Конечно, так и есть — что-то вроде мескалина или ЛСД, — и они направляют его галлюцинации, воздействуя на него с помощью определенных раздражителей. Наверняка они даже сфабриковали часть галлюцинаций. Но как он попал к ним в руки? Последнее, что он помнил, — это квартира Джозефа Малика, в которой он был с Барни Малдуном... Нет, он слышал, как чей-то голос сказал: «Итак, сестра Виктория», — когда они вышли за дверь на Риверсайд-Драйв...
   — Ни один мужчина не должен жениться на женщине, которая моложе его на тридцать лет, — скорбно произнес метрдотель. Как они об этом узнали? Они что, собирали на него досье? Как давно они за него взялись?
   — Я ухожу отсюда, — закричал он, отталкивая метрдотеля в сторону, и бросился к двери.
   Руки тянулись к нему, но не дотягивались (как он понял, они не очень-то и старались: ему позволили добежать до двери). Когда он выскочил за дверь, то понял почему: он оказался не на улице, а в соседней комнате. Здесь его ожидало очередное испытание.
   На стене возник прямоугольник света; где-то в темноте находился проектор. Внутри прямоугольника появилась надпись, похожая на титры в старом немом кино:
 
   ВСЕ ЕВРЕЙСКИЕ ДЕВЧОНКИ ЛЮБЯТ ЗДОРОВЕННЫХ НЕГРОВ.
 
   — Сволочи! -крикнул им в ответ Сол. Они все еще работают над его чувствами к Ребекке. Ха, все равно это ни к чему не приведет: у него было достаточно причин верить в ее преданность ему, особенно сексуальную преданность.
   Вместо надписи появился кадр с картинкой. Ребекка в пеньюаре на коленях. Перед ней стоит громадный голый темнокожий мужчина, ростом не менее шести футов шести дюймов, с пенисом не менее впечатляющего размера, который она сладострастно держит во рту. Она закрыла глаза от наслаждения, словно сосущий грудь младенец.
   — Ублюдки! -заорал Сол. — Это подделка! Это не Ребекка, а загримированная под нее актриса. Вы забыли про родинку на ее бедре. — Они могли одурманить его чувства, но не мысли.
   В темноте послышался омерзительный смех.
   — А взгляни-ка на это, Сол, -холодно сказал голос.
   На экране появилась другая картинка: спиной к Адольфу Гитлеру в полном нацистском облачении стоит обнаженная Ребекка, сжимая анусом его пенис. Ее лицо выражает боль вперемежку с наслаждением, а на ее бедре виднеется родинка. Очередной обман: после смерти Гитлера прошли годы, прежде чем родилась Ребекка. Но они не могли создать этот слайд за те секунды, которые прошли после его крика, и это означало, что они знали ее тело в интимных подробностях... А еще они знали, насколько у него скептичный и живой ум, и были готовы применить против него серию ударов ниже пояса, пока что-то не заставит его утратить способность сомневаться.
   — Без комментариев? — насмешливо спросил тот же голос.
   — Не верю, что человек, который умер тридцать лет назад, может трахать сегодня хоть кого-нибудь, — сухо заметил Сол. — Ваши приемчики вульгарны.
   — Что делать, иногда с вульгарными людьми приходится работать вульгарными методами, — отозвался голос, и на этот раз он прозвучал ласково и даже соболезнующе.
   На экране появились новые кадры, и на этот раз, без сомнения, это действительно была Ребекка. Но Ребекка три года назад, когда он впервые ее встретил. Она сидела за столиком в дешевом притоне Ист-Виллиджа с тем изможденным и потерянным взглядом, который ему навсегда запомнился; она собиралась ввести в вену иглу. И это была правда, но ужас состоял в том, что означала эта правда: они следили за ним еще с тех пор. Точно восстановить время событий он не мог, хотя и помнил, какой была ее квартира в то время. Но, возможно, то, что он ее полюбит, они поняли гораздо раньше, чем он понял это сам. Нет. Скорее всего, кто-то из ее приятелей того времени сделал эти снимки, а они каким-то образом их нашли, когда заинтересовались его персоной. Это означает, что у них фантастические возможности.
   На экране появился текст:
 
   ОДНАЖДЫ НАРКОМАНКА — НАВЕКИ НАРКОМАНКА.
 
