Страница:
Увлеченный боем граф не сразу понял, с кем он имеет дело. Когда к нему пришло осознание того, что происходит на самом деле, было уже слишком поздно. Всем присутствующим, даже служителям церкви и далеким от военного дела бургерам, было понятно, что загадочный крестоносец просто играет с противником, словно кошка с мышью.
– Да зарубил бы его, и дело с концом, – наблюдая за боем, пробормотал сквозь зубы шателен, – клянусь апостолом Павлом, не хотел бы я оказаться на месте господина. Этот крестоносец воистину настоящая смерть, разве что с мечом вместо косы. Интересно, узнает граф или нет, за какое именно из бесчисленных прегрешений ему уготован столь жуткий конец?
Обреченный граф, сверкая глазами в прорезях шлема, был угнетен, смертельно устал и уже не вел бой, а скорее просто отмахивался от ударов отяжелевшим мечом, который он едва удерживал в руках. Наконец, когда все ожидали, что граф, словно в балладе трувера, повествующей о героических деяниях, опустится на землю, а крестоносец, вознеся над ним карающий меч, во всеуслышание объявит, кто он на самом деле таков и за что именно отбирает жизнь у противника, рыцарь наконец прекратил свою жестокую игру и пошел в настоящую атаку. Добившись, чтобы отступающий граф, сделав шаг назад, потерял равновесие и слегка запрокинул голову, он молниеносным колющим ударом вогнал острие меча точно в центр треугольника, образованного складками кольчужного воротника.
Норманнский клинок крестоносца вошел точно под шею на полторы или две ладони. Граф замер, медленно опуская руки, выронил меч и так же медленно опустился на колени. Крестоносец постоял некоторое время, удерживая умирающего мечом, затем выдернул его резким коротким движением. Голова графа бессильно склонилась, он подался вперед и, словно в покаянном поклоне, уперся верхушкой топхельма в кожаный пояс врага. Через дыхательные отверстия, словно из решета, хлынули струи густой дымящейся крови.
Рыцарь сделал шаг назад, снял свой шлем, развернулся и, уже не видя, как валится набок мертвое тело, зашагал в сторону наблюдающих за схваткой, вытирая окровавленный меч о полу накинутого поверх кольчуги короткого кавалерийского плаща. Стая вспугнутых птиц не спешила возвращаться на место ночевки и кружила у него за спиной. Воронье, ободряя друг друга резкими криками, понемногу приближалось к телу убитого графа.
– Кто еще желает постоять за честь дома Колиньи-ле-Неф? – подойдя поближе, спросил крестоносец, обводя взглядом притихшую толпу.
Толпа ответила гробовым молчанием.
– Я так и думал, – усмехнулся рыцарь, а толпа, не особо это скрывая, ответила единым вздохом облегчения. – Тогда ответьте мне, – продолжил он как ни в чем не бывало, – кто из вас является наследником титула и владений покойного Гуго? Он ведь, как мне известно, не имел ни родных братьев и сестер, ни бастардов, ни законных детей.
– Я! – раздался из задних рядов тихий несмелый голос. – Я, Гаспар, троюродный племянник Гуго.
Присутствующие один за другим стали оборачиваться в сторону говорившего и, разглядев его, непроизвольно делали шаг в сторону, так что вскоре между Гаспаром и рыцарем образовался свободный проход.
Гаспар ле Прунье, теперь уже граф Колиньи-ле-Неф, оказался плюгавым человечком с мутными, словно у снулой рыбы, глазами, одетым в длинный, до колен, подбитый собачьим мехом сюрко и большой обвисший берет, делавший его разительно похожим на гриб-сморчок.
– Я не желаю вам ничего плохого, сударь, – обратился к нему крестоносец, – однако у покойного графа остались передо мной определенные имущественные обязательства. Не угодно ли будет вам послать кого-то в замок за пером, чернилами и пергаментом, дабы покончить со всеми формальностями как можно скорее?
Не успевший прийти в себя Гаспар не мог со страху вымолвить ни слова. Епископ поглядел на шателена, нахмурил брови и сурово кивнул. Шателен наклонился к стоящему рядом с ним старшине алебардщиков и что-то прошептал ему на ухо. Старшина так же шепотом подозвал двух стражников, и они, дыша в затылок своему командиру, затрусили в сторону открытых ворот.
Полностью поглощенные леденящим кровь зрелищем, свидетели поединка только сейчас заметили, что ночь уже проходит и утро вступает в свои права. Луна из ярко-желтой обратилась в бледно-серую и висит над самым лесом, чуть не цепляя верхушки елей, а над горными вершинами ширится бледно-розовая полоса неспешной зимней зари.
Стражники вернулись, ведя за собой поднятого с постели писца, ведущего документы графской канцелярии. Гаспар, повинуясь жесту рыцаря, подошел поближе, а писец под тихую ругань шателена устроился на обнаружившемся неподалеку пеньке. Положив на колени писчую доску, в которой были проделаны пазы, чтобы удерживать чернильницу, песочницу и подставку для перьев, он ловко пришпилил на ее поверхность пергаментный лист и замер в ожидании дальнейших распоряжений.
Крестоносец начал диктовать. Присутствующие священнослужители были поражены тем, как правильно, с соблюдением всех тонкостей непростого искусства подготовки подобных документов он составляет фразы.
«Во имя Гроба Господня и Честного Креста, я, Божьей милостью Гаспар, граф Колиньи-ле-Неф, объявляю всем верным Христа, что, находясь в здравом уме и ясной памяти, своей графской волей жалую невозбранно и безвозмездно сиру шевалье де Вази принадлежащее мне на правах аллодиального держания селение Монтелье, а также тысячу акров прилегающей к нему земли, что ограничена лесом Факоньери, дорогой на Валенс, Оленьим ручьем и владениями сеньора ле Фокон, со всем движимым и недвижимым имуществом».
– Странно… – пробормотал шателен. И что же, выходит, все это представление было разыграно только для того, чтобы оттяпать у графов Колиньи небольшое, да к тому же весьма и весьма спорное владение? Эту землю он, помнится, лишь года три назад объявил своей, до смерти напугав тамошних вилланов…
Закончив диктовать, крестоносец склонился над писцом, проверяя написанное. Убедившись, что все его слова перенесены на бумагу без малейших искажений, он обернулся в сторону ничего не понимающего наследника.
