Страница:
Татьяна долго думала над ответом и, наконец, сказала:
– Да, вам не позавидуешь.
– Точно, не позавидуешь, – Ирошников взял курицу за косточку и вонзил зубы в белую мякоть. – Тяжкий это труд, от милиции бегать.
– Но ведь от самого себя не убежишь.
Реплика сорвалась с женских губ непроизвольно, так вырывается из груди дыхание, Татьяна тут же пожалела о своих словах, постаралась исправиться, но только ещё больше запуталась.
– То есть я хочу сказать… Хочу сказать, что вас обвинили голословно… Мы с Валерой не верим, что это вы совершили… Ну, эти преступления. Мы знаем, что это вы убили. То есть убили, но не вы, – Татьяна запуталась окончательно. – Простите.
– Ничего, ничего, – Ирошников внимательно выслушал бестолковый монолог хозяйки, снова нагнулся над тарелкой. – Я уже привык, что люди, посвященные в мои проблемы, глядят на меня как бы это сказать, – он щелкнул пальцами. – Глядят на меня с удивлением, так смотрят на тяжело больных, словно я ещё вчера непременно должен был умереть, но ещё жив по какому-то недоразумению. Глядят и прикидывают про себя: сколько, друг, ты ещё протянешь? В смысле, долго ли пробегаешь.
– Я совсем не то хотела сказать, – Татьяна заерзала на диване, словно искала и не могла найти удобной позы. – Ведь вас голословно обвинили, оклеветали…
– Никак нет, – Ирошников обглодал куриную косточку. – Улик, собранных против меня, на троих хватит и ещё останется.
– Понимаю, понимаю, – пробормотала Татьяна.
Ирошников хотел сказать, что хозяйка ничего не понимает, ничего не знает и наверняка считает его убийцей, но вместо этого он весело спросил.
– А помните, как мы погуляли у вас в гостях на прошлый Новый год? Славно погуляли, капитально.
Ирошников посмотрел на хозяйку. Интересно, она заявит или не заявит? С одной стороны, свидетель – слишком муторная обязанность, с другой стороны, нужно выполнить свой гражданский долг. Люди вроде этой Татьяны просто заражены комплексом неисполненного долга. Она может и заявить, хотя муж станет её отговаривать. В таком случае она заявит тайком от мужа: сегодня к нам приходил беглый убийца, примите все меры. Мол, у этого Ирошникова и аппетит настоящего убийцы. Он съел огромную тарелку тефтелей, курицу и ушел в неизвестном направлении. Видимо, нанизывать на лыжную палку ещё одну бабушку.
– Да, погуляли мы на славу, – Вербицкий погладил себя по твердому животу. – Мой фельдшер Одинцов чуть из окна не выпал.
– Кажется, сто лет назад все это происходило, – вздохнул Ирошников. – В какой-то другой жизни.
– Да, веселые времена, – Вербицкий обернулся к жене. – Танечка, будь любезна… Нам с Антоном нужно поговорить с глазу на глаз, ты понимаешь.
– Конечно, – Татьяна подскочила с дивана, с благодарностью улыбнулась мужу, мол, спасибо, что избавил меня от общества этого страшного человека, и закрылась в соседней комнате.
– Спасибо за угощение, – Ирошников отодвинул от себя пустую тарелку. – Все-таки, домашняя кухня – это из разряда вечных ценностей, нетленных.
– Если негде переночевать, оставайся, мы потеснимся.
– Спасибо, мне есть, где ночевать, – сказал Ирошников. – Собственно, зашел я к тебе немного одолжиться. На работу я ведь устроиться не могу, везде паспорт спрашивают. Перебиваюсь, чем придется. На той неделе больного грузчика в мясном отделе гастронома подменял. А эта неделя – вся мимо денег.
Весь долгий вечер и часть ночи неблагонадежный сторож крутил в подсобке музыку. А, хлебнув лишнего, залил виниловые пластинки сладким портвейном и сломал ветхий ламповый проигрыватель. Хватаясь за стены, сторож побродил по помещению, рухнул поперек дивана и уснул. В подсобке стоял тошнотворный сивушный дух, и Ирошников отказался от мысли выспаться на мягком. Подстелив попавшийся под руку овчинный тулуп, он лег на прилавок и долго не мог заснуть, все ворочался. Из подсобки доносился храп, свист и хрюканье сторожа.
На утро выяснилось, что у хозяина «Галактики» серьезные неприятности и на месте он появится не раньше следующей недели. Сторож, тоже оставшийся без зарплаты, тер кулаками красные глаза, ковырял в носу, матерился и, наконец, попросил у Ирошникова мелочь на бутылку пива. Так и не получив обещанных денег, Ирошников напился чаю с конфетами и вышел на улицу, решив, что новую раскладушку он купит не взирая на все козни судьбы. Прогулявшись на свежем воздухе, он с удивлением обнаружил, что ходу от злополучной «Галактики» до дома Вербицкого всего-то четверть часа.
Ирошников подумал и назвал весьма скромную сумму.
– С такими деньгами у тебя живот к позвоночнику прилипнет, – Вербицкий чуть не рассмеялся. – Давай так: заходи часа в четыре. Мне нужно сейчас в центр отъехать, вернусь я уже с деньгами. А хочешь, оставайся здесь, подождешь меня, с Татьяной покалякаешь.
– Нет, у меня дела, – соврал Ирошников, коротать время в обществе перепуганной женщины не хотелось. – Давай так: ты возвращайся, а я в начале пятого подсосусь.
– А что это за приятель, у которого ты прячешься?
– Подробностей тебе лучше не знать. Ты мне расскажи, что на работе происходит? Люди верят, что это я, – Ирошников почему-то никак не мог выговорить нужное слово, – верят, что я преступник?
– Люди слишком заняты собой, чтобы думать о твоей персоне, – искренне ответил Вербицкий. – Людям только до самих себя дело, все остальное по боку. У всех память коротка, помуссировали эту тему недельку. А потом все забылось, пошло по старому, будто и не было ничего. Зарплату задержат на день другой – это всех волнует, об этом говорят. А то какую-то бабку палкой пришпилили. Кто станет об этом вспоминать?
– Ясно, – кивнул Ирошников, со дна души поднялись хлопья какой-то серой мути и застили собой весь мир.
– Ты лучше вот что скажи, – продолжил Вербицкий. – Скажи, как ты думаешь, это сложно убить человека? Интересно, что при этом испытываешь. Нет, нет, я не про тебя. Просто интересно, что испытывает один человек, убивая другого.