   И тут же появились новые кадры: нынешняя Ребекка сидит у них на кухне — на окнах видны новые светло-кофейные занавески, которые они повесили на прошлой неделе, — и снова вводит в вену иглу.
   — Вульгарны вы, о могущественные Иллюминаты, -саркастически произнес Сол. — Если бы она снова начала колоться, я бы заметил следы уколов на ее руках.
   Ответ был без слов: на экране опять появилось изображение Ребекки и громадного негра, сменившееся крупным планом ее лица, закрытых глаз, введенного в рот пениса. Кадры были очень четкие, чувствовалась работа опытного оператора, и, как Сол ни присматривался, он не мог заметить следов грима, благодаря которому другая женщина могла бы сойти за Ребекку. Он вспомнил про отсутствовавшую родинку на ее бедре, но его мозг упрямо исследовал другую возможность — грим может изменить лицо, но может и скрыть родинку... Может быть, они хотели, чтобы он проявлял скептицизм, а они его постепенно разрушали бы и заодно разрывали на части его душу...
   На экране появились очередные титры:
 
   ПРОКЛЯТЬЕ БРАКА В ТОМ, ЧТО МОЖЕМ МЫ СЧИТАТЬ СВОИМИ ЭТИ ДЕЛИКАТНЫЕ СОЗДАНЬЯ, НО НЕ ПОДВЛАСТЕН НАМ ИХ АППЕТИТ[52].
 
   Сол слишком хорошо помнил страстность Ребекки в постели.
   — Шекспир, -хрипло сказал он. — Демонстрировать эрудицию в такой момент хуже вульгарности. Это буржуазное жлобство.
   Ответ был жестоким: большая подборка слайдов, пятнадцать или даже двадцать, обрушилась с экрана таким стремительным потоком, что он даже не успел их толком рассмотреть, но центральным персонажем была Ребекка, все время Ребекка, Ребекка с чернокожим громилой в разных сексуальных позах, Ребекка с другой женщиной, Ребекка со Спиро Агнью, Ребекка с мальчиком лет семи, Ребекка, Ребекка, во все более извращенных и патологических сценах, Ребекка с сенбернаром... И через все это бежит мятно-зеленая синусоида, продукт действия наркотика...
   — У настоящего садиста всегда есть стиль, -с трудом выдавил Сол. — Вы, ребята, практически так же отвратительны и ужасны, как дерьмовое третьеразрядное кино.
   Послышался стрекочущий механический звук, и вместо слайдов на экране замелькали кадры фильма. Он увидел несколько крупных планов Ребекки с сенбернаром и узнал ее знакомую мимику. Способна ли актриса воспроизвести неповторимый стиль сексуального поведения другой женщины? Да. Если понадобится воспроизвести точность реакций, эти люди воспользуются даже гипнозом.
   Кинолента резко оборвалась, и проектор выдал для Сола другое сообщение, которое держалось на экране несколько минут:
 
   ТОЛЬКО БЕЗУМЕЦ МОЖЕТ БЫТЬ АБСОЛЮТНО УВЕРЕН.
 
   Когда Сол понял, что сцена затянулась и ничего не изменится, пока он не заговорит, он сухо сказал:
   — Очень занимательно. И куда мне, по-вашему, пойти, чтобы разразиться истерикой?
   Ответа не последовало. Не слышалось ни звука. Ничего не происходило. Перед ним маячила какая-то решетка из красных пятиугольников, но так действовал наркотик — и само это видение помогло ему понять, какой именно наркотик, ибо геометрические узоры обычно видели люди во время мескалинового транса. Затем на фоне пятиугольников побежали мятно-зеленые синусоиды, а на экране появилось новое сообщение:
 
   ПОЧЕМ НАРКОТИК?
   ПОЧЕМ НАШ ОБМАН?
   ПОЧЕМ РЕАЛЬНОСТЬ?
 