– Ну что же, граф Гаспар, – все тем же ровным, не выдающим никаких чувств голосом произнес рыцарь, – не будете ли вы столь любезны приблизиться и подписать эту грамоту?
– Но я же еще не принес вассальную присягу, – обнаруживая определенные знания законов, дрожащим голосом ответил тот. – Будет ли считаться законным такое пожалование? К тому же его по закону должен утвердить папа или, на худой конец, император…
– Кто и как утвердит это пожалование – не ваша забота! – жестко ответил рыцарь. – А вас, ваше преосвященство, – обратился он к епископу, – и еще одного-двух присутствующих здесь благородных господ попрошу поставить свои подписи в качестве свидетелей.
Более не рискуя препираться, Гаспар, оставляя глубокие царапины в толстом листе, дрожащей рукой вывел свое имя и облегченно вздохнул. Вслед за ним, не теряя присутствия духа, оставил подпись епископ Жерар. Под ним небрежным размашистым росчерком расписался и шателен, который отметил, что новый граф, говоря об утверждении дарения, первым назвал папу, а не императора.
Дождавшись, когда писец присыплет грамоту песком, вытащит деревянные клинышки и свернет ее в трубку, шевалье де Вази положил ее в седельную суму, не проявляя ни малейших признаков усталости, легко поднялся в седло и, возглавив свой отряд, более не говоря ни слова, поскакал в сторону гренобльского бурга. Точнее, в направлении дальнего леса, на пути к которому, как раз между замком и городом, лежало большое кладбище.
Всадники исчезли так же неожиданно, как и появились, растворившись в предрассветной дымке, выползающей с опушки и укутывающей поле, посреди которого все еще лежал мертвый граф. Остальные участники этих странных и удивительных событий стояли молча, пока вдали не затих ровный топот копыт, а вскоре слуги подогнали телегу. Дождавшись, когда тело графа погрузят, присутствовавшие медленно побрели следом в сторону ворот замка.
Распорядившись, чтобы приходской кюре отпел обоих новопреставленных, епископ Жерар затребовал со двора свою повозку и, не возвращаясь в замок, немедленно убыл в Гренобль. Вслед за ним, фальшиво бормоча слова сочувствия и стараясь не смотреть друг другу в глаза, начали разъезжаться другие гости.
Распрощавшись с последним из приглашенных, новоиспеченный граф вернулся в замок и, кощунственно размышляя о том, что благодаря богатым охотничьим трофеям прерванный рождественский пир можно без лишних затрат превратить во вполне приличные поминки, стал наблюдать за тем, как слуги под руководством бледного как мел шателена освобождают длинный стол, готовя его для покойных. Восьмидесятилетний Бертран, бывший рыцарь ордена Храма, всю жизнь проведший в Святой Земле, по старческой немощи возвращенный в Бургундию и доживающий свои дни в одном из близлежащих цистерцианских монастырей, медленно подошел к Гаспару и в знак поддержки положил ему на плечо свою старческую, покрытую пятнами руку.
– Не печалься, юноша, – произнес тамплиер. – Поступки крестоносцев кажутся странными людям, живущим в богатой мирной стране, не ведая о том, что где-то за морем есть земли, полные сарацин, изо дня в день проливающих христианскую кровь. Раз такой рыцарь вызвал покойного графа на поединок, значит, он имел на это серьезные основания.
– Да, дядюшка, конечно, был не святой, – отозвался Гаспар, – а если уж говорить начистоту, руки у него по локоть в крови. Однако никто из нашего линьяжа [5]не бывал в Святой Земле ни пилигримом, ни крестоносцем – все рыцари рода Колиньи-ле-Неф честно принимали крест, но затем выкупали крестоносный обет. Ума не приложу, кому он мог так насолить в землях, лежащих по ту сторону моря? Скажите, сир Бертран, кто это все же, по-вашему, мог быть? Я ощущаю себя персонажем, причем отнюдь не положительным, какой-то странной рыцарской баллады.
– Не знаю, юноша, – ответил старик, – пути Господни неисповедимы, и каждому воздастся за его грехи. Графу Гуго еще повезло, что его ангел смерти явился в облике рыцаря и поразил его мечом. Намного страшнее, когда Всевышний насылает на грешника страшную болезнь. Такую, например, как проказа.
Все, кто слышали эти слова, со страхом перекрестились.
– Не знаю, кто он на самом деле, – помолчав, добавил старик-тамплиер, – но в Святой Земле этот герб, помимо членов королевской фамилии и личного эскадрона Иерусалимского короля, имеют право носить лишь рыцари Святого Гроба.
Книга первая
Часть первая
Глава первая,
– Да зарубил бы его, и дело с концом, – наблюдая за боем, пробормотал сквозь зубы шателен, – клянусь апостолом Павлом, не хотел бы я оказаться на месте господина. Этот крестоносец воистину настоящая смерть, разве что с мечом вместо косы. Интересно, узнает граф или нет, за какое именно из бесчисленных прегрешений ему уготован столь жуткий конец?
Обреченный граф, сверкая глазами в прорезях шлема, был угнетен, смертельно устал и уже не вел бой, а скорее просто отмахивался от ударов отяжелевшим мечом, который он едва удерживал в руках. Наконец, когда все ожидали, что граф, словно в балладе трувера, повествующей о героических деяниях, опустится на землю, а крестоносец, вознеся над ним карающий меч, во всеуслышание объявит, кто он на самом деле таков и за что именно отбирает жизнь у противника, рыцарь наконец прекратил свою жестокую игру и пошел в настоящую атаку. Добившись, чтобы отступающий граф, сделав шаг назад, потерял равновесие и слегка запрокинул голову, он молниеносным колющим ударом вогнал острие меча точно в центр треугольника, образованного складками кольчужного воротника.
Норманнский клинок крестоносца вошел точно под шею на полторы или две ладони. Граф замер, медленно опуская руки, выронил меч и так же медленно опустился на колени. Крестоносец постоял некоторое время, удерживая умирающего мечом, затем выдернул его резким коротким движением. Голова графа бессильно склонилась, он подался вперед и, словно в покаянном поклоне, уперся верхушкой топхельма в кожаный пояс врага. Через дыхательные отверстия, словно из решета, хлынули струи густой дымящейся крови.
