Мы заглядываем в канализацию — это тоже, конечно, нетрудно было предугадать — и полностью убеждаемся, что тело убитого растворили в кислоте. Но чье? Вне всяких сомнений, того из двух, кто проиграл схватку в ванной, о которой нам так предусмотрительно написала страдающая бессонницей соседка или сосед. Победитель, когда мы установим, кто это, разыскав его, автоматически оказывается убийцей.
Оставшийся в живых — им оказался Периам — был должным образом найден. Он не уезжал далеко, но сам по себе этот факт ничего не значит: он вполне согласуется с самоуверенностью человека, который решается совершить и скрыть такое поистине чудовищное злодеяние. В самом деле, все обстоятельства, в которых мы его обнаруживаем (как вы, без сомнения, сами отметили, сэр), складываются в классический портрет преступника. Утешение в половой связи, броский дорогой отель с современными удобствами, пользование машиной жертвы, а кроме этого, и его девушкой — все это рисует перед нами картину, практически не оставляющую надежд на оправдание.
Инспектор прервался, чтобы закурить сигарету. Мистер Чабб смотрел' на него очень внимательно. Он пытался убедить себя, что эта мысль о классическом поведении убийц на самом деле уже приходила ему в голову.
— Такова, сэр, — продолжил Пербрайт, — была ситуация в том виде, в каком ее нам представили. «Представили» я, разумеется, употребляю в качестве рабочего слова, сэр… Дело, не сходя с места, можно было направлять директору государственного обвинения и, осмелюсь утверждать, обвинительный акт по делу Периама последовал бы автоматически. Но вы со свойственной вам дальновидностью не стали торопиться, сэр.
Главный констебль, скромно потупясь, рассматривал группку пограничных растений у своих ног.
— Было практически неизбежно, — возобновил свой рассказ Пербрайт, — что какая-то часть столь сложной и запутанной махинации не выдержит более пристальной проверки. И лабораторные эксперты заметили накладку. Волосы на молотке действительно были с головы Хопджоя — или, по крайней мере, соответствовали найденным на его одежде, — но попали они на молоток не в результате удара, который проломил ему голову. По словам Уорлока, их остригли ножницами и прилепили туда.
— Да, но кровь…
— Достаточно было неглубоко прорезать собственный палец — скажем, углом тогд же бритвенного лезвия, — чтобы получить нужное количество крови для молотка, а возможно, и для того, чтобы оставить несколько пятен в комнате.
— Ссора-то, однако, была, мистер Пербрайт. Я полагаю, мы не должны позволять этим ребятам с микроскопами уводить нас слишком далеко от этого факта.
— О да, ссора, конечно, была, — согласился Пербрайт. — Периам не отрицал этого, хотя свободно мог настаивать на обратном. Но, насколько я помню, я докладывал вам, что, по словам Периама, ссора получилась какая-то очень односторонняя; кричал и выходил из себя только Хопджой. Если мы примем эти слова на веру, не вправе ли мы будем предположить, что весь шум был поднят с вполне определенной целью — разбудить соседей и запечатлеть в их головах факт ссоры.
— И что же, кто-нибудь из них действительно проснулся?
— Те, с кем я разговаривал лично, ничего не слышали. Но сержант Лав в данный момент опрашивает жителей домов, примыкающих к Беатрис-Авеню сзади. У этих людей была гораздо лучшая возможность услышать любой шум, если таковой доносился из дома: звук бы долетал напрямую через сады.
Главный констебль кивнул:
— Хорошо. Теперь эта история с исчезнувшим телом — как вы ее объясняете? Я имею в виду то, что мы обнаружили в канализации, ну и все остальное.
— Вам приходилось что-нибудь читать о каннибализме, сэр?
— Не скажу, чтобы я особо этим интересовался, мистер Пербрайт, нет.
— Видите ли, говорят, что человеческое мясо очень похоже на свинину.
— Вот как.
— И вчера, более-менее случайно, я узнал, что с фермы, где Хопджой был регулярным гостем и вообще, я бы сказал, близким человеком, исчезла при таинственных обстоятельствах половина свиной туши. В багажнике его машины и в двух-трех местах в самом доме Уорлок обнаружил следы крови какого-то животного.
Почти целую минуту мистер Чабб в молчании наблюдал за продвижением уховертки обыкновенной по поперечине деревянной решетки, отделявшей его сад от соседнего.
— Я полагаю, мы не должны забывать, — произнес он наконец, — что дурачить людей таким образом и составляло основную линию поведения этого парня. Однако это совершенный стыд, когда подумаешь, какие деньги у нас тратятся на разведывательные службы. Беда в том, что они живут в своем, ими самими выдуманном мире. Я, честно говоря, не представляю, как мы сможем к нему подступиться. Я хочу сказать, мы не можем предъявить ему никакого обвинения.
Пербрайт поджал губы.
— Поведение, могущее повлечь за собой…
— …нарушение общественного спокойствия? — с грустным отвращением закончил фразу Чабб. — Вы, я смотрю, все еще наивно полагаете, что коллеги Хопджоя свободно позволят нам привлекать его к ответу, не правда ли? Да ведь с этой организацией иметь дело хуже, чем с трижды чертовым Дипломатическим Корпусом. Хопджои всплывет вскоре где-нибудь, расскажет им новую сказку про белого бычка и начнет подбирать себе других кредиторов, дайте только срок.
— Дело не исчерпывается, — медленно произнес Пербрайт, — попыткой уклониться от уплаты долгов. Человек может обставлять свое исчезновение без того, чтобы кому-то приходилось представать перед судом по обвинению в убийстве. В данном случае Хопджои не пожалел труда и проявил дьявольскую изобретательность, подставляя под удар конкретно Периама. Но осталась одна единственная вещь, которой несчастного старину Периама забыли снабдить, — это мотив. Почему он должен был желать смерти Хопджоя? Уж если у кого и были мотивы для убийства, так это у самого Хопджоя, коль скоро Периаму досталась его девушка.
Мистер Чабб задумался.
— Я понимаю, что вы хотите сказать. Но Хопджои, судя по всему, был изрядным мерзавцем во всем, что касалось женщин. Стал ли бы он так сильно расстраиваться из-за какой-то одной?
— Развращенность и ревность вполне совместимы, сэр. — Главный констебль вскинул брови. — Фактически, чем больше распущен человек в отношении секса, тем сильнее он, как правило, бывает возмущен, когда кто-то охотится в его собственных владениях.