   Вдруг Сол оказался в Копенгагене, на прогулочном катере, проходящем мимо русалочки в порту. Она повернулась и посмотрела на него.
   — Это дело с душком, -сказала она, и с этими словами у нее изо рта выплыла стайка рыбок. — Я ротоноска, — объяснила она.
   Дома у Сола была копия этой знаменитой скульптуры (должно быть, послужившая источником его галлюцинации), но почему-то он очень разволновался. Ему показалось, что в ее каламбуре кроется другой, более глубокий смысл, чем просто случайный намек на взрыв в «Конфронтэйшн»... что-то такое, что уходит в прошлое... проходит через всю его жизнь... и объясняет, почему он вообще купил эту статуэтку.
   «Я на пороге одного из тех знаменитых наркотических прозрений, о которых толкуют хиппи», — подумал он. Но русалочка рассыпалась на красные, оранжевые, желтые пятиугольники...
   И тут ему подмигнул единорог. «Мужик, — сказал он, — представь, он всегда торчит!»
   «Я же сам на днях рисовал эти картинки», — подумал Сол... но экран его спросил:
 
   РЕАЛЬНА ЛИ МЫСЛЬ ЕДИНОРОГА?
 
   ...и вдруг он впервые в жизни понял, что означает фраза «реальная мысль»; что имел в виду Гегель, давая определение Абсолютной Идеи как чистого мышления, размышляющего о чистом мышлении; что имел в виду епископ Беркли, когда отрицал реальность физического мира, хотя это явно противоречило всему человеческому опыту и здравому смыслу; что втайне пытался найти каждый детектив, хотя это всегда лежало на поверхности; почему он сам стал детективом; почему появилась Вселенная; почему всё...
   а потом он это забыл;
   затем вновь уловил мимолетный отблеск этого, как-то связанный с глазом на вершине пирамиды;
   и снова потерял в потоке образов единорогов, жеребцов, зебр, полос, полос, полос.
   Сейчас все поле его зрения было галлюцинацией... восьмиугольники, треугольники, пирамиды, органические формы эмбрионов и растущих папоротников. Наркотик действовал на него все сильнее. Перед ними предстали преступники, которых он отправил в тюрьму, — землистые, ненавидящие лица, — и экран сказал:
 
   ГУДМАН — ПЛОХОЙ ЧЕЛОВЕК[53].
 
   Он засмеялся, чтобы не заплакать. Этими обвиняющими лицами они ударили по больному месту, коснувшись его глубоких сомнений насчет работы, карьеры, выбора профессии, и как раз в такой момент, когда к этим же мыслям его подталкивал наркотик. Словно они читали его мысли и видели его галлюцинации. Нет; это просто случайное совпадение: существует статистическая вероятность, что во время наркотического сеанса один из множества разных приемов может сработать.
 
   ПОКА ХОТЬ ОДНА ДУША ТОМИТСЯ В НЕВОЛЕ, Я НЕ СВОБОДЕН.
 