Рыцарь сделал шаг назад, снял свой шлем, развернулся и, уже не видя, как валится набок мертвое тело, зашагал в сторону наблюдающих за схваткой, вытирая окровавленный меч о полу накинутого поверх кольчуги короткого кавалерийского плаща. Стая вспугнутых птиц не спешила возвращаться на место ночевки и кружила у него за спиной. Воронье, ободряя друг друга резкими криками, понемногу приближалось к телу убитого графа.
– Кто еще желает постоять за честь дома Колиньи-ле-Неф? – подойдя поближе, спросил крестоносец, обводя взглядом притихшую толпу.
Толпа ответила гробовым молчанием.
– Я так и думал, – усмехнулся рыцарь, а толпа, не особо это скрывая, ответила единым вздохом облегчения. – Тогда ответьте мне, – продолжил он как ни в чем не бывало, – кто из вас является наследником титула и владений покойного Гуго? Он ведь, как мне известно, не имел ни родных братьев и сестер, ни бастардов, ни законных детей.
– Я! – раздался из задних рядов тихий несмелый голос. – Я, Гаспар, троюродный племянник Гуго.
Присутствующие один за другим стали оборачиваться в сторону говорившего и, разглядев его, непроизвольно делали шаг в сторону, так что вскоре между Гаспаром и рыцарем образовался свободный проход.
Гаспар ле Прунье, теперь уже граф Колиньи-ле-Неф, оказался плюгавым человечком с мутными, словно у снулой рыбы, глазами, одетым в длинный, до колен, подбитый собачьим мехом сюрко и большой обвисший берет, делавший его разительно похожим на гриб-сморчок.
– Я не желаю вам ничего плохого, сударь, – обратился к нему крестоносец, – однако у покойного графа остались передо мной определенные имущественные обязательства. Не угодно ли будет вам послать кого-то в замок за пером, чернилами и пергаментом, дабы покончить со всеми формальностями как можно скорее?
Не успевший прийти в себя Гаспар не мог со страху вымолвить ни слова. Епископ поглядел на шателена, нахмурил брови и сурово кивнул. Шателен наклонился к стоящему рядом с ним старшине алебардщиков и что-то прошептал ему на ухо. Старшина так же шепотом подозвал двух стражников, и они, дыша в затылок своему командиру, затрусили в сторону открытых ворот.
Полностью поглощенные леденящим кровь зрелищем, свидетели поединка только сейчас заметили, что ночь уже проходит и утро вступает в свои права. Луна из ярко-желтой обратилась в бледно-серую и висит над самым лесом, чуть не цепляя верхушки елей, а над горными вершинами ширится бледно-розовая полоса неспешной зимней зари.
Стражники вернулись, ведя за собой поднятого с постели писца, ведущего документы графской канцелярии. Гаспар, повинуясь жесту рыцаря, подошел поближе, а писец под тихую ругань шателена устроился на обнаружившемся неподалеку пеньке. Положив на колени писчую доску, в которой были проделаны пазы, чтобы удерживать чернильницу, песочницу и подставку для перьев, он ловко пришпилил на ее поверхность пергаментный лист и замер в ожидании дальнейших распоряжений.
Крестоносец начал диктовать. Присутствующие священнослужители были поражены тем, как правильно, с соблюдением всех тонкостей непростого искусства подготовки подобных документов он составляет фразы.
«Во имя Гроба Господня и Честного Креста, я, Божьей милостью Гаспар, граф Колиньи-ле-Неф, объявляю всем верным Христа, что, находясь в здравом уме и ясной памяти, своей графской волей жалую невозбранно и безвозмездно сиру шевалье де Вази принадлежащее мне на правах аллодиального держания селение Монтелье, а также тысячу акров прилегающей к нему земли, что ограничена лесом Факоньери, дорогой на Валенс, Оленьим ручьем и владениями сеньора ле Фокон, со всем движимым и недвижимым имуществом».
– Странно… – пробормотал шателен. И что же, выходит, все это представление было разыграно только для того, чтобы оттяпать у графов Колиньи небольшое, да к тому же весьма и весьма спорное владение? Эту землю он, помнится, лишь года три назад объявил своей, до смерти напугав тамошних вилланов…
Закончив диктовать, крестоносец склонился над писцом, проверяя написанное. Убедившись, что все его слова перенесены на бумагу без малейших искажений, он обернулся в сторону ничего не понимающего наследника.
– Ну что же, граф Гаспар, – все тем же ровным, не выдающим никаких чувств голосом произнес рыцарь, – не будете ли вы столь любезны приблизиться и подписать эту грамоту?
– Но я же еще не принес вассальную присягу, – обнаруживая определенные знания законов, дрожащим голосом ответил тот. – Будет ли считаться законным такое пожалование? К тому же его по закону должен утвердить папа или, на худой конец, император…
– Кто и как утвердит это пожалование – не ваша забота! – жестко ответил рыцарь. – А вас, ваше преосвященство, – обратился он к епископу, – и еще одного-двух присутствующих здесь благородных господ попрошу поставить свои подписи в качестве свидетелей.
Более не рискуя препираться, Гаспар, оставляя глубокие царапины в толстом листе, дрожащей рукой вывел свое имя и облегченно вздохнул. Вслед за ним, не теряя присутствия духа, оставил подпись епископ Жерар. Под ним небрежным размашистым росчерком расписался и шателен, который отметил, что новый граф, говоря об утверждении дарения, первым назвал папу, а не императора.
Дождавшись, когда писец присыплет грамоту песком, вытащит деревянные клинышки и свернет ее в трубку, шевалье де Вази положил ее в седельную суму, не проявляя ни малейших признаков усталости, легко поднялся в седло и, возглавив свой отряд, более не говоря ни слова, поскакал в сторону гренобльского бурга. Точнее, в направлении дальнего леса, на пути к которому, как раз между замком и городом, лежало большое кладбище.
Всадники исчезли так же неожиданно, как и появились, растворившись в предрассветной дымке, выползающей с опушки и укутывающей поле, посреди которого все еще лежал мертвый граф. Остальные участники этих странных и удивительных событий стояли молча, пока вдали не затих ровный топот копыт, а вскоре слуги подогнали телегу. Дождавшись, когда тело графа погрузят, присутствовавшие медленно побрели следом в сторону ворот замка.
