Страница:
– Кто тебе мешает рисовать, кроме них, еще и то, что самому нравится? Рисуй себе потихоньку, чтобы матушка не увидела.
– Так ведь холсты-то мне выдает Марья Карповна! Заказывает их в Москве и выдает один за другим – по счету. Да и вообще, если я так сделаю, барыня все равно узнает. Господи, что за несчастье!
– Боишься ее?
– Но она же наша барыня, Алексей Иванович! Как не бояться?
Кузьма не слишком стеснялся молодого барина и говорил с ним довольно свободно. Было заметно, что Арбузов не ограничился обучением своего питомца азам живописи. Вероятно, парнишке удалось даже прочесть какие-нибудь книги. Алексей дружески похлопал Кузьму по плечу и пообещал как-нибудь решить с матушкой волнующую его проблему… ну, хотя бы переговорить с нею об этом.
– Я скажу Марье Карповне… Объясню ей… Думаю, в конце концов она сможет понять…
Крепостной живописец бросил на собеседника взгляд, полный искренней благодарности, и снова повернулся к картине. Кисть его так и порхала от палитры к холсту. Алексей вздохнул, подумав, что и произведения искусства рождаются порой из-под палки, и оставил Кузьму наедине с роскошной моделью, а сам продолжил обход парка.
Он прогуливался по имению без всяких мыслей в голове больше часа, забрел довольно далеко, тою же дорогой пошел назад и, оказавшись у дома, увидел, что матушка, уже выспавшаяся и сменившая наряд, спускается по ступенькам крыльца. Теперь на Марье Карповне было кружевное платье кремового оттенка, руки остались обнаженными до локтей, лицо защищал от солнца кружевной же зонтик с перламутровой ручкой. Эта тончайшая заслонка пропускала немногие лучи, но благодаря им щеки матери сияли фарфоровым блеском. Глаза искрились молодым весельем. Она выглядела такой красивой – даже незаметно стало, что ноздри крупного носа несколько толстоваты. Высокая талия, великолепная осанка… Сразу угадав, что мать пребывает в отличном расположении духа, Алексей решил взять быка за рога:
– Я видел Кузьму за работой. У него бесспорный талант. Не находите ли вы, маменька, что попросту жалко приневоливать его исключительно к изображению цветов?
Марья Карповна мгновенно помрачнела, нахмурилась, подбородок стал твердым, глаза метнули молнии.
– Ах, так! Он осмелился жаловаться тебе? – голос стал резким, почти визгливым.
– Нет-нет, – поспешил заверить Алексей. – Разве, маменька, я сам не способен понять такой малости?
– Тут и понимать нечего! А если мерзавец недоволен, что ж, не стану давать ему ни холстов, ни красок и отошлю в деревню – пусть, как все, в поле работает! Вот, значит, как этот негодяй отблагодарил меня за все преимущества перед прочими – так стоило ли одаривать его ими! Боже мой, что за народ! Палец ему дай – руку по локоть отхватит! Нет бы крошкой довольствоваться – целый каравай требуют! Но ты, Алеша, меня удивляешь! Неужто видишь свой долг в том, чтобы выступать защитником этих неблагодарных людишек? И позволяешь себе, чтобы им угодить, критиковать решения своей матери, решения, которые обязан уважать, как никто иной!
Алексей благоразумно отступил – в конце концов, не его дело разбираться с делами Кузьмы, у него и своих забот более чем хватает, так что действительно не до других…
– Не гневайтесь, маменька, – произнес он извиняющимся тоном. – Это было просто предположение… Если вас раздражает тема, сменим ее – давайте поговорим о том, что вам приятно.
Марья Карповна вроде бы несколько успокоилась, во всяком случае, она милостиво оперлась на руку сына. Прошли несколько шагов по аллее бок о бок. Оба молчали. Спустя какое-то время Алексей, понадеявшись, что инцидент исчерпан, спросил:
– Маменька, вы намеревались объявить мне некое ваше немаловажное решение, впрямую меня касающееся. Может быть, сейчас…
– Нет! – мать даже не захотела дослушать.
А он и забыл, насколько мать злопамятна и чем это грозит! Между тем на лице Марьи Карповны опять отразился бушующий в ней гнев.
– Только что ты осмелился противоречить мне, – тем не менее, сдержавшись, сухо процедила она. – И я вовсе не расположена сию минуту знакомить тебя со своими планами. Впрочем, может быть, завтра…
Сын хотел было возразить, но она остановила его жестом и ледяной улыбкой:
– Никогда не нужно становиться у меня на дороге, мальчик мой. Теперь придется подождать.
– Чего? – тупо пробормотал Алексей.
– Моей доброй воли.
Ох, как же ему захотелось схватить матушку за плечи и трясти ее до тех пор, пока шпильки из прически не посыплются на землю! Но он, в свою очередь, сдержался, подавил нарастающую ярость, опустил голову и умолк надолго. А им навстречу уже спешил Левушка. Природная угодливость мешала толстяку держаться прямо: он так и бежал – словно в поклоне, при этом смешно пригнув голову набок. Добравшись до маменьки, принялся изливаться – и тоже смешно: путаясь в словах, неумеренно уснащая свою речь приторной и банальной любезностью.
– Как маменька изволили отдохнуть? Не предпочли бы вы, маменька, посидеть в тени близ пруда? – суетливо спрашивал он.
И так далее. Мать не удостоила его ответом и продолжала путь. Теперь сыновья шли с двух сторон от мрачно молчащей Марьи Карповны. Алексей с тревогой заметил, что она направляется к большой оранжерее. Уж не намеревается ли она обрушить свой гнев на Кузьму? Художник все еще стоял у мольберта с кистями и палитрой в руках. Она остановилась позади него, подняла лорнет, чтобы лучше видеть картину, покачала головой и, наконец, высказалась.
– Хорошо. Весьма похоже. Принесешь мне картину сегодня вечером. Дам тебе рубль и другой холст.
Кузьма поблагодарил и, искоса глядя на Марью Карповну, торопливо выпалил:
– На следующей картине, барыня, я хотел бы изобразить цветы, если возможно, несколько иначе: такими смутными пятнами, цветовыми облачками – как будто мы смотрим на них, чуть прищурившись, сквозь ресницы, это ведь меняет вид до определенной степени…
– Нет! Я запрещаю тебе прищуриваться! – нахмурилась Марья Карповна. – Я желаю видеть на картине не какие-то пятна, а цветы – и чтобы четко был прорисован каждый лепесток, каждый листочек!
