Устинова Татьяна Витальевна. Дом-фантом в приданое

   — Насть, — заговорила Олимпиада, сменив тон с умильно-веселого на в меру деловой, в меру просительный, — ты просто скажи — когда, а то мне начальство покоя не дает! Когда интервью выйдет, ты ведь уже все сделала!..
   — Да я-то сделала, — отвечала Настя довольно прохладно, в полном соответствии с правилами игры, — но ты же понимаешь, как у нас все непросто! Тут ВВП опять с визитом ломанулся, у нас все занято этим визитом! И начальство говорит, что директор — это региональный материал, а не всероссийский, и все в таком духе!
   — Ну, завод как раз всероссийского значения!
   — Лип, мы не газета «Правда» времен двадцать пятого съезда КПСС, чтобы писать про то, как чугун льют!
   — Настенька, но ты же сама делала интервью, а у тебя они получаются изумительные! — Это был не совсем подхалимаж, ибо интервьюером Настя считалась высококлассным. — У тебя он там такой пупсик получился, прямо красавец-мужчина, хоть бери его и уводи от законной супруги.
   — Хорек он страшный, а не пупсик. Липа! Ты его на фотке видела?
   Некоторое время они толковали, хорек он или пупсик, а расстались, пообещав друг другу еще «созвониться». Ничего толком не было сказано, но почему-то Олимпиада уверилась, что на этот раз дело сдвинулось с мертвой точки.
   И тут произошло непредвиденное.
   Дверь в коридор, которая всегда была открыта, вдруг качнулась, и на пороге появилась Марина Петровна со странным выражением лица. Липе показалось даже, что она подслушивала.
   — С кем ты разговаривала?
   Олимпиада пожала плечами:
   — С газетой «Труд», а что случилось, Марин?
   Марина Петровна вошла и оперлась руками об Олимпиадин стол. Никита Белов, который делил с Тихоновой кабинет и в данный момент с сосредоточенным лицом раскладывал пасьянс, незаметно переключил его на какой-то текст и зевнул, не разжимая челюстей.
   — Ты так разговариваешь с журналистами?
   Олимпиада перепугалась:
   — Ну… да. А что такое?
   — Позволь, но это же работа! Ты позволяешь себе болтать с журналисткой, как с подругой?!
   Олимпиада смотрела ей в лицо и медленно осознавала, что дело ее плохо.
   В университетскую бытность пришлось ей проходить практику на Российском телевидении. Ничего особенного она там не делала, в пресс-службе бумажки подавала и принимала, и еще замирала от восхищения, когда в буфете на седьмом этаже старого министерского здания на 5-й улице Ямского Поля встречала скучно жующих бутерброды «звезд». Ничему путному она бы так и не научилась, если бы не начальник. То есть он не был ее непосредственным начальником, а был как раз «начальником телевидения», то ли генеральным директором, то ли первым заместителем, но иногда так получалось, что она присутствовала на совещаниях, подменяя его помощницу Таню, у которой всегда была куча дел. Этот начальник, не делая ничего такого специального, собственно, и научил ее работать. Он был очень хорошо образован, деятелен, напорист и трудолюбив. По-английски говорил так же хорошо, как и по-русски, и уважал не только начальствующих, но и подчиненных, что тоже бывает, но редко.
   — Весь бизнес, — сказал он однажды на совещании какому-то мальчику, который жаловался на то, что он куда-то звонит, а там, куда он звонит, его никто не хочет слушать, — держится только на личных связях. Профессионализм, знания, эрудиция, все это необходимо, но абсолютно вторично. Никто не станет иметь с вами дела, если вы отвратительно общаетесь, каким бы профессионалом вы ни были.
   Он быстро съехал на другую тему, но про «личные связи» Олимпиада запомнила хорошо. Всеми силами она старалась нарабатывать, поддерживать и укреплять именно их, и ей это удавалось!.. Она знала журналистов по именам, знала их мужей и жен, кто развелся, женился или только собирается развестись или жениться. Знала, что у Насти Молодцовой дочка, а у Ивана Вешнепольского, руководителя телеканала ТВТ, даже две. Еще она знала, что Лида Шубина из «Коммерсанта» панически боится непроверенной информации и долго согласовывает с юридическим отделом каждое слово, и при этом торопить ее бессмысленно. Катя Костикова любит смешные книжки и терпеть не может грубой «заказухи» и еще пишет для глянцевых журналов под другими фамилиями, и в этих журналах ее ценят и всегда печатают.