– Сколько раз повторять: я не убивал никого, – Ирошников чуть не заскрипел зубами. – И не знаю, что испытывают убийцы. Может, эрекцию. А может, просто блевать тянет, – он поднялся с кресла. – Значит, в начале пятого у тебя.
Вербицкий вышел в прихожую вслед за Ирошниковым. Когда тот надел пальто и шапку, протянул руку. Ирошников ответил крепким рукопожатием, закрыл за собой дверь.
Когда Вербицкий вернулся в комнату, Татьяна стояла у окна. Подойдя к ней, Вербицкий встал рядом, обнял жену за плечи. Он видел, как Ирошников медленным шагом брел через занесенный снегом сквер.
– Как быстро человек опустился, – сказал Вербицкий. – Не знаю почему, но жаль мне его, по-человечески жаль.
Силуэт Ирошникова исчез за дальним домом, но Вербицкий продолжал стоять у окна, остановив взгляд на черных стволах и ветвях тополей.
– У меня тарелка дрожала в руках, когда я подавала на стол, – сказала Татьяна. – Если бы он действительно остался у нас в твое отсутствие, я бы убежала из квартиры в этом халате и тапочках. Я слышала из той комнаты, как ты предлагал ему остаться здесь. Даже переночевать уговаривал.
– Это всего-навсего игра в вежливость. Я только предложил, но он-то понимал правила, понимал, что соглашаться нельзя. Он видел твои глаза, черные от ужаса.
– А если бы он согласился здесь ночевать? Ты об этом подумал? В этом Ирошникове ничего человеческого не осталось, а ты предлагаешь ему какую-то игру в вежливость.
Если бы милиция серьезно готовилась к визиту Ирошникова, то уж не выкатила на всеобщее обозрение свою машину. Его бы тихо взяли и упаковали в подъезде, а машину подогнали бы в последнюю очередь. Скорее всего, на «газике» прикатил пообедать или поужинать какой-то милицейский чин, у страха глаза велики, – старался приободриться Ирошников. Он выкурил вторую сигарету, решая, быть или не быть, уходить ли ему восвояси или смело шагать к подъезду и подниматься на второй этаж.
Нет, идти к Вербицкому – чистой воды безумие. Татьяна могла колебаться целый день, а за Вербицкийь минут до его появления снять трубку и позвонить в ближайшее отделение милиции. Едва ли поймешь женскую логику. А из отделения выслали наряд, который подъехал куда? Конечно же, к самому подъезду. В отделениях мудрить, выстраивая планы хитроумных засад, не станут, им не до того, слишком много рутинной серой работы. Жаль, что все получилось так бездарно. Запустив ладонь в карман, Ирошников пошуршал мелкими купюрами. Задернутое желтыми шторами окно светилось тепло, зазывно.
Ирошников бросил окурок в снег и зашагал обратной дорогой.
– Вот видишь, он не пришел, – сказала Татьяна мужу, когда большая стрелка часов приблизилась к восьми. – Так и чувствовала, что он не придет.
– Значит, занят человек, – зловеще ответил муж. – Значит, дела важные у него.
– А я, как дура, целый день волновалась, места себе не находила, – Татьяна пересела с дивана на кресло, ближе к телевизору. – Боже, как я волновалась. У меня до сих пор что-то внутри дрожит. Интересно, почему же он не пришел?
– Значит, есть для него вещи поважнее денег, – высказал Вербицкий очередное пугающее своей двусмысленностью предположение.
– Сейчас он бродит где-то в ночи, – Татьяна поежилась. – Как я его боюсь. Лишь бы он больше не приходил.
Глава 11
– Да, вам не позавидуешь.
– Точно, не позавидуешь, – Ирошников взял курицу за косточку и вонзил зубы в белую мякоть. – Тяжкий это труд, от милиции бегать.
– Но ведь от самого себя не убежишь.
Реплика сорвалась с женских губ непроизвольно, так вырывается из груди дыхание, Татьяна тут же пожалела о своих словах, постаралась исправиться, но только ещё больше запуталась.
– То есть я хочу сказать… Хочу сказать, что вас обвинили голословно… Мы с Валерой не верим, что это вы совершили… Ну, эти преступления. Мы знаем, что это вы убили. То есть убили, но не вы, – Татьяна запуталась окончательно. – Простите.
– Ничего, ничего, – Ирошников внимательно выслушал бестолковый монолог хозяйки, снова нагнулся над тарелкой. – Я уже привык, что люди, посвященные в мои проблемы, глядят на меня как бы это сказать, – он щелкнул пальцами. – Глядят на меня с удивлением, так смотрят на тяжело больных, словно я ещё вчера непременно должен был умереть, но ещё жив по какому-то недоразумению. Глядят и прикидывают про себя: сколько, друг, ты ещё протянешь? В смысле, долго ли пробегаешь.
– Я совсем не то хотела сказать, – Татьяна заерзала на диване, словно искала и не могла найти удобной позы. – Ведь вас голословно обвинили, оклеветали…
– Никак нет, – Ирошников обглодал куриную косточку. – Улик, собранных против меня, на троих хватит и ещё останется.
– Понимаю, понимаю, – пробормотала Татьяна.
Ирошников хотел сказать, что хозяйка ничего не понимает, ничего не знает и наверняка считает его убийцей, но вместо этого он весело спросил.
– А помните, как мы погуляли у вас в гостях на прошлый Новый год? Славно погуляли, капитально.
Ирошников посмотрел на хозяйку. Интересно, она заявит или не заявит? С одной стороны, свидетель – слишком муторная обязанность, с другой стороны, нужно выполнить свой гражданский долг. Люди вроде этой Татьяны просто заражены комплексом неисполненного долга. Она может и заявить, хотя муж станет её отговаривать. В таком случае она заявит тайком от мужа: сегодня к нам приходил беглый убийца, примите все меры. Мол, у этого Ирошникова и аппетит настоящего убийцы. Он съел огромную тарелку тефтелей, курицу и ушел в неизвестном направлении. Видимо, нанизывать на лыжную палку ещё одну бабушку.
– Да, погуляли мы на славу, – Вербицкий погладил себя по твердому животу. – Мой фельдшер Одинцов чуть из окна не выпал.
– Кажется, сто лет назад все это происходило, – вздохнул Ирошников. – В какой-то другой жизни.