– Как будет угодно барыне…
– И в будущем не смей больше предлагать мне свои дурацкие выдумки. Здесь решаю только я. Всякий должен оставаться на своем месте и наилучшим образом выполнять свой долг – таково непременное условие счастливой жизни в моем христианском доме.
Все было сказано. Места для дальнейших неожиданностей не осталось. Никто на волю барыни уже не покусится. Алексей вздохнул. Его раздражало то, что и сам он, приезжая к матери, превращался в совершенно ничтожное существо, зависящее только от ее настроения. В Санкт-Петербурге он был взрослым человеком и осознавал свой возраст, здесь возвращался к рабству и кошмарам детства. Мария Карповна ангельски улыбнулась и снова оперлась на руку сына, ставшего наконец послушным. Прогулка продолжалась, и ничто больше не нарушило покоя. Потом в садовой беседке долго пили чай…
II
III
– Так ведь холсты-то мне выдает Марья Карповна! Заказывает их в Москве и выдает один за другим – по счету. Да и вообще, если я так сделаю, барыня все равно узнает. Господи, что за несчастье!
– Боишься ее?
– Но она же наша барыня, Алексей Иванович! Как не бояться?
Кузьма не слишком стеснялся молодого барина и говорил с ним довольно свободно. Было заметно, что Арбузов не ограничился обучением своего питомца азам живописи. Вероятно, парнишке удалось даже прочесть какие-нибудь книги. Алексей дружески похлопал Кузьму по плечу и пообещал как-нибудь решить с матушкой волнующую его проблему… ну, хотя бы переговорить с нею об этом.
– Я скажу Марье Карповне… Объясню ей… Думаю, в конце концов она сможет понять…
Крепостной живописец бросил на собеседника взгляд, полный искренней благодарности, и снова повернулся к картине. Кисть его так и порхала от палитры к холсту. Алексей вздохнул, подумав, что и произведения искусства рождаются порой из-под палки, и оставил Кузьму наедине с роскошной моделью, а сам продолжил обход парка.
Он прогуливался по имению без всяких мыслей в голове больше часа, забрел довольно далеко, тою же дорогой пошел назад и, оказавшись у дома, увидел, что матушка, уже выспавшаяся и сменившая наряд, спускается по ступенькам крыльца. Теперь на Марье Карповне было кружевное платье кремового оттенка, руки остались обнаженными до локтей, лицо защищал от солнца кружевной же зонтик с перламутровой ручкой. Эта тончайшая заслонка пропускала немногие лучи, но благодаря им щеки матери сияли фарфоровым блеском. Глаза искрились молодым весельем. Она выглядела такой красивой – даже незаметно стало, что ноздри крупного носа несколько толстоваты. Высокая талия, великолепная осанка… Сразу угадав, что мать пребывает в отличном расположении духа, Алексей решил взять быка за рога:
– Я видел Кузьму за работой. У него бесспорный талант. Не находите ли вы, маменька, что попросту жалко приневоливать его исключительно к изображению цветов?
Марья Карповна мгновенно помрачнела, нахмурилась, подбородок стал твердым, глаза метнули молнии.
– Ах, так! Он осмелился жаловаться тебе? – голос стал резким, почти визгливым.
– Нет-нет, – поспешил заверить Алексей. – Разве, маменька, я сам не способен понять такой малости?
– Тут и понимать нечего! А если мерзавец недоволен, что ж, не стану давать ему ни холстов, ни красок и отошлю в деревню – пусть, как все, в поле работает! Вот, значит, как этот негодяй отблагодарил меня за все преимущества перед прочими – так стоило ли одаривать его ими! Боже мой, что за народ! Палец ему дай – руку по локоть отхватит! Нет бы крошкой довольствоваться – целый каравай требуют! Но ты, Алеша, меня удивляешь! Неужто видишь свой долг в том, чтобы выступать защитником этих неблагодарных людишек? И позволяешь себе, чтобы им угодить, критиковать решения своей матери, решения, которые обязан уважать, как никто иной!
Алексей благоразумно отступил – в конце концов, не его дело разбираться с делами Кузьмы, у него и своих забот более чем хватает, так что действительно не до других…
– Не гневайтесь, маменька, – произнес он извиняющимся тоном. – Это было просто предположение… Если вас раздражает тема, сменим ее – давайте поговорим о том, что вам приятно.
Марья Карповна вроде бы несколько успокоилась, во всяком случае, она милостиво оперлась на руку сына. Прошли несколько шагов по аллее бок о бок. Оба молчали. Спустя какое-то время Алексей, понадеявшись, что инцидент исчерпан, спросил:
– Маменька, вы намеревались объявить мне некое ваше немаловажное решение, впрямую меня касающееся. Может быть, сейчас…
– Нет! – мать даже не захотела дослушать.
А он и забыл, насколько мать злопамятна и чем это грозит! Между тем на лице Марьи Карповны опять отразился бушующий в ней гнев.
– Только что ты осмелился противоречить мне, – тем не менее, сдержавшись, сухо процедила она. – И я вовсе не расположена сию минуту знакомить тебя со своими планами. Впрочем, может быть, завтра…
Сын хотел было возразить, но она остановила его жестом и ледяной улыбкой:
– Никогда не нужно становиться у меня на дороге, мальчик мой. Теперь придется подождать.
– Чего? – тупо пробормотал Алексей.
– Моей доброй воли.
Ох, как же ему захотелось схватить матушку за плечи и трясти ее до тех пор, пока шпильки из прически не посыплются на землю! Но он, в свою очередь, сдержался, подавил нарастающую ярость, опустил голову и умолк надолго. А им навстречу уже спешил Левушка. Природная угодливость мешала толстяку держаться прямо: он так и бежал – словно в поклоне, при этом смешно пригнув голову набок. Добравшись до маменьки, принялся изливаться – и тоже смешно: путаясь в словах, неумеренно уснащая свою речь приторной и банальной любезностью.
– Как маменька изволили отдохнуть? Не предпочли бы вы, маменька, посидеть в тени близ пруда? – суетливо спрашивал он.
И так далее. Мать не удостоила его ответом и продолжала путь. Теперь сыновья шли с двух сторон от мрачно молчащей Марьи Карповны. Алексей с тревогой заметил, что она направляется к большой оранжерее. Уж не намеревается ли она обрушить свой гнев на Кузьму? Художник все еще стоял у мольберта с кистями и палитрой в руках. Она остановилась позади него, подняла лорнет, чтобы лучше видеть картину, покачала головой и, наконец, высказалась.
– Хорошо. Весьма похоже. Принесешь мне картину сегодня вечером. Дам тебе рубль и другой холст.