   К Насте она ездила в роддом, с Костиковой пила пиво, а Вешнепольского неизменно поздравляла с Днем защитника Отечества, потому что он начинал когда-то военным корреспондентом и однажды даже попал на Кавказе в плен.
   Должно быть, Марина Петровна поняла это как-то не правильно, потому что Олимпиада никак не могла взять в толк, отчего та так прогневалась.
   — Марин, Настя Молодцова должна поставить наш материал, и я просто решила ее поторопить.
   — Разговорами о том, как пописала ее дочь?!
   — Ну, просто она недавно родила, и для нее это сейчас важно.
   — Зато для нас совершенно неважно! — почти простонала Марина Петровна. — Что это такое? Что это вообще за разговоры в служебное время?!
   Никита Белов за соседним столом перестал зевать и навострил уши. Назревал скандал — единственная отрада в их затхлом болоте!..
   — Я просто хотела ей напомнить…
   — Напомнить?! — У начальницы покраснели щеки. — Никаких напоминаний я не слышала! Я слышала только какую-то… бабскую болтовню! И ты еще позволяешь себе утверждать, что это деловая беседа! Что ты должна была сделать?
   — В… каком смысле?
   — В прямом! Что ты должна была сделать?! Напомнить ей про материал?! Вот и напоминала бы! А ты болтала с ней невесть о чем! Нужно было задать вопрос и потребовать ответа, только и всего!
   — Я не могу ничего от нее требовать, — потихоньку начиная злиться, сказала Олимпиада. — Мы не платим за материал, она делает его просто из уважения к нам.
   — К кому — к нам? — пронзительно спросила Марина Петровна. — К нашему холдингу или к тебе лично?! Что ты выдумываешь?! Лично ты никому не нужна и неинтересна, уж поверь мне! Если она делает материал, то только потому, что информационный повод у нас вполне достойный!
   Олимпиада хотела было ответить, что никакого такого повода и в помине нет, потому что в России тысячи заводов и тысячи директоров и московские газеты вовсе не пишут огромные материалы про каждого из них! Еще она хотела сказать, что самое главное в любом бизнесе — это личные связи. И еще про то…
   — Значит, так, — заявила Марина Петровна с отвращением. — Все внеслужебные разговоры я попрошу вести дома. Я запрещаю тебе завязывать с журналистами какие-то другие отношения, кроме деловых. Если ты таким способом создаешь известность лично себе, пожалуйста, не вмешивай сюда нашу компанию и не делай этого от ее имени! А я оставляю за собой право… доложить об этом начальству.
   — Начальству?…
   Марина Петровна величественно кивнула и пошла к двери. Олимпиада смотрела ей вслед, и Никита Белов выглянул из-за компьютера.
   Начальница остановилась и повернулась со скорбным лицом:
   — Я заходила сказать, что тебя разыскивают из ФСБ. Телефон у секретаря.

***

   Олежка приехал поздно и очень недовольный. Кто-то перехватил у него выгодную сделку.
   Олежка работал в риелторской конторе и «занимался жильем». У него были сумасшедшая мамаша, сумасшедший папаша, сумасшедший брат и никакого собственного жилья. Поначалу Олимпиаде казалось, что он полюбил ее чистой любовью исключительно по причине наличия у нее этого самого собственного жилья, но потом она перестала морочить себе голову подобной ерундой.
   — Что это такое, черт побери? — спросил он устало, когда Олимпиада отворила дверь. — К тебе что, кто-то ломился?
   — Я же тебе говорила! У нас человека убили, а потом он взорвался почти у меня в квартире! Еще на той неделе!..
   — Ах да! — сказал Олежка. — Я и забыл.
   Он все время все забывал.
