцию снижают.
– Может быть, снижают, – кивнула Оксанка. – Только я этого проверить не могу. Как ни позвоню, он все время в зале.
Дашка выползла из-под машины, встав на корточки, вытащила емкость с маслом.
– Только не разлей, – попросила ее Оксанка и показала пальцем на разноцветные плитки, которым вымощены тропинки и площадка перед задним крыльцом дома и выездом из гаража. – Очень дорогие эти плитки. Отец их откуда-то выписывал... Чуть ли не из Испании. Отец нам таких навставляет за эту плитку.
– Не разолью.
Дашка сняла перчатки, бросила их на землю. Открыла капот, отвинтила крышку новой канистры и стала заливать масло.
– Я вообще не понимаю, зачем ты сама масло меняешь, – не отставала Оксанка. – Удовольствие так себе...
– Я не ради удовольствия. Я что, должна какому-то слесарю подарки делать? – отозвалась Дашка. – У меня и так каждая копейка на счету.
Оксанка села на траву, прислонилась спиной к березе и мечтательно закатила глаза.
– Как мне хочется быть такой же самостоятельной, как ты, – сказала она. – Едешь, куда хочешь. Делаешь, что хочешь... А тут целый день одни обязанности. То институт, то английский, то французский... И никакой передышки. Даже летом чувствую себя, как каторжная.
– Терпи...
– Ничего, доучусь, свою туристическую фирму открою. А то мать мотается, сейчас вот в Америке. Меня не взяла, чтобы я тут сидела, как собака на цепи. Ой, вспомнила. Мы ведь в Таиланд на неделю летали. Так классно. Отец там виллу покупает. Если все получится, будешь к нам приезжать.
Дашка закрыла капот, наклонившись, подняла канистру с использованным маслом. Какие скользкие края, ухватиться не за что! Дашка крепче вцепилась пальцами в пластиковую посудину, но не удержала ее, сделала шаг назад и оступилась, подвернув ногу. Она успела отскочить в сторону, когда канистра, выскользнув из рук, упала на цветные плитки. Возле гаража образовалось пятно, похожее на огромную кляксу.
Глава шестая
Второй контролер, Прохоренко был убежден, что Чугур отделает чувака, как бог черепаху, это само собой, потому что мундир и штаны денег стоят. Однако не до смерти, нет... Зэк, откинувшийся после побоев – рутина жизни. Но этому парнишке, по слухам, три дня до звонка осталось. У кума тоже есть сын, примерно одних лет с Колькой. У Чугура рука не поднимется прибить парня...
* * *
Шубин очнулся на полу и потряс мокрой головой. Над ним стоял контролер, тот, что пониже ростом – Прохоренко, с пятилитровым алюминиевым чайником. Струйка холодной воды текла из носика на глаза, заливала щеки и распухший нос. Шубин попытался шумно высморкаться, но ничего не получилось, и дышать почему-то стало еще труднее. Вода лилась и лилась. Смешиваясь с кровью, она уходила под круглую крышку канализации в бетонном полу. Шубин удивился тому, что он еще жив. Странно... Как может жить человек, которого уже убили?– Не разводи тут сырость, – сказал напарнику Иткин. – Он уже в порядке. Видишь, шевелится.
Прохоренко унес чайник, грохнул им о железный стол. Коля поднял голову и увидел все ту же картину, какую наблюдал и два, и три часа назад. Темно-желтые стены козлодерки, разукрашенные пятнами плесени. Ржавый стол у стены, пара табуреток и колченогий венский стул. Готовясь к ремонту, отсюда вытащили железные шкафчики, в которых хранилась сменная одежда контролеров и всякий хлам.
Чугур в старых брюках и майке в голубую полоску, широко раздвинув колени, сидел на табурете. Он курил, стряхивая пепел в жестянку из-под кофе. Стоявший рядом с ним долговязый прапор поеживался от холода, тер ладони и простужено покашливал в кулак. Но кума не брали ни сырость, ни холод: лицо покраснело, в глазах блеск азарта. Правый бицепс у него дергался в нервном тике.