Кузьма поблагодарил и, искоса глядя на Марью Карповну, торопливо выпалил:
– На следующей картине, барыня, я хотел бы изобразить цветы, если возможно, несколько иначе: такими смутными пятнами, цветовыми облачками – как будто мы смотрим на них, чуть прищурившись, сквозь ресницы, это ведь меняет вид до определенной степени…
– Нет! Я запрещаю тебе прищуриваться! – нахмурилась Марья Карповна. – Я желаю видеть на картине не какие-то пятна, а цветы – и чтобы четко был прорисован каждый лепесток, каждый листочек!
– Как будет угодно барыне…
– И в будущем не смей больше предлагать мне свои дурацкие выдумки. Здесь решаю только я. Всякий должен оставаться на своем месте и наилучшим образом выполнять свой долг – таково непременное условие счастливой жизни в моем христианском доме.
Все было сказано. Места для дальнейших неожиданностей не осталось. Никто на волю барыни уже не покусится. Алексей вздохнул. Его раздражало то, что и сам он, приезжая к матери, превращался в совершенно ничтожное существо, зависящее только от ее настроения. В Санкт-Петербурге он был взрослым человеком и осознавал свой возраст, здесь возвращался к рабству и кошмарам детства. Мария Карповна ангельски улыбнулась и снова оперлась на руку сына, ставшего наконец послушным. Прогулка продолжалась, и ничто больше не нарушило покоя. Потом в садовой беседке долго пили чай…
II
Назавтра, в пять часов пополудни, когда Алексей, сидя на веранде своего флигеля, рассеянно листал альманах, взятый в материнской библиотеке, на аллее послышались чьи-то торопливые шаги. Оторвав взгляд от страницы, он увидел маленького слугу Марьи Карповны – парнишку двенадцати лет, одетого по-казацки. Тот бежал по аллее, размахивая руками. Наряд с широкими рукавами и без воротника, украшенный на груди полоской газырей, был ему явно велик: горбатовский портной, предвидя, что мальчишка слишком быстро вырастет, одевал его в униформу на несколько размеров больше, чем требовалось. Завидев Алексея Ивановича и поняв, что тот уже может услышать его, казачок закричал:
– Барыня уже отдохнули! Они приглашают вас прибыть немедленно! Они говорят, что это очень важно!
Алексей вскочил. Вот! Наконец-то мать согласилась рассмотреть предложенный им проект, осуществление которого изменит всю его жизнь! Он изо всех сил старался не бежать, следуя за казачком, но заметил, что все-таки шаги его стали куда больше, чем обычно…
Марья Карповна ожидала старшего сына в гостиной, полулежа на кушетке и равномерно обмахиваясь светлым черепаховым веером. Едва Алексей уселся рядом, она без промедления заговорила своим певучим низким голосом:
– Вот, дорогой мой, как мне кажется, и настал подходящий момент поговорить с тобою совершенно откровенно. Твое письмо заставило меня задуматься. Ты предлагаешь, чтобы я еще при жизни отдала тебе наследство, хорошо, пусть часть наследства, – уточнила матушка, заметив протестующий жест сына. – Ты желаешь получить несколько деревень, кое-какие земли. Если тебе это нужно только для того, чтобы проматывать доходы, ведя беззаботную жизнь в Санкт-Петербурге, можешь на меня не рассчитывать. Матери не пристало потакать безумствам сына, и я не стану этого делать. А вот ежели ты намерен благодаря этим деньгам упрочить свое положение – серьезно отнестись к своему долгу, завести семью, жить самым порядочным образом, обосновавшись в деревне, – в этом случае ты не услышишь «нет».
Алексея мороз продрал по коже, и он сделал глубокий вдох, чтобы хоть немножко успокоиться.
– Что вы имеете в виду, маменька, под «долгом», «порядочным образом жизни» и так далее? – спросил он.
– Как что? – удивилась Марья Карповна. – Я же ясно сказала: «завести семью»! Разумеется, дорогой мой, я имела в виду женитьбу. Причем не на ком попало. Женитьбу, которая устроила бы и тебя, и меня.
Он сразу же понял, что у матери есть на примете невеста, и в растерянности пробормотал:
– Господи, но я же вовсе не собираюсь жениться… у меня нет ни малейшего желания обзаводиться семьей…
– Наилучшие браки заключаются отнюдь не по желанию, наилучшие браки заключаются по рассудку. Тебе двадцать пять лет. Ты почти ничего не делаешь в министерстве. Ты ведешь в Санкт-Петербурге жизнь, которую иначе, как беспорядочной, не назвать. Пора остановиться. А если ты не способен сделать это сам, пора тебя остановить. Одобришь мой выбор – никогда не пожалеешь: я стану так тебя баловать, дорогой мой, так баловать, как тебе и в самых сладких снах не снилось!
Алексей быстро перебрал в голове всех соседских девушек на выданье. Какую из этих провинциальных барышень матушка предназначает ему в супруги? Какой отдает предпочтение? Со своей стороны, он среди них не видит ни одной достойной кандидатуры… Видя, что сын молчит, Марья Карповна лукаво сказала, шлепнув его по руке сложенным веером, и вид у нее был самый что ни на есть заговорщический:
– Держу пари, ты уже догадался, о ком я думаю!
Матушка еще забавляется!
– Нет, маменька, уверяю вас…
– Однако же, не далее как вчера ты сделал ей за столом комплимент!
– Я?!
– Разумеется, ты! И казался при этом весьма искренним. Ну-ка, припомни: тонкая талия…
Уточнила… Алексей не то чтобы изумился – от изумления потерял дар речи. В мозгу его кружился рой никчемных, малоубедительных возражений, но язык не повиновался. Он мигом превратился в развалину, в руины – больше не было сил сопротивляться. Какие уж там сражения! Но, чуть придя в себя, попробовал:
– Вероятно, вы это не всерьез, маменька?
– Очень даже всерьез, – решительно ответила Марья Карповна. – Я полагаю, что Агафья Павловна будет превосходной тебе супругой. Можно возразить, что она вдова, бедна и, наконец, старше тебя несколькими годами, но я-то уверена, что именно во всем этом и залог будущего вашего супружеского счастья.
– Но… но она уродлива… и я… я не люблю ее…
– Совсем она не уродлива, – отрезала Марья Карповна. – У нее прекрасные глаза, великолепные волосы, она выглядит изысканно. Приодеть получше – и будет наилучшим образом соответствовать своему положению. В любой из уездных гостиных.