   Сол снова рассмеялся, уже почти истерически; и еще отчетливее, чем раньше, понял, что скрывает за смехом слезы. Тюрьмы никого не воспитывают; моя жизнь потрачена зря; я предлагаю обществу иллюзию безопасности, а не реальную помощь. Хуже того, я давно это понял и сам себе лгал. Сол знает, что ощущение полной несостоятельности и глубочайшей горечи, которое его сейчас охватило, не вызвано наркотиком, а просто усилено. Это ощущение появилось у него давным-давно, но он всегда от него отмахивался, отгонял его от себя, фокусируя внимание на чем-то другом; наркотик просто позволил ему (заставил его) не отвернуться от этого ощущения, а в течение нескольких мгновений, полных глубокой тоски, честно увидеть его во всей полноте.
   Вдруг справа от него вспыхнул свет, и он увидел дверь, над которой зажглись неоновые слова: «Очищение и искупление».
   — Ладно, -с презрительной холодностью сказал он. -Я делаю следующий ход. — Он открыл дверь.
   Несмотря на крошечный размер, комната была обставлена, как самый дорогой бордель мира. Над кроватью с пологом на четырех столбиках висела иллюстрация, изображавшая Алису и гриб с надписью «Съешь меня». А на кровати, сбросив плейбойский костюмчик и в ожидании раздвинув ноги, лежала хорошенькая обнаженная светловолосая зайка.
   — Добрый вечер, -быстро сказала она, пристально глядя ему в глаза. — Я ваша Дева Зайка. Каждый мужчина хочет съесть на Пасху Деву Зайку, чтобы отпраздновать чудо Воскресения. Вы понимаете суть чуда Воскресения, сэр? Вы знаете, что ничто не истинно ивсе разрешено и что человек, посмевший нарушить роботическую обусловленность общества и совершить прелюбодеяние, умирает в момент оргазма, который испытывает с блудницей, чтобы воскреснуть к новой жизни? Вас учили этому в шуле? Или же вас просто напичкали еврейской моногамной чепухой? — Многие гипнотизеры говорят медленно, она же гипнотизировала быстротой речи. — Вы собирались съесть мертвое животное, что само по себе отвратительно, хотя безумное общество считает такое поведение нормальным, а вместо этого съедите желанную женщину(а потом ее трахнете), что действительно нормально, даже если сумасшедшее общество считает это отвратительным. Вы — один из Иллюминизированных, Сол, но никогда об этом не знали. Сегодня вы это узнаете. Вы узнаете себя настоящего, того, кем вы были, когда вас еще не зачали ваши отец и мать. И я говорю не о реинкарнации. Я говорю о чем-то намного более чудесном. Сол обрел дар речи.
   — Я оценил по достоинству ваше предложение, но я его отклоняю, -сказал он. — Откровенно говоря, на мой взгляд, в вашем дешевом мистицизме куда больше пошлятины, чем в сентиментальном вегетарианстве и вульгарной похотливости. Беда иллюминатов в том, что вы не имеете понятия ни об истинной драматургии в целом, ни о ее тонких нюансах.
   Пока он говорил, ее глаза расширялись, но не от удивления по поводу его сопротивления. Либо она была действительно взволнована и глубоко ему сочувствовала, либо была великой актрисой.
   — Очень жаль, -сказала она. — Ты отверг Рай, поэтому тебе придется пройти тяжелый путь по кругам Ада.
   Сол услышал сзади какое-то движение и, еще не успев обернуться, почувствовал острый укол в шею: игла, очередное зелье. Сначала ему дали сильный психоделик для обострения восприятия, а теперь транквилизатор или вообще яд: он понял, что теряет сознание.
 