– Вот она, моя татуировка. – Чугур ткнул пальцем в плечо, на внешней стороне которого подрагивал якорь.
Наколка со временем поблекла, лучше всего читались два крюка и верхняя часть с канатом, продетым в кольцо.
– Сделал, когда в морской пехоте служил, – пояснил Чугур. – Ну совсем пацан был, детство в одном месте играло. И всю жизнь стыжусь этой наколки. Это урки себе шкуру портят, и я вроде как блатной. Мне эти феньки не по чину.
Прохоренко встал на цыпочки и шепнул Иткину на ухо:
– Плакала твоя водка, можешь деньгами отдать. Я не возражаю.
Иткин покашлял в кулак. По всему выходило, что он проспорил. Чугур, кажется, совсем забыл про зэка, треплется за жизнь, травит байки про свою татуировку. И, кажется, настроен очень миролюбиво.
– Еще посмотрим, – тихо буркнул себе под нос Иткин, с интересом изучая Кольку.
Тот лежал на боку и гадал про себя, когда кончатся его мучения. Стоило лишь пошевелиться, как боль в вывернутых суставах отзывалась в груди, опускалась ниже и застревала в промежности, как острие невидимой иглы. Он попробовал растянуть веревку, больно врезавшуюся в запястья. Ничего не выходит. То ли веревка прочная, то ли сил не осталось. Пальцы и предплечья онемели, а руки сделались тяжелыми, будто к ним привязали железные чушки. Кольке было трудно дышать, казалось, что в горло попал ком грязи, застрял в дыхалке и не проходит ни назад, ни вперед. В голове грохотали колеса товарного поезда, оглушительно гудели электрички. Сквозь эти звуки человеческие голоса долетали издалека, словно с того света.
– Не пробовали марганцовкой вывести? Марганцовкой больно, но, говорят, очень эффективно. – Лейтенант подошел поближе к куму, разглядывая блеклую татуировку.
– От марганцовки шрам остается, – помотал головой кум, – как от ожога. А, хрен с ней. Теперь уж поздно наколку сводить. Пустяки все это. Я ведь ношу рубашки с длинным рукавом, под формой не видно.
– Да, никогда у вас татуировки не замечал, – будничным тоном сообщил Рябинин. – Если бы вы не показали, я и внимания бы не обратил. Выцветшая какая-то...
– Ты жену-то с ребенком на юга отправил? – спросил кум.
– Послезавтра уезжают.
– А ты, наверное, рад? – рассмеялся Чугур. – Какую-нибудь теплую бабу уже присмотрел?
– Какие в наших краях бабы? – удивился Рябинин. – Одни проблядушки.
Что верно, то верно, народонаселение поблизости от зоны в основном мужское, поскольку селятся тут те самые люди, что отбывали срок за забором. На одну бабу трое кавалеров. Такой вот демографический казус.
– Это точно... – Кум раздавил окурок в банке с решительным видом человека, который собирается приступить к важному делу, и махнул рукой лейтенанту.
Рябинин склонился над Колькой, заглянул ему в глаза, словно сам хотел убедиться, что парень дышит, очухался.
– Не заснул, земляк? – весело спросил лейтенант. – Ты не спи, а то замерзнешь. – И улыбнулся куму.
Чугур резко встал, снял с руки золотой перстень, положил его на стол. Поднял чайник, присосавшись к носику, хорошо промочил горло. Потом вынул из кармана перчатку, натянул ее на правую пятерню. Пошевелил пальцами, проверяя, плотно ли легла кожа.
– Вы ребята, смотрю, совсем заскучали? – Чугур подмигнул лейтенанту. – Сейчас станет веселее. Тяните веревку.
В душе у прапорщика Иткина шевельнулась надежда. Может статься, он не проспорит три пузыря. Прапор подбежал в дальний угол козлодерки, схватился за конец веревки и, не дожидаясь Прохоренко, со всей дури дернул ее на себя, выворачивая Шубину руки за спиной. Тот закричал от боли.
– Полегче, – осадил кум прапора, – так ты ему кости сломаешь. Плавно тяни. Не дергай.