— О, — коротко обронил мистер Чабб. — Вы, следовательно, считаете, что…— он повернулся и посмотрел, как далеко продвинулась уховертка,—…мы будем неправы, если спустим это дело на тормозах? Пербрайт поднялся.
— Я совершенно с вами согласен, сэр; нам нужно еще немного понаблюдать за развитием событий. Хопджоя определенно необходимо найти, даже если майор Росс попытается противостоять вашему мнению.
Мистер Чабб решительно снял уховертку с изгороди и раздавил ее каблуком.
— В конце концов, — заметил Пербрайт, — мы вправе считать, что одно, в некотором смысле, покушение на жизнь Периама уже было совершено. Когда станет ясно, что эта попытка не удалась, кто знает, может быть, будет предпринята другая — более ортодоксальная по замыслу.
Список находящихся по разным поводам в бегах людей, которых неустанно высматривают в толпе компетентные работники британских портов, аэропортов и железнодорожных вокзалов, пополнился именем Брайана Хопджоя. Циркуляр предписывал при обнаружении просто попросить этого человека снестись с главным констеблем Флаксборо. Возникли трудности с формулированием запроса на розыск. «Что мы им скажем, зачем он нам нужен?» — спрашивал мистер Чабб, — «…забрать забытую им шляпу?» Он соблюдал крайнюю осторожность, чтобы Росс и Памфри ничего не узнали об этом его распоряжении; хотя он все-таки, по предложению Пербрайта, обратился к ним с просьбой дать ему на время фотографию Хопджоя, которой они располагали и которая, насколько удалось выяснить, была единственной существующей. Памфри, с таким видом, будто его между делом попросили выстрелить в премьер-министра, когда он опять окажется в Лондоне, с некоторой резкостью подчеркнул совершенную секретность данного материала и попросил главного констебля впредь быть более осмотрительным.
Отказ в предоставлении снимка значительно затруднил и местное расследование. Пербрайт подготовил резюме словесных описаний Хопджоя, предложенных соседями, мистером Тоцером и директором отеля «Нептун» — последний проявил в этом деле особый энтузиазм — и раздал его двум полицейским в штатской одежде, которых местное управление смогло выделить для визитов на железнодорожные станции, в автобусные гаражи, таксомоторные фирмы в радиусе трех-четырех миль от города. В управление поступали обычные в таких случаях «я — вдруг — вспомнил» от друзей и знакомых: Хопджои садились в поезда до Лондона, Бирмингема и Ньюкасла одновременно с их же поездками на машине в Линкольн, Кембридж, Суиндон и Кесуик.
Сержант Лав, последовательно и безуспешно побуждавший жителей Посонз-Лейн вспомнить шум злобных пререканий в доме «на задах», нашел время, чтобы познакомить инспектора с версией, которую он самостоятельно разработал.
— Судя по словам Билли Маллея, этот парень относительно недавно лежал в больнице, так?
— Лежал. Насколько известно, пострадал в схватке мужа с любовником в роли последнего.
— Так вот, если там было что-нибудь серьезное, ему, возможно, и сейчас еще требуется лечение. Знаете, бывают же случаи, когда разыскиваемые преступники вынуждены обращаться к врачу, потому что у них, например, кончились какие-нибудь особенные таблетки.
— Слишком специфическое поле деятельности, Сид. Если бы Хопджой был диабетиком, мы бы о нем уже наверняка услышали. Хотя, в общем, попробовать стоит; словесный портрет у нас есть, и выразительнее его уже не сделаешь, разве что добавив шрам-другой.
Сержант Лав, чьи тайные мечты включали и такую, где Редактор Лав, в жилете, очень собранный и деловитый, просматривает свежий оттиск первой полосы, вновь отправился на Посонз-Лейн; в голове своей он, как знамя, уносил заголовок «Плейбой со шрамом найден в палате десять: преступник проник в больницу за упаковкой чудодейственного лекарства».
Никакие столь интригующие и полезные обществу варианты, казалось, не приходили в голову сестре Хауэлл, старшей в мужской палате хирургического отделения городской больницы Флаксборо. Это была сдержанная, гладкая, туго накрахмаленная женщина с неразрушимой улыбкой на подступах к розово-сахарному бастиону ее лица, глаза которого жили своей собственной, отдельной жизнью, беспрестанно перескакивая с предмета на предмет в поиске недостатков. Пербрайт изложил свою просьбу, чувствуя, что имеет в этих глазах не больше веса, чем ничтожная пылинка, которая покорно опускалась в луче солнечного света до уровня сверхчувствительных туфель сестры Хауэлл.
Она выслушала его, не прерывая. Вслед за этим ее улыбка претерпела незначительные изменения (глаза по-прежнему не желали отвлекаться, даже для мимолетного знакомства с собеседником), и сестра сказала, что, как бы ни хотелось ей помочь ему, инспектор, несомненно, поймет, что невозможно, совершенно невозможно нарушить конфиденциальность записей в истории болезни, даже для инспектора полиции.
Пербрайт заверил ее в своем понимании и преклонении перед ее верностью своему долгу, но вежливо поинтересовался, не согласится ли она хотя бы частично пересмотреть свои взгляды в более широких интересах правосудия. Полиция, к сожалению, получила задание разыскать одного из ее бывших пациентов, который бесследно исчез, и любые сведения о недавних повреждениях и заболеваниях его организма могли бы оказать неоценимую помощь в этом розыске.
— Мне искренне жаль, — ответила сестра Хауэлл, преданно сложив пальцы на переднике.
— В таком случае, возможно, если бы я смог обратиться к мистеру Хартону лично…
Глаза, готовые сразу же подчиниться, если того требовали обстоятельства, были, наконец, в упор наведены на него.
— Мистер Хартон очень занятый человек. Он, вероятно, в операционной. Я в самом деле никак не…
Дверь в конце коридора резко распахнулась. На них двинулась процессия людей в белых халатах. Сестра Хауэлл схватила Пербрайта за рукав и буквально оттащила его к стене.
— Вот и сам мистер Хартон, — взволнованно прошептала она. Пербрайту показалось, от него ждут, что он тут же преклонит колена.
