Страница:
На следующий день Вивиани произнес в Национальном собрании пламенную речь. В его портфеле лежал текст договора между Францией и Россией, но никому не пришло в голову поинтересоваться текстом, изменившим мировую историю. Парламентарии бурно приветствовали провозглашение итальянского нейтралитета, что сохранило для Франции дополнительные четыре дивизии, снятые с итальянской границы. С трибуны парламента генерал Жоффр попрощался с депутатами и президентом, отбывая к действующей армии.
В Берлине депутаты рейхстага под дождем посетили службу в кафедральном соборе и собрались в огромном зале. При входе у них строго проверяли документы. В зал незаметно вошел кайзер. Облаченный в форму драгуна, канцлер Бетман-Гольвег передал кайзеру Вильгельму текст речи. Казавшийся незначительным рядом с рослым канцлером Вильгельм II обратился к залу: "Мы вынули меч с чистой совестью и чистыми руками". Главы фракций удостоились августейшего рукопожатия. Во второй половине дня канцлер предложил временно прекратить работу парламента. Социал-демократы вместе со всеми крикнули "хох!" кайзеру, народу и стране. Самым трудным моментом в речи канцлера было упоминание Бельгии, которой год назад была обещана неприкосновенность. Он объявил, что германское правительство знало о готовности вторгнуться в Бельгию Франции. "Но мы не могли ждать... Необходимость не знает границ... Наше вторжение в Бельгию противоречит международному праву, но зло - я говорю откровенно, - которое мы совершаем, будет превращено в добро, как только наши военные цели будут достигнуты". По мнению адмирала Тирпица, это была самая большая глупость, сказанная когда-либо германским дипломатом. Тем не менее военный бюджет в 5 миллиардов германских марок был вотирован единогласно. Поведение германских социал-демократов В. И. Ленин охарактеризовал как "прямую измену социализму"{115}.
Посольство Германии в Петербурге подверглось разграблению толпы при попустительстве полиции. Предвещал ли этот акт вандализма падение германского влияния в России? Господствующей стала идея, самым простым образом выраженная в выступлении Сазонова в Думе третьего августа 1914 года: "Мы не хотим установления ига Германии и ее союзницы в Европе"{116}.
Руководители почти всех политических партий выразили готовность идти на жертвы, чтобы избавить Россию и все славянские народы от германского доминирования. Они почти единодушно (исключая большевиков) объявили правительству о своей поддержке. Военные кредиты были приняты единогласно, и даже социалисты, воздержавшиеся от голосования, призывали рабочих защищать свое отечество от неприятеля. Демократы ждали после сопутствующего войне национального единения наступление эпохи конституционных реформ.
Второго августа в громадном Георгиевском зале Зимнего дворца, перед двором и офицерами гарнизона, в присутствии лишь одного иностранца - посла Франции, император Николай на чудотворной иконе Казанской Божьей Матери (перед которой молился фельдмаршал Кутузов накануне отбытия к армии в Смоленск) повторил слова императора Александра I, сказанные в 1812 г.: "Офицеры моей гвардии, присутствующие здесь, я приветствую в вашем лице всю мою армию и благословляю ее. Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле". По оценке министра Сухомлинова, "война с Германией была популярна в армии, среди чиновничества, интеллигенции, во влиятельных промышленных кругах"{117}.
Более часа обсуждали император Николай и посол Бьюкенен текст телеграммы королю Георгу, содержащей русский анализ причин начала войны. "Со времени предъявления ультиматума в Белграде Россия посвятила все свои усилия попыткам найти мирное решение вопроса, поднятого поступком Австрии. Результатом явилось бы изменение в равновесии сил на Балканах, представлявшем жизненный интерес для моего государства, все предложения, включая и предложение вашего правительства, были отвергнуты Германией и Австрией, а Германия выразила намерение выступить посредником тогда, когда благоприятный момент для оказания давления на Австрию уже прошел. Но и тогда она не выставила никакого определенного предложения. Объявление Австрией войны Сербии заставило меня издать приказ о частичной мобилизации, хотя, ввиду угрожающего положения, мои военные советники рекомендовали мне произвести всеобщую мобилизацию, указывая, что Германия может мобилизоваться значительно скорее России. В дальнейшем я был принужден пойти по этому пути вследствие всеобщей мобилизации в Австрии, бомбардировки Белграда, концентрации австрийских войск в Галиции и тайных военных приготовлений Германии. Правильность моих действий доказывается внезапным объявлением войны Германией, совершенно неожиданным для меня, так как я самым категорическим образом заверил императора Вильгельма, что мои войска не выступят, пока продолжается посредничество. Теперь, когда война мне навязана, надеюсь, что ваша страна не откажется поддержать Францию и Россию".