Распорядившись, чтобы приходской кюре отпел обоих новопреставленных, епископ Жерар затребовал со двора свою повозку и, не возвращаясь в замок, немедленно убыл в Гренобль. Вслед за ним, фальшиво бормоча слова сочувствия и стараясь не смотреть друг другу в глаза, начали разъезжаться другие гости.
Распрощавшись с последним из приглашенных, новоиспеченный граф вернулся в замок и, кощунственно размышляя о том, что благодаря богатым охотничьим трофеям прерванный рождественский пир можно без лишних затрат превратить во вполне приличные поминки, стал наблюдать за тем, как слуги под руководством бледного как мел шателена освобождают длинный стол, готовя его для покойных. Восьмидесятилетний Бертран, бывший рыцарь ордена Храма, всю жизнь проведший в Святой Земле, по старческой немощи возвращенный в Бургундию и доживающий свои дни в одном из близлежащих цистерцианских монастырей, медленно подошел к Гаспару и в знак поддержки положил ему на плечо свою старческую, покрытую пятнами руку.
– Не печалься, юноша, – произнес тамплиер. – Поступки крестоносцев кажутся странными людям, живущим в богатой мирной стране, не ведая о том, что где-то за морем есть земли, полные сарацин, изо дня в день проливающих христианскую кровь. Раз такой рыцарь вызвал покойного графа на поединок, значит, он имел на это серьезные основания.
– Да, дядюшка, конечно, был не святой, – отозвался Гаспар, – а если уж говорить начистоту, руки у него по локоть в крови. Однако никто из нашего линьяжа [5]не бывал в Святой Земле ни пилигримом, ни крестоносцем – все рыцари рода Колиньи-ле-Неф честно принимали крест, но затем выкупали крестоносный обет. Ума не приложу, кому он мог так насолить в землях, лежащих по ту сторону моря? Скажите, сир Бертран, кто это все же, по-вашему, мог быть? Я ощущаю себя персонажем, причем отнюдь не положительным, какой-то странной рыцарской баллады.
– Не знаю, юноша, – ответил старик, – пути Господни неисповедимы, и каждому воздастся за его грехи. Графу Гуго еще повезло, что его ангел смерти явился в облике рыцаря и поразил его мечом. Намного страшнее, когда Всевышний насылает на грешника страшную болезнь. Такую, например, как проказа.
Все, кто слышали эти слова, со страхом перекрестились.
– Не знаю, кто он на самом деле, – помолчав, добавил старик-тамплиер, – но в Святой Земле этот герб, помимо членов королевской фамилии и личного эскадрона Иерусалимского короля, имеют право носить лишь рыцари Святого Гроба.
Книга первая
ПИЛИГРИМЫ
Равнозначное использование в уставах как слова peregrinus (богомольцы-пилигримы), так и crusesignatus (воины-крестоносцы) ясно говорит о том, что это были в основном люди мирных профессий, которые, однако, считали себя крестоносцами и воевали под знаменем своих братств.
Проф. Джонатан Райли-Смит. Крестоносные братства Латино-Иерусалимского королевства
Часть первая
НОЕВ КОВЧЕГ
Глава первая,
в которой рассказывается о том,
как мэтр Понше совершил непростительную ошибку
Священная Римская империя, Прованс,
город Марселлос, 1227 год от Р. X.,
вторник Светлой седмицы (12 апреля),
за три года до описанных выше событий
Понше из Арля, помощник капитана «Акилы» – самого большого нефа [6]из тех, что принадлежали гильдии судовладельцев Марселлоса, закончил завтрак. Он расплатился с дочерью хозяина, ущипнул на прощание ее пухлый, соблазнительный задик и под притворно-возмущенный визг направился в порт, где еще со вчерашнего дня полным ходом шла погрузка – неф готовился к отплытию в Святую Землю.
Марселлос, шумный портовый город, заложенный греками еще за шестьсот лет до Рождества Христова, был разноязычным с самого дня своего основания, а весной, к открытию навигации, и вовсе становился самым настоящим библейским Вавилоном. Путь в земли крестоносцев для многих тысяч пилигримов из франкских, нормандских и бургундских земель, чьей заветной целью был стенающий под игом нечестивых сарацин Святой град Иерусалим, начинался именно отсюда. Однако, по мнению Понше, вся эта толпа, заполнившая предместья, улицы и постоялые дворы, своими повадками напоминала не собрание смиренных богомольцев, а, скорее, нашествие гуннов. Как раз сейчас, когда все стоящие на рейдах суда чуть ли не одновременно готовились к выходу в море, столпотворение было в самом разгаре – ведь, кроме паломников, к дальнему и опасному путешествию одновременно готовились и купцы. Из Иль-де-Франса вниз по Роне сюда спускались барки, груженные английскими сукнами, строевым лесом, а также винами и маслами из Шампани и Тулузы. По дорогам шли бесконечные возы, доставляющие из Фландрии и Пикардии железные инструменты, краски, упряжь и всяческие изделия из кожи. Сюда же к началу навигации пригонялись табуны мулов и лошадей.
Но, хвала Всевышнему, ждать осталось недолго – марсельская гильдия, пользуясь правом хозяина, всегда отправляла свои собственные корабли в первую очередь. Так что уже сегодня вечером неф примет на борт товары и пассажиров и выйдет на внешний рейд. Там он проведет ночь, а с первыми лучами солнца капитан прикажет поднимать якорь и, вознеся молитвы покровителю моряков, святому Николаю, направит нос судна в сторону Генуи – а оттуда через Неаполь к берегам благословенной Сицилии.
Грея под лучами утреннего солнца лысеющую макушку, Понше зашагал мимо многочисленных таверн, которые, словно сотни капканов, наставленных на паломнические кошельки, плотно окружали все припортовые кварталы.
Несмотря на дневное время, приезжие в ожидании начала погрузки коротали часы, которые отмеряла портовая рында, за едой и питьем, а то и в обществе разбитных кабацких девиц. При этом многие посетители таверн, обрадовавшись первым теплым дням, расположились снаружи, за длинными деревянными столами.
Под вывеской «У святого Николая» – местом отдыха коренных марсельцев – обосновалась стайка пожилых горожан торгового сословия. Они пили мелкими глотками дешевое итальянское вино и бурно о чем-то спорили.
– Папа Гонорий тяжко болен. Говорят, что он уже несколько месяцев не покидает Перуджу, – говорил один старичок другому с таким выражением, будто знал Его Святейшество с самого дня рождения.