Хирург продвигался вперед медленной свободной походкой. Удерживаясь на одном с ним уровне, быстро переступала короткими толстыми ногами Старшая сестра; в такт этой тяжелой рыси подпрыгивал и опускался ее красный, как сутана, двойной подбородок. Вслед за Хартоном и его спутницей шла молодая сестра со стопкой папок в руках, затуманенными в экстазе глазами солнцепоклонника она смотрела на затылок хирурга. Далее следовали два врача, живущие при больнице. Их белые халаты были расстегнуты, из карманов свисали черные трубки. Замыкали шествие человек семь-восемь студентов, которые вполголоса переговаривались между собой и постоянно посматривали на свои руки. Довольно часто весь парад останавливался и ждал, пока мистер Хартон, наклонив голову, с подчеркнутым вниманием выслушивал комментарии Старшей сестры и вознаграждал ее всплесками медоточивого смеха.
Когда процессия была уже готова исчезнуть за дверями палаты, Пербрайт вежливо, но твердо отвел удерживающую его руку сестры Хауэлл и шагнул вперед. Он виновато улыбнулся Старшей сестре и представился Хартону. Хирург с невозмутимым великодушием отвел его в сторону, в дежурную комнату. Через закрывшуюся за ними стеклянную дверь Пербрайт увидел, что остальные застыли в позах почтительного терпеливого ожидания.
Хартон, которому Пербрайт счел за благоразумие рассказать достаточно подробно о причинах, побудивших его обратиться к нему за сведениями, кивал понимающе и с добродушным видом. Почти такой же высокий, как и сам полицейский, он имел кожу цвета консервированной ветчины с рекламного проспекта. Этот цвет лица, настолько здоровый, что даже вызывал сомнения в своей естественности, еще больше подчеркивался (производя, как считали некоторые, жуткий эффект) уверенными аккуратными волнами преждевременно побелевших волос. У него были яркие, неподвижные глаза человека, который научился излучать обаяние, приводящее в трепет. Безупречные щеки обрамляли неожиданно маленький, пожатый рот — единственную напряженную черту его лица — который честолюбие украсило насечкой, какая бывает на диске для чеканки монет. Когда доктор говорил — голос его звучал очень музыкально, — его нижние зубы были видны больше, чем верхние.
— Мой дорогой инспектор, — он поискал сзади себя руками стол и оперся на него, перенеся часть своего веса на кончики растопыренных пальцев, — вы не должны воспринимать все эти разговоры о медицинском этикете слишком серьезно или буквально. Он выдуман в основном для того, чтобы нашим дорогим старушкам было чем заняться. — Он по-мальчишечьи улыбнулся через дверь Старшей сестре.
— Значит, у вас нет никаких возражений против того, чтобы дать мне эту информацию.
— Абсолютно никаких.
Пербрайт подождал с минуту, но Хартон лишь продолжал смотреть на него все с тем же безмятежным видом.
— Итак, сэр…?
— Итак, инспектор?
— Вы собирались рассказать мне о характере операции, проведенной вами на мистере Тревальяне.
— О нет, это не так.
Пербрайт в недоумении уставился на него.
— Видимо, мы неправильно поняли друг друга, сэр.
— А, может быть, может быть. Я говорил, что я — я лично, вы понимаете, — не возражаю против того, чтобы сообщить вам все интересующие вас сведения. И это чистая правда. Но я же не говорил, что возражений вообще не существует, разве не так?
Инспектор вздохнул. Вот, подумалось ему, тип человека, для которого нет большего наслаждения, чем сбивать с толку продавцов в магазинах несмешными шутками.
— Дело в том, инспектор, — Хартон засунул одну руку глубоко в карман и энергично поворошил там монеты, — что я просто-напросто не свободен следовать своим личным симпатиям и сообщить вам, что же тогда стряслось с нашим общим другом.
— А, вы, стало быть, в курсе, сэр? Хартон улыбкой свел на нет рассчитанную дерзость вопроса.
— Разумеется, я в курсе. Хирурги, знаете ли, время от времени запоминают, что они сделали и почему. На свой особый манер они, возможно, так же методичны в работе, как и полицейские.
— Насколько я вас понимаю, сэр, вы получили распоряжение не выдавать никакой информации относительно пребывания в больнице мистера Тревальяна?
— Должен заметить, что я не стал бы употреблять слово «распоряжения», но в общих чертах именно так и обстоят дела, инспектор. Осмелюсь ли я прошептать старое клише «национальная безопасность»? — Хартон элегантно выпрямился и шагнул к двери. — Между прочим, мы нашли мистера Тревальяна в высшей степени обаятельным джентльменом; я от души надеюсь, что ваше беспокойство по его поводу окажется напрасным.
Легко положив руку на плечо Пербрайта, он другой открыл дверь.
— Я, знаете ли, даже уверен, что так и будет.
Похлопывая рукой по плечу, он выпроводил инспектора из комнаты и самодовольным жестом призвал всех ожидающих его вновь построиться в процессию.
Пербрайт немедленно выехал в Броклстон.
Среди машин на площадке перед «Нептуном» он увидел «армстронг» Хопджоя, который приказал вернуть в распоряжение мистера и миссис Периам. Самих молодоженов он обнаружил играющими в малый гольф на площадке за отелем. Дорин, чьи уложенные косы имели вид защитного спортивного инвентаря, была в длинном розовом кардигане поверх платья в цветочек. Ее муж надел брюки из шерстяной фланели и темно-коричневый блейзер Ассоциации Выпускников Флаксборской Классической Школы.
Увидев инспектора, он подобрал с травы свой мяч и повел девушку ему навстречу.
— Брайан уже нашелся?
— Боюсь, что нет, мистер Периам.
— О. А мы думали, что вы как раз приехали нам об этом сообщить. — Торжественное, по-женски гладкое лицо повернулось к девушке: — Правда ведь, дорогая?
Периам поставил рядом три ярких шезлонга на краю лужайки, окружавшей лунку. Они сели.
— Нет, мистер Хопджой не вернулся. Я весьма сомневаюсь, что он вообще вернется. Но я думаю, с моей стороны будет только правильно успокоить ваши души на его счет. — Пербрайт по очереди посмотрел на своих слушателей. — Сейчас все выглядит так, как будто мы ошибались, предполагая, что ваш друг умер.
Дорин схватила мужа за руку.
— Вот видишь! Что я говорила?
Она повернулась к Пербрайту и, надув губки, затараторила в притворном негодовании:
— И подумать только, преследовать нас своим неправдоподобным рассказом, когда и пяти минут не прошло, как мы поженились. Я бы сказала, что это бестактно.
— Вы правы, миссис Периам. Примите мои извинения, но в тех обстоятельствах у нас не было другого выбора.
Периам рассматривал рукоятку клюшки, которую положил себе на колено.