– Да, веселые времена, – Вербицкий обернулся к жене. – Танечка, будь любезна… Нам с Антоном нужно поговорить с глазу на глаз, ты понимаешь.
– Конечно, – Татьяна подскочила с дивана, с благодарностью улыбнулась мужу, мол, спасибо, что избавил меня от общества этого страшного человека, и закрылась в соседней комнате.
– Спасибо за угощение, – Ирошников отодвинул от себя пустую тарелку. – Все-таки, домашняя кухня – это из разряда вечных ценностей, нетленных.
– Если негде переночевать, оставайся, мы потеснимся.
– Спасибо, мне есть, где ночевать, – сказал Ирошников. – Собственно, зашел я к тебе немного одолжиться. На работу я ведь устроиться не могу, везде паспорт спрашивают. Перебиваюсь, чем придется. На той неделе больного грузчика в мясном отделе гастронома подменял. А эта неделя – вся мимо денег.
* * *
Ирошников вспоминил вчерашний рабочий день. С вечера он разгружал коробки с карамелью в кондитерской «Галактика». Но хозяин, обещавший рассчитаться в конце работы, вдруг сделал интересное предложение: «Оставайся ночевать здесь вместе со сторожем, утром получишь тройной тариф. Главное присматривай за сторожем – это главное. А то спалит весь магазин к чертовой матери. И уволить его руки не доходят, родственник со стороны жены». Ирошников после короткого раздумья согласился. Накануне лопнул старый брезент на раскладушке, и Ирошников дал себе слово не возвращаться обратно к Ларионову без новой раскладушки или надувного матраса.Весь долгий вечер и часть ночи неблагонадежный сторож крутил в подсобке музыку. А, хлебнув лишнего, залил виниловые пластинки сладким портвейном и сломал ветхий ламповый проигрыватель. Хватаясь за стены, сторож побродил по помещению, рухнул поперек дивана и уснул. В подсобке стоял тошнотворный сивушный дух, и Ирошников отказался от мысли выспаться на мягком. Подстелив попавшийся под руку овчинный тулуп, он лег на прилавок и долго не мог заснуть, все ворочался. Из подсобки доносился храп, свист и хрюканье сторожа.
На утро выяснилось, что у хозяина «Галактики» серьезные неприятности и на месте он появится не раньше следующей недели. Сторож, тоже оставшийся без зарплаты, тер кулаками красные глаза, ковырял в носу, матерился и, наконец, попросил у Ирошникова мелочь на бутылку пива. Так и не получив обещанных денег, Ирошников напился чаю с конфетами и вышел на улицу, решив, что новую раскладушку он купит не взирая на все козни судьбы. Прогулявшись на свежем воздухе, он с удивлением обнаружил, что ходу от злополучной «Галактики» до дома Вербицкого всего-то четверть часа.
* * *
– Сколько? – Вербицкий растянулся в кресле, вытянув ноги к телевизору. – Говори, не стесняйся. Зарплату в этом месяце ещё не давали, но я пойду снимку с книжки, без проблем.Ирошников подумал и назвал весьма скромную сумму.
– С такими деньгами у тебя живот к позвоночнику прилипнет, – Вербицкий чуть не рассмеялся. – Давай так: заходи часа в четыре. Мне нужно сейчас в центр отъехать, вернусь я уже с деньгами. А хочешь, оставайся здесь, подождешь меня, с Татьяной покалякаешь.
– Нет, у меня дела, – соврал Ирошников, коротать время в обществе перепуганной женщины не хотелось. – Давай так: ты возвращайся, а я в начале пятого подсосусь.
– А что это за приятель, у которого ты прячешься?
– Подробностей тебе лучше не знать. Ты мне расскажи, что на работе происходит? Люди верят, что это я, – Ирошников почему-то никак не мог выговорить нужное слово, – верят, что я преступник?
– Люди слишком заняты собой, чтобы думать о твоей персоне, – искренне ответил Вербицкий. – Людям только до самих себя дело, все остальное по боку. У всех память коротка, помуссировали эту тему недельку. А потом все забылось, пошло по старому, будто и не было ничего. Зарплату задержат на день другой – это всех волнует, об этом говорят. А то какую-то бабку палкой пришпилили. Кто станет об этом вспоминать?
– Ясно, – кивнул Ирошников, со дна души поднялись хлопья какой-то серой мути и застили собой весь мир.
– Ты лучше вот что скажи, – продолжил Вербицкий. – Скажи, как ты думаешь, это сложно убить человека? Интересно, что при этом испытываешь. Нет, нет, я не про тебя. Просто интересно, что испытывает один человек, убивая другого.
– Сколько раз повторять: я не убивал никого, – Ирошников чуть не заскрипел зубами. – И не знаю, что испытывают убийцы. Может, эрекцию. А может, просто блевать тянет, – он поднялся с кресла. – Значит, в начале пятого у тебя.
Вербицкий вышел в прихожую вслед за Ирошниковым. Когда тот надел пальто и шапку, протянул руку. Ирошников ответил крепким рукопожатием, закрыл за собой дверь.
Когда Вербицкий вернулся в комнату, Татьяна стояла у окна. Подойдя к ней, Вербицкий встал рядом, обнял жену за плечи. Он видел, как Ирошников медленным шагом брел через занесенный снегом сквер.
– Как быстро человек опустился, – сказал Вербицкий. – Не знаю почему, но жаль мне его, по-человечески жаль.
Силуэт Ирошникова исчез за дальним домом, но Вербицкий продолжал стоять у окна, остановив взгляд на черных стволах и ветвях тополей.
– У меня тарелка дрожала в руках, когда я подавала на стол, – сказала Татьяна. – Если бы он действительно остался у нас в твое отсутствие, я бы убежала из квартиры в этом халате и тапочках. Я слышала из той комнаты, как ты предлагал ему остаться здесь. Даже переночевать уговаривал.
– Это всего-навсего игра в вежливость. Я только предложил, но он-то понимал правила, понимал, что соглашаться нельзя. Он видел твои глаза, черные от ужаса.
– А если бы он согласился здесь ночевать? Ты об этом подумал? В этом Ирошникове ничего человеческого не осталось, а ты предлагаешь ему какую-то игру в вежливость.