Газеты, депутаты, ораторы Германии рассуждали о том что "германизм имеет трех врагов в мире - романские народы, славян и англосаксов, сейчас они все объединились против нас". Уезжавший с вокзала Виктория германский посол Лихновский присоединился к пессимизму окружающих лиц: "Какие у нас шансы, когда на нас нападают со всех сторон? Неужели у Германии нет друзей?"{118}
Петербуржцы собрались перед построенным Джакомо Кваренги дворцом посольства Англии, выходящим одной стороной на набережную Невы, другой - на Марсово поле. Волнение толпы продолжалось до 5 часов утра 3 августа, когда из лондонского Форин-офис поступила лаконичная телеграмма: "Война с Германией, действуйте". Посольство было засыпано цветами. В присутствии царя Бьюкенен предложил тост за "две наиболее мощные империи в мире", которые после войны будут определять ход мировых дел, с чем Николай II "сердечно согласился".
Четвертого августа 1914 г. самый влиятельный военный журнал Германии "Милитервохенблатт" писал: "Россия навязала нам войну без всякой скрупулезности - ради Сербии! Час расплаты, который нельзя больше было откладывать, настал... Если Бог в своей милости дарует нам победу, тогда горе побежденным!"{119}.
Балканские проблемы не имели прямого отношения к Франции. Но Россия считала их жизненно важными, и Франция должна была поддерживать свою союзницу. В противном случае Россия покинула бы ее и Франция осталась бы в Европе на милость Германии (а эту милость французы дополнительно испытали в 1905 г.). Для России отступить на Балканах в третий раз (подобно тому, как она сделала в 1909 и 1912 гг.) означало рисковать своим престижем надежного союзника. Франция могла решительно усомниться в России и обратиться к культивированию особых связей с Британией. В этом случае Россия была бы изолирована. Британия просто не могла стерпеть появление континентального гегемона в лице Германии. Так Европа бросилась в войну, величайшей жертвой которой, как справедливо пишет X. Сетон-Уотсон, "стал русский народ"{120}.
Французский посол вынес впечатление, что русский народ, который не хотел войны, будучи застигнутым врасплох, твердо решил взять на себя ее бремя. Осведомитель докладывал послу Палеологу о силе общенационального порыва в России. Даже руководители социалистических партий проповедуют верность воинскому долгу, но они убеждены, что война приведет к торжеству пролетариата. Война сблизит все социальные классы, непосредственно познакомит крестьянина с рабочим и студентом, она выявит недостатки бюрократии, заставит правительство считаться с общественным мнением, в дворянскую касту вольется демократический элемент офицеров запаса (так же, как это было во время русско-японской войны, без чего военные мятежи 1905 года были бы невозможны). Что касается правительства и правящих классов, то они пришли к выводу, что судьба России отныне связана с судьбами Франции и Англии. Надолго ли сохранится эта решимость? Пока никто не выражал сомнений открыто, вокруг говорили о дуэли славянства и германизма, о великом союзе России с Британией и Францией, которому суждено повелевать миром.
Не 7 ноября 1917 г., а 1 августа 1914 г. - шаг в войну с центральной Европой стал началом новой эпохи для России, которую только мирная эволюция могла привести в лагерь развитой Европы. Словами историка Г. Ферреро, "государства западной цивилизации в конечном счете осмелились сделать то, что в предшествующие века посчиталось бы безумием, если не преступлением, они вооружили массы людей"{121}.