— Да ладно, чего там, инспектор. Конечно, все это было неприятно для нас — я хочу сказать, вся ответственность, как мы чувствовали, легла бы на нас, если бы что-нибудь ужасное действительно случилось с Браем, мы ведь принесли ему столько огорчений, ты же знаешь, дорогая, — но полиция-то в этом никак не виновата. — Он поднял голову и криво улыбнулся Пербрайту: — Теперь вы знаете, на какие шутки можно нарваться, когда убегаешь с невестой лучшего друга.
Дорин вздохнула и прижала ладонь Периама к своему животу. Он торопливо одернул ее.
— Да, и еще один вопрос, инспектор… дом. Вы ведь там уже закончили, не так ли? Видите, в чем дело, мы…
— Если вы сможете подождать еще пару дней, сэр, мы все вернем на свои места. Этим мы, естественно, займемся сами, вам не о чем беспокоиться.
— И спасибо за то, что вернули нам машину.
— Ну как, была она покрыта кровью и отпечатками пальцев?
Периам с упреком бросил на жену быстрый взгляд.
— Дорин, право..:
— Я полагаю, — заговорил Пербрайт, — что вы поселиесь в старом доме, когда ваш отпуск закончится. Или вы, поженившись, думаете теперь переехать?
— Нет, мы останемся. По крайней мере, пока. Знаете, это был мой дом в течение стольких лет, а я по натуре изрядный домосед. Да и в любом случае, я уверен, мама не одобрила бы, если бы в доме стали жить чужие.
— Вы, конечно, понимаете, что осталась еще всякая всячина, в основном бумаги, принадлежащие мистеру Хопджою. Мы бы хотели подержать все это пока у себя, но если вдруг получите от него весточку, может быть, вы дадите нам адрес, по которому с ним можно будет связаться; вас ведь это не затруднит, сэр?
— Нисколько.
— Есть еще одна вещь, о которой мне любопытно было бы узнать, мистер Периам. Некоторое время назад, совсем, в общем-то, недавно, мистер Хопджой побывал в больнице. Мне достаточно хорошо известны обстоятельства, при которых он туда попал — их мы касаться не будем, — но интересно, не могли бы вы сказать мне, что за повреждения он получил.
Периам, задумавшись, провел пальцем по своему тяжелому округлому подбородку.
— Ну, если вам нужно знать, как это звучит на медицинском жаргоне, то тогда не могу. А вообще у него было то, что я назвал бы подбитой ногой.
— Насколько серьезно было повреждение? Я имею в виду, остались ли какие-нибудь следы: шрамы, искривления, что-нибудь в этом' роде?
— Боже, да что вы! Вернулся домой бодр и свеж, как огурчик. Между нами говоря, я думал, старине Браю просто понравилось изображать в больнице старого вояку. Вот он и просидел там столько времени. Вероятно, строил глазки какой-нибудь симпатичной сестрице.
— Значит, он не был никоим образом покалечен?
— Ни на вот столечко, инспектор. Понадобилось бы больше, чем простое падение, чтобы вывести Брая из строя, правда, дорогая?
— О, гораздо, — согласилась Дорин. Она с игривым видом извлекла пачку печенья из кармана Периама и теперь жевала одно, предварительно расковыряв его, чтобы посмотреть начинку.
— Да он здоров, как бык, — продолжал Периам. Эта тема, видимо, его очень заинтересовала. — Не хотел бы я иметь дело с Браем, когда он выходит из терпения. — Пербрайт про себя отметил, что Хопджой, вероятно, был печально не в форме в момент встречи с фермером Кроллом. Или, может быть, именно в вопросе утраченного терпения Кролл имел решающее преимущество.
Периам взялся за клюшку и вопросительно посмотрел на инспектора.
Пербрайт поднялся.
— Я думаю, у меня нет причин и дальше прерывать вашу игру. Извините, если я был несколько похож на…— он сглотнул, неожиданно почувствовав острое нежелание приносить даже формальные извинения.
— …скелет на пиру? — предложил Периам почти шутливо.
— О, но такой симпатичный скелет! — Пербрайт на короткое, но крайне .неловкое мгновение ощутил, как Дорин шаловливо уперлась грудью в его руку. В следующий момент она уже удалялась с мужем, поглядывая на инспектора через плечо и дожевывая очередную печенину.
В перерывах между затяжками сержант Маллей дышал тяжело, но умиротворенно. Он курил трубку, в которой, если судить по запаху, тлела смесь из старого синематографического паласа и дегтя. Сидел он в небольшой, без окон комнате в подвале полицейского управления, куда обычно приводили свидетелей по назначенным к слушанию делам, чтобы спокойный и доброжелательный вид огромного сержанта побуждал их давать более-менее внятное выражение своим воспоминаниям о пережитых ими трагедиях.
Маллей, к которому даже инспекторы и суперинтеданты относились как к хозяину здесь, в его уединенных апартаментах, — уже хотя бы потому, что не могли вынести вида его мучений при попытке оторвать свой центнер с лишним от раздавленного этим весом стула, — выслушал отчет Пербрайта о визите в больницу без удивления.
— Знал бы, что пойдете, сразу бы сказал, что просто потеряете время. Этот Хартон так же услужлив, как незаправленная машина для печатания денег. А уж эти чертовы женщины…— Он покачал головой.
— Послушай, Билл, я, собственно, не возражаю против того, чтобы эти люди играли в «угадай-что-у-Гос —пода-Бога-на-уме», раз это делает их счастливее. Но мне по-прежнему хотелось бы ближе познакомиться с персонажем, который затеял всю эту липовую эмайфайвщину [20].
Маллею удалось податься на несколько дюймов вперед и сложить руки на столе.
— Если вы действительно так интересуетесь этой операцией, думаю, я смог бы свести вас с человеком, который заговорит. Он работает ассистентом в операционном блоке и он приятель Джека Сайкса — того парня из лаборатории, я вам о нем рассказывал. Хотите, чтобы я попробовал?
— Было бы чудесно. Конечно, все это может оказаться несущественным и не имеющим отношения к делу. Периам сказал, что Хопджой просто слегка повредил ногу,, после больницы даже следа не осталось, но я полагаю, он не мог знать наверняка.
— Повредил ногу?
— Да, ногу.
— Но Хартон не занимается ногами. Он оперирует на внутренностях.
— О. — Пербрайт задумался. — Да, припоминаю, ты что-то говорил об этом раньше. Тогда, возможно, Хопджой скормил Периаму одну из своих знаменитых басен.
— Может, и так.
— Интересно, зачем… Ну, да ладно. Дай мне знать, если договоришься с другом мистера Сайкса, хорошо?