Негодование, вызванное несоразмерностью предложения Марьи Карповны его надеждам, внезапно породило в Алексее желание разразиться гомерическим хохотом – такое сильное, что от попытки удержаться от смеха живот его раздулся. Сил терпеть не хватило, и Алексей все-таки расхохотался, рискуя снова навлечь на себя гнев матушки.
– Агафья Павловна! Ваша приживалка! Это и есть завидная партия, которую вы пожелали для меня составить!… О нет, я предпочел бы пойти в монахи!
– Ты не пойдешь в монахи, и ты женишься на Агафье Павловне. Вы станете жить в твоем флигеле, который я прикажу расширить. У вас будут собственные слуги, собственные экипажи, свои земли…
Пока мать произносила со все возраставшей властностью эту речь, Алексей рассматривал висящий за ее спиной портрет Ивана Сергеевича в охотничьем костюме. В общем-то, это правда, что он похож на отца: такие же темные вьющиеся волосы, такой же костистый нос над толстыми губами, такие же бархатные глаза… Да весь облик сходен: словно бы высеченное из камня и подсушенное на солнце лицо… Во взгляде отца, устремившемся к нему с картины, ясно читалось: не уступай! Это был не приказ, это была мольба… Наверное, Иван Сергеевич слишком часто сам вынужден был покоряться воле этой несгибаемой женщины. Алексей внезапно почувствовал, что от портрета над головой матери словно бы идет к нему молчаливая поддержка, и не раздумывая оборвал ее «песню».
– Нет, маменька, – решительно сказал Алексей. – Не настаивайте и не искушайте меня. Бессмысленно. Только попусту потратите время.
От такого оскорбления лицо Марьи Карповны мигом побледнело. Тем не менее она нашла в себе силы справиться с гневом и просто возразила:
– Ты не имеешь права отказываться!
– Почему?
– Я уже поговорила с Агафьей, и она вне себя от счастья. Твой отказ станет для нее жестоким ударом.
– Но как же вы решились, маменька, обсуждать с нею это свое намерение, не спросив сначала моего мнения?
– Не думала, что ты осмелишься противоречить мне!
– Мы живем не во времена Иоанна Грозного!
– Нравится тебе это или не нравится, но и сегодня во всех благородных семействах дети повинуются родительской воле. Если ты станешь упорствовать, я сочту это личным оскорблением и сделаю из этого прямые выводы!
Гнев душил ее. Голубые глаза потемнели, руки терзали веер. Некоторое время Марья Карповна молча то раскрывала его, то с треском захлопывала, то снова раскрывала… Наконец, неожиданно для собеседника, разломала на две части – и тут в глазах ее вскипели злые слезы.
– Знаю-знаю, что в Санкт-Петербурге у тебя была любовная связь с некоей Варенькой, – прошипела она. – Она белошвейка или что-то вроде… Твой слуга Степан ставит меня в известность обо всем. Ну-ка, признавайся: это из-за нее ты отказываешься?
Взбешенный тем, что за ним шпионят в собственном доме, Алексей ответил, повысив голос:
– Хватит, матушка, уймитесь же! Эта особа, впрочем, весьма достойная, была для меня не более чем мимолетной интрижкой, я бы сказал, развлечением. И она ни при чем, если говорить о моем твердом намерении остаться холостяком!
– Так, значит, у тебя и вовсе нет никаких оправданий! – завопила мать.
А потом, выпрямившись во весь рост, задрав подбородок, сотрясаясь от возбуждения, провизжала:
– Я требую слушать меня беспрекословно и не обсуждать мои решения!
Алексей тоже выпрямился.
– Нет!
– Превосходно! Я перестану тебя содержать! Станешь жить на одно твое ничтожное жалованье!
– Ничего, как-нибудь уложусь в него…
– И долгов твоих больше не стану выплачивать!
– Все лучше, чем дурацкая женитьба, которую вы мне навязываете!
– Щенок! – рычала Марья Карповна. – Ничтожество! Ты не ценишь свою мать? Ну, так я научу тебя уважать ее!
И она с такой силой хлестнула сына по лицу, что удар отозвался болью в затылке и позвоночнике. Алексей – с мгновенно вспухшей и покрасневшей щекой, с отчаянно колотящимся сердцем – рассматривал беснующуюся перед ним фурию, глаза которой, казалось, вот-вот выскочат из орбит, сам удивляясь тому, что не испытывает к ней ненависти. Странно, избыток деспотизма придает этому энергичному лицу своеобразную красоту. Ах, всегда-то он все прощает Марье Карповне – уж слишком благородны ее черты…
Некоторое время мать и сын стояли молча, обмениваясь взглядами и читая каждый во взгляде другого страх, боль, гордость. Потом Марья Карповна упала на кушетку и спрятала лицо в ладонях. Она хрипела, как раненый зверь, плечи ее сотрясались. Впрочем, по хрипению было трудно догадаться, рыдает ли она или просто задыхается от бешенства. Минутку Алексей раздумывал, не приблизиться ли к матери, не сказать ли несколько утешительных слов, но быстро отказался от этого намерения и двинулся к двери. На пороге обернулся. Глаза его поймали взгляд портрета: приготовившийся идти на охоту Иван Сергеевич – человек при жизни слабый, апатичный, послушный – нынче тем не менее явно одобрял и поддерживал его бунт.
Колокол призвал Алексея вернуться в «главный» дом – пора было ужинать. А Марья Карповна к столу не вышла – ей подали прямо в спальню один только жиденький бульончик. Агафья дежурила при барыне. Алексей с младшим братом ужинали вдвоем. Едва подали закуски, Алексей, не способный долее сдерживать свои чувства, сказал:
– Я только что страшно поспорил с матушкой.
– На предмет Агафьи Павловны? – не поднимая глаз от тарелки, спросил Левушка.
– Да. Значит, ты все-таки был в курсе ее намерений?
– Естественно.
– Так почему же не предупредил меня?
– Маменька взяла с меня клятву молчать, – объяснил Левушка, положил себе на тарелку селедки, маринованных грибочков, соленых огурчиков, проглотил кусочек и вздохнул: – А ты, значит, отказался?
– Конечно!
– Ну и зря.
– Отчего же зря?
– Агафья Павловна ничем не хуже других. А противореча маменьке, ты ее ранишь. Теперь она заболела из-за твоего упрямства. Матушка не привыкла, чтобы ей сопротивлялись.
– Слушай, но я же не могу жертвовать своей жизнью только ради того, чтобы ей угодить!
– А я уверен, что не только можешь, но и должен. Любящий сын именно так бы и сделал, причем без малейших колебаний.