Патриотизм первых дней был безусловно искренним. Но и у этого чувства корни оказались недостаточно глубокими. Англичане, французы, немцы не крушили посольств противника, они не переименовывали своих столиц, но и они закусили удила надолго мертвой хваткой. А в русских деревнях, откуда пришли на фронт миллионы солдат, никто не имел ни малейшего понятия, по какому поводу и за что ведется эта война. Фаталистическое приятие смерти не могло компенсировать энергичных и разумных долговременных упорных усилий, за "веру, царя и отечество" нужно было воевать не только храбро, но и умно. Да что там крестьяне - вожди армии, ее генералы выделили из своей среды истинно талантливых полководцев только к второму-третьему году войны, и процесс этого выделения был исключительно кровавым.
Даже такие молодые генералы, как Янушкевич, не сумели овладеть всей картиной индустриальной войны, в которую бросила их судьба; они не сумели избавиться от стереотипов старой эпохи, погубили честолюбивых и бравых поручиков и без всякого таланта распорядились судьбой первого, лучшего набора крестьянской массы и городских мастеровых. Собственно, уже первое августовское поражение в Восточной Пруссии вселило в русских военачальников чувство неполноценности - они били австрийцев и турок, но практически никогда не били немцев.
Пятого августа Мольтке пишет Конраду: "Вся страна - мужчины, женщины и дети - готовы действовать. Царит ожесточение в отношении не имеющей веры России; наша мобилизация осуществляется как часовой механизм. Ни единого сбоя. Как только силы будут собраны, начнется борьба, которая определит мировую историю на следующие сто лет. Меня охватывает радость быть рядом с вами в этой борьбе... У вас только одна цель - Россия"{122}.
Ликование в Германии было грандиозным. Газеты писали: "Германия упивается счастьем. Радостно вновь сознавать себя живым... Мы так долго ждали этого часа... Меч, который нас заставили взять в руки, не будет вложен в ножны, пока мы не добьемся своих целей и не расширим территорию, как этого требует необходимость".
В отношении России в Германии кипела расовая ненависть. 11 августа на массовом собрании в муниципалитете Берлина профессор фон Харнак, возглавлявший Королевскую библиотеку, говорил об угрозе западной цивилизации со стороны "цивилизации Орды, которая созывается и управляется деспотами, монгольской цивилизацией московитов. Эта цивилизация не могла вынести уже света восемнадцатого века, еще менее - свет девятнадцатого столетия, а сейчас, в двадцатом веке, разрывает связи и угрожает нам. Эта неорганизованная азиатская масса, как пески пустыни, стремится засыпать наше плодоносное поле"{123}.
Начальник генерального штаба германской армии фон Мольтке 4 августа 1914 г. сказал: "В этой войне речь идет о сохранении германской цивилизации и ее принципов против нецивилизованного славянства"{124}.
Эти слова, адресованные германскому послу в Лондоне, генерал Мольтке приказал послать незакодированными. Сам же Мольтке был одним из немногих немцев, которые заранее не сомневались в выступлении Британии против Германии, но и не горевали по этому поводу. Мольтке публично утверждал, что никто в Британии не поверит обещаниям Берлина освободить в будущем захваченную Бельгию, поэтому ее присоединение к Франции в случае прохода через Бельгию германских войск можно считать гарантированным. Мольтке говорил это начиная с 1870 г. Но печалиться не стоит, убеждал Мольтке Тирпица. "Чем больше англичан высадится, тем больше будет уничтожено в решающей битве". Германские генералы предсказали прибытие британского экспедиционного корпуса на 14-й день войны - образец точного предсказания.