Лицо, с любопытством просунутое в узкую дверь, исказилось гримасой: посетитель, вдохнув табачного дыма от маллеевой трубки, отчаянно боролся с подступившей к горлу тошнотой.
Оставшийся в живых — им оказался Периам — был должным образом найден. Он не уезжал далеко, но сам по себе этот факт ничего не значит: он вполне согласуется с самоуверенностью человека, который решается совершить и скрыть такое поистине чудовищное злодеяние. В самом деле, все обстоятельства, в которых мы его обнаруживаем (как вы, без сомнения, сами отметили, сэр), складываются в классический портрет преступника. Утешение в половой связи, броский дорогой отель с современными удобствами, пользование машиной жертвы, а кроме этого, и его девушкой — все это рисует перед нами картину, практически не оставляющую надежд на оправдание.
Инспектор прервался, чтобы закурить сигарету. Мистер Чабб смотрел' на него очень внимательно. Он пытался убедить себя, что эта мысль о классическом поведении убийц на самом деле уже приходила ему в голову.
— Такова, сэр, — продолжил Пербрайт, — была ситуация в том виде, в каком ее нам представили. «Представили» я, разумеется, употребляю в качестве рабочего слова, сэр… Дело, не сходя с места, можно было направлять директору государственного обвинения и, осмелюсь утверждать, обвинительный акт по делу Периама последовал бы автоматически. Но вы со свойственной вам дальновидностью не стали торопиться, сэр.
Главный констебль, скромно потупясь, рассматривал группку пограничных растений у своих ног.
— Было практически неизбежно, — возобновил свой рассказ Пербрайт, — что какая-то часть столь сложной и запутанной махинации не выдержит более пристальной проверки. И лабораторные эксперты заметили накладку. Волосы на молотке действительно были с головы Хопджоя — или, по крайней мере, соответствовали найденным на его одежде, — но попали они на молоток не в результате удара, который проломил ему голову. По словам Уорлока, их остригли ножницами и прилепили туда.
— Да, но кровь…
— Достаточно было неглубоко прорезать собственный палец — скажем, углом тогд же бритвенного лезвия, — чтобы получить нужное количество крови для молотка, а возможно, и для того, чтобы оставить несколько пятен в комнате.
— Ссора-то, однако, была, мистер Пербрайт. Я полагаю, мы не должны позволять этим ребятам с микроскопами уводить нас слишком далеко от этого факта.
— О да, ссора, конечно, была, — согласился Пербрайт. — Периам не отрицал этого, хотя свободно мог настаивать на обратном. Но, насколько я помню, я докладывал вам, что, по словам Периама, ссора получилась какая-то очень односторонняя; кричал и выходил из себя только Хопджой. Если мы примем эти слова на веру, не вправе ли мы будем предположить, что весь шум был поднят с вполне определенной целью — разбудить соседей и запечатлеть в их головах факт ссоры.
— И что же, кто-нибудь из них действительно проснулся?
— Те, с кем я разговаривал лично, ничего не слышали. Но сержант Лав в данный момент опрашивает жителей домов, примыкающих к Беатрис-Авеню сзади. У этих людей была гораздо лучшая возможность услышать любой шум, если таковой доносился из дома: звук бы долетал напрямую через сады.
Главный констебль кивнул:
— Хорошо. Теперь эта история с исчезнувшим телом — как вы ее объясняете? Я имею в виду то, что мы обнаружили в канализации, ну и все остальное.
— Вам приходилось что-нибудь читать о каннибализме, сэр?
— Не скажу, чтобы я особо этим интересовался, мистер Пербрайт, нет.
— Видите ли, говорят, что человеческое мясо очень похоже на свинину.
— Вот как.
— И вчера, более-менее случайно, я узнал, что с фермы, где Хопджой был регулярным гостем и вообще, я бы сказал, близким человеком, исчезла при таинственных обстоятельствах половина свиной туши. В багажнике его машины и в двух-трех местах в самом доме Уорлок обнаружил следы крови какого-то животного.
Почти целую минуту мистер Чабб в молчании наблюдал за продвижением уховертки обыкновенной по поперечине деревянной решетки, отделявшей его сад от соседнего.
— Я полагаю, мы не должны забывать, — произнес он наконец, — что дурачить людей таким образом и составляло основную линию поведения этого парня. Однако это совершенный стыд, когда подумаешь, какие деньги у нас тратятся на разведывательные службы. Беда в том, что они живут в своем, ими самими выдуманном мире. Я, честно говоря, не представляю, как мы сможем к нему подступиться. Я хочу сказать, мы не можем предъявить ему никакого обвинения.
Пербрайт поджал губы.
— Поведение, могущее повлечь за собой…
— …нарушение общественного спокойствия? — с грустным отвращением закончил фразу Чабб. — Вы, я смотрю, все еще наивно полагаете, что коллеги Хопджоя свободно позволят нам привлекать его к ответу, не правда ли? Да ведь с этой организацией иметь дело хуже, чем с трижды чертовым Дипломатическим Корпусом. Хопджои всплывет вскоре где-нибудь, расскажет им новую сказку про белого бычка и начнет подбирать себе других кредиторов, дайте только срок.
— Дело не исчерпывается, — медленно произнес Пербрайт, — попыткой уклониться от уплаты долгов. Человек может обставлять свое исчезновение без того, чтобы кому-то приходилось представать перед судом по обвинению в убийстве. В данном случае Хопджои не пожалел труда и проявил дьявольскую изобретательность, подставляя под удар конкретно Периама. Но осталась одна единственная вещь, которой несчастного старину Периама забыли снабдить, — это мотив. Почему он должен был желать смерти Хопджоя? Уж если у кого и были мотивы для убийства, так это у самого Хопджоя, коль скоро Периаму досталась его девушка.
Мистер Чабб задумался.
— Я понимаю, что вы хотите сказать. Но Хопджои, судя по всему, был изрядным мерзавцем во всем, что касалось женщин. Стал ли бы он так сильно расстраиваться из-за какой-то одной?
— Развращенность и ревность вполне совместимы, сэр. — Главный констебль вскинул брови. — Фактически, чем больше распущен человек в отношении секса, тем сильнее он, как правило, бывает возмущен, когда кто-то охотится в его собственных владениях.
— О, — коротко обронил мистер Чабб. — Вы, следовательно, считаете, что…— он повернулся и посмотрел, как далеко продвинулась уховертка,—…мы будем неправы, если спустим это дело на тормозах? Пербрайт поднялся.