– До чего же ты меня раздражаешь, болтаешь невесть что! – надулся Алексей. – А она поворчит немножко да и смирится.
Матвей подал братьям говяжьи битки в сметане, но Алексей едва к ним притронулся: он ощущал какую-то неприятную тяжесть в желудке. Зато Левушка принялся уписывать еду за обе щеки. Насытившись, он предложил старшему брату после обеда сыграть партию на бильярде. Алексей играть не захотел – ему не терпелось остаться в одиночестве.
Вернувшись в свой флигель, он отослал маленького Егорку, который хотел помочь молодому барину раздеться, умылся, облачился в бухарский халат и сел у распахнутого окна. Спустился вечер – тихий, легкий… Вдалеке, подобно стальному клинку, сверкала вода в пруду, окруженном темными деревьями. Трава на лужайке казалась темно-синей, от лужайки, словно молочные ручейки, разбегались по парку расчищенные и посыпанные песком дорожки. В тишине, навевающей дремоту, птицы сонно перекликались с ветки на ветку. Первыми умолкли зяблики и славки. Радостно просвистела последнюю мелодию иволга. И тогда запел соловей – одинокий, отчаявшийся, спокойный… Алексея окружал безмятежный мир деревни, и он страдал от того, что не способен обрести такой же покой в своей душе. Он взглянул в самый конец центральной аллеи: на втором этаже большого дома светилось одно-единственное окошко. Мать не спала.
– Барыня уже отдохнули! Они приглашают вас прибыть немедленно! Они говорят, что это очень важно!
Алексей вскочил. Вот! Наконец-то мать согласилась рассмотреть предложенный им проект, осуществление которого изменит всю его жизнь! Он изо всех сил старался не бежать, следуя за казачком, но заметил, что все-таки шаги его стали куда больше, чем обычно…
Марья Карповна ожидала старшего сына в гостиной, полулежа на кушетке и равномерно обмахиваясь светлым черепаховым веером. Едва Алексей уселся рядом, она без промедления заговорила своим певучим низким голосом:
– Вот, дорогой мой, как мне кажется, и настал подходящий момент поговорить с тобою совершенно откровенно. Твое письмо заставило меня задуматься. Ты предлагаешь, чтобы я еще при жизни отдала тебе наследство, хорошо, пусть часть наследства, – уточнила матушка, заметив протестующий жест сына. – Ты желаешь получить несколько деревень, кое-какие земли. Если тебе это нужно только для того, чтобы проматывать доходы, ведя беззаботную жизнь в Санкт-Петербурге, можешь на меня не рассчитывать. Матери не пристало потакать безумствам сына, и я не стану этого делать. А вот ежели ты намерен благодаря этим деньгам упрочить свое положение – серьезно отнестись к своему долгу, завести семью, жить самым порядочным образом, обосновавшись в деревне, – в этом случае ты не услышишь «нет».
Алексея мороз продрал по коже, и он сделал глубокий вдох, чтобы хоть немножко успокоиться.
– Что вы имеете в виду, маменька, под «долгом», «порядочным образом жизни» и так далее? – спросил он.
– Как что? – удивилась Марья Карповна. – Я же ясно сказала: «завести семью»! Разумеется, дорогой мой, я имела в виду женитьбу. Причем не на ком попало. Женитьбу, которая устроила бы и тебя, и меня.
Он сразу же понял, что у матери есть на примете невеста, и в растерянности пробормотал:
– Господи, но я же вовсе не собираюсь жениться… у меня нет ни малейшего желания обзаводиться семьей…
– Наилучшие браки заключаются отнюдь не по желанию, наилучшие браки заключаются по рассудку. Тебе двадцать пять лет. Ты почти ничего не делаешь в министерстве. Ты ведешь в Санкт-Петербурге жизнь, которую иначе, как беспорядочной, не назвать. Пора остановиться. А если ты не способен сделать это сам, пора тебя остановить. Одобришь мой выбор – никогда не пожалеешь: я стану так тебя баловать, дорогой мой, так баловать, как тебе и в самых сладких снах не снилось!
Алексей быстро перебрал в голове всех соседских девушек на выданье. Какую из этих провинциальных барышень матушка предназначает ему в супруги? Какой отдает предпочтение? Со своей стороны, он среди них не видит ни одной достойной кандидатуры… Видя, что сын молчит, Марья Карповна лукаво сказала, шлепнув его по руке сложенным веером, и вид у нее был самый что ни на есть заговорщический:
– Держу пари, ты уже догадался, о ком я думаю!
Матушка еще забавляется!
– Нет, маменька, уверяю вас…
– Однако же, не далее как вчера ты сделал ей за столом комплимент!
– Я?!
– Разумеется, ты! И казался при этом весьма искренним. Ну-ка, припомни: тонкая талия…
Уточнила… Алексей не то чтобы изумился – от изумления потерял дар речи. В мозгу его кружился рой никчемных, малоубедительных возражений, но язык не повиновался. Он мигом превратился в развалину, в руины – больше не было сил сопротивляться. Какие уж там сражения! Но, чуть придя в себя, попробовал:
– Вероятно, вы это не всерьез, маменька?
– Очень даже всерьез, – решительно ответила Марья Карповна. – Я полагаю, что Агафья Павловна будет превосходной тебе супругой. Можно возразить, что она вдова, бедна и, наконец, старше тебя несколькими годами, но я-то уверена, что именно во всем этом и залог будущего вашего супружеского счастья.
– Но… но она уродлива… и я… я не люблю ее…
– Совсем она не уродлива, – отрезала Марья Карповна. – У нее прекрасные глаза, великолепные волосы, она выглядит изысканно. Приодеть получше – и будет наилучшим образом соответствовать своему положению. В любой из уездных гостиных.
Негодование, вызванное несоразмерностью предложения Марьи Карповны его надеждам, внезапно породило в Алексее желание разразиться гомерическим хохотом – такое сильное, что от попытки удержаться от смеха живот его раздулся. Сил терпеть не хватило, и Алексей все-таки расхохотался, рискуя снова навлечь на себя гнев матушки.
– Агафья Павловна! Ваша приживалка! Это и есть завидная партия, которую вы пожелали для меня составить!… О нет, я предпочел бы пойти в монахи!