Колька продолжал кричать. Его душили слезы боли и несправедливой обиды. Ступни его оторвались от пола на несколько сантиметров. С заломленными назад руками он качался на веревке и скулил, как подстреленная собака.
– Кто-нибудь заткнет ему пасть?
Кум огляделся по сторонам, нашел взглядом лейтенанта и кивнул, мол, давай, чего ждешь. Рябинин проворно поднял с пола тряпку, пропахшую солидолом, рукой надавил Шубину на нижнюю челюсть, заставив того открыть рот. Затолкал ему тряпку в глотку так далеко, что тот не мог вытолкнуть ее обратно языком. И сунул под нос кулак: дескать, только пикни, тварь, и от меня огребешь. Колька замычал, он чувствовал, что дыхания не хватает. И если его не забьют до смерти, он наверняка откинется от удушья.
– Выше, – скомандовал Чугур, – чтобы его брюхо оказалось на уровне моего плеча. Еще выше.
Второй контролер, помогая Иткину, уперся ногами в пол, схватился за веревку и потянул. Они привязали ее к радиатору отопления и отступили в сторону, к двери. С этой позиции самый лучший обзор. Чугур сделал замах, но не ударил, отступил на шаг, потому что Колька попытался пнуть его ногой в грудь. Это робкое сопротивление не разозлило, а развеселило кума.
– Эй, лейтенант, – крикнул он. – Держи ему ноги.
Рябинин зашел сзади, придвинув ногой табурет, уселся на него. Хотел согнуть в коленях ноги Шубина, но тот довольно чувствительно пнул лейтенанта в грудь босой пяткой. На большее Кольку не хватило. Через сломанный нос в легкие попадало слишком мало воздуха. Дыхание перехватывало после каждого движения.
Чугур подошел ближе, снизу вверх посмотрел на свою жертву.
– Брыкаешься, – сказал он одобрительно, – и правильно делаешь. Человек должен защищаться. Ну, продолжим?
Кольке хотелось кричать так, чтобы вся боль вышла из него с этим криком. Пусть хотя бы скажут, объяснят, за что с ним так? Но вместо слов смог только промычать что-то невразумительное.
– Эх, где мои семнадцать лет, – вздохнул Чугур.
В следующую секунду он, хорошенько размахнувшись, с чудовищной силой влепил зэку кулаком в печень. Колька резко выдохнул воздух, его мотнуло так, что кляп вывалился изо рта. Раскачиваясь, как маятник, он сверху плюнул куму в лицо красной слюной и снова попытался достать его ногой.
– Ну держите меня за гланды. – Чугур стер левой рукой со лба и подбородка Колькину кровь, поправил перчатку на правой и довольно подмигнул Рябинину.
У лейтенанта по спине пробежал холодок. Он понял, чем кончится дело...
* * *
С раннего утра Кот околачивался у крыльца медсанчасти. Здесь же торчали еще восемь зэков, решившие по болезни или от лени закосить от общих работ, получив справку у фельдшера Лукова. С пустыми руками сюда не приходили, потому как получить на халяву выходной – дело нереальное. Нужно подогреть лепилу, тогда и он пойдет навстречу. Кто-то сжимал за пазухой кусок сала, завернутый в газету, кто-то прятал в карманах сигареты или кулек карамели.Уже начался завтрак, а Луков почему-то все не открывал дверь. Если не получить справку до построения, значит, выходной накрылся. Кот пришел не за справкой: с тех пор, как за Колькой вчера вечером пришли лейтенант Рябинин и двое прапоров, о нем не было ни слуху ни духу.
Едва объявили побудку, к Коту прибежал помощник фельдшера, молодой жулик Вася Морозов. Вывел его на зады барака, в укромное место за кучей угля, и нашептал, что под утро Шубина на носилках притащили из административного корпуса в больничку. Парень выглядел хуже лежалого жмурика, но был в сознании, даже не бредил. Попросил у дежурного фельдшера шариковую ручку и листок бумаги.