— Я совершенно с вами согласен, сэр; нам нужно еще немного понаблюдать за развитием событий. Хопджоя определенно необходимо найти, даже если майор Росс попытается противостоять вашему мнению.
Мистер Чабб решительно снял уховертку с изгороди и раздавил ее каблуком.
— В конце концов, — заметил Пербрайт, — мы вправе считать, что одно, в некотором смысле, покушение на жизнь Периама уже было совершено. Когда станет ясно, что эта попытка не удалась, кто знает, может быть, будет предпринята другая — более ортодоксальная по замыслу.
Список находящихся по разным поводам в бегах людей, которых неустанно высматривают в толпе компетентные работники британских портов, аэропортов и железнодорожных вокзалов, пополнился именем Брайана Хопджоя. Циркуляр предписывал при обнаружении просто попросить этого человека снестись с главным констеблем Флаксборо. Возникли трудности с формулированием запроса на розыск. «Что мы им скажем, зачем он нам нужен?» — спрашивал мистер Чабб, — «…забрать забытую им шляпу?» Он соблюдал крайнюю осторожность, чтобы Росс и Памфри ничего не узнали об этом его распоряжении; хотя он все-таки, по предложению Пербрайта, обратился к ним с просьбой дать ему на время фотографию Хопджоя, которой они располагали и которая, насколько удалось выяснить, была единственной существующей. Памфри, с таким видом, будто его между делом попросили выстрелить в премьер-министра, когда он опять окажется в Лондоне, с некоторой резкостью подчеркнул совершенную секретность данного материала и попросил главного констебля впредь быть более осмотрительным.
Отказ в предоставлении снимка значительно затруднил и местное расследование. Пербрайт подготовил резюме словесных описаний Хопджоя, предложенных соседями, мистером Тоцером и директором отеля «Нептун» — последний проявил в этом деле особый энтузиазм — и раздал его двум полицейским в штатской одежде, которых местное управление смогло выделить для визитов на железнодорожные станции, в автобусные гаражи, таксомоторные фирмы в радиусе трех-четырех миль от города. В управление поступали обычные в таких случаях «я — вдруг — вспомнил» от друзей и знакомых: Хопджои садились в поезда до Лондона, Бирмингема и Ньюкасла одновременно с их же поездками на машине в Линкольн, Кембридж, Суиндон и Кесуик.
Сержант Лав, последовательно и безуспешно побуждавший жителей Посонз-Лейн вспомнить шум злобных пререканий в доме «на задах», нашел время, чтобы познакомить инспектора с версией, которую он самостоятельно разработал.
— Судя по словам Билли Маллея, этот парень относительно недавно лежал в больнице, так?
— Лежал. Насколько известно, пострадал в схватке мужа с любовником в роли последнего.
— Так вот, если там было что-нибудь серьезное, ему, возможно, и сейчас еще требуется лечение. Знаете, бывают же случаи, когда разыскиваемые преступники вынуждены обращаться к врачу, потому что у них, например, кончились какие-нибудь особенные таблетки.
— Слишком специфическое поле деятельности, Сид. Если бы Хопджой был диабетиком, мы бы о нем уже наверняка услышали. Хотя, в общем, попробовать стоит; словесный портрет у нас есть, и выразительнее его уже не сделаешь, разве что добавив шрам-другой.
Сержант Лав, чьи тайные мечты включали и такую, где Редактор Лав, в жилете, очень собранный и деловитый, просматривает свежий оттиск первой полосы, вновь отправился на Посонз-Лейн; в голове своей он, как знамя, уносил заголовок «Плейбой со шрамом найден в палате десять: преступник проник в больницу за упаковкой чудодейственного лекарства».
Никакие столь интригующие и полезные обществу варианты, казалось, не приходили в голову сестре Хауэлл, старшей в мужской палате хирургического отделения городской больницы Флаксборо. Это была сдержанная, гладкая, туго накрахмаленная женщина с неразрушимой улыбкой на подступах к розово-сахарному бастиону ее лица, глаза которого жили своей собственной, отдельной жизнью, беспрестанно перескакивая с предмета на предмет в поиске недостатков. Пербрайт изложил свою просьбу, чувствуя, что имеет в этих глазах не больше веса, чем ничтожная пылинка, которая покорно опускалась в луче солнечного света до уровня сверхчувствительных туфель сестры Хауэлл.
Она выслушала его, не прерывая. Вслед за этим ее улыбка претерпела незначительные изменения (глаза по-прежнему не желали отвлекаться, даже для мимолетного знакомства с собеседником), и сестра сказала, что, как бы ни хотелось ей помочь ему, инспектор, несомненно, поймет, что невозможно, совершенно невозможно нарушить конфиденциальность записей в истории болезни, даже для инспектора полиции.
Пербрайт заверил ее в своем понимании и преклонении перед ее верностью своему долгу, но вежливо поинтересовался, не согласится ли она хотя бы частично пересмотреть свои взгляды в более широких интересах правосудия. Полиция, к сожалению, получила задание разыскать одного из ее бывших пациентов, который бесследно исчез, и любые сведения о недавних повреждениях и заболеваниях его организма могли бы оказать неоценимую помощь в этом розыске.
— Мне искренне жаль, — ответила сестра Хауэлл, преданно сложив пальцы на переднике.
— В таком случае, возможно, если бы я смог обратиться к мистеру Хартону лично…
Глаза, готовые сразу же подчиниться, если того требовали обстоятельства, были, наконец, в упор наведены на него.
— Мистер Хартон очень занятый человек. Он, вероятно, в операционной. Я в самом деле никак не…
Дверь в конце коридора резко распахнулась. На них двинулась процессия людей в белых халатах. Сестра Хауэлл схватила Пербрайта за рукав и буквально оттащила его к стене.
— Вот и сам мистер Хартон, — взволнованно прошептала она. Пербрайту показалось, от него ждут, что он тут же преклонит колена.
Хирург продвигался вперед медленной свободной походкой. Удерживаясь на одном с ним уровне, быстро переступала короткими толстыми ногами Старшая сестра; в такт этой тяжелой рыси подпрыгивал и опускался ее красный, как сутана, двойной подбородок. Вслед за Хартоном и его спутницей шла молодая сестра со стопкой папок в руках, затуманенными в экстазе глазами солнцепоклонника она смотрела на затылок хирурга. Далее следовали два врача, живущие при больнице. Их белые халаты были расстегнуты, из карманов свисали черные трубки. Замыкали шествие человек семь-восемь студентов, которые вполголоса переговаривались между собой и постоянно посматривали на свои руки. Довольно часто весь парад останавливался и ждал, пока мистер Хартон, наклонив голову, с подчеркнутым вниманием выслушивал комментарии Старшей сестры и вознаграждал ее всплесками медоточивого смеха.