Противостоящие страны предполагали, что война будет скоротечной. Кайзер пообещал своим солдатам, что они вернутся домой "еще до того, как с деревьев опадут листья". Русские и германские офицеры обещали быть в столицах друг друга самое большее через шесть недель. Офицер русской гвардии просил совета у личного врача царя: брать ли ему с собой парадный мундир для входа в Берлин или получить позже с курьером? Британский военный атташе утверждал, что "имеются веские финансовые причины, из-за которых великие державы не смогут выдержать долгой войны". Тех в Петрограде, кто предполагал шестимесячную продолжительность войны, считали сугубыми пессимистами. Ни Германия, ни Франция, ни рассудительная Британия не предвидели войны более нескольких месяцев.
Лишь три видных военных специалиста видели будущее более реалистично. Немец Мольтке предсказал "длительную, изнуряющую борьбу". Глава французской военной машины Жоффр утверждал, что, если Франция выиграет первую битву, борьба Германии примет национальный характер и война станет "бесконечной". Глава британского военного министерства лорд Китченер утверждал не верящим своим ушам слушателям, что война будет длиться три года. "Такая нация, как Германия, взявшись за дело, остановится только будучи разбитой. А это потребует очень много времени".
Глава третья.
1914
Было ли что-то не так с нашей цивилизацией и с ценностями, в которые мы так верили? Великая война давала ужасный ответ.
Лорд Грей, 1925.
Единство Антанты
Запад и Россия приняли в Лондоне 4 сентября 1914 г. решение не заключать сепаратного мира и консолидировать отношения России и Запада в тесный военный союз (который пополнился в дальнейшем еще двумя великими западными державами, Италией и США). Россия тем самым была укреплена вовне, но критическим обстоятельством оказалось ее внутреннее развитие.
Вступление в войну, которая сокрушила миллионы судеб и не принесла желаемого ни одной из стран-участниц, произошло необычайно легко. Словно мир решил забыть об ответственности. Английский историк Г. Крейг пишет о начале войны: "Это была необычайная смесь нереализованного патриотизма, романтической радости по поводу возможности участия в великом приключении, наивного ожидания того, что тем или иным способом этот конфликт разрешит все прежние проблемы. Большинство немцев верили так же ревностно, как и большинство англичан и французов, что их страна стала жертвой брутального нападения; выражение "мы этого не хотели, но теперь "мы должны защищать свое отечество" стало общей формулой и вело к впечатляющей национальной консолидации. Русская мобилизация разрешила сомнения тех, кто критически относился к довоенной политике Германии"{125}.
Россия вступила в войну выполняя союзнические обязательства перед Францией и основываясь на подспудном желании остановить Германию на пути к гегемонии в Европе. Как минимум, Россия хотела ослабить германское влияние внутри страны. Согласно Сазонову, главной целью союзников было сокрушение мощи Германии, "ее претензий на военное и политическое доминирование"{126}. Ведь в случае победы Германии, полагал Сазонов, "Россия теряла прибалтийские приобретения Петра Великого, открывшие ей доступ с севера в западноевропейские страны и необходимые для защиты ее столицы, а на юге лишалась своих черноморских владений, до Крыма включительно, предназначенных для целей германской колонизации, и оставалась таким образом, после окончательного установления владычества Германии и Австро-Венгрии на Босфоре и на Балканах, отрезанной от моря в размерах Московского государства, каким оно было в семнадцатом веке"{127}.
Какими бы разными ни были цели России и ее западных партнеров по коалиции, в одном они были едины - следует подорвать силы германского империализма (именно этот термин употребили все три главных союзника Британия, Франция и Россия).
Союз с Францией и Британией рассматривался в Петрограде в качестве долговременной основы русской политики, а не только как инструмент ведения данной конкретной войны. Именно исходя из этого стратегического курса Россия не готовилась требовать от Германии многого в случае ее поражения. Члены русского правительства разделяли опасения относительно введения в состав Российской империи новых германских подданных. Петроград видел гарантии от германского реванша в тесном союзе с Западом, а не в новых территориальных приобретениях. С началом войны в правящем классе России абсолютно возобладали сторонники европейского Запада.