   Он протиснулся в квартиру, поискал, куда бы кинуть портфель, потому что полочки, на которую он его кидал всегда, больше не существовало. На самом деле разрушения были не слишком значительными — дверь, стены, как будто побитые шрапнелью, полочка, развалившаяся пополам, и треснувшее зеркало, про которое Люсинда сказала: «Плохая примета». Больше ничего не пострадало — из-за того, что заезжий швейцарец сумел в последний момент поддать носилки голой ногой, и мертвое тело, медленно переворачивающееся в воздухе, ей виделось третью ночь в кошмарных снах. Да еще пришлось отмывать пятна крови, но в этом ей помогла Люсинда.
   — Ну, что тут было? — спросил Олежка, поцеловав ее сухим и шуршащим, как осенний лист, поцелуем. — Правда, что ли, взрыв?!
   Пока Олимпиада рассказывала все, что уже три раза повторила ему по телефону, он задумчиво стянул брюки, оставшись в носках и некоем подобии колготок. Снял пиджак, пристроил его на спинку кресла-качалки, с которой он все равно всегда падал, через голову стащил галстук и рухнул на диван — устал.
   — Ужасно, — посочувствовал он, когда Олимпиада закончила рассказывать — в четвертый раз. — Ну, при нашей жизни бывает и не такое.
   — Бывает, — согласилась Олимпиада из кухни, где она стряпала ужин и очень торопилась, потому что, приезжая с работы, Олежка всегда хотел есть. — Но, знаешь, мне почему-то казалось, что со мной такого быть уж точно не может никогда!
   — Все под богом ходим, — сказал Олежка-философ и зевнул. — А моя мамаша знаешь что учудила?
   — Что?
   — Сегодня позвонила и сообщила, что подаст на нас с братом на алименты, потому что мы ей денег не даем! Вот дура старая! Она думает, что у меня зарплата официальная! Представляешь, отсудят ей алименты, а у меня зарплата тысячу семьсот восемь! Вот с них и будет получать, идиотка!
   Олимпиада помолчала.
   — Олежка, а может, лучше ей просто денежек давать? Она же не от хорошей жизни в суд подает!
   — Да? — взвился Олежка. — Давать ей, да? А она мне давала, что ли?! И за что это я ей буду деньги давать?! Я что, должен ей, что ли?!
   Олимпиада пожала плечами. Ей не нравились такие разговоры.
   У нее тоже трудные отношения с матерью, но ей никогда не приходило в голову прилюдно называть ее «старой дурой»!
   Иногда Олимпиаде даже нравилось, что Олежка как будто сирота — не бывает никаких проблем с потенциальными родственниками! К ним не нужно ходить «на чай» и звать их к себе тоже не нужно, и наплевать, что там думает его мамочка на ее счет, и наплевать, как именно она представляет себе семейную жизнь сыночка, и не надо запоминать дни рождения и что-то такое выдумывать с поздравлениями и подарками, и вообще никак не нужно соотносить себя с чужой семьей и их интересами! Все Олежкино свободное время принадлежит только им двоим, и они могут использовать его по собственному усмотрению, не обращая ни на кого внимания, — а это ведь самое главное!
   Но все же судиться с родителями из-за денег казалось ей не слишком… красивым.
   — А брат вообще безработный, так он сказал, что кукиш ей с маслом, от пособия по безработице уж точно не отсудят! Говорит, пойду на биржу, специально встану на учет, чтобы она сообразила, что от него ей ничего не достанется! Он мне тоже сегодня звонил.
   — Зря вы так, — пробормотала Олимпиада. — Это же ваша мать, не кто-нибудь…
   — Да ладно! Что ты понимаешь! Сама-то небось тоже к мамашке не побежала, когда у тебя тут бомба взорвалась! И еще меня учишь!
   — Я тебя не учу, я просто так…
   — Ну, а раз так, — сказал Олежка и зевнул, — давай закроем эту тему. А где пульт от телевизора?
   — Не знаю.
   — Опять эта дура была, соседка твоя? — Олежка поднял с дивана плед, стал под ним шарить и быстро нащупал пульт. — Она вечно с пультом балуется! Зачем ты ее пускаешь, Липа? Сопрет у тебя чего-нибудь, будешь потом слезы проливать!