Положили его на кровать в дальней двухместной палате, куда обычно попадают авторитетные воры или башливые зэки. И даже эту кровать отгородили матерчатой ширмой, чтобы его никто не увидел из коридора через застекленную дверь. Якобы кум велел никого туда не пускать. Но Колька просил, чтобы к нему пришел Кот. Говорит, что очень надо. Врача из вольнонаемных сегодня нет и не будет, а с фельдшером Луковым, поскольку он зэк, договориться всегда можно.
Через четверть часа Огородников стоял у крыльца больнички, дожидаясь начала приема, но лепила, казалось, заснул летаргическим сном.
– Я только на минутку, – громко сказал Кот, обращаясь к недовольному контингенту.
– Все на минутку... – отозвался кто-то, но Костян его не слышал.
Он поднялся на крыльцо, дернул за ручку двери и, не дожидаясь приглашения, вошел в медсанчасть. Фельдшер Луков сидел за столом у окна и что-то писал.
– Самим не входить, позову, – не отрываясь от писанины, сказал он.
Кот плотно прикрыл за собой дверь и остался стоять у порога. Луков поднял взгляд, положил на исписанную бумажку больничную карту и встал.
– А, это ты, – Луков вышел из-за стола, подбежал к Косте и перешел на шепот, хотя в медсанчасти не было ни души, только их двое. – Чего ты приперся?
– Узнать, что с Шубой, – ответил Кот. – Морозов приходил, сказал, что Колька совсем плох. Будто он мне какое-то письмо просил тебя передать.
– Ты Морозова не слушай. – Сейчас Луков жалел, что до появления Кота не успел сжечь злополучное письмо. – Мало ли чего он наболтает. Письмо... Это он только хотел написать, но не смог. Шагай отсюда. Я тебя умоляю, уходи.
– Где Колька? – Костян не двинулся с места.
– В палате твой Колька, в отдельной палате. – Луков так разволновался, что его пот прошиб. – Лежит себе и болеет. У него сильная простуда после кандея. Теперь вали отсюда.
Кот не двинулся с места. Он вытащил из кармана короткую проволоку, загнутую на конце. Живо вставил этот инструмент в шов рукава своей куртки и выудил оттуда скатанную в тоненькую трубочку купюру. Развернул ее и сунул в ладонь фельдшера.
Несколько секунд Луков тупо разглядывал пятидесятидолларовую банкноту. Выходит, что он должен прямо сейчас принять нелегкое решение. Отказаться от этих денег, огромной суммы по здешним понятиям, или все же рискнуть и пойти навстречу Костяну.
Победила жадность. Луков метнулся к двери, повернул ключ в замке, затем нырнул под стол, отодрал от пола кусок линолеума, спрятал под него сложенную пополам бумажку. И снова бережно уложил линолеум на место. Потом наклонился к ящику стола, вытащил и сунул в руку Коту пару исписанных листочков и фотографию Кольки. Ту самую, где тот был снят вместе с младшей сестрой Дашкой.
– Учти, если об этом письме узнает Чугур, – предупредил Луков Костяна, – то нас с тобой положат в морге на соседних разделочных столах.
– Где Шуба? Дай я к нему пройду. – Костян двинулся в сторону палаты.
– Ни за что! – Луков встал у него на дороге. – Хочешь, забирай деньги обратно. Только все равно не пущу. Чугур сказал, если посторонний кто войдет, кишки из меня выпустит и на них меня же удавит. Я ему верю, он так и сделает. А Колька все равно спит сейчас. Шнифт за зуб даю, спит. Эй, ты куда?
Кот подбежал к столу, вытащил из-под карты больного покрытый луковскими каракулями листок. Медицинская справка о смерти осужденного. Шубин Николай скончался от двухсторонней пневмонии, отягощенной... Кот бросил справку на стол, со зверским видом шагнул к Лукову, в испуге отступившему к стене. Схватил его за грудки, сдавил шею воротником халата с такой силой, что физиономия лепилы покраснела от удушья.
– Ты кому, тварюга, путевку выписал? – прохрипел Кот. Он был вне себя от ярости и в этот момент мог убить кого угодно, хоть самого кума. – Кольке?
Кот ослабил хватку и занес для удара кулак.
– А-а-атпусти, – с трудом перевел дух Луков. – Ты что, офонарел?