– А император Фридрих, несмотря на это, снова отложил срок отправления в Святую Землю, – отвечал ему собеседник, – эдак нам, христианам, никогда не отвоевать Святой град Иерусалим.
Все слушатели серьезно закивали головами, словно именно они и являются главными советниками двух самых могущественных людей христианского мира.
Разговор старичков заглушила песня очень жизнерадостного, но крайне нетрезвого хора. За соседним столом пестрела компания парижских студиозусов. Они черпали деревянными кружками прямо из бочонка дешевый сидр местного отжима и под звуки лютни подыгрывающего им жонглера распевали модные в этом сезоне куплеты.
Честная компания похватала дорожные мешки и, не преминув в мгновение ока осушить и без того почти пустой бочонок, гомоня и перекрикиваясь, устремилась вперед по набережной. Вслед за студиозусами, что-то недовольно бурча себе под нос, двинулся и Понше. Не успел помощник капитана миновать широко распахнутые ворота, как в ноздри ему ударил ни с чем не сравнимый запах, в котором смешались ароматы моря, корабельная смола, конский пот, дерево, шерсть и особый кисловато-пряный привкус, присутствующий во всех без исключения торговых портах Средиземного моря.
Он обошел стороной окруженную яростно ругающимися купцами таможню и вышел на пирс. Топот тысяч ног, ржание лошадей, скрип тележных колес, вопли ослов и гул многоязычной толпы здесь сливались в музыку, слаще которой для моряка после вынужденного зимнего безделья мог быть разве что звон монет в поясном кошеле да страстные стоны юной девы. Словно стараясь очиститься от греховных мирских воспоминаний, связанных с двумя ночами, которые он, после того как отбыл из дома, провел на постоялом дворе, Понше перекрестился в направлении холма, на котором, главенствуя над городом, стояла церковь Нотр-Дам-де-ла-Гард, испокон веку благословляющая моряков, уходящих в дальние плавания. Затем он подошел к воде и окинул взглядом марсельский рейд.
Солнце поднялось высоко, и тени, которые отбрасывали зубчатые стены форта Святого Иоанна, прикрывающего с юга вход в гавань, укоротились настолько, что едва доставали до кромки воды. Под защитой высокого мола ожидало своей очереди на погрузку два десятка торговых судов, среди которых резко выделялся норманнский когг, [7]неизвестно какими судьбами занесенный сюда из далеких северных морей. В окружении круглобоких нефов и неуклюжих галер он выглядел как благородный олень, случайно выскочивший на лужайку, где пасется стадо коров.
По многолетней морской привычке Понше глянул на качающихся на волнах чаек и удовлетворенно кивнул: «Если чайка села в воду, жди хорошую погоду; чайка бродит по песку – моряку сулит тоску». Для того чтобы убедиться в своей правоте, он посмотрел на небо. Разбросанные по лазурному небу небольшие стайки кучевых облаков также свидетельствовали о том, что в ближайшие дни сильные ветры не предвидятся. Мистраль – северный весенний ветер, которого провансальские моряки боятся пуще пиратов, успокоился как раз на Святое воскресенье, а это с незапамятных времен было сигналом к началу весенней навигации.
Но начинать дальнее плавание вчера, в понедельник Светлой седмицы, мог только умалишенный. Жители города, а в особенности привычные к пьянству моряки (запасы вина на борту частенько заменяли быстро протухающую питьевую воду), к богоугодному пасхальному разговению подходили столь основательно, что во всем Провансе – да что Провансе, во всем Бургундском королевстве – найти человека, не мучающегося в этот день похмельем, было мудрено.
Капитан Турстан, убеленный сединами морской волк, который доставлял в Святую Землю еще доблестных рыцарей христианнейшего короля франков Филиппа-Августа, назначил отплытие назавтра, сочтя, что день святого Мартина будет во всех отношениях благоприятным для начала долгого и, что греха таить, далеко небезопасного путешествия. Море за Сицилийским проливом кишело пиратами, и, чтобы не подвергаться опасностям одиночного плавания, нужно было успеть в Мессину не позднее дня святого Марка, пока оттуда не ушли на остров Корфу паломнические конвои.
Пришвартованный к пирсу неф принимал путников и грузы в четыре потока. На корме портовые грузчики-дебардье с помощью деревянного журавля перегружали с подогнанных телег прямо в трюм большие квадратные тюки – гильдия мыловаров отправляла в Мессину тридцать возов наваренного за зиму мыла. Их ароматный товар не имел себе равных во всем Средиземноморье и пользовался большим спросом не только на Сицилии и в Апулии, но также в Греции, Тунисе и Египте.
Правее, на полуюте, грузились зафрахтовавшие четвертую часть нефа тамплиеры. Они отправляли в Иерусалимское королевство тридцать обученных боевых коней нормандской породы, для перевозки которых их собственная галера «Фалько» была слишком мала. Сопровождая бесценных животных, каждое из которых стоило целого состояния, на «Акиле» должны были плыть пять братьев-рыцарей со своими оруженосцами и сержантами. Кроме того, их сопровождали три светских рыцаря-собрата со свитой, которые прибыли в Марселлос из графства Блуа, а также многочисленные слуги.
Понше понаблюдал за тем, как конюхи в темно-бурых одеждах из грубой холстины заводят храпящих и фыркающих животных, заботливо укрытых попонами, по широким сходням внутрь через специальные ворота в бортах, которые на венецианский манер назывались юиссы. Тут же мусульманские рабы под зорким оком сержанта-надсмотрщика таскали мешки с фуражным зерном – хозяйственные братья предпочитали запасаться на всю дорогу урожаем с собственных полей, а не тратиться в чужеземных портах, где, как известно, все обходится втридорога. Понше извлек из поясной сумки свиток, врученный ему вчера капитаном, который, в свою очередь, получил его от старшины гильдии, и погрузился в изучение перечня грузов. «Когда закончится погрузка, – подумал он, – нужно будет обязательно зайти к ним в отсек и под видом заботы о том, хорошо ли устроились на вверенном ему корабле достославные воины-монахи, тщательно пересчитать коней, братьев, слуг, мешки и прочий груз. А ежели их там окажется больше, чем указано в судовой сказке, то немедля потребовать дополнительной оплаты». Как помощник капитана Понше имел пять сотых долей от прибыли и поэтому был кровно заинтересован в том, чтобы гильдия получила сполна за каждую запасную подкову и каждый пучок сена, доставленные из Марселлоса в столицу Иерусалимского королевства, город Акру.