– Ты не пойдешь в монахи, и ты женишься на Агафье Павловне. Вы станете жить в твоем флигеле, который я прикажу расширить. У вас будут собственные слуги, собственные экипажи, свои земли…
Пока мать произносила со все возраставшей властностью эту речь, Алексей рассматривал висящий за ее спиной портрет Ивана Сергеевича в охотничьем костюме. В общем-то, это правда, что он похож на отца: такие же темные вьющиеся волосы, такой же костистый нос над толстыми губами, такие же бархатные глаза… Да весь облик сходен: словно бы высеченное из камня и подсушенное на солнце лицо… Во взгляде отца, устремившемся к нему с картины, ясно читалось: не уступай! Это был не приказ, это была мольба… Наверное, Иван Сергеевич слишком часто сам вынужден был покоряться воле этой несгибаемой женщины. Алексей внезапно почувствовал, что от портрета над головой матери словно бы идет к нему молчаливая поддержка, и не раздумывая оборвал ее «песню».
– Нет, маменька, – решительно сказал Алексей. – Не настаивайте и не искушайте меня. Бессмысленно. Только попусту потратите время.
От такого оскорбления лицо Марьи Карповны мигом побледнело. Тем не менее она нашла в себе силы справиться с гневом и просто возразила:
– Ты не имеешь права отказываться!
– Почему?
– Я уже поговорила с Агафьей, и она вне себя от счастья. Твой отказ станет для нее жестоким ударом.
– Но как же вы решились, маменька, обсуждать с нею это свое намерение, не спросив сначала моего мнения?
– Не думала, что ты осмелишься противоречить мне!
– Мы живем не во времена Иоанна Грозного!
– Нравится тебе это или не нравится, но и сегодня во всех благородных семействах дети повинуются родительской воле. Если ты станешь упорствовать, я сочту это личным оскорблением и сделаю из этого прямые выводы!
Гнев душил ее. Голубые глаза потемнели, руки терзали веер. Некоторое время Марья Карповна молча то раскрывала его, то с треском захлопывала, то снова раскрывала… Наконец, неожиданно для собеседника, разломала на две части – и тут в глазах ее вскипели злые слезы.
– Знаю-знаю, что в Санкт-Петербурге у тебя была любовная связь с некоей Варенькой, – прошипела она. – Она белошвейка или что-то вроде… Твой слуга Степан ставит меня в известность обо всем. Ну-ка, признавайся: это из-за нее ты отказываешься?
Взбешенный тем, что за ним шпионят в собственном доме, Алексей ответил, повысив голос:
– Хватит, матушка, уймитесь же! Эта особа, впрочем, весьма достойная, была для меня не более чем мимолетной интрижкой, я бы сказал, развлечением. И она ни при чем, если говорить о моем твердом намерении остаться холостяком!
– Так, значит, у тебя и вовсе нет никаких оправданий! – завопила мать.
А потом, выпрямившись во весь рост, задрав подбородок, сотрясаясь от возбуждения, провизжала:
– Я требую слушать меня беспрекословно и не обсуждать мои решения!
Алексей тоже выпрямился.
– Нет!
– Превосходно! Я перестану тебя содержать! Станешь жить на одно твое ничтожное жалованье!
– Ничего, как-нибудь уложусь в него…
– И долгов твоих больше не стану выплачивать!
– Все лучше, чем дурацкая женитьба, которую вы мне навязываете!
– Щенок! – рычала Марья Карповна. – Ничтожество! Ты не ценишь свою мать? Ну, так я научу тебя уважать ее!
И она с такой силой хлестнула сына по лицу, что удар отозвался болью в затылке и позвоночнике. Алексей – с мгновенно вспухшей и покрасневшей щекой, с отчаянно колотящимся сердцем – рассматривал беснующуюся перед ним фурию, глаза которой, казалось, вот-вот выскочат из орбит, сам удивляясь тому, что не испытывает к ней ненависти. Странно, избыток деспотизма придает этому энергичному лицу своеобразную красоту. Ах, всегда-то он все прощает Марье Карповне – уж слишком благородны ее черты…
Некоторое время мать и сын стояли молча, обмениваясь взглядами и читая каждый во взгляде другого страх, боль, гордость. Потом Марья Карповна упала на кушетку и спрятала лицо в ладонях. Она хрипела, как раненый зверь, плечи ее сотрясались. Впрочем, по хрипению было трудно догадаться, рыдает ли она или просто задыхается от бешенства. Минутку Алексей раздумывал, не приблизиться ли к матери, не сказать ли несколько утешительных слов, но быстро отказался от этого намерения и двинулся к двери. На пороге обернулся. Глаза его поймали взгляд портрета: приготовившийся идти на охоту Иван Сергеевич – человек при жизни слабый, апатичный, послушный – нынче тем не менее явно одобрял и поддерживал его бунт.
Колокол призвал Алексея вернуться в «главный» дом – пора было ужинать. А Марья Карповна к столу не вышла – ей подали прямо в спальню один только жиденький бульончик. Агафья дежурила при барыне. Алексей с младшим братом ужинали вдвоем. Едва подали закуски, Алексей, не способный долее сдерживать свои чувства, сказал:
– Я только что страшно поспорил с матушкой.
– На предмет Агафьи Павловны? – не поднимая глаз от тарелки, спросил Левушка.
– Да. Значит, ты все-таки был в курсе ее намерений?
– Естественно.
– Так почему же не предупредил меня?
– Маменька взяла с меня клятву молчать, – объяснил Левушка, положил себе на тарелку селедки, маринованных грибочков, соленых огурчиков, проглотил кусочек и вздохнул: – А ты, значит, отказался?
– Конечно!
– Ну и зря.
– Отчего же зря?
– Агафья Павловна ничем не хуже других. А противореча маменьке, ты ее ранишь. Теперь она заболела из-за твоего упрямства. Матушка не привыкла, чтобы ей сопротивлялись.
– Слушай, но я же не могу жертвовать своей жизнью только ради того, чтобы ей угодить!
– А я уверен, что не только можешь, но и должен. Любящий сын именно так бы и сделал, причем без малейших колебаний.
– До чего же ты меня раздражаешь, болтаешь невесть что! – надулся Алексей. – А она поворчит немножко да и смирится.
Матвей подал братьям говяжьи битки в сметане, но Алексей едва к ним притронулся: он ощущал какую-то неприятную тяжесть в желудке. Зато Левушка принялся уписывать еду за обе щеки. Насытившись, он предложил старшему брату после обеда сыграть партию на бильярде. Алексей играть не захотел – ему не терпелось остаться в одиночестве.