(Относительно небольшая группа тех, кого считали подверженными германскому влиянию, называлась "партией двора", и их лидером общественное мнение чаще всего называло императрицу Александру Федоровну, прежнюю принцессу Гессен-Дармштадтскую, - кузину германского императора. Вождями этой партии в Государственном совете и Государственной Думе были князь Мещерский, министр Щегловитов, барон Розен, депутаты Пуришкевич и Марков. Они оправдывали свою, в той или иной мере ориентированную на союз с германским императором, позицию соображениями внутренней политики солидарностью монархов, опасностью союза с демократиями, стратегической бессмысленностью отторжения Германии как экономически и научно цивилизующей Россию силы).
Большие дискуссии вызвала новая, продиктованная войной позиция России в польском вопросе. 13 августа 1914 г. император Николай решил даровать Польше широкую автономию. Британия и Франция приветствовали этот шаг, так как раздел Польши всегда был основой русско-германского взаимопонимания. Западные послы говорили Сазонову об укреплении сил России посредством объединения двух славянских народов под скипетром Романовых. Расширение германизма на восток будет остановлено, проблемы Восточной Европы примут, к выгоде славянства, новый вид. Россия видела в этой инициативе надежду на примирение поляков и русских в лоне великой славянской семьи.
Призыв царя, на который возлагали надежды в Петрограде, в Польше не дал особых результатов. Реалистический взгляд на вещи говорил об опасности присоединения западных польских территорий - оно означало изъятие части германских земель. Эту угрозу Германия ощутила мгновенно. Немцы тотчас же обратились к католическим епископам Познани и других польских городов, расположенных внутри рейха, напомнили о преследовании царем католиков и потребовали от своих польских подданных исполнения долга перед фатерландом. 16 августа 1914 г. австрийские власти стимулировали создание Йозефом Пилсудским польского легиона, руководимого Высшим национальным комитетом в Кракове и готового к маршу на Варшаву. Уже в сентябре 1914 года русское Верховное командование особо отметило участие группы поляков, живших на территории русской Польши, в боях на стороне австрийцев и немцев
Прокламация, касающаяся украинцев, была издана царским правительством 24 августа 1914 г., когда русские войска вошли в Галицию. В ней было дано обещание уберечь Восточную Галицию от посягательств Польши. Русское правительство не употребило слово "украинский", считая, что для всех восточных славян, великороссов и малороссов, существует единая родина Россия. "Нет сил, которые могут остановить русский народ в его стремлении к единству". Украинцам Австро-Венгрии напоминали, что они являются наследниками "Святого Владимира, земли Ярослава Мудрого, князей Данилы и Романа". Их призывали сбросить иноземное иго и поднять знамя великой и неделимой России, "завершить дело великого князя Ивана Калиты".
Русский консул в Праге еще в апреле 1914 г обсуждал возможность создания широкой панславянской федерации, возглавляемой Россией. Русское правительство рассчитывало в этом на помощь колонии чехов, живших в Петрограде, Москве и Киеве 4 августа 1914 г. чехи обратились к русскому правительству с предложением о создании Чехословацкого легиона в составе русской армии. "Чехи, дети общей славянской матери, удивительным образом выжившие как часовые на Западе, обращаются к тебе, Великий Суверен, с горячей надеждой и требованием восстановления независимого чешского королевства, чтобы дать возможность славе короны Святого Вацлава сиять в лучах великой и могущественной династии Романовых".
Были созданы специальные воинские подразделения, в которые вначале входили только чехи, жившие в России, а затем и военнопленные австро-венгерской армии. Сазонов обещал: "Если Бог даст решающую победу русскому оружию, восстановление полностью независимого Чешского королевства будет совпадать с намерениями русского правительства".
Решимость центральных держав
Получив сообщение о мобилизации в России, кайзер Вильгельм II вначале впал в панику: "Мир захлестнет самая ужасная из всех войн, результатом которой будет разгром Германии. Англия Франция и Россия вступили в заговор, чтобы уничтожить нас".
Но постепенно он начал успокаиваться. Общенациональный порыв начал возвращать ему веру в конечный успех. Национальное единство немцев в августе 1914 г. было впечатляющим. Кайзер заявил 4 августа: "Я больше не различаю партий, я вижу только немцев"{128}.