Помощник капитана подошел к краю причала и зашагал вдоль борта. При этом у самой кормы обнаружился пятый погрузочный поток – по швартовому канату на борт нефа деловито взбиралась большая черная крыса. Вторая ждала на земле и, глядя на подругу, нетерпеливо попискивала. «А эти куда собрались? – удивился Понше. – Тоже по святым местам?» Однако война с грызунами на виду у команды и портового люда была ниже его почти капитанского достоинства, и он, сделав вид, что ничего не заметил, важно прошествовал мимо.
Чуть дальше, на полубаке, по сходням, перекинутым через борт, шла погрузка незнатных паломников. В толпе простолюдинов, рвущихся вперед, чтобы занять лучшие места, мелькали крестьянские рубахи, бургерские камзолы и монашеские рясы. Чуть в стороне колобродили давешние студиозусы.
Доступ на неф преграждали четверо матросов во главе с палубным офицером, который тщательно проверял таблички, свидетельствующие об уплате проезда и портовой пошлины, а кроме того, удостоверялся, что все путешественники имеют на руках двухнедельный запас продуктов. Как раз сейчас он вежливо, но твердо преграждал путь откормленному послушнику-бенедиктинцу, который, по зловредной манере монастырской братии, привыкшей всегда и во всем полагаться на подаяния паствы, не позаботился о хлебе насущном.
– Ну пусти, мил человек… – бубнил на одной ноте, словно не понимая, о чем идет речь, послушник. – Мое место оплатил сам его преосвященство епископ!
– Никак невозможно, уважаемый! – раз, наверное, в десятый отвечал офицер. – Не положено у нас без провианту.
Озлобленная задержкой толпа надавила и вытолкнула упрямого монаха из очереди, словно пробку из горлышка бутылки с игристым анжуйским вином, коим мэтр Понше так неосмотрительно злоупотребил в Великий праздник. В освободившийся проход ринулись сразу два паломника с нашитыми матерчатыми крестами. Они раскрыли перед офицером мешки, демонстрируя припасенные в дорогу сухари, солонину, репу и горох, и, получив разрешение, загрохотали деревянными башмаками по сходням.
Предоставив офицеру самому управляться с неизменно скандальной толпой простолюдинов, помощник капитана проследовал в сторону носовой башни, где с причала на палубу поднимался богато украшенный трап с ковровой дорожкой и резными перилами, предназначенный для приема богатых негоциантов и благородных господ. Для них в носовой части нефа были устроены отдельные каюты, а на шкафуте – перед мачтой, там, где качка ощущалась меньше всего, – раскинуты палубные шатры. Шестеро мускулистых мавров подносили к трапу богато украшенный портшез. Носильщики осторожно опустили свой драгоценный груз и откинули парчовую занавесь с расшитыми золотой нитью райскими птицами. Из портшеза вышла дама, которую сопровождали две прислужницы и четверо дюжих охранников с тяжелыми фальшонами. «Мужа рядом нет, – отметил Понше, одновременно с этим радушно кланяясь пассажирке. – Нужно в списках поглядеть. Мало ли что – путь-то неблизкий, глядишь, и сговоримся вечерок-другой скоротать». К досаде, рассмотреть лицо дамы не удалось – она была плотно укутана в большой шелковый платок.
«Портшез, похоже, в судовой сказке не значится», – озабоченно подумал Понше. Он было устремился «к дорогим гостям», чтобы как можно скорее выяснить этот вопрос и потребовать доплаты, а заодно и получше рассмотреть загадочную пассажирку, но тут его неожиданно перехватил палубный смотритель.
– Мэтр Понше, мэтр Понше! У нас неприятности! – пропыхтел пожилой савояр Гуго, которого капитан Тур-стан терпел в экипаже благодаря единственному положительному качеству – тот состоял в свойстве с одним из старшин гильдии. – Щитовой рыцарь, пилигрим из бедных, даже без коня, купил место в трюме, но в соседях у него оказался виллан. Вот он шум и поднял, грозится весь неф разнести. Уж и не знаю, что и делать. Неф битком набит, все места распределены. А этот самый виллан, которого они прогнать велят, как назло, не из бедных. Да к тому же видно сразу, что продувная бестия – место долго выбирал, торговался, требовал – словом, измотал меня до икоты. Такой, если прогнать его рыцарю в угоду, палец даю на отсечение, – потребует неустойки.
город Марселлос, 1227 год от Р. X.,
вторник Светлой седмицы (12 апреля),
за три года до описанных выше событий
Понше из Арля, помощник капитана «Акилы» – самого большого нефа [6]из тех, что принадлежали гильдии судовладельцев Марселлоса, закончил завтрак. Он расплатился с дочерью хозяина, ущипнул на прощание ее пухлый, соблазнительный задик и под притворно-возмущенный визг направился в порт, где еще со вчерашнего дня полным ходом шла погрузка – неф готовился к отплытию в Святую Землю.
Марселлос, шумный портовый город, заложенный греками еще за шестьсот лет до Рождества Христова, был разноязычным с самого дня своего основания, а весной, к открытию навигации, и вовсе становился самым настоящим библейским Вавилоном. Путь в земли крестоносцев для многих тысяч пилигримов из франкских, нормандских и бургундских земель, чьей заветной целью был стенающий под игом нечестивых сарацин Святой град Иерусалим, начинался именно отсюда. Однако, по мнению Понше, вся эта толпа, заполнившая предместья, улицы и постоялые дворы, своими повадками напоминала не собрание смиренных богомольцев, а, скорее, нашествие гуннов. Как раз сейчас, когда все стоящие на рейдах суда чуть ли не одновременно готовились к выходу в море, столпотворение было в самом разгаре – ведь, кроме паломников, к дальнему и опасному путешествию одновременно готовились и купцы. Из Иль-де-Франса вниз по Роне сюда спускались барки, груженные английскими сукнами, строевым лесом, а также винами и маслами из Шампани и Тулузы. По дорогам шли бесконечные возы, доставляющие из Фландрии и Пикардии железные инструменты, краски, упряжь и всяческие изделия из кожи. Сюда же к началу навигации пригонялись табуны мулов и лошадей.