* * *
Ровно в половине пятого вечера Ирошников той же дорогой через сквер подошел к дому Вербицкого. Не доходя полтораста метров до подъезда, он остановился. На тротуаре возле парадно стоял желто-синий милицейский «газик». Ирошников прислонился плечом к дереву, замерев, простоял несколько минут, «газик» не уезжал. Быстро замерзнув, Ирошников прикурил сигарету, закрывая оранжевый огонек ладонью. Выходит, Жена Вербицкого все-таки позвонила в милицию? Или машина оказалась здесь случайно?Если бы милиция серьезно готовилась к визиту Ирошникова, то уж не выкатила на всеобщее обозрение свою машину. Его бы тихо взяли и упаковали в подъезде, а машину подогнали бы в последнюю очередь. Скорее всего, на «газике» прикатил пообедать или поужинать какой-то милицейский чин, у страха глаза велики, – старался приободриться Ирошников. Он выкурил вторую сигарету, решая, быть или не быть, уходить ли ему восвояси или смело шагать к подъезду и подниматься на второй этаж.
Нет, идти к Вербицкому – чистой воды безумие. Татьяна могла колебаться целый день, а за Вербицкийь минут до его появления снять трубку и позвонить в ближайшее отделение милиции. Едва ли поймешь женскую логику. А из отделения выслали наряд, который подъехал куда? Конечно же, к самому подъезду. В отделениях мудрить, выстраивая планы хитроумных засад, не станут, им не до того, слишком много рутинной серой работы. Жаль, что все получилось так бездарно. Запустив ладонь в карман, Ирошников пошуршал мелкими купюрами. Задернутое желтыми шторами окно светилось тепло, зазывно.
Ирошников бросил окурок в снег и зашагал обратной дорогой.
– Вот видишь, он не пришел, – сказала Татьяна мужу, когда большая стрелка часов приблизилась к восьми. – Так и чувствовала, что он не придет.
– Значит, занят человек, – зловеще ответил муж. – Значит, дела важные у него.
– А я, как дура, целый день волновалась, места себе не находила, – Татьяна пересела с дивана на кресло, ближе к телевизору. – Боже, как я волновалась. У меня до сих пор что-то внутри дрожит. Интересно, почему же он не пришел?
– Значит, есть для него вещи поважнее денег, – высказал Вербицкий очередное пугающее своей двусмысленностью предположение.
– Сейчас он бродит где-то в ночи, – Татьяна поежилась. – Как я его боюсь. Лишь бы он больше не приходил.
Глава 11
Десятников очнулся от холода, открыл глаза и сел на жестком неудобном ложе, спустив ноги на дощатый пол. Осмотревшись по сторонам, он чуть слышно застонал от резкой боли, отдававшей в затылок и виски, голова закружилась. Десятников сплюнул, растер плевок подошвой ботинка. Где он находится? Какая гнусность произошла с ним? Тупым взглядом Десятников разглядывал лампочку, в конусообразном жестяном абажуре, свисающую с потолка на длинном шнуре, круглый стол и пару стульев посередине комнаты, голые отштукатуренные стены без окон.
Откуда– то тянуло затхлой могильной сыростью и холодом. Еще не понимая смысла проишедшего, он, едва проснувшись, поверил в худшее: влип в какую-то дикую, очень страшную историю. Десятников поднялся с лежака, выяснив, что спал он на собственной дубленке, с подложенными под голову портфелем и пыжиковой шапкой.
Потирая виски, вышел на середину комнаты, сел на стул, обнаружив на столе пачку сигарет и зажигалку. Проворно сорвав целлофановую обертку, он вытащил сигарету, повернул колесико зажигалки и почувствовал, как голова снова пошла кругом после первых жадных затяжек. Скурив сигарету до самого фильтра, он бросил окурок на дно стеклянной баночки, вытянул из пачки следующую сигарету и тут только догадался посмотреть на наручные часы, простенькие, без календаря. Два часа двенадцать минут. Чего два часа, дня или ночи? И какого дня? Сколько времени он провалялся в беспамятстве на этом топчане? Сутки, может, двое суток?
Десятников выставил вперед руку, растопырил пальцы, мелко дрожавшие, то ли от слабости, то ли от волнения. Он снова осмотрел комнату, на этот раз осмысленным взглядом, заметил в темном углу уходящую наверх лестницу с узкими перилами. Это вовсе не комната, сообразил доцент, это подвал, каменный склеп, зиндан, теперь понятно, почему в помещении нет окон. Чуткий на ухо Десятников застыл на стуле и долго, минута за минутой, вслушивался в тишину. Показалось, где-то далеко-далеко залаяла собака. Ясно, его вывезли куда-то за город, возможно, в соседнюю область.
– Эй, здесь есть кто? – спросил Десятников хрипловатым севшим голосом. – Эй, кто-нибудь здесь есть?
Тишина, тяжелая и гнетущая. Положив локти на стол, Десятников обхватил голову руками. Вспомнился телефонный разговор с неким Сорокиным, предложившим Десятникову высокую должность в представительстве корейской фирмы, вспомнился крупный мужчина в длинном пальто табачного цвета, черный «Мерседес». Предложение от корейцев…
И как только он, серьезный умный человек, мог поверить во всю эту чепуху? Поверить на слово совершенно незнакомому человек, первому встречному? Дал усадить себя в машину, отвезти неизвестно куда. Об этом и подумать страшно: его похитили. Да, именно так, похитили, и теперь станут тянуть деньги с жены, а когда та наберет искомую сумму и передаст деньги вымогателям ему, Десятникову, не медля ни минуты, пустят пулю между глаз, бросят ещё теплое теплый труп в придорожную канаву, обольют бензином и сожгут как полено. Жалкие останки захоронят, как неопознанный труп. Вот и все, точка.
Десятникову стало жалко себя, молодую жизнь, жестоко и беспощадно погубленную. И Люся станет вдовой – печально. Но она-то долго не провдовствует. Может, женской скорби хватит от силы на полгода, быстро устанет разыгрывать из себя страдалицу. А там найдется какой-нибудь добрый человек, утешит вдову. Почему бы и не утешить? Жилплощадь в центре города, дача рядом с Жуковкой, машина, отец Люси человек с положением и обширными связями. Утешителей много найдется, целый хвост выстроится, выбирай, Люся, на конкурсной основе. Десятников сжал кулаки и слабо застонал. Вытащив из пачки ещё сигарету, он подошел к лестнице, верхним концом упиравшейся в плотно закрытый люк.