– Ну, говори.
– Это кум Кольку уделал, – простонал Луков. – Лично он. А мне через офицера велел быстро оформить все бумаги. И справку выписать. Ее отправят родственникам Шубина. Прямо сегодня.
– Колька жив?
– Жив, жив, – кивнул Луков. – Полчаса, как сознание потерял. То есть, пока жив.
– Что значит пока?
– А то значит, что с такими травмами долго не пыхтят. Ну, еще час. Ну, два... И кранты.
– Что с ним, объясни толком? – Костян отпустил фельдшера.
– Разрывы внутренних органов, – ответил с облегчением Луков, поправляя халат. – Тебе от этого легче? Просто удивительно, как он дотянул до утра. Видно, очень хотел, чтобы это письмо дошло до сестры. Все, теперь топай. Кум припрется с минуты на минуты или еще кто из начальства. Уходи, прошу... Меня же уроют, и тебя заодно. Иди, Костя... Иначе я сам офицера крикну.
Луков, открыв дверь, вытолкал Кота за порог, повернул ключ в замке и упал на стул. Когда он подносил к сигарете огонек зажигалки, руки у него тряслись, будто с дикого перепоя.
* * *
Последние пару дней Дашка ночевала в доме своей бывшей школьной подруги Оксанки Захаровой. Здесь ей выделили отдельную комнату на втором этаже. Большую светлую комнату, о которой можно только мечтать. Широкая кровать с ортопедическим матрасом, стереосистема, стильная мебель из бамбука, на полу вместо ковров разноцветные циновки из тростника. Вокруг дома два гектара земли, старые деревья, альпийские горки, есть даже настоящий родник.Дашка отпросилась с работы на пять дней не для того, чтобы пожить в этом раю в свое удовольствие. Она решила, что за это время успеет наскрести недостающие тридцать тысяч баксов. Украсть такие деньги в их маленьком городе просто негде, но занять можно. По слухам, отец Оксанки ворочает такими делами, что для него тридцать штук – это так, мелочь на карманные расходы.
Оксанка говорила, что в кармане у отца крупный мясоперерабатывающий комбинат, страховая фирма и еще море разных активов. Их оборот не сосчитать на двенадцатиразрядном калькуляторе. Судя по особняку, где летом вместе с дочерью жил Леонид Иванович, Оксанка если и приврала, то самую малость. В гараже на пять машин – только породистые иномарки. Костюмы Захаров носит покупные, но покупает их даже не в московских бутиках, а летает за шмотками в Лондон или Рим. Не мужик, а куль с деньгами. И сотенные валятся прямо из ширинки. Тридцать штук можно выдоить из него одной левой.
Главное, с того боку подойти к Леониду Ивановичу, ведь к дойной корове тоже надо знать, как подступиться. Иначе так лягнет, что на век дурой останешься. И еще надо заранее выстроить схему будущего разговора, найти такие простые и убедительные слова, чтобы Захаров не смог отказать. Второй день Дашка только тем и занималась, что искала подходы к богатому папашке. Наконец решила, что можно попросить денег через Оксанку.
Дашка завела с ней разговор за завтраком, когда кухарка куда-то вышла, и они остались одни на кухне. Дашка в нескольких фразах обрисовала положение, провела ладонью по горлу и добавила:
– Вот так бабки нужны. Оксан, у твоего отца можно денег занять?
– Сколько? – Оксанка сосредоточенно жевала кусок хлеба, намазанный маслом и джемом. – Много? Если немного, ты бы у меня попросила.
– Ровно тридцати штук не хватает, – выпалила Дашка. – У меня есть семьдесят, а нужно сто.
– Я попробую поговорить, – ответила Оксанка, – но ничего не обещаю. Это все от его настроения зависит. Если есть свободные деньги – может дать.
– Ты уж поговори, попробуй. Просто даже не знаю, как без этих денег Кольку из зоны вытащить. Семьдесят тысяч не та сумма. Тамошний начальник может не клюнуть на такие деньги.