Далеко не крайние из них считали войну путем к освобождению от британских цепей и шагом к европейскому и мировому возвышению. Историк Ф. Майнеке писал осенью 1914 г.: "Наши оппоненты приписывают нам военные планы создания новой Римской империи - но деревья не растут до небес так быстро... Мы должны прежде всего сокрушить Британию до такой степени, чтобы она признала нас равной себе мировой державой, и я верю, что наша мощь для достижения этой цели достаточна"{129}.
Что касается России, то военный атташе в Петербурге капитан Эгелинг характеризовал русскую мобилизацию как прелюдию к тактике 1812 г. отступлению в глубину российской территории.
В Германии широко разлился поток ненависти прежде всего к двум странам - Британии и России. Кайзер, подверженный эмоциональным порывам, делился с окружением: "Я ненавижу славян. Я знаю, что это грешно, но я не могу не ненавидеть их"{130}.
Кайзер читал последние телеграммы от своих дипломатов из Петербурга, в которых говорилось, что в российской столице царит "настроение больного кота". Нужно сказать, что своего рода смятение царило во всех главных европейских столицах. Кайзер Вильгельм плыл в русле имперской политики, где минуты его слабости покрывались общей агрессивностью правящего класса страны. На кайзера, в частности, влияли взгляды его университетских однокашников - канцлера Бетман-Гольвега и министра иностранных дел фон Ягова, таких старых друзей, как Фалькенгайм.
В этот час страшного национального выбора у Германии, возможно, был еще шанс избежать истребительной войны на два фронта. Бетмана убеждали, что именно сейчас следует предоставить давно обещанную автономию Эльзасу в пределах Германской империи. Двумя неделями ранее могущественная Французская социалистическая партия именно таким способом согласна была решить судьбу потерянного Эльзаса. Пойди Германия на этот шаг - и Париж вынужден был бы начать обсуждение немецкой инициативы. Но немцы уже не желали всевозможными экивоками демонстрировать свою слабость. Слепая гордыня уже ослабила даже национальный инстинкт самосохранения.
В то же время германская верхушка сомневалась в решимости, единстве и твердости республиканской Франции. Историк Г. Дельбрюк публично усомнился в том, что "страна, сменившая 42 военных министра за 43 года, способна сражаться эффективно". Но, поскольку в Берлине победили воинственные силы, немцы предприняли недальновидный шаг. Даже не предпринимая попыток обеспечить французский нейтралитет, германское правительство направило Парижу ультиматум, требуя в качестве гарантии его нейтралитета передачу под контроль Германии крепостей Верден и Туль. Даже с точки зрения германского посла во Франции барона фон Шена это было "наглое требование". Посол Шен пошел на невероятное нарушение субординации и, предъявляя французскому руководству ноту своего правительства, не упомянул о крепостях (французы, однако, уже расшифровали посланную по радио ноту Берлина и знали обо всех фантастических требованиях немцев).
Посол Шен не мог объяснить даже себе, зачем Германия сама объявила войну Франции в тот момент, когда ей следовало всеми силами стараться избежать войны на два фронта. То была ошибочная оценка решимости и самоотверженности французов. Франция была едина в решимости сражаться с обидчиками 1870 года - даже социалисты без оговорок вотировали военный бюджет. Страна восприняла в национальном масштабе доктрину "войны до крайних пределов" - a outrance в качестве главного метода достижения победы в решающей битве, которая, согласно Клаузевицу, является "главным актом войны". Французский генеральный штаб уволил из армии всех сторонников оборонительных действий. Согласно популярному тогда полковнику Гранмезону, "только наступление соответствует темпераменту французского солдата". Французский устав 1913 г. начинался следующим постулатом: "Французская армия, возвращаясь к своей традиции, не признает никакого другого закона, кроме закона наступления". Захват инициативы, непреклонная воля стремиться к решающему сражению, неиссякаемая жизненная сила - elan vital - стали своего рода священным национальным заклинанием. Высшая военная академия во главе с генералом Фошем все планы строила на афоризме "воля к победе есть первое условие победы". Достижение готовности наступать несмотря ни на что, до крайних пределов стало психологической установкой не только армии, но и нации в целом.