– Эй, – крикнул Десятников, подняв голову кверху, придумывая, как бы обратиться к своим тюремщикам, но ничего не придумал. – Эй, люди. Вы меня слышите, люди?
Правильно, «люди» то самое искомое слово. К этим сволочам надо обращаться не то чтобы почтительно, но без лишней грубости, иначе можно настроить мучителей агрессивно, только хуже будет. Постепенно голова прояснялась, возвращалась способность мыслить логично, критически оценивать ситуацию. Он подошел к столу, прикусил зубами фильтр незаженной сигареты.
Кому в голову может придти дикая мысль похитить из корыстных соображений какого-то доцента экономической кафедры вуза? – спросил себя Десятников. Москва кишит богатыми людьми, а он, кто он такой? Не председатель правления банка, не директор сети коммерческих магазинов. Он вообще коммерцией не занимается, много с него не возьмешь. Положим, Люся сможет найти какую-то сумму наличными, что-то снимет со счета в банке, тестя растрясет. Еще Люся может продать квартиру – это уже кое-что. Нет, не станет жена квартиру продавать, даже ради свободы Десятникова, не следует преувеличивать широту женской души.
Квартиру не продаст, а вот машину, пожалуй продаст. Но много ли выручишь за пятилетний «Фольксваген»? Этим бандитам раз утереться. Десятников снова поднялся и принялся ходить по подвалу, заложив руки за спину, решив, что все пришедшее с ним противоестественно и совершенно дико. Итак, главное: зачем нужно было похищать Десятникова? Безответные вопросы жгли душу.
– Эй, вы, тут есть кто? – повысил голос Десятников. – Я хочу поговорить с вами. Что происходит? Люди, что тут происходит?
– Еще хочешь? – спросил он.
Воронин, расстроенный тремя поражениями подряд, не смог скрыть огорчения.
– А техника у тебя слабая, только за счет зевков и выигрываешь.
– Технику какую-то придумал. Скажи просто: не умею проигрывать.
Воронин показал пальцем куда-то в сторону. За окном теплого рубленого дома летел и летел, исчезая в ночи, крупный снег.
– Пожалуй, нас тут к утру занесет. – Не занесет, – возразил Егоров.
Он удобнее устроился на стуле, отодвинул в сторону шахматную доску и уставился на экран небольшого телевизора, по которому шла прямая трансляция довольно скучных событий: пересекая подвальное помещение от угла к углу, заложив руки за спину, расхаживал взад-вперед Десятников. Иногда доцент останавливался, начинал жестикулировать, словно разговаривал с невидимым собеседником или самим собой и снова мерил шагами подвал. Вот Десятников в который раз остановился, прислушиваясь к каким-то звукам, поднял голову, спросил громко: «Есть здесь кто-нибудь? Живая душа здесь есть?» Не получив ответа, доцент уселся у стола, пробормотал что-то невнятное и плюнул на пол.
– Совсем человек извелся, – сказал Воронин. – Надо звать.
– Рано, – ответил Егоров. – Препарат, что ты ему ввел, ещё действует. Сейчас он чувствует себя, словно накануне напился в лоскуты, голова чугунная. Бесполезно с ним разговаривать в таком состоянии. Пусть немного очухается.
– А что за лекарство я ему вколол? – Воронин стал складывать шашки в пластмассовую коробочку.
– Тиогентал натрия, если тебе что-то говорит это название. Восемь кубиков – шесть часов глубокого наркотического сна.
– Лучше пользоваться традиционными средствами, хлороформом, например, – Воронин закрыл коробочку крышкой.
– Хлороформ – это позавчерашний день, – Егоров продолжал смотреть на экран. – Не надежно, не эффективно. И потом, как ты все это себе представляешь? Я сижу на заднем сидении автомобиля, выливаю хлороформ на какую-нибудь тряпку или вату, так? Займет это секунд десять. А Десятников понимает, что-то не так. Он чувствует острый неприятный запах. У него есть время на контрдействия. Мои руки заняты, твои на баранке. А за десять секунд можно много дров наломать. Он может выпрыгнуть из машины, вырвать ключ из замка зажигания.
– А что бы ты сделал на его месте?
– Для начала выколол бы глаз водителю, а там по обстановке.
– Вряд ли бы ты много успел за десять-то секунд. Шансы пассажира в такой ситуации практически равны нулю. Окажись я на его месте, просто сидел и ждал своей участи. Хотя, не могу представить себя на месте жертвы. Меня никогда в жизни не похищали. Да и кому нужно меня похищать? – Воронин глядел в черное окно, как в омут. – Вот если бы меня похитила одна подруга молодости, я бы не сопротивлялся. Представляешь, я возвращаюсь с работы, устал, жизнь не мила. И вдруг меня заталкивают внутрь машины и силой увозят в романтическое путешествие.
– А где бы ты хотел провести путешествие?
– На планете так много прекрасных мест, просто незабываемых, – глаза Воронина затуманились мечтательной дымкой.
– Ну, например?
– Феодосия или Судак, – Воронин приложился к горлышку пивной бутылки. – Много хороших мест, очень много.
– Получишь летом отпуск, – сказал Егоров. – Сам себя похитишь и отправишь наслаждаться жизнью в какой-нибудь Судак.
– Жена не отпустит, – Воронин снов глотнул пива. – Она сидит целыми днями дома, и всякие глупости ей в голову лезут. Что я молодухами от неё гуляю и всякое такое. Она ведь работала на галошной фабрике, совсем молодая на пенсию ушла. У них на вредном производстве, как у нас в армии, когда командируют в «горячую точку», день идет за три. Два сапога пара.
– Просто судьба.
– Теперь торчит целыми днями дома, как штык, – Воронин поморщился. – Телевизор посмотрит, сыну в рязанское училище письмо напишет, ужин сготовит. Сейчас, наверное, думает, что я у какой-нибудь бабы под боком. И на работу не идет. Говорит, я и так изработалась, как лошадь. Ревновать у неё здоровье есть.
– Скучно мне с тобой, – Егоров зевнул.
– И мне с тобой скучно, – Воронин допил пиво.
Но интуиция подсказывала, что мучения, напротив, могут продолжаться бесконечно долго, а воображение, стоило лишь закрыть глаза, рисовало выпуклые зримые картины кровавой расправы и предсмертных страданий, ужасных в своей болезненности. Получив выкуп или хотя бы долю выкупа, преступники, это ясно как день, избавятся от Десятникова, который в будущем может стать центральной фигурой следствия. Ни слезы, ни уговоры, ни обещание молчать, разумеется, не подействуют на злодеев. Это тоже ясно.