– А с чего ты решила, что все выгорит? Ты сунешь взятку, и перед Колькой прямо сей момент ворота распахнутся? Выходите, пожалуйста. Сделайте такое одолжение. Да еще билет на поезд купят. В мягкий вагон.
– Я уже говорила. Весной был тут один мужик, который вместе с Колькой сидел. Этот Чуев говорит, что такие случаи бывали. Надо только предложить такие деньги, от которых Чугур не сможет отказаться.
– Чугур?
– Да, это такая дурацкая фамилия у заместителя начальника колонии по режиму. Говорят, что он за деньги все сделает. Только надо собрать сто штук.
– А тебе в голову не приходило, что этот Чугур может бабки хапнуть, – Оксанка вытерла губы салфеткой, – а потом скажет, что тебя видит первый раз в жизни. Крутанет динаму. И ты голая. Одни долги.
– Не крутанет. Обосрется. А ты Леонида Ивановича сегодня видела?
– Видела. Он какого-то звонка ждет. Никуда ехать не собирался.
– И как у него настроение?
– Выше среднего, – ответила Оксанка. – Даже улыбнулся. Вообще-то он редко улыбается.
– Может, сейчас самый момент? – Дашка допила кофе и потерла ладони. – Ну, чтобы к нему подвалить насчет денег? Попробуешь? Авось, выгорит.
– Рискну здоровьем, – голос Оксанки звучал тускло. – Но не сейчас.
* * *
После завтрака Дашка переоделась в рабочий комбинезон, ножом срезала верх у канистры из-под стеклоочистителя. Залезла под свою "хонду", стоявшую на садовой дорожке под березой недалеко от гаража и, отвернув гайку, слила отработанное масло в эту емкость.Оксанка с праздным видом бродила вокруг машины. День впереди маячил пустой, надо придумать, чем себя занять вечером.
– У меня прямо паранойя, – громко говорила Оксанка. – Мне все кажется, что парни со мной знакомятся из-за отцовых денег. А нормального чувака найти трудно. Я тут на одного прямо запала. Весь из себя. Симпатичный, как киноактер. Звоню ему с утра до вечера. А он все на тренажерах качается.
Дашка с деловым видом натянула на руки нитяные перчатки и заползла под машину.
– Качков женщины не интересуют, – раздался оттуда ее приглушенный голос. – Говорят, эти тренажеры потенцию снижают.
– Может быть, снижают, – кивнула Оксанка. – Только я этого проверить не могу. Как ни позвоню, он все время в зале.
Дашка выползла из-под машины, встав на корточки, вытащила емкость с маслом.
– Только не разлей, – попросила ее Оксанка и показала пальцем на разноцветные плитки, которым вымощены тропинки и площадка перед задним крыльцом дома и выездом из гаража. – Очень дорогие эти плитки. Отец их откуда-то выписывал... Чуть ли не из Испании. Отец нам таких навставляет за эту плитку.
– Не разолью.
Дашка сняла перчатки, бросила их на землю. Открыла капот, отвинтила крышку новой канистры и стала заливать масло.
– Я вообще не понимаю, зачем ты сама масло меняешь, – не отставала Оксанка. – Удовольствие так себе...
– Я не ради удовольствия. Я что, должна какому-то слесарю подарки делать? – отозвалась Дашка. – У меня и так каждая копейка на счету.
Оксанка села на траву, прислонилась спиной к березе и мечтательно закатила глаза.
– Как мне хочется быть такой же самостоятельной, как ты, – сказала она. – Едешь, куда хочешь. Делаешь, что хочешь... А тут целый день одни обязанности. То институт, то английский, то французский... И никакой передышки. Даже летом чувствую себя, как каторжная.
– Терпи...
– Ничего, доучусь, свою туристическую фирму открою. А то мать мотается, сейчас вот в Америке. Меня не взяла, чтобы я тут сидела, как собака на цепи. Ой, вспомнила. Мы ведь в Таиланд на неделю летали. Так классно. Отец там виллу покупает. Если все получится, будешь к нам приезжать.