   — Ничего она не сопрет, я ее сто лет знаю!
   — Да она на рынке торгует!
   — У нас полстраны на рынке торгует!
   — И всех надо к себе в дом пускать, да? Лимитчица, с черножопыми валандается, а ты ее чаями с кофеями поишь!
   — Олежка, я не люблю, когда ты так говоришь.
   — А я не люблю, что она таскается сюда! Не пускай ты ее, ради бога, на что она тебе сдалась! Еще заразу какую-нибудь занесет!
   — Олежка!..
   — А что? Очень просто, от черножопых!
   — Олежка, прекрати ты этот расизм, — попросила Олимпиада. Слушать его больше она не желала. — Лучше вымой руки и садись ужинать.
   — Найди мне пульт сначала, — буркнул он сердито, быстренько затолкал руку между валиком и подушкой и разжал пальцы. Пульт канул в щель.
   Из кухни прибежала Олимпиада, стала искать, конечно же, ничего не нашла, и, ворча и чувствуя себя абсолютно правым — баб дур надо учить! — Олег отправился в ванную.
   Там он помыл руки глицериновым мылом, посмотрел на себя в зеркало, оттянул щеку и изучил прыщик, вскочивший утром на шее. Прыщик был довольно мелкий и не слишком заметный, но все равно он его «беспокоил». Олежка поискал одеколон, нашел его на обычном месте — за деревянной дверцей шкафчика, побрызгал, переждал, пока щипало, и снова оттянул щеку.
   Когда он вернулся. Олимпиада, пыхтя, ползала по ковру. Голова ее была под диваном.
   — Представляешь, куда завалился, — сказала она и села на ковре. В руке у нее был пульт. — И Люсинда тут ни при чем. Она телевизор не смотрела!
   — Значит, все-таки приходила! — констатировал Олежка и потрогал прыщ, который опять защипало. — В следующий раз приеду, чтоб ее тут не было!
   — Да ее и так нет, — возмутилась Олимпиада и дала ему пульт. — И что ты все бухтишь, я не понимаю! Тут такие события, а ты ко мне привязался!
   — А у меня что? У меня не события? Мать, чокнутая, в суд подает, заказ увели, и знаешь, кто увел? Тырышкин, гад! Пришел к Бортко и сказал, что он на ту трехкомнатку уже трех клиентов нацелил, а на самом деле клиент был всего один, а остальные какие-то его приятели, и он с ними ездил! Уж не знаю, чего они там делали, только это не клиенты были!
   — Да, — сказала Олимпиада, которой решительно наплевать было и на Тырышкина — знать бы хоть, кто это такой! — и на клиентов, и на трехкомнатку. — У меня тоже начальница сегодня «Цыганочку» с выходом закатила.
   Олежка не стал спрашивать про начальницу, как и Олимпиада не уточняла про Тырышкина, и они сели ужинать. Ужин был так себе, ничего особенного, а Олимпиаде хотелось вкусного.
   Но она дала себе слово, что к лету обязательно купит что-нибудь новое и необыкновенное, платье, а может, бирюзовую рубаху, как у Рене Зельвегер, и по этой причине следовало экономить. Олежка же никогда ничего не привозил, вот и пришлось довольствоваться макаронами под соусом «болонез», который она замечательно научилась готовить из привядших помидоров, томатной пасты, чеснока и натертого на терке старого сыра.
   Олежка съел целую тарелку макарон и огляделся в поисках дополнительной еды, но ее не было.
   — А к чаю что?
   Олимпиада призналась, что к чаю только сушки.
   — Ты разве не знала, что я приеду?
   — У меня денег мало, — сообщила Олимпиада. — Дверь придется ставить, коробку менять, и вообще, лето скоро.
   — У меня денег нет, — быстро сказал Олежка и убрался из кухни, видно, боялся, что она попросит.