Вернувшись в свой флигель, он отослал маленького Егорку, который хотел помочь молодому барину раздеться, умылся, облачился в бухарский халат и сел у распахнутого окна. Спустился вечер – тихий, легкий… Вдалеке, подобно стальному клинку, сверкала вода в пруду, окруженном темными деревьями. Трава на лужайке казалась темно-синей, от лужайки, словно молочные ручейки, разбегались по парку расчищенные и посыпанные песком дорожки. В тишине, навевающей дремоту, птицы сонно перекликались с ветки на ветку. Первыми умолкли зяблики и славки. Радостно просвистела последнюю мелодию иволга. И тогда запел соловей – одинокий, отчаявшийся, спокойный… Алексея окружал безмятежный мир деревни, и он страдал от того, что не способен обрести такой же покой в своей душе. Он взглянул в самый конец центральной аллеи: на втором этаже большого дома светилось одно-единственное окошко. Мать не спала.
III
Матушка теперь совсем не выходит из спальни, – озабоченно сказал Левушка. – И кушать отказывается… Я уже послал за доктором!
Алексей последовал за братом, который с утра пораньше вытащил его из постели. Явившись в «главный» дом, они застали там только слуг с заплаканными глазами – до крайности удивленные внезапной болезнью барыни, они беспомощно суетились, не способные сделать хоть что-то полезное. Словно пчелиный рой, лишившийся матки, они собирались в группки то тут, то там, бегали из комнаты в комнату и решительно не знали, кому же теперь подчиняться. И Агафья Павловна с покрасневшими и опухшими веками тоже была здесь. Заметив Алексея, она потупила глаза, щеки ее покрылись красными пятнами. Вероятно, Марья Карпова успела-таки сообщить своей приживалке, что сын наотрез отказался взять ее в жены. И теперь – униженная отказом – молодая женщина не осмеливалась смотреть в лицо Алексею. А он ведь так жалел эту невинную жертву материнской прихоти! Агафья собралась подняться наверх, к хозяйке, но Алексей остановил ее:
– Мне хотелось бы ее увидеть…
– О нет… Алексей Иванович, нет… – поспешно возразила испуганная Агафья. – Умоляю вас, даже и не пытайтесь… Ваша матушка не желает вас видеть…
– А меня? – встрял в разговор Левушка.
– Вас – совсем другое дело… Пойдемте… Только не оставайтесь там долго – Марья Карповна очень слаба…
Гордый привилегией, которой наделила его мать, Лев последовал за Агафьей по лестнице вверх. Когда они исчезли за поворотом длинного балкона с перильцами, Алексей понял, что вообще не знает, как ему теперь поступить. С одной стороны, его терзало раскаяние из-за того, что он так ужасно расстроил матушку, которая даже заболела от этого расстройства, но с другой… с другой – как было не подумать, что все это чистейшая комедия! И потому раздражения в нем было ничуть не меньше, чем раскаяния… Все, все в этой женщине было непредсказуемо и несоразмерно! Она жила среди людей так, будто была одна в целом мире. Досадуя на собственную непоследовательность в мыслях, Алексей хотел было укрыться от всех в бильярдной – там можно хотя бы бездумно погонять шары кием, но в этот момент звон бубенцов возвестил о том, что прибыл экипаж. На крыльце появился уездный лекарь, доктор Зайцев, с саквояжем в руке. Это был маленький пузатый человечек лет шестидесяти с белыми, как хлопчатобумажные бинты, которыми он перевязывал больных, бакенбардами.
– Как госпожа Качалова чувствует себя сейчас? – с порога спросил врач.
– Понятия не имею, – ответил Алексей, пожав плечами. – Сил, говорят, нет, думаю, у нее что-то вроде апатии…
– Будьте любезны проводить меня к больной!
Алексей не посмел отказаться и проводил доктора до дверей материнской спальни. Открыв перед ним дверь, он увидел мать, лежавшую в постели, откинувшись на подушки. Она была очень бледна, черты лица, видного с этого места в профиль, как-то заострились.
Марья Карповна оглянулась, заметила в проеме сына, глаза ее расширились и налились гневом. Алексей поспешил скрыться. Левушка присоединился к нему, оставив доктора с больной и с Агафьей Павловной, и братья встали по бокам двери, как часовые.
Зайцев вышел только через полчаса. Он выглядел озабоченным.
– На мой взгляд, госпожа Качалова испытала слишком сильное душевное потрясение, – сказал он. – Я пустил ей кровь и назначил лечение: Марье Карповне следует попринимать лавровишневые капельки и попить померанцевой водички.
– Однако, полагаю все-таки, что вы не считаете ее состояние крайне тяжелым? – поинтересовался Алексей.
– Ах, Алексей Иванович, разве можно что-то предугадать, когда имеешь дело со столь чувствительной натурой!
– Вот! Видишь, как все обернулось! – упрекнул брата Левушка.
– Да… – продолжал между тем Зайцев. – У некоторых людей психика воздействует на физическое состояние организма согласно каким-то таинственным законам. Тем не менее я думаю, что продолжительный покой, отсутствие каких бы то ни было противоречий с чьей бы то ни было стороны, здоровое и правильное питание помогут вашей матушке преодолеть эту нынешнюю слабость. Я оставил Агафье Павловне точные распоряжения. Она постоянно будет держать меня в курсе происходящего…
После ухода врача из спальни вышла Агафья и трагическим тоном поведала, что Марья Карповна попросила пригласить к ней священника. Дом снова забурлил, слуги забегали туда-сюда, испуганно перешептываясь: «Барыне стало хуже! Барыня совсем помирает! Что ж мы теперь будем делать, бедные сироты!» Кучера Луку послали в село Степаново – срочно привезти отца Капитона.
В ожидании приезда священника слуги собрались в домашней часовне барыни на молебен. Впереди всех стояли Агафья, Алексей и Левушка. Маленькая темная комнатка пропахла ладаном и разогретым маслом: плененные огоньки дюжины лампад мерцали у стены, сверху донизу увешанной образами Спасителя, Пресвятой Богородицы, святых… Отблески рыжего пламени плясали на серебряных окладах икон.
Алексей опустился на колени рядом с братом. Его губы шевелились: не принимая участия в общей молитве и обратившись взглядом к темноликой Богородице, он повторял и повторял про себя: «Это ерунда. Она ничем не больна. Она просто хочет, чтобы все, и я первый, за нее встревожились, а еще больше – отомстить мне за непослушание. – И тут же: – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, сделай так, чтобы она выздоровела! Сделай, пожалуйста, иначе я никогда не буду счастлив!»
В последний раз пропев «Царю Небесный…», все встали, осенили себя крестным знамением и, вздыхая, разошлись. Тут появился священник – сутулый молодой человек с рыжими волосами и жиденькой бородкой. Он принес все, что необходимо для таинства соборования. Агафья проводила священника к барыне и спустилась к братьям.