Дашка закрыла капот, наклонившись, подняла канистру с использованным маслом. Какие скользкие края, ухватиться не за что! Дашка крепче вцепилась пальцами в пластиковую посудину, но не удержала ее, сделала шаг назад и оступилась, подвернув ногу. Она успела отскочить в сторону, когда канистра, выскользнув из рук, упала на цветные плитки. Возле гаража образовалось пятно, похожее на огромную кляксу.
* * *
Леонид Иванович Захаров, куривший на балконе второго этажа и наблюдавший за девчонками, едва не плюнул от досады. Он раздавил сигарету в горшке с цветами, матерно выругался и ушел в свою комнату.
Глава шестая
Когда Оксанка спустилась со второго этажа в холл, Дашка встала из кресла и вопросительно посмотрела на подругу. Видно, разговор с отцом прошел не совсем гладко. Оксанкину физиономию можно читать, как раскрытую книгу. Если она морщит лоб и отводит в сторону взгляд, значит, что-то не склеилось. Щедрый папочка в данный конкретный момент оказался редким скупердяем. То ли Дашка, разлив отработанное масло на драгоценные плитки, испортила ему настроение, то ли свободных денег не оказалось. Причины не имеют значения. Но итог один – полный облом.
– Ну, как? – на всякий случай спросила Дашка.
– Он хочет с тобой поговорить. Мол, посредников ему не требуется. Короче, поднимайся наверх. И постарайся как-то обрисовать ситуацию... Ну, я даже не знаю. У тебя язык лучше моего подвешен. Наплети ему что-нибудь такое... Слезоточивое. А лучше – скажи правду. Потому что отец – мужик проницательный. Сразу просечет, если тюльку будешь гнать. Скажи, что брата гнобят на зоне. Житья не дают. Надо его вытащить.
– А ты-то ему что сказала?
– Сказала, что тебе нужны бабки, – пожала плечами Оксанка. – И все. И еще сказала, что ты обязательно вернешь. При первом удобном случае.
– Да, с красноречием у тебя проблемы.
Покачав головой, Дашка поднялась по лестнице на второй этаж, свернув направо, прошла длинным коридором до кабинета Леонида Ивановича, постучавшись в дверь, переступила порог. Хозяин сидел за письменным столом в шикарном коричневом халате, прошитом золотой ниткой. На руке его посверкивал золотой перстень с крупным алмазом. При появлении Дашки Леонид Иванович прикрыл порнографический журнал деловыми бумагами и сделал вид, будто занят неотложной работой.
Дашка деликатно покашляла в кулак. Захаров поднял взгляд, сказал, чтобы она подошла ближе, но сесть не предложил.
– Ну, я тебя слушаю, – сказал Захаров и, не поднимаясь с кресла, запахнул под столом полы халата.
Дашка, как провинившаяся школьница, стояла перед его столом, не зная с чего начать. Подумала минуту и начала с главного. В телеграфном стиле описала ситуацию. Единственный брат пропадает на зоне, можно его оттуда достать, но нужны тридцать штук зеленью. Она добавила темных красок, описав со слов бывшего зэка Чуева, звериные порядки, царящие в колонии. И добавила, что брату срок не высидеть. Он попадет на перо уркаганов или заживо сгниет в кандее.
Леонид Иванович сокрушенно качал головой, морщился, изображая сочувствие, будто проблемы Кольки Шубина ему были очень близки и понятны, словно Дашкина история потрясла его до глубины души. Дождавшись, когда девчонка выговорится, он сказал:
– Слушай, Даша, когда ты рассказываешь свою жуткую притчу, мне становится больно. Очень больно. Хотя меня трудно разжалобить.
Леонид Иванович вдруг поднялся, пружинистым шагом прошелся по кабинету. На ходу он сжимал и разжимал кулаки, будто собирался кому-то заехать в морду. Но кроме Дашки в кабинете никого не было, а девочек Захаров бил не часто. Совершив эту пробежку, он снова рухнул в кресло и долго качал головой. Но, кажется, думал о других, далеких, каких-то своих проблемах.