   Олимпиада сполоснула тарелки, задумчиво сгрызла засохшую от долгого лежания, давно почищенную морковку, поставила сильно громыхнувший чайник на допотопную газовую плиту и критическим взглядом окинула мусорный пакет. Он был полон, его нужно отнести на помойку, а путь к ней неблизкий.
   Помойка дому, не обозначенному на плане вечного города, не полагалась, и жильцы ходили к новым домам, следовало пройти между старыми липами, дойти до гаражей, повернуть направо, потом дорогу перейти, и готово дело!
   Нести мусор можно было только вечером, потому что жильцы из «микрорайона», то есть из новых домов, стерегли свою помойку и не разрешали чужакам бросать в нее мусор. Утром наверняка там будут дежурить бабульки и выбросить не дадут. Придется идти с пакетом по Чистопрудному бульвару до метро, где есть урны.
   Олимпиада повздыхала и стала готовиться к экспедиции.
   Она надела ботинки, куртку, подумала, сунула в карман перчатки и взялась за пакет. Он был довольно тяжелый.
   — Ты куда? — крикнул услышавший ее передвижения Олежка.
   — Мусор вынести.
   Он немного подумал. Олимпиада ждала. Неужели скажет, что сам вынесет?!
   — Слушай, купи мне сигарет. И еще жвачку. У меня последняя подушечка осталась.
   Олимпиада вздохнула:
   — Где я тебе возьму сигареты? Здесь нигде не продают.
   — А в продуктовом у метро. В круглосуточном! Принеси, а?
   Денег на сигареты он ей, конечно, не предложил.
   Ну и ладно! Ладно! Ведь мы точно знаем, что принцев не бывает! Ну, он не принц, что же теперь поделаешь?!
   Олимпиада протиснулась в дверь, протащила мешок и затопала вниз по лестнице.
   Да и черт с ними, со всеми принцами на свете! Олежка совсем не плохой, просто обычный парень, и, может быть, все дело в том, что они не живут вместе? Он приезжает к ней в гости и чувствует себя здесь именно гостем, а вот когда он почувствует себя хозяином…
   Она вывалилась на улицу, выволокла свой мешок и, неуверенно держась на мокром льду, сделала несколько шагов.
   — Весна, — сама себе сообщила Олимпиада тихонько, глубоко вздохнула, посмотрела на небо, подсвеченное снизу синим электрическим московским светом, и улыбнулась. С крыши мерно капало и пахло весной — талой водой, асфальтом и морозной свежестью. Город был далеко-далеко, а у них здесь тишина, как в деревне, и даже капает как-то по-деревенски.
   Но под ногами настоящий каток! Зимой посыпали песком, который плановик Красин притаскивал с «большого строительства», затеянного по соседству, а нынче все стаяло, и от песка даже следа не осталось!
   Олимпиада старательно контролировала каждый шаг и уже почти вырулила на дорожку к углу дома, когда под ноги ей покатилось что-то темное, быстрое и опасное, и, потеряв равновесие, она грохнулась на живот, на свой мусорный мешок, и то непонятное, так напугавшее ее, оказалось совсем близко.
   Она зажмурилась и заколотила руками, пытаясь подняться, но не смогла. Джинсы на коленях стремительно намокали, и встать все не получалось, и в этот момент черная тень упала ей на глаза.

***

   Никак не удавалось связать в голове то, что произошло на самом деле, с тем, что было у него на бумаге. Он не признавал никаких компьютеров и писал, разумеется, только от руки и карандашом.
   Где-то он прочел однажды, что именно так высшая энергия передается от автора к бумаге — только через грифель карандаша, и никак иначе!..
   Те, кто придумал шариковые ручки и еще эти самые железные ящики с клавишами, — просто счетоводы, арифмометры, лишенные воображения начисто!..
   Его роман будет не таким, как все остальные, написанные этой самой ручкой или набранные на идиотских клавишах!
   Его книга станет вечной, как Библия, и великой, как… как… фрески Ватикана. Он точно не знал, что там за фрески, но было очень красиво думать — фрески Ватикана!..
   В бороде зачесалось, и он почесал бороду карандашом. Карандаш ее не брал, и тогда он запустил туда палец. Борода ужасно мешала, но бриться каждый день он не мог себе позволить.