   ***
 
   В 1923 году Адольф Гитлер стоял у подножия пирамидального алтаря и повторял за человеком с козлиной головой: «Цель оправдывает средства». Джеймс Джойс в Париже царапал карандашом слова, которые позже печатал его секретарь Сэмюэль Беккетт: «Доаскетический мужчина в поисках панистерической женщины». В нью-йорском Бруклине Говард Филип Лавкрафт, возвращаясь с вечеринки, на которой Харт Крейн вел себя совершенно по-скотски, чем подтвердил правоту мистера Лавкрафта в его предубеждении против гомосексуалистов, находит в почтовом ящике письмо и с удивлением читает: «Некоторые тайны, раскрытые вами в последних рассказах, лучше было бы не печатать. Поверьте мне, я ваш друг, но есть люди, которые предпочитают, чтобы эти полузабытые знания так и оставались в безвестности, и эти люди — грозные враги для любого человека. Вспомните, что случилось с Амброзом Бирсом...» А в Бостоне Роберт Патни Дрейк пронзительно кричит: «Ложь, ложь, и еще раз ложь. Повсюду сплошная ложь. Никто не говорит правду. Никто не говорит, что думает...» Его голос затихает.
   — Продолжайте, — говорит доктор Безетцунг, — у вас хорошо получается. Не останавливайтесь.
   — А зачем? — отвечает Дрейк, обессилев после вспышки ярости, и переворачивается на кушетке, чтобы посмотреть на психиатра. — Для вас же все это лишь выход подавленных эмоций, или игра на публику, или клинический случай. Вы не можете соглашаться со мной.
   — А вот и могу. И согласен с вами больше, чем вы думаете. — Доктор отрывает глаза от блокнота и встречается взглядом с глазами Дрейка. — Почему, собственно, вы предполагаете, что я поведу себя так же, как все те, кому вы пытались это сказать?
   — Если бы вы были со мной согласны, — осторожно сказал Дрейк, — если бы вы понимали, о чем я в действительности говорю, то были бы либо директором банка где-нибудь вместе с моим отцом, сражаясь за свою долю денег, либо революционером-бомбистом вроде Сакко и Ван-цетти. Это две единственные возможности, которые имеют смысл.
   — Две единственные возможности? Нужно выбирать либо одну крайность, либо другую?
   Дрейк снова устремляет взгляд к потолку и начинает разглагольствовать:
   — Вы должны были получить докторскую степень еще до специализации. Так вот, известен ли вам какой-нибудь случай, чтобы микробы покидали организм человека, который активно уничтожали, только потому, что у этого человека благородный характер или нежные чувства? Покинула ли туберкулезная палочка легкие Джона Китса, потому что он еще не успел написать несколько сот великих поэм? Должно быть, вы немного знаете историю, даже если никогда не бывали на передовой, как я: можете ли вы припомнить какое-нибудь сражение, которое опровергает афоризм Наполеона о том, что Бог всегда на стороне тех, у кого больше пушек и искуснее полководцы? Этот русский большевик, Ленин, распорядился, чтобы в школах всех обучали игре в шахматы. И знаете почему? Он считает, что шахматы преподносят урок, который должны выучить все революционеры: если ты не сумеешь правильно мобилизовать все силы, то проиграешь. Не имеет значения, насколько высоки твои моральные качества и благородны твои цели: безжалостно сражайся и используй каждую крупицу разума, иначе проиграешь. Мой отец это понимает. Люди, которые правят миром, всегда это понимали. Генерал, который этого не понимает, может быть разжалован в лейтенанты, если не хуже. Я видел, как был стерт с лица земли целый взвод, уничтоженный, словно муравейник под сапогом. Эти люди погибли не потому, что были безнравственными, грешными или не верили в Христа. А потому, что на этом месте и в этот день немцы превосходили их по огневой мощи. Это закон, единственный настоящий закон Вселенной, и все, что ему противоречит, все, чему учат в школах и церквях, есть ложь. -Сейчас он произносит это слово апатично. — Просто ложь.
   — Если вы действительно так считаете, -спрашивает доктор, -почему же вас до сих пор одолевают ночные кошмары и бессонница?
   Голубые глаза Дрейка неподвижно смотрят в потолок.
   — Не знаю, — наконец говорит он. — Поэтому я прихожу сюда.