– Я готов вырвать последние волосы, – наконец заявил он. – Правда, не здесь, – Захаров погладил ладонью поредевшую шевелюру, – голова скоро совсем облысеет, как коленка. Готов вырвать последние волосы на груди или на заднице. Вот как мне больно. И я, разумеется, рад помочь. Восстановить попранную справедливость. Но позволь спросить: твоего брата посадили по навету, как сажали людей в тридцать седьмом году? По анонимной жалобе? Или по доносу врагов?
– Нет, не совсем так. То есть, совсем не так... Его статья – воровство. Ну, якобы, он вымогал деньги у одного бизнесмена. То есть не бизнесмена, а крупного жулика. Вымогательство в суде доказать не удалось. Тогда ему припаяли воровство.
– Ну, как? – на всякий случай спросила Дашка.
– Он хочет с тобой поговорить. Мол, посредников ему не требуется. Короче, поднимайся наверх. И постарайся как-то обрисовать ситуацию... Ну, я даже не знаю. У тебя язык лучше моего подвешен. Наплети ему что-нибудь такое... Слезоточивое. А лучше – скажи правду. Потому что отец – мужик проницательный. Сразу просечет, если тюльку будешь гнать. Скажи, что брата гнобят на зоне. Житья не дают. Надо его вытащить.
– А ты-то ему что сказала?
– Сказала, что тебе нужны бабки, – пожала плечами Оксанка. – И все. И еще сказала, что ты обязательно вернешь. При первом удобном случае.
– Да, с красноречием у тебя проблемы.
Покачав головой, Дашка поднялась по лестнице на второй этаж, свернув направо, прошла длинным коридором до кабинета Леонида Ивановича, постучавшись в дверь, переступила порог. Хозяин сидел за письменным столом в шикарном коричневом халате, прошитом золотой ниткой. На руке его посверкивал золотой перстень с крупным алмазом. При появлении Дашки Леонид Иванович прикрыл порнографический журнал деловыми бумагами и сделал вид, будто занят неотложной работой.
Дашка деликатно покашляла в кулак. Захаров поднял взгляд, сказал, чтобы она подошла ближе, но сесть не предложил.
– Ну, я тебя слушаю, – сказал Захаров и, не поднимаясь с кресла, запахнул под столом полы халата.
Дашка, как провинившаяся школьница, стояла перед его столом, не зная с чего начать. Подумала минуту и начала с главного. В телеграфном стиле описала ситуацию. Единственный брат пропадает на зоне, можно его оттуда достать, но нужны тридцать штук зеленью. Она добавила темных красок, описав со слов бывшего зэка Чуева, звериные порядки, царящие в колонии. И добавила, что брату срок не высидеть. Он попадет на перо уркаганов или заживо сгниет в кандее.
Леонид Иванович сокрушенно качал головой, морщился, изображая сочувствие, будто проблемы Кольки Шубина ему были очень близки и понятны, словно Дашкина история потрясла его до глубины души. Дождавшись, когда девчонка выговорится, он сказал:
– Слушай, Даша, когда ты рассказываешь свою жуткую притчу, мне становится больно. Очень больно. Хотя меня трудно разжалобить.
Леонид Иванович вдруг поднялся, пружинистым шагом прошелся по кабинету. На ходу он сжимал и разжимал кулаки, будто собирался кому-то заехать в морду. Но кроме Дашки в кабинете никого не было, а девочек Захаров бил не часто. Совершив эту пробежку, он снова рухнул в кресло и долго качал головой. Но, кажется, думал о других, далеких, каких-то своих проблемах.
– Я готов вырвать последние волосы, – наконец заявил он. – Правда, не здесь, – Захаров погладил ладонью поредевшую шевелюру, – голова скоро совсем облысеет, как коленка. Готов вырвать последние волосы на груди или на заднице. Вот как мне больно. И я, разумеется, рад помочь. Восстановить попранную справедливость. Но позволь спросить: твоего брата посадили по навету, как сажали людей в тридцать седьмом году? По анонимной жалобе? Или по доносу врагов?
– Нет, не совсем так. То есть, совсем не так... Его статья – воровство. Ну, якобы, он вымогал деньги у одного бизнесмена. То есть не бизнесмена, а крупного жулика. Вымогательство в суде доказать не удалось. Тогда ему припаяли воровство.