   Он не должен тратить драгоценное время, отпущенное ему высшими силами, на такое глупое занятие! Кроме того, борода придавала ему солидности и сразу наводила на мысль о геологах и бардах шестидесятых, талантливых, рисковых, сильных ребятах!
   Он и сам такой — талантливый, рисковый и сильный, и именно поэтому ему пришлось сменить имя.
   Ну, и еще отчасти потому, что во дворе, где он жил мальчишкой, его дразнили… короче, его дразнили Жопой! Вот как! А звали его Женей, ничего особенного!
   Но он еще покажет им жопу!.. Он еще всем им покажет!..
   Он не мог простить своему двору этой «жопы», не мог простить институту, в котором учился, что его так и не приняли в СТМ, студенческий театр миниатюр, и красивый, высокий, словно устремленный в небо старшекурсник, бывший там за главного, обидно сказал ему: «Слишком пафосно!», когда Женя прочел Маяковского. Не мог простить родителям, что они самые обыкновенные — папа с «Электросилы», мама учительница в школе на улице Савушкина. Не мог простить Петербургу то, что он — Петербург, и Андрей Белый понимал его гораздо лучше, чем мальчик Женя по прозвищу Жопа, да еще с прозаической фамилией Чесноков — отчего не Белый?! Впрочем, кажется, Белый тоже псевдоним.
   Женя Чесноков «взял псевдоним», когда переехал в Москву и стал писать.
   Свою первую рукопись отлично отточенным карандашом на серой слепой бумаге он подписал Жорж Данс, в пику развращенной сумасшедшей Жорж Санд, которую он ненавидел.
   Подумав, он все же решил перепечатать роман на машинке — нет, не на компьютере, конечно, а именно на машинке, и даже машинистку нашел, именно такую, каких показывали в фильмах «про писателей», седенькую, с артритными узловатыми руками, с бедным кукишем волос на макушке. В два приема она снимала клеенчатый чехол с древнего агрегата под названием «Москва», и Женя благоговейно следил за тем, как бисерный ленинский почерк превращается в «печатное слово» — а это же совершенно, ну совершенно другое дело!..
   Бумага была выбрана специально такая, которая точно не подходила бы для принтера, подчеркнуто дешевая, слова на ней получались слепые, чуть мутноватые, загадочные.
   Жорж Данс привез рукопись в издательство на Соколе и очень удивился, что за дверью, на которую ему указали, его никто не ждет. Он заглянул, увидел, что там пусто, и сразу не ушел, некоторое время осматривался.
   Ничего особенного не было в этой комнате, где должна начаться новая эпоха в русской литературе, ему нравилось так думать. Эпоха начнется именно с его романа.
   В эпохальной комнате стояли стол, креслице, компьютер и было много дамских безделушек — очки, кофейная чашка, смешной человечек на шарнирах, крохотная хрустальная пишущая машинка, отражавшая солнечные лучи так, что больно становилось глазам.
   Некоторое время Жорж Данс дивился тому, что главный редактор такого огромного издательства, должно быть, человек солидный и умудренный опытом, держит у себя на столе всякую дребедень, но тут дверь широко распахнулась, сильно стукнув его по спине, и в комнату влетела худенькая голубоглазая девушка.
   — Вы ко мне? — быстро спросила она. — Извините, вы не могли бы подождать в приемной? Там есть кресла!
   Следом за девушкой вбежала маленькая, коротко стриженная блондинка с кипой растрепанных листов под мышкой. Она вбежала, привычно процокала каблуками к стоящему у окна креслу, впорхнула в него и плюхнула перед собой всю свою кипу. Девушка в это время ринулась к шкафу и стала там копаться.
   Им обеим было очень весело.
   — Оль, у меня все готово! — объявила блондинка и потрясла кипу. — Как я и обещала!..
   — Ты молодец, — с удовольствием ответила девушка из шкафа. — Все бы авторы так работали, как ты, Дунечка!..
   И тут он узнал ее.