Когда процессия была уже готова исчезнуть за дверями палаты, Пербрайт вежливо, но твердо отвел удерживающую его руку сестры Хауэлл и шагнул вперед. Он виновато улыбнулся Старшей сестре и представился Хартону. Хирург с невозмутимым великодушием отвел его в сторону, в дежурную комнату. Через закрывшуюся за ними стеклянную дверь Пербрайт увидел, что остальные застыли в позах почтительного терпеливого ожидания.
Хартон, которому Пербрайт счел за благоразумие рассказать достаточно подробно о причинах, побудивших его обратиться к нему за сведениями, кивал понимающе и с добродушным видом. Почти такой же высокий, как и сам полицейский, он имел кожу цвета консервированной ветчины с рекламного проспекта. Этот цвет лица, настолько здоровый, что даже вызывал сомнения в своей естественности, еще больше подчеркивался (производя, как считали некоторые, жуткий эффект) уверенными аккуратными волнами преждевременно побелевших волос. У него были яркие, неподвижные глаза человека, который научился излучать обаяние, приводящее в трепет. Безупречные щеки обрамляли неожиданно маленький, пожатый рот — единственную напряженную черту его лица — который честолюбие украсило насечкой, какая бывает на диске для чеканки монет. Когда доктор говорил — голос его звучал очень музыкально, — его нижние зубы были видны больше, чем верхние.
— Мой дорогой инспектор, — он поискал сзади себя руками стол и оперся на него, перенеся часть своего веса на кончики растопыренных пальцев, — вы не должны воспринимать все эти разговоры о медицинском этикете слишком серьезно или буквально. Он выдуман в основном для того, чтобы нашим дорогим старушкам было чем заняться. — Он по-мальчишечьи улыбнулся через дверь Старшей сестре.
— Значит, у вас нет никаких возражений против того, чтобы дать мне эту информацию.
— Абсолютно никаких.
Пербрайт подождал с минуту, но Хартон лишь продолжал смотреть на него все с тем же безмятежным видом.
— Итак, сэр…?
— Итак, инспектор?
— Вы собирались рассказать мне о характере операции, проведенной вами на мистере Тревальяне.
— О нет, это не так.
Пербрайт в недоумении уставился на него.
— Видимо, мы неправильно поняли друг друга, сэр.
— А, может быть, может быть. Я говорил, что я — я лично, вы понимаете, — не возражаю против того, чтобы сообщить вам все интересующие вас сведения. И это чистая правда. Но я же не говорил, что возражений вообще не существует, разве не так?
Инспектор вздохнул. Вот, подумалось ему, тип человека, для которого нет большего наслаждения, чем сбивать с толку продавцов в магазинах несмешными шутками.
— Дело в том, инспектор, — Хартон засунул одну руку глубоко в карман и энергично поворошил там монеты, — что я просто-напросто не свободен следовать своим личным симпатиям и сообщить вам, что же тогда стряслось с нашим общим другом.
— А, вы, стало быть, в курсе, сэр? Хартон улыбкой свел на нет рассчитанную дерзость вопроса.
— Разумеется, я в курсе. Хирурги, знаете ли, время от времени запоминают, что они сделали и почему. На свой особый манер они, возможно, так же методичны в работе, как и полицейские.
— Насколько я вас понимаю, сэр, вы получили распоряжение не выдавать никакой информации относительно пребывания в больнице мистера Тревальяна?
— Должен заметить, что я не стал бы употреблять слово «распоряжения», но в общих чертах именно так и обстоят дела, инспектор. Осмелюсь ли я прошептать старое клише «национальная безопасность»? — Хартон элегантно выпрямился и шагнул к двери. — Между прочим, мы нашли мистера Тревальяна в высшей степени обаятельным джентльменом; я от души надеюсь, что ваше беспокойство по его поводу окажется напрасным.
Легко положив руку на плечо Пербрайта, он другой открыл дверь.
— Я, знаете ли, даже уверен, что так и будет.
Похлопывая рукой по плечу, он выпроводил инспектора из комнаты и самодовольным жестом призвал всех ожидающих его вновь построиться в процессию.
Пербрайт немедленно выехал в Броклстон.
Среди машин на площадке перед «Нептуном» он увидел «армстронг» Хопджоя, который приказал вернуть в распоряжение мистера и миссис Периам. Самих молодоженов он обнаружил играющими в малый гольф на площадке за отелем. Дорин, чьи уложенные косы имели вид защитного спортивного инвентаря, была в длинном розовом кардигане поверх платья в цветочек. Ее муж надел брюки из шерстяной фланели и темно-коричневый блейзер Ассоциации Выпускников Флаксборской Классической Школы.
Увидев инспектора, он подобрал с травы свой мяч и повел девушку ему навстречу.
— Брайан уже нашелся?
— Боюсь, что нет, мистер Периам.
— О. А мы думали, что вы как раз приехали нам об этом сообщить. — Торжественное, по-женски гладкое лицо повернулось к девушке: — Правда ведь, дорогая?
Периам поставил рядом три ярких шезлонга на краю лужайки, окружавшей лунку. Они сели.
— Нет, мистер Хопджой не вернулся. Я весьма сомневаюсь, что он вообще вернется. Но я думаю, с моей стороны будет только правильно успокоить ваши души на его счет. — Пербрайт по очереди посмотрел на своих слушателей. — Сейчас все выглядит так, как будто мы ошибались, предполагая, что ваш друг умер.
Дорин схватила мужа за руку.
— Вот видишь! Что я говорила?
Она повернулась к Пербрайту и, надув губки, затараторила в притворном негодовании:
— И подумать только, преследовать нас своим неправдоподобным рассказом, когда и пяти минут не прошло, как мы поженились. Я бы сказала, что это бестактно.
— Вы правы, миссис Периам. Примите мои извинения, но в тех обстоятельствах у нас не было другого выбора.
Периам рассматривал рукоятку клюшки, которую положил себе на колено.
— Да ладно, чего там, инспектор. Конечно, все это было неприятно для нас — я хочу сказать, вся ответственность, как мы чувствовали, легла бы на нас, если бы что-нибудь ужасное действительно случилось с Браем, мы ведь принесли ему столько огорчений, ты же знаешь, дорогая, — но полиция-то в этом никак не виновата. — Он поднял голову и криво улыбнулся Пербрайту: — Теперь вы знаете, на какие шутки можно нарваться, когда убегаешь с невестой лучшего друга.