– Сейчас Марья Карповна исповедуется, пособоруется и, даст Бог, здоровье вернется к ней, – прошептала приживалка.
В прописанные доктором Зайцевым лавровишневые капельки Агафья Павловна не очень-то верила. А вот к знахарке Марфе, выращивавшей на своем участке целебные травы, по просьбе хозяйки отправила гонцов – но об этом, разумеется, врачу ничего не скажут.
Алексей последовал за братом, который с утра пораньше вытащил его из постели. Явившись в «главный» дом, они застали там только слуг с заплаканными глазами – до крайности удивленные внезапной болезнью барыни, они беспомощно суетились, не способные сделать хоть что-то полезное. Словно пчелиный рой, лишившийся матки, они собирались в группки то тут, то там, бегали из комнаты в комнату и решительно не знали, кому же теперь подчиняться. И Агафья Павловна с покрасневшими и опухшими веками тоже была здесь. Заметив Алексея, она потупила глаза, щеки ее покрылись красными пятнами. Вероятно, Марья Карпова успела-таки сообщить своей приживалке, что сын наотрез отказался взять ее в жены. И теперь – униженная отказом – молодая женщина не осмеливалась смотреть в лицо Алексею. А он ведь так жалел эту невинную жертву материнской прихоти! Агафья собралась подняться наверх, к хозяйке, но Алексей остановил ее:
– Мне хотелось бы ее увидеть…
– О нет… Алексей Иванович, нет… – поспешно возразила испуганная Агафья. – Умоляю вас, даже и не пытайтесь… Ваша матушка не желает вас видеть…
– А меня? – встрял в разговор Левушка.
– Вас – совсем другое дело… Пойдемте… Только не оставайтесь там долго – Марья Карповна очень слаба…
Гордый привилегией, которой наделила его мать, Лев последовал за Агафьей по лестнице вверх. Когда они исчезли за поворотом длинного балкона с перильцами, Алексей понял, что вообще не знает, как ему теперь поступить. С одной стороны, его терзало раскаяние из-за того, что он так ужасно расстроил матушку, которая даже заболела от этого расстройства, но с другой… с другой – как было не подумать, что все это чистейшая комедия! И потому раздражения в нем было ничуть не меньше, чем раскаяния… Все, все в этой женщине было непредсказуемо и несоразмерно! Она жила среди людей так, будто была одна в целом мире. Досадуя на собственную непоследовательность в мыслях, Алексей хотел было укрыться от всех в бильярдной – там можно хотя бы бездумно погонять шары кием, но в этот момент звон бубенцов возвестил о том, что прибыл экипаж. На крыльце появился уездный лекарь, доктор Зайцев, с саквояжем в руке. Это был маленький пузатый человечек лет шестидесяти с белыми, как хлопчатобумажные бинты, которыми он перевязывал больных, бакенбардами.
– Как госпожа Качалова чувствует себя сейчас? – с порога спросил врач.
– Понятия не имею, – ответил Алексей, пожав плечами. – Сил, говорят, нет, думаю, у нее что-то вроде апатии…
– Будьте любезны проводить меня к больной!
Алексей не посмел отказаться и проводил доктора до дверей материнской спальни. Открыв перед ним дверь, он увидел мать, лежавшую в постели, откинувшись на подушки. Она была очень бледна, черты лица, видного с этого места в профиль, как-то заострились.
Марья Карповна оглянулась, заметила в проеме сына, глаза ее расширились и налились гневом. Алексей поспешил скрыться. Левушка присоединился к нему, оставив доктора с больной и с Агафьей Павловной, и братья встали по бокам двери, как часовые.
Зайцев вышел только через полчаса. Он выглядел озабоченным.
– На мой взгляд, госпожа Качалова испытала слишком сильное душевное потрясение, – сказал он. – Я пустил ей кровь и назначил лечение: Марье Карповне следует попринимать лавровишневые капельки и попить померанцевой водички.
– Однако, полагаю все-таки, что вы не считаете ее состояние крайне тяжелым? – поинтересовался Алексей.
– Ах, Алексей Иванович, разве можно что-то предугадать, когда имеешь дело со столь чувствительной натурой!
– Вот! Видишь, как все обернулось! – упрекнул брата Левушка.
– Да… – продолжал между тем Зайцев. – У некоторых людей психика воздействует на физическое состояние организма согласно каким-то таинственным законам. Тем не менее я думаю, что продолжительный покой, отсутствие каких бы то ни было противоречий с чьей бы то ни было стороны, здоровое и правильное питание помогут вашей матушке преодолеть эту нынешнюю слабость. Я оставил Агафье Павловне точные распоряжения. Она постоянно будет держать меня в курсе происходящего…
После ухода врача из спальни вышла Агафья и трагическим тоном поведала, что Марья Карповна попросила пригласить к ней священника. Дом снова забурлил, слуги забегали туда-сюда, испуганно перешептываясь: «Барыне стало хуже! Барыня совсем помирает! Что ж мы теперь будем делать, бедные сироты!» Кучера Луку послали в село Степаново – срочно привезти отца Капитона.
В ожидании приезда священника слуги собрались в домашней часовне барыни на молебен. Впереди всех стояли Агафья, Алексей и Левушка. Маленькая темная комнатка пропахла ладаном и разогретым маслом: плененные огоньки дюжины лампад мерцали у стены, сверху донизу увешанной образами Спасителя, Пресвятой Богородицы, святых… Отблески рыжего пламени плясали на серебряных окладах икон.
Алексей опустился на колени рядом с братом. Его губы шевелились: не принимая участия в общей молитве и обратившись взглядом к темноликой Богородице, он повторял и повторял про себя: «Это ерунда. Она ничем не больна. Она просто хочет, чтобы все, и я первый, за нее встревожились, а еще больше – отомстить мне за непослушание. – И тут же: – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, сделай так, чтобы она выздоровела! Сделай, пожалуйста, иначе я никогда не буду счастлив!»
В последний раз пропев «Царю Небесный…», все встали, осенили себя крестным знамением и, вздыхая, разошлись. Тут появился священник – сутулый молодой человек с рыжими волосами и жиденькой бородкой. Он принес все, что необходимо для таинства соборования. Агафья проводила священника к барыне и спустилась к братьям.
– Сейчас Марья Карповна исповедуется, пособоруется и, даст Бог, здоровье вернется к ней, – прошептала приживалка.
В прописанные доктором Зайцевым лавровишневые капельки Агафья Павловна не очень-то верила. А вот к знахарке Марфе, выращивавшей на своем участке целебные травы, по просьбе хозяйки отправила гонцов – но об этом, разумеется, врачу ничего не скажут.