   Блондинку звали Евдокия Аркадьева, она писала детективы, которые продавались в каждом книжном магазине, в каждой палатке и у каждой бабульки, торговавшей возле метро носками или пучками петрушки, рядом с носками и пучками была непременно выложена пестрая книжечка! На почве этой самой Аркадьевой мир сошел с ума, так представлялось Жоржу Дансу, который раньше был Женей Чесноковым! Она писала свои книжонки, ее ругали, поносили, разбирали в умных телепередачах и в не менее умных газетных статьях, и в результате этих разборов выходило, что читать ее не нужно, вредно, да и нечего там читать! Но — странное дело! — население страны с упорством маньяков продолжало сметать ее детективы с прилавков, хохотать над ними в метро, спасаться от скуки на шикарных заграничных пляжах, коротать с ней вечер или слишком длинный день.
   Она была знаменита, как Алла Пугачева, и узнаваема, как профиль В.И. Ленина на стене Смольного института.
   — Здрасти, — пробормотал Женя, который никогда не видел знаменитостей так близко от себя, и обе дамы вдруг сообразили, что они не одни. Девушка вынырнула из шкафа, уставилась на него, и по лицу — он мог бы в этом поклясться! — прошел сдержанный смех.
   — Здравствуйте, — поздоровалась вежливая Евдокия Аркадьева.
   — Вы не могли бы подождать? — повторила девушка, закрывая дверцу шкафа. — Я вас приглашу.
   Женя ответил, что ему нужен главный редактор, а вовсе не она, и на ее дверь ему ошибочно указали как на кабинет главного.
   — Главный не принимает авторов, — деликатно сообщила девушка. — Вы ведь автор, да?
   — Да.
   — Вы принесли рукопись?
   — Принес.
   — Оставляйте, — сказала решительная девушка. — Только напишите вот здесь, как вас зовут.
   Но он вовсе не собирался ничего ей оставлять! Еще не хватает! Мы ученые, мы просто так ничего не оставим, знаем, как вы тут романы подворовываете!
   — Я редактору должен оставить, — буркнул Жорж Данс. — Я лучше в коридоре подожду.
   — Ну, я и есть редактор, — сказала девушка нетерпеливо. — Только не главный. Я старший редактор детективной редакции.
   — Как?! — тягостно поразился бедный Жорж и посмотрел на Евдокию. Та сочувственно покивала, подтверждая, что — да, да, это и есть старший редактор детективной редакции.
   Чего-чего, а такого подвоха Жорж не ожидал.
   Они обе смотрели на него и ждали, но не думали же они на самом деле, что он оставит им рукопись своего романа, долженствующего перевернуть и сокрушить всю русскую литературу, начиная от Тредиаковского и кончая этой самой Аркадьевой!
   Потом девушке ждать надоело.
   — Хорошо, — согласилась она. — Если вы не хотите оставить рукопись сейчас, вам лучше подождать в коридоре. Мы с Евдокией Дмитриевной должны поговорить.
   Большими шагами он вышел в приемную — они проводили его глазами, — и хмуро сказал секретарше, что хотел бы встретиться с начальством.
   Секретарша удивилась:
   — Так вы же у него были, у начальства! — и показала рукой, в которой было зажато яблоко, на дверь, только что закрывшуюся за ним. — Ольга Евгеньевна наше начальство!
   Тогда он осведомился, где главный редактор.
   Главный редактор не принимает авторов. Главный занимается делами издательства в целом. Он сейчас на совещании, но даже когда вернется…
   Тут распахнулась какая-то другая дверь, и в приемную вошел высокий мужик в безупречном костюме, безупречных ботинках и безупречном галстуке.
   — Маш, мне через час нужны сводки по всем продажам за сентябрь.
   — У вас в компьютере все есть!
   — Я знаю, — сказал мужик и посмотрел на Жоржа Данса. — Ты мне распечатай перед совещанием.
   — Хорошо, Константин Петрович.
   — Вы ко мне?
   Тут Жорж — даром что Данс! — понял, что должен немедленно брать быка за рога. Прямо сию секунду.
   — К вам, — сказал он очень громко, — если вы главный редактор.
   — Я, — признался мужик и покосился на его рукопись. — А вы книгу принесли?