   — Мун, Саймон, — вызывает дежурный по отделению.
   Я делаю шаг вперед, видя себя его глазами: борода, армейское обмундирование, купленное на распродаже, сплошь покрытое пятнами (мои собственные сопли и чужая блевотина). Архетипический грязный, мерзкий, вонючий хиппи-комми-революционер.
   — Та-ак, — сказал он, — еще один красавец.
   — Обычно я выгляжу аккуратнее, — спокойно отозвался я. — Невольно весь изгадишься, когда тебя арестовывают в этом городе.
   — В этом городе арестовывают только в одном случае, — сказал он, нахмурившись, — когда ты нарушаешь законы.
   — В России тоже арестовывают только в том случае, если ты нарушаешь законы, — приветливо говорю я. — Или по ошибке.
   Это было лишнее.
   — Умный парнишка, — ласково сказал он. — Мы здесь любим умников. — Он заглянул в полицейский протокол. — Отличный послужной список за ночь, Мун. Участие в массовых беспорядках, агрессивное поведение, оскорбление полицейского, сопротивление аресту, нарушение покоя. Прекрасно.
   — Я не нарушал покой, — говорю я. — Я нарушал войну. — Я украл эту остроту, которую всегда цитировала мама, у католического анархиста Аммона Хеннеси. — Остальные обвинения тоже сплошной идиотизм.
   — Слушай, я тебя знаю, — внезапно сказал он. — Ты сын Тима Муна. Так, так, так. Анархист во втором поколении. Подозреваю, что ты будешь сидеть так же часто, как и он.
   — У меня такие же подозрения, — соглашаюсь я. — По крайней мере, до Революции. И заметьте, потом мы вас сажать не будем. Мы построим хорошие лагеря где-нибудь в Висконсине и отправим вас туда бесплатно овладевать полезными профессиями. Мы считаем, что всех полицейских и политиков можно реабилитировать. Но если вы не захотите отправиться в лагерь и освоить полезную профессию, то вас никто не станет заставлять. Вы сможете жить на пособие.
   — Так, так, так, — произнес он. — Совсем как твой старик. Думаю, даже если бы я отвернулся, пока ребята отвели бы тебя куда-нибудь и хорошенько отделали, ты все равно продолжал бы острить?
   — Боюсь, что да, — улыбаюсь я. — Ирландский национальный характер, вы же знаете. Мы видим во всем смешную сторону.
   — Так, — задумчиво сказал он (ему ужасно нравилось это слово), — надеюсь, ты сможешь найти смешную сторону в том, что тебя ожидает. Ты предстанешь перед судьей Бушманом. И пожалеешь, что не попал вместо этого под дисковую пилу. Передай привет отцу. Скажи: привет от Джима О'Малли.
   — Он умер, — сказал я.
   Он опустил взгляд на следующий протокол.
   — Жаль это слышать, -пробормотал он. — Нанетти, Фред, -выкрикнул он, и парень с поломанной рукой сделал шаг вперед.
   Полицейский привел меня в кабинет дактилоскопии. Дактилоскопист вел себя как компьютер. «Правую руку». Я дал ему правую руку. «Левую руку». Я протянул левую руку. «Следуйте за полицейским». Я последовал за полицейским, и меня сфотографировали. Длинными коридорами мы спускались к залу ночного суда[54], и в уединенном месте полицейский неожиданно ударил меня дубинкой по нижней части спины, именно так (он знал свое дело), чтобы в течение месяца меня мучили боли в печени. Я крякнул, но предпочел ничего не говорить, чтобы он не вышел из себя и не врезал мне еще раз, поэтому он заговорил сам. «Трусливый педик», — сказал он.
   Совсем как в Билокси, штат Миссисипи: один коп хороший, второй — безразличный, а третий — злобный ублюдок, но это не имеет никакого значения. Все они винтики в одном механизме, и результат, который получается при переключении рычага передач, всегда одинаков, независимо от их настроя. Уверен, то же самое было в Бухенвальде: одни охранники старались быть более человечными, другие просто выполняли свою работу, третьи стремились максимально отравить жизнь узникам. Но все это не имело значения: действие механизма неизменно приводило к результату, ради которого он создавался.
   Судья Бушман (через два года мы подсыпали ему АУМ, но это совсем другая история, которая произойдет во время другого трипа) одарил меня знаменитым грозным взглядом Кинг-Конга.