Но, хвала Всевышнему, ждать осталось недолго – марсельская гильдия, пользуясь правом хозяина, всегда отправляла свои собственные корабли в первую очередь. Так что уже сегодня вечером неф примет на борт товары и пассажиров и выйдет на внешний рейд. Там он проведет ночь, а с первыми лучами солнца капитан прикажет поднимать якорь и, вознеся молитвы покровителю моряков, святому Николаю, направит нос судна в сторону Генуи – а оттуда через Неаполь к берегам благословенной Сицилии.
Грея под лучами утреннего солнца лысеющую макушку, Понше зашагал мимо многочисленных таверн, которые, словно сотни капканов, наставленных на паломнические кошельки, плотно окружали все припортовые кварталы.
Несмотря на дневное время, приезжие в ожидании начала погрузки коротали часы, которые отмеряла портовая рында, за едой и питьем, а то и в обществе разбитных кабацких девиц. При этом многие посетители таверн, обрадовавшись первым теплым дням, расположились снаружи, за длинными деревянными столами.
Под вывеской «У святого Николая» – местом отдыха коренных марсельцев – обосновалась стайка пожилых горожан торгового сословия. Они пили мелкими глотками дешевое итальянское вино и бурно о чем-то спорили.
– Папа Гонорий тяжко болен. Говорят, что он уже несколько месяцев не покидает Перуджу, – говорил один старичок другому с таким выражением, будто знал Его Святейшество с самого дня рождения.
– А император Фридрих, несмотря на это, снова отложил срок отправления в Святую Землю, – отвечал ему собеседник, – эдак нам, христианам, никогда не отвоевать Святой град Иерусалим.
Все слушатели серьезно закивали головами, словно именно они и являются главными советниками двух самых могущественных людей христианского мира.
Разговор старичков заглушила песня очень жизнерадостного, но крайне нетрезвого хора. За соседним столом пестрела компания парижских студиозусов. Они черпали деревянными кружками прямо из бочонка дешевый сидр местного отжима и под звуки лютни подыгрывающего им жонглера распевали модные в этом сезоне куплеты.
– Камрады! – закричал вдруг один из студиозусов, судя по всему, самый трезвый, а скорее, по мнению Понше, наименее пьяный из всей компании. – «Акила» начал принимать путников! Побежали скорей, пока все лучшие места попы не расхватали!
Однокашники, друзья,
Здравья вам, простите,
С вами дружбой связан я,
Обо мне грустите.
Отвязал уже канат
И гребу по морю,
Мне дороги предстоят,
Предавайтесь горю!
Честная компания похватала дорожные мешки и, не преминув в мгновение ока осушить и без того почти пустой бочонок, гомоня и перекрикиваясь, устремилась вперед по набережной. Вслед за студиозусами, что-то недовольно бурча себе под нос, двинулся и Понше. Не успел помощник капитана миновать широко распахнутые ворота, как в ноздри ему ударил ни с чем не сравнимый запах, в котором смешались ароматы моря, корабельная смола, конский пот, дерево, шерсть и особый кисловато-пряный привкус, присутствующий во всех без исключения торговых портах Средиземного моря.
Он обошел стороной окруженную яростно ругающимися купцами таможню и вышел на пирс. Топот тысяч ног, ржание лошадей, скрип тележных колес, вопли ослов и гул многоязычной толпы здесь сливались в музыку, слаще которой для моряка после вынужденного зимнего безделья мог быть разве что звон монет в поясном кошеле да страстные стоны юной девы. Словно стараясь очиститься от греховных мирских воспоминаний, связанных с двумя ночами, которые он, после того как отбыл из дома, провел на постоялом дворе, Понше перекрестился в направлении холма, на котором, главенствуя над городом, стояла церковь Нотр-Дам-де-ла-Гард, испокон веку благословляющая моряков, уходящих в дальние плавания. Затем он подошел к воде и окинул взглядом марсельский рейд.
Солнце поднялось высоко, и тени, которые отбрасывали зубчатые стены форта Святого Иоанна, прикрывающего с юга вход в гавань, укоротились настолько, что едва доставали до кромки воды. Под защитой высокого мола ожидало своей очереди на погрузку два десятка торговых судов, среди которых резко выделялся норманнский когг, [7]неизвестно какими судьбами занесенный сюда из далеких северных морей. В окружении круглобоких нефов и неуклюжих галер он выглядел как благородный олень, случайно выскочивший на лужайку, где пасется стадо коров.
По многолетней морской привычке Понше глянул на качающихся на волнах чаек и удовлетворенно кивнул: «Если чайка села в воду, жди хорошую погоду; чайка бродит по песку – моряку сулит тоску». Для того чтобы убедиться в своей правоте, он посмотрел на небо. Разбросанные по лазурному небу небольшие стайки кучевых облаков также свидетельствовали о том, что в ближайшие дни сильные ветры не предвидятся. Мистраль – северный весенний ветер, которого провансальские моряки боятся пуще пиратов, успокоился как раз на Святое воскресенье, а это с незапамятных времен было сигналом к началу весенней навигации.
Но начинать дальнее плавание вчера, в понедельник Светлой седмицы, мог только умалишенный. Жители города, а в особенности привычные к пьянству моряки (запасы вина на борту частенько заменяли быстро протухающую питьевую воду), к богоугодному пасхальному разговению подходили столь основательно, что во всем Провансе – да что Провансе, во всем Бургундском королевстве – найти человека, не мучающегося в этот день похмельем, было мудрено.
Капитан Турстан, убеленный сединами морской волк, который доставлял в Святую Землю еще доблестных рыцарей христианнейшего короля франков Филиппа-Августа, назначил отплытие назавтра, сочтя, что день святого Мартина будет во всех отношениях благоприятным для начала долгого и, что греха таить, далеко небезопасного путешествия. Море за Сицилийским проливом кишело пиратами, и, чтобы не подвергаться опасностям одиночного плавания, нужно было успеть в Мессину не позднее дня святого Марка, пока оттуда не ушли на остров Корфу паломнические конвои.
Пришвартованный к пирсу неф принимал путников и грузы в четыре потока. На корме портовые грузчики-дебардье с помощью деревянного журавля перегружали с подогнанных телег прямо в трюм большие квадратные тюки – гильдия мыловаров отправляла в Мессину тридцать возов наваренного за зиму мыла. Их ароматный товар не имел себе равных во всем Средиземноморье и пользовался большим спросом не только на Сицилии и в Апулии, но также в Греции, Тунисе и Египте.