Наверняка в этом загородном доме есть русская печь или камин. Там и сожгут останки расчлененного тела. Предварительно выпустят кровь в ржавое корыто, сольют в снег. Найдется в доме и топор. Руки, ноги, голова полетят в печку. А дальше? Выгребут обгоревшие кости вперемежку с углями, истолкут их в муку, свалят в выгребную яму. Возможно, в доме даже есть промышленная мельница, специально для таких целей, чтобы прятать концы в воду, не оставляя ни малейших улик.
Мужчины они серьезные, видимо, похищения людей поставили на поток, на конвейер. Только освободится место после Десятникова, тут же привезут следующего заложника. В таком деле без промышленной мельницы никак не обойтись. А может, дело совсем худо: он попался на крючок садистам, которые и выкупа требовать не станут? Они коллекционируют пальцы своих жертв… Или головы? Или ещё что-то? Другие органы… Десятников передернул плечами. Складывают части тела убитых в банки с раствором формалина, а эти банки ставят на полки, вместо книг. А потом длинными зимними вечерами разглядывают экспонаты своей страшной коллекции, любуются ими, вспоминают.
«А помнишь, как такой-то визжал, когда его кастрировали? Ой, как визжал, я чуть было не оглох. А потом, когда все кончилось, сразу успокоился, затих, даже сигарету попросил». А другой садист в ответ: «А помнишь, как доцент Десятников умирал? Ой, как трудно он умирал, бедняга. Как он ужасно мучался. Не поверишь: самому стало его жалко. Сроду не видел таких страшных мучений. Он весь поседел от боли». Говорит, а сам взгляда не может оторвать от содержимого стеклянной банки. Говорит, и утирает подбородок, потому что слюни бегут изо рта от этих воспоминаний.
Возможно, события примут несколько иной оборот. Садисты грязно надругаются над доцентом, выколют ему глаза, язык вырежут, а на груди выжгут каленым железом сатанинский знак, как некогда фашисты выжигали на груди партизан звезду… И оставят жить, но такая жизнь будет хуже страшной смерти, куда хуже. Десятников до боли сжал зубы. И ещё ему отрежут уши, конечно, уши отрежут. Это само собой.
«А уши– то, зачем отрезать?» -продолжил внутренний диалог Десятников. А затем, чтобы не смог узнать своих мучителей по голосам. Вот зачем. Что же тут непонятного? Это как пить дать, что уши оттяпают садовыми ножницами. Он погладил ладонью пока ещё целое ухо и одновременно запустил другую руку в глубину портфеля. Бумаги, бумажки, пара иллюстрированных журналов, ручки. Разумеется, портфель обыскали, вытряхнули все его содержимое на этот самый круглый стол посреди подвала, а затем бросили все бумаги обратно в портфель.
Нет, к содержимому портфеля не притронулись. Потной ладонью Десятников нашарил обмотанную изоляционной лентой рукоятку ножа с длинным трехгранным клинком, напоминающего штык китайского карабина. Теперь нужно действовать крайне осторожно. Его тюремщики наверняка скрытно наблюдают за поведением своей жертвы, они не должны ничего заподозрить. Возможно, они нашли нож в портфеле и теперь подглядывают за Десятниковым и посмеиваются: смотрите, какой умник нашелся, нож в портфеле носит. Тебя и будем этим ножичком на части мелкие рубать. Десятников заворочался, закряхтел, засовывая нож в рукав пиджака острием к локтю, а ручкой к ладони.
Вспомнились описанные в газетах случаи, когда заложникам удавалось бежать от перепившихся или потерявших бдительность преступников. Иным даже удавалось расправиться со своими обидчиками. Вытащив руку с ножом из портфеля, Десятников осторожно застегнул его замочки. Так или иначе, теперь у него есть оружие, совсем неплохое оружие для ближнего боя. И ещё вопрос, кто кому станет уши резать. Нож лежал в рукаве вдоль предплечья, холод стали пробивался сквозь тонкую материю рубашки. Да, насчет ушей – это ещё вопрос. И насчет всего прочего – тоже вопрос. Кто и чьими останками печь топить станет – большой вопрос.
Откуда– то тянуло затхлой могильной сыростью и холодом. Еще не понимая смысла проишедшего, он, едва проснувшись, поверил в худшее: влип в какую-то дикую, очень страшную историю. Десятников поднялся с лежака, выяснив, что спал он на собственной дубленке, с подложенными под голову портфелем и пыжиковой шапкой.
Потирая виски, вышел на середину комнаты, сел на стул, обнаружив на столе пачку сигарет и зажигалку. Проворно сорвав целлофановую обертку, он вытащил сигарету, повернул колесико зажигалки и почувствовал, как голова снова пошла кругом после первых жадных затяжек. Скурив сигарету до самого фильтра, он бросил окурок на дно стеклянной баночки, вытянул из пачки следующую сигарету и тут только догадался посмотреть на наручные часы, простенькие, без календаря. Два часа двенадцать минут. Чего два часа, дня или ночи? И какого дня? Сколько времени он провалялся в беспамятстве на этом топчане? Сутки, может, двое суток?
Десятников выставил вперед руку, растопырил пальцы, мелко дрожавшие, то ли от слабости, то ли от волнения. Он снова осмотрел комнату, на этот раз осмысленным взглядом, заметил в темном углу уходящую наверх лестницу с узкими перилами. Это вовсе не комната, сообразил доцент, это подвал, каменный склеп, зиндан, теперь понятно, почему в помещении нет окон. Чуткий на ухо Десятников застыл на стуле и долго, минута за минутой, вслушивался в тишину. Показалось, где-то далеко-далеко залаяла собака. Ясно, его вывезли куда-то за город, возможно, в соседнюю область.
– Эй, здесь есть кто? – спросил Десятников хрипловатым севшим голосом. – Эй, кто-нибудь здесь есть?