   — Да, — все так же громко и твердо сказал Жорж Данс.
   — Тогда это к Ольге Евгеньевне, — произнес мужик, как Жоржу показалось, с облегчением. — Маша, возьми у молодого человека рукопись и отдай Ольге. Вы только вот тут напишите, как вас зовут.
   И нацелился уйти, но не тут-то было! Жорж Данс твердо решил использовать свой шанс до конца.
   — Я хочу оставить рукопись только главному редактору, то есть вам, если это вы.
   — Я не читаю рукописей, — сообщил тот с нажимом. — Вы оставьте ее секретарю, а Ольга определит, кто будет читать.
   — Я не могу.
   — Ну, тогда не оставляйте, — небрежно проронил безжалостный редактор и потянул на себя дверь.
   — Я не могу оставить рукопись, если вы не дадите мне никаких гарантий, что ее не украдут! — выпалил Жорж Данс. — Это не просто детектив, этот роман…
   — …должен перевернуть судьбу русской литературы, — перебил его главный устало. — С него начнется новая эра и возрождение всей русской прозы, правильно я понимаю?
   — Откуда вы знаете? — испуганно пробормотал Женя Чесноков.
   Главный редактор не мог знать ничего такого, он же еще не читал роман! Или успел подсмотреть? В панике Женя оглядел себя. Рукопись торчала у него под мышкой, плотно прижатая к боку, и невозможно было разглядеть слепые, плохо пропечатанные строки на серой бумаге, но ведь редактор откуда-то узнал о том, что роман должен перевернуть и сокрушить!..
   — Маша, — сказал главный, словно рядом не было никакого Жоржа Данса, — возьми у него роман, но если он не будет давать, не слишком настаивай. Поняла?
   — Поняла, Константин Петрович.
   — А гарантии? — пискнул Жорж. — Полной безопасности!
   — Мы не воруем рукописи, — равнодушно ответил главный. — Зачем это нам?
   — Вы можете издать ее под другим именем!
   — Зачем нам издавать ее под другим именем, когда у вас есть ваше собственное? — осведомился редактор.
   Жорж Данс растерялся — он не знал, зачем издавать его роман под чужим именем.
   — Чтобы заработать на нем деньги, — пробормотал он первое, что пришло ему в голову.
   — Ну, если нам удастся заработать, мы заработаем и с вашим именем, какая разница! Оставляйте, только подписать не забудьте.
   И он все-таки сгинул за своей дверью, и Данс остался наедине с секретаршей, которая доедала яблоко.
   — Оставляете? — спросила она, жуя. — Тогда кладите сюда, а вот вам бумажка, имя напишите и туда подсуньте, хорошо?
   Все это не лезло ни в какие ворота.
   А как же разговор, увлекательный, острый, бесконечный? Разговор с главным редактором, который непременно должен быть в костюме-тройке, с черепаховыми очками с захватанными стеклами, засунутыми в нагрудный карман?! Редактор обязательно должен картавить и называть Жоржа «батенька мой» или «молодой друг», прихлебывать очень черный чай из стакана с дребезжащим подстаканником и нацеливать на него свои очки, выдернутые из кармана. Он должен придирчиво и внимательно выспрашивать Жоржа о том, как он относится к сегодняшней литературе, как оценивает ее положение и состояние, как ему пришло в голову начать писать и над чем он работает сейчас. Редактор должен наугад раскрыть его рукопись, приставить к глазам сложенные очки, некоторое время почитать и потом неким новым взглядом взглянуть на Жоржа и пробормотать себе под нос: «Недурственно, недурственно, даже удивительно для такого молодого таланта!..» Провожая Жоржа к двери, он непременно должен споткнуться о загнутый край ковра. Данс должен его поддержать, а редактор непременно должен велеть ему «всем кланяться» и «захаживать, захаживать почаще!».
   Женя Чесноков подозревал, что ничего такого не бывает на самом деле, но был почему-то уверен, что с Жоржем Дансом все будет именно так, и никак не ожидал увидеть у главного такой шикарный галстук и что редакторша окажется такой молодой и голубоглазой!