   — Правила таковы, -сказал он. — Вам предъявляется обвинение. Вы можете дать показания либо хранить молчание. Если вы решите дать показания, у вас есть право изменить их на процессе. Когда я назначу сумму залога, вы можете быть отпущены при выплате судебному приставу десяти процентов от нее. Платить только наличными, никаких чеков. Если у вас нет наличных, вы проводите за решеткой всю ночь. Вы, граждане, натворили в городе кучу безобразий, и поручители под залог не успевают охватить все суды, так что вам чертовски не повезло оказаться в судебном зале, куда они не поспели. — Он повернулся к судебному исполнителю. — Полицейский протокол, — сказал он.
   Он прочитал послужной список моего криминального прошлого, сфабрикованный арестовавшим меня полицейским.
   — Пять обвинений за один вечер. Да вы тяжелый случай, Мун! Судебный процесс назначается на пятнадцатое сентября. Залог будет десять тысяч долларов. У вас есть тысяча долларов?
   — Нет, — сказал я, размышляя, сколько раз за вечер он произносил эту речь.
   — Одну минуту, — сказал Хагбард, материализуясь из коридора. — Я вношу залог за этого человека.
   МИСТЕР ХАРИС: Мистер Челине всерьез полагает, что правительству Соединенных Штатов нужен опекун?
   МИСТЕР ЧЕЛИНЕ: Я просто предлагаю выход для вашего клиента. Любое частное лицо, в досье которого значатся многочисленные убийства и ограбления, с радостью признало бы себя невменяемым. Вы продолжаете настаивать, что ваш клиент находился в здравом рассудке в Вундид-Ни? В Хиросиме? В Дрездене?
   СУДЬЯ ИМХОТЕП: Не устраивайте балаган, мистер Челине.
   МИСТЕР ЧЕЛИНЕ: Я предельно серьезен.
   — Кем вам приходится этот молодой человек? -раздраженно спросил Бушман. Он уже собирался кончить, когда полицейский поволок меня в тюрьму, и чуть не задохнулся, когда этот садомазохистский эквивалент полового акта внезапно прервался.
   — Он моя жена, — спокойно ответил Хагбард.
   — Что?
   — Гражданская жена, — продолжал Хагбард. — В Иллинойсе не признаются гомосексуальные браки. Но в любом случае гомосексуальность как таковая не считается преступлением в этом штате, так что не волнуйтесь, ваша честь. Позвольте мне заплатить и забрать его домой.
   Это было уж слишком.
   — Папочка, -сказал я, кривляясь как наш дружок Падре. -Какой ты молодец!
   У судьи Бушмана был такой вид, словно он хотел проломить молотком голову Хагбарда, но сдерживался.
   — Пересчитайте деньги, -сказал он приставу, — и проверьте, чтобы они оплатили все до последнего цента. А затем -сказал он нам, — я хочу, чтобы вы покинули этот зал как можно быстрее. А с вами мы встретимся пятнадцатого сентября, -добавил он в мой адрес.
   МИСТЕР ХАРИС: Мы считаем, что продемонстрировали необходимость строительства этой дамбы. По нашему мнению, мы показали, что доктрина о праве государства на принудительное отчуждение частной собственности имеет под собой убедительные конституционные основания и может применяться во многих подобных случаях. На наш взгляд, мы показали, что план расселения, предлагаемый правительством, не причинит неудобств истцам...
   — Сраные педики, -сказал коп, когда мы вышли за дверь.
   — Да здравствует Дискордия, -приветливо отозвался я. -Давай выбираться отсюда, — это уже Хагбарду.
   — Я на машине, — сказал он, махнув в сторону шикарного «мерседеса».
   — Для анархиста ты живешь слишком по капиталистически, — прокомментировал я, когда мы садились в этот великолепный механизм, концентрат украденного труда и прибавочной стоимости.
   — Я не мазохист, -ответил Хагбард. — Для меня мир -довольно неуютное место. Я не вижу причин, по которым должен чувствовать себя еще неуютнее. И черта с два я стану водить сломанную развалюху, которая половину времени провела в ремонтной мастерской, ради того чтобы быть «своим» для вас, левацтвующих простаков. Кроме того, — деловито добавил он, — полиция никогда не станет останавливать и обыскивать «мерседес». А вот скажи-ка мне, чертов моралист, сколько раз в неделю тебя, с твоей бородой, останавливают на твоем психоделическом «народном вагоне»?