Тишина, тяжелая и гнетущая. Положив локти на стол, Десятников обхватил голову руками. Вспомнился телефонный разговор с неким Сорокиным, предложившим Десятникову высокую должность в представительстве корейской фирмы, вспомнился крупный мужчина в длинном пальто табачного цвета, черный «Мерседес». Предложение от корейцев…
И как только он, серьезный умный человек, мог поверить во всю эту чепуху? Поверить на слово совершенно незнакомому человек, первому встречному? Дал усадить себя в машину, отвезти неизвестно куда. Об этом и подумать страшно: его похитили. Да, именно так, похитили, и теперь станут тянуть деньги с жены, а когда та наберет искомую сумму и передаст деньги вымогателям ему, Десятникову, не медля ни минуты, пустят пулю между глаз, бросят ещё теплое теплый труп в придорожную канаву, обольют бензином и сожгут как полено. Жалкие останки захоронят, как неопознанный труп. Вот и все, точка.
Десятникову стало жалко себя, молодую жизнь, жестоко и беспощадно погубленную. И Люся станет вдовой – печально. Но она-то долго не провдовствует. Может, женской скорби хватит от силы на полгода, быстро устанет разыгрывать из себя страдалицу. А там найдется какой-нибудь добрый человек, утешит вдову. Почему бы и не утешить? Жилплощадь в центре города, дача рядом с Жуковкой, машина, отец Люси человек с положением и обширными связями. Утешителей много найдется, целый хвост выстроится, выбирай, Люся, на конкурсной основе. Десятников сжал кулаки и слабо застонал. Вытащив из пачки ещё сигарету, он подошел к лестнице, верхним концом упиравшейся в плотно закрытый люк.
– Эй, – крикнул Десятников, подняв голову кверху, придумывая, как бы обратиться к своим тюремщикам, но ничего не придумал. – Эй, люди. Вы меня слышите, люди?
Правильно, «люди» то самое искомое слово. К этим сволочам надо обращаться не то чтобы почтительно, но без лишней грубости, иначе можно настроить мучителей агрессивно, только хуже будет. Постепенно голова прояснялась, возвращалась способность мыслить логично, критически оценивать ситуацию. Он подошел к столу, прикусил зубами фильтр незаженной сигареты.
Кому в голову может придти дикая мысль похитить из корыстных соображений какого-то доцента экономической кафедры вуза? – спросил себя Десятников. Москва кишит богатыми людьми, а он, кто он такой? Не председатель правления банка, не директор сети коммерческих магазинов. Он вообще коммерцией не занимается, много с него не возьмешь. Положим, Люся сможет найти какую-то сумму наличными, что-то снимет со счета в банке, тестя растрясет. Еще Люся может продать квартиру – это уже кое-что. Нет, не станет жена квартиру продавать, даже ради свободы Десятникова, не следует преувеличивать широту женской души.
Квартиру не продаст, а вот машину, пожалуй продаст. Но много ли выручишь за пятилетний «Фольксваген»? Этим бандитам раз утереться. Десятников снова поднялся и принялся ходить по подвалу, заложив руки за спину, решив, что все пришедшее с ним противоестественно и совершенно дико. Итак, главное: зачем нужно было похищать Десятникова? Безответные вопросы жгли душу.
– Эй, вы, тут есть кто? – повысил голос Десятников. – Я хочу поговорить с вами. Что происходит? Люди, что тут происходит?
* * *
Егоров закончил третью партию в шашки полным разгромом своего помощника Ильи Воронина.– Еще хочешь? – спросил он.
Воронин, расстроенный тремя поражениями подряд, не смог скрыть огорчения.
– А техника у тебя слабая, только за счет зевков и выигрываешь.
– Технику какую-то придумал. Скажи просто: не умею проигрывать.
Воронин показал пальцем куда-то в сторону. За окном теплого рубленого дома летел и летел, исчезая в ночи, крупный снег.
– Пожалуй, нас тут к утру занесет. – Не занесет, – возразил Егоров.
Он удобнее устроился на стуле, отодвинул в сторону шахматную доску и уставился на экран небольшого телевизора, по которому шла прямая трансляция довольно скучных событий: пересекая подвальное помещение от угла к углу, заложив руки за спину, расхаживал взад-вперед Десятников. Иногда доцент останавливался, начинал жестикулировать, словно разговаривал с невидимым собеседником или самим собой и снова мерил шагами подвал. Вот Десятников в который раз остановился, прислушиваясь к каким-то звукам, поднял голову, спросил громко: «Есть здесь кто-нибудь? Живая душа здесь есть?» Не получив ответа, доцент уселся у стола, пробормотал что-то невнятное и плюнул на пол.
– Совсем человек извелся, – сказал Воронин. – Надо звать.
– Рано, – ответил Егоров. – Препарат, что ты ему ввел, ещё действует. Сейчас он чувствует себя, словно накануне напился в лоскуты, голова чугунная. Бесполезно с ним разговаривать в таком состоянии. Пусть немного очухается.
– А что за лекарство я ему вколол? – Воронин стал складывать шашки в пластмассовую коробочку.
– Тиогентал натрия, если тебе что-то говорит это название. Восемь кубиков – шесть часов глубокого наркотического сна.
– Лучше пользоваться традиционными средствами, хлороформом, например, – Воронин закрыл коробочку крышкой.
– Хлороформ – это позавчерашний день, – Егоров продолжал смотреть на экран. – Не надежно, не эффективно. И потом, как ты все это себе представляешь? Я сижу на заднем сидении автомобиля, выливаю хлороформ на какую-нибудь тряпку или вату, так? Займет это секунд десять. А Десятников понимает, что-то не так. Он чувствует острый неприятный запах. У него есть время на контрдействия. Мои руки заняты, твои на баранке. А за десять секунд можно много дров наломать. Он может выпрыгнуть из машины, вырвать ключ из замка зажигания.
– А что бы ты сделал на его месте?
– Для начала выколол бы глаз водителю, а там по обстановке.
– Вряд ли бы ты много успел за десять-то секунд. Шансы пассажира в такой ситуации практически равны нулю. Окажись я на его месте, просто сидел и ждал своей участи. Хотя, не могу представить себя на месте жертвы. Меня никогда в жизни не похищали. Да и кому нужно меня похищать? – Воронин глядел в черное окно, как в омут. – Вот если бы меня похитила одна подруга молодости, я бы не сопротивлялся. Представляешь, я возвращаюсь с работы, устал, жизнь не мила. И вдруг меня заталкивают внутрь машины и силой увозят в романтическое путешествие.
– А где бы ты хотел провести путешествие?
– На планете так много прекрасных мест, просто незабываемых, – глаза Воронина затуманились мечтательной дымкой.
– Ну, например?
– Феодосия или Судак, – Воронин приложился к горлышку пивной бутылки. – Много хороших мест, очень много.