Дорин вздохнула и прижала ладонь Периама к своему животу. Он торопливо одернул ее.
— Да, и еще один вопрос, инспектор… дом. Вы ведь там уже закончили, не так ли? Видите, в чем дело, мы…
— Если вы сможете подождать еще пару дней, сэр, мы все вернем на свои места. Этим мы, естественно, займемся сами, вам не о чем беспокоиться.
— И спасибо за то, что вернули нам машину.
— Ну как, была она покрыта кровью и отпечатками пальцев?
Периам с упреком бросил на жену быстрый взгляд.
— Дорин, право..:
— Я полагаю, — заговорил Пербрайт, — что вы поселиесь в старом доме, когда ваш отпуск закончится. Или вы, поженившись, думаете теперь переехать?
— Нет, мы останемся. По крайней мере, пока. Знаете, это был мой дом в течение стольких лет, а я по натуре изрядный домосед. Да и в любом случае, я уверен, мама не одобрила бы, если бы в доме стали жить чужие.
— Вы, конечно, понимаете, что осталась еще всякая всячина, в основном бумаги, принадлежащие мистеру Хопджою. Мы бы хотели подержать все это пока у себя, но если вдруг получите от него весточку, может быть, вы дадите нам адрес, по которому с ним можно будет связаться; вас ведь это не затруднит, сэр?
— Нисколько.
— Есть еще одна вещь, о которой мне любопытно было бы узнать, мистер Периам. Некоторое время назад, совсем, в общем-то, недавно, мистер Хопджой побывал в больнице. Мне достаточно хорошо известны обстоятельства, при которых он туда попал — их мы касаться не будем, — но интересно, не могли бы вы сказать мне, что за повреждения он получил.
Периам, задумавшись, провел пальцем по своему тяжелому округлому подбородку.
— Ну, если вам нужно знать, как это звучит на медицинском жаргоне, то тогда не могу. А вообще у него было то, что я назвал бы подбитой ногой.
— Насколько серьезно было повреждение? Я имею в виду, остались ли какие-нибудь следы: шрамы, искривления, что-нибудь в этом' роде?
— Боже, да что вы! Вернулся домой бодр и свеж, как огурчик. Между нами говоря, я думал, старине Браю просто понравилось изображать в больнице старого вояку. Вот он и просидел там столько времени. Вероятно, строил глазки какой-нибудь симпатичной сестрице.
— Значит, он не был никоим образом покалечен?
— Ни на вот столечко, инспектор. Понадобилось бы больше, чем простое падение, чтобы вывести Брая из строя, правда, дорогая?
— О, гораздо, — согласилась Дорин. Она с игривым видом извлекла пачку печенья из кармана Периама и теперь жевала одно, предварительно расковыряв его, чтобы посмотреть начинку.
— Да он здоров, как бык, — продолжал Периам. Эта тема, видимо, его очень заинтересовала. — Не хотел бы я иметь дело с Браем, когда он выходит из терпения. — Пербрайт про себя отметил, что Хопджой, вероятно, был печально не в форме в момент встречи с фермером Кроллом. Или, может быть, именно в вопросе утраченного терпения Кролл имел решающее преимущество.
Периам взялся за клюшку и вопросительно посмотрел на инспектора.
Пербрайт поднялся.
— Я думаю, у меня нет причин и дальше прерывать вашу игру. Извините, если я был несколько похож на…— он сглотнул, неожиданно почувствовав острое нежелание приносить даже формальные извинения.
— …скелет на пиру? — предложил Периам почти шутливо.
— О, но такой симпатичный скелет! — Пербрайт на короткое, но крайне .неловкое мгновение ощутил, как Дорин шаловливо уперлась грудью в его руку. В следующий момент она уже удалялась с мужем, поглядывая на инспектора через плечо и дожевывая очередную печенину.
В перерывах между затяжками сержант Маллей дышал тяжело, но умиротворенно. Он курил трубку, в которой, если судить по запаху, тлела смесь из старого синематографического паласа и дегтя. Сидел он в небольшой, без окон комнате в подвале полицейского управления, куда обычно приводили свидетелей по назначенным к слушанию делам, чтобы спокойный и доброжелательный вид огромного сержанта побуждал их давать более-менее внятное выражение своим воспоминаниям о пережитых ими трагедиях.
Маллей, к которому даже инспекторы и суперинтеданты относились как к хозяину здесь, в его уединенных апартаментах, — уже хотя бы потому, что не могли вынести вида его мучений при попытке оторвать свой центнер с лишним от раздавленного этим весом стула, — выслушал отчет Пербрайта о визите в больницу без удивления.
— Знал бы, что пойдете, сразу бы сказал, что просто потеряете время. Этот Хартон так же услужлив, как незаправленная машина для печатания денег. А уж эти чертовы женщины…— Он покачал головой.
— Послушай, Билл, я, собственно, не возражаю против того, чтобы эти люди играли в «угадай-что-у-Гос —пода-Бога-на-уме», раз это делает их счастливее. Но мне по-прежнему хотелось бы ближе познакомиться с персонажем, который затеял всю эту липовую эмайфайвщину [20].
Маллею удалось податься на несколько дюймов вперед и сложить руки на столе.
— Если вы действительно так интересуетесь этой операцией, думаю, я смог бы свести вас с человеком, который заговорит. Он работает ассистентом в операционном блоке и он приятель Джека Сайкса — того парня из лаборатории, я вам о нем рассказывал. Хотите, чтобы я попробовал?
— Было бы чудесно. Конечно, все это может оказаться несущественным и не имеющим отношения к делу. Периам сказал, что Хопджой просто слегка повредил ногу,, после больницы даже следа не осталось, но я полагаю, он не мог знать наверняка.
— Повредил ногу?
— Да, ногу.
— Но Хартон не занимается ногами. Он оперирует на внутренностях.
— О. — Пербрайт задумался. — Да, припоминаю, ты что-то говорил об этом раньше. Тогда, возможно, Хопджой скормил Периаму одну из своих знаменитых басен.
— Может, и так.
— Интересно, зачем… Ну, да ладно. Дай мне знать, если договоришься с другом мистера Сайкса, хорошо?
Лицо, с любопытством просунутое в узкую дверь, исказилось гримасой: посетитель, вдохнув табачного дыма от маллеевой трубки, отчаянно боролся с подступившей к горлу тошнотой.