Правее, на полуюте, грузились зафрахтовавшие четвертую часть нефа тамплиеры. Они отправляли в Иерусалимское королевство тридцать обученных боевых коней нормандской породы, для перевозки которых их собственная галера «Фалько» была слишком мала. Сопровождая бесценных животных, каждое из которых стоило целого состояния, на «Акиле» должны были плыть пять братьев-рыцарей со своими оруженосцами и сержантами. Кроме того, их сопровождали три светских рыцаря-собрата со свитой, которые прибыли в Марселлос из графства Блуа, а также многочисленные слуги.
Понше понаблюдал за тем, как конюхи в темно-бурых одеждах из грубой холстины заводят храпящих и фыркающих животных, заботливо укрытых попонами, по широким сходням внутрь через специальные ворота в бортах, которые на венецианский манер назывались юиссы. Тут же мусульманские рабы под зорким оком сержанта-надсмотрщика таскали мешки с фуражным зерном – хозяйственные братья предпочитали запасаться на всю дорогу урожаем с собственных полей, а не тратиться в чужеземных портах, где, как известно, все обходится втридорога. Понше извлек из поясной сумки свиток, врученный ему вчера капитаном, который, в свою очередь, получил его от старшины гильдии, и погрузился в изучение перечня грузов. «Когда закончится погрузка, – подумал он, – нужно будет обязательно зайти к ним в отсек и под видом заботы о том, хорошо ли устроились на вверенном ему корабле достославные воины-монахи, тщательно пересчитать коней, братьев, слуг, мешки и прочий груз. А ежели их там окажется больше, чем указано в судовой сказке, то немедля потребовать дополнительной оплаты». Как помощник капитана Понше имел пять сотых долей от прибыли и поэтому был кровно заинтересован в том, чтобы гильдия получила сполна за каждую запасную подкову и каждый пучок сена, доставленные из Марселлоса в столицу Иерусалимского королевства, город Акру.
Помощник капитана подошел к краю причала и зашагал вдоль борта. При этом у самой кормы обнаружился пятый погрузочный поток – по швартовому канату на борт нефа деловито взбиралась большая черная крыса. Вторая ждала на земле и, глядя на подругу, нетерпеливо попискивала. «А эти куда собрались? – удивился Понше. – Тоже по святым местам?» Однако война с грызунами на виду у команды и портового люда была ниже его почти капитанского достоинства, и он, сделав вид, что ничего не заметил, важно прошествовал мимо.
Чуть дальше, на полубаке, по сходням, перекинутым через борт, шла погрузка незнатных паломников. В толпе простолюдинов, рвущихся вперед, чтобы занять лучшие места, мелькали крестьянские рубахи, бургерские камзолы и монашеские рясы. Чуть в стороне колобродили давешние студиозусы.
Доступ на неф преграждали четверо матросов во главе с палубным офицером, который тщательно проверял таблички, свидетельствующие об уплате проезда и портовой пошлины, а кроме того, удостоверялся, что все путешественники имеют на руках двухнедельный запас продуктов. Как раз сейчас он вежливо, но твердо преграждал путь откормленному послушнику-бенедиктинцу, который, по зловредной манере монастырской братии, привыкшей всегда и во всем полагаться на подаяния паствы, не позаботился о хлебе насущном.
– Ну пусти, мил человек… – бубнил на одной ноте, словно не понимая, о чем идет речь, послушник. – Мое место оплатил сам его преосвященство епископ!
– Никак невозможно, уважаемый! – раз, наверное, в десятый отвечал офицер. – Не положено у нас без провианту.
Озлобленная задержкой толпа надавила и вытолкнула упрямого монаха из очереди, словно пробку из горлышка бутылки с игристым анжуйским вином, коим мэтр Понше так неосмотрительно злоупотребил в Великий праздник. В освободившийся проход ринулись сразу два паломника с нашитыми матерчатыми крестами. Они раскрыли перед офицером мешки, демонстрируя припасенные в дорогу сухари, солонину, репу и горох, и, получив разрешение, загрохотали деревянными башмаками по сходням.
Предоставив офицеру самому управляться с неизменно скандальной толпой простолюдинов, помощник капитана проследовал в сторону носовой башни, где с причала на палубу поднимался богато украшенный трап с ковровой дорожкой и резными перилами, предназначенный для приема богатых негоциантов и благородных господ. Для них в носовой части нефа были устроены отдельные каюты, а на шкафуте – перед мачтой, там, где качка ощущалась меньше всего, – раскинуты палубные шатры. Шестеро мускулистых мавров подносили к трапу богато украшенный портшез. Носильщики осторожно опустили свой драгоценный груз и откинули парчовую занавесь с расшитыми золотой нитью райскими птицами. Из портшеза вышла дама, которую сопровождали две прислужницы и четверо дюжих охранников с тяжелыми фальшонами. «Мужа рядом нет, – отметил Понше, одновременно с этим радушно кланяясь пассажирке. – Нужно в списках поглядеть. Мало ли что – путь-то неблизкий, глядишь, и сговоримся вечерок-другой скоротать». К досаде, рассмотреть лицо дамы не удалось – она была плотно укутана в большой шелковый платок.
«Портшез, похоже, в судовой сказке не значится», – озабоченно подумал Понше. Он было устремился «к дорогим гостям», чтобы как можно скорее выяснить этот вопрос и потребовать доплаты, а заодно и получше рассмотреть загадочную пассажирку, но тут его неожиданно перехватил палубный смотритель.
– Мэтр Понше, мэтр Понше! У нас неприятности! – пропыхтел пожилой савояр Гуго, которого капитан Тур-стан терпел в экипаже благодаря единственному положительному качеству – тот состоял в свойстве с одним из старшин гильдии. – Щитовой рыцарь, пилигрим из бедных, даже без коня, купил место в трюме, но в соседях у него оказался виллан. Вот он шум и поднял, грозится весь неф разнести. Уж и не знаю, что и делать. Неф битком набит, все места распределены. А этот самый виллан, которого они прогнать велят, как назло, не из бедных. Да к тому же видно сразу, что продувная бестия – место долго выбирал, торговался, требовал – словом, измотал меня до икоты. Такой, если прогнать его рыцарю в угоду, палец даю на отсечение, – потребует неустойки.