– Получишь летом отпуск, – сказал Егоров. – Сам себя похитишь и отправишь наслаждаться жизнью в какой-нибудь Судак.
– Жена не отпустит, – Воронин снов глотнул пива. – Она сидит целыми днями дома, и всякие глупости ей в голову лезут. Что я молодухами от неё гуляю и всякое такое. Она ведь работала на галошной фабрике, совсем молодая на пенсию ушла. У них на вредном производстве, как у нас в армии, когда командируют в «горячую точку», день идет за три. Два сапога пара.
– Просто судьба.
– Теперь торчит целыми днями дома, как штык, – Воронин поморщился. – Телевизор посмотрит, сыну в рязанское училище письмо напишет, ужин сготовит. Сейчас, наверное, думает, что я у какой-нибудь бабы под боком. И на работу не идет. Говорит, я и так изработалась, как лошадь. Ревновать у неё здоровье есть.
– Скучно мне с тобой, – Егоров зевнул.
– И мне с тобой скучно, – Воронин допил пиво.
* * *
Устав от тягостного ожидания, Десятников подумал, что решение его судьбы откладывается на неопределенную перспективу. Просидев неподвижно на стуле полчаса, он почувствовал, что замерз, встал, сделав несколько кругов по подвалу, улегся на деревянный топчан, прикрывшись до пояса дубленкой. Придвинув под голову портфель, он незаметными движениями открыл сначала один, затем другой замочек. Преступники, как правило, не оставляют заложников в живых, – сказал себе доцент. Десятников потянулся, заворочался на своем жестком ложе. Параноидальный страх, управлявший сейчас его действиями, становился нестерпимым, причинял больше мучений, чем боль физическая. «Скорее бы все кончилось, – сказал себе Десятников. Только бы скорее все это кончилось».Но интуиция подсказывала, что мучения, напротив, могут продолжаться бесконечно долго, а воображение, стоило лишь закрыть глаза, рисовало выпуклые зримые картины кровавой расправы и предсмертных страданий, ужасных в своей болезненности. Получив выкуп или хотя бы долю выкупа, преступники, это ясно как день, избавятся от Десятникова, который в будущем может стать центральной фигурой следствия. Ни слезы, ни уговоры, ни обещание молчать, разумеется, не подействуют на злодеев. Это тоже ясно.
Наверняка в этом загородном доме есть русская печь или камин. Там и сожгут останки расчлененного тела. Предварительно выпустят кровь в ржавое корыто, сольют в снег. Найдется в доме и топор. Руки, ноги, голова полетят в печку. А дальше? Выгребут обгоревшие кости вперемежку с углями, истолкут их в муку, свалят в выгребную яму. Возможно, в доме даже есть промышленная мельница, специально для таких целей, чтобы прятать концы в воду, не оставляя ни малейших улик.
Мужчины они серьезные, видимо, похищения людей поставили на поток, на конвейер. Только освободится место после Десятникова, тут же привезут следующего заложника. В таком деле без промышленной мельницы никак не обойтись. А может, дело совсем худо: он попался на крючок садистам, которые и выкупа требовать не станут? Они коллекционируют пальцы своих жертв… Или головы? Или ещё что-то? Другие органы… Десятников передернул плечами. Складывают части тела убитых в банки с раствором формалина, а эти банки ставят на полки, вместо книг. А потом длинными зимними вечерами разглядывают экспонаты своей страшной коллекции, любуются ими, вспоминают.
«А помнишь, как такой-то визжал, когда его кастрировали? Ой, как визжал, я чуть было не оглох. А потом, когда все кончилось, сразу успокоился, затих, даже сигарету попросил». А другой садист в ответ: «А помнишь, как доцент Десятников умирал? Ой, как трудно он умирал, бедняга. Как он ужасно мучался. Не поверишь: самому стало его жалко. Сроду не видел таких страшных мучений. Он весь поседел от боли». Говорит, а сам взгляда не может оторвать от содержимого стеклянной банки. Говорит, и утирает подбородок, потому что слюни бегут изо рта от этих воспоминаний.
Возможно, события примут несколько иной оборот. Садисты грязно надругаются над доцентом, выколют ему глаза, язык вырежут, а на груди выжгут каленым железом сатанинский знак, как некогда фашисты выжигали на груди партизан звезду… И оставят жить, но такая жизнь будет хуже страшной смерти, куда хуже. Десятников до боли сжал зубы. И ещё ему отрежут уши, конечно, уши отрежут. Это само собой.
«А уши– то, зачем отрезать?» -продолжил внутренний диалог Десятников. А затем, чтобы не смог узнать своих мучителей по голосам. Вот зачем. Что же тут непонятного? Это как пить дать, что уши оттяпают садовыми ножницами. Он погладил ладонью пока ещё целое ухо и одновременно запустил другую руку в глубину портфеля. Бумаги, бумажки, пара иллюстрированных журналов, ручки. Разумеется, портфель обыскали, вытряхнули все его содержимое на этот самый круглый стол посреди подвала, а затем бросили все бумаги обратно в портфель.
Нет, к содержимому портфеля не притронулись. Потной ладонью Десятников нашарил обмотанную изоляционной лентой рукоятку ножа с длинным трехгранным клинком, напоминающего штык китайского карабина. Теперь нужно действовать крайне осторожно. Его тюремщики наверняка скрытно наблюдают за поведением своей жертвы, они не должны ничего заподозрить. Возможно, они нашли нож в портфеле и теперь подглядывают за Десятниковым и посмеиваются: смотрите, какой умник нашелся, нож в портфеле носит. Тебя и будем этим ножичком на части мелкие рубать. Десятников заворочался, закряхтел, засовывая нож в рукав пиджака острием к локтю, а ручкой к ладони.
Вспомнились описанные в газетах случаи, когда заложникам удавалось бежать от перепившихся или потерявших бдительность преступников. Иным даже удавалось расправиться со своими обидчиками. Вытащив руку с ножом из портфеля, Десятников осторожно застегнул его замочки. Так или иначе, теперь у него есть оружие, совсем неплохое оружие для ближнего боя. И ещё вопрос, кто кому станет уши резать. Нож лежал в рукаве вдоль предплечья, холод стали пробивался сквозь тонкую материю рубашки. Да, насчет ушей – это ещё вопрос. И насчет всего прочего – тоже вопрос. Кто и чьими останками печь топить станет – большой вопрос.