В Берлине депутаты рейхстага под дождем посетили службу в кафедральном соборе и собрались в огромном зале. При входе у них строго проверяли документы. В зал незаметно вошел кайзер. Облаченный в форму драгуна, канцлер Бетман-Гольвег передал кайзеру Вильгельму текст речи. Казавшийся незначительным рядом с рослым канцлером Вильгельм II обратился к залу: "Мы вынули меч с чистой совестью и чистыми руками". Главы фракций удостоились августейшего рукопожатия. Во второй половине дня канцлер предложил временно прекратить работу парламента. Социал-демократы вместе со всеми крикнули "хох!" кайзеру, народу и стране. Самым трудным моментом в речи канцлера было упоминание Бельгии, которой год назад была обещана неприкосновенность. Он объявил, что германское правительство знало о готовности вторгнуться в Бельгию Франции. "Но мы не могли ждать... Необходимость не знает границ... Наше вторжение в Бельгию противоречит международному праву, но зло - я говорю откровенно, - которое мы совершаем, будет превращено в добро, как только наши военные цели будут достигнуты". По мнению адмирала Тирпица, это была самая большая глупость, сказанная когда-либо германским дипломатом. Тем не менее военный бюджет в 5 миллиардов германских марок был вотирован единогласно. Поведение германских социал-демократов В. И. Ленин охарактеризовал как "прямую измену социализму"{115}.
Посольство Германии в Петербурге подверглось разграблению толпы при попустительстве полиции. Предвещал ли этот акт вандализма падение германского влияния в России? Господствующей стала идея, самым простым образом выраженная в выступлении Сазонова в Думе третьего августа 1914 года: "Мы не хотим установления ига Германии и ее союзницы в Европе"{116}.
Руководители почти всех политических партий выразили готовность идти на жертвы, чтобы избавить Россию и все славянские народы от германского доминирования. Они почти единодушно (исключая большевиков) объявили правительству о своей поддержке. Военные кредиты были приняты единогласно, и даже социалисты, воздержавшиеся от голосования, призывали рабочих защищать свое отечество от неприятеля. Демократы ждали после сопутствующего войне национального единения наступление эпохи конституционных реформ.
Второго августа в громадном Георгиевском зале Зимнего дворца, перед двором и офицерами гарнизона, в присутствии лишь одного иностранца - посла Франции, император Николай на чудотворной иконе Казанской Божьей Матери (перед которой молился фельдмаршал Кутузов накануне отбытия к армии в Смоленск) повторил слова императора Александра I, сказанные в 1812 г.: "Офицеры моей гвардии, присутствующие здесь, я приветствую в вашем лице всю мою армию и благословляю ее. Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле". По оценке министра Сухомлинова, "война с Германией была популярна в армии, среди чиновничества, интеллигенции, во влиятельных промышленных кругах"{117}.
Более часа обсуждали император Николай и посол Бьюкенен текст телеграммы королю Георгу, содержащей русский анализ причин начала войны. "Со времени предъявления ультиматума в Белграде Россия посвятила все свои усилия попыткам найти мирное решение вопроса, поднятого поступком Австрии. Результатом явилось бы изменение в равновесии сил на Балканах, представлявшем жизненный интерес для моего государства, все предложения, включая и предложение вашего правительства, были отвергнуты Германией и Австрией, а Германия выразила намерение выступить посредником тогда, когда благоприятный момент для оказания давления на Австрию уже прошел. Но и тогда она не выставила никакого определенного предложения. Объявление Австрией войны Сербии заставило меня издать приказ о частичной мобилизации, хотя, ввиду угрожающего положения, мои военные советники рекомендовали мне произвести всеобщую мобилизацию, указывая, что Германия может мобилизоваться значительно скорее России. В дальнейшем я был принужден пойти по этому пути вследствие всеобщей мобилизации в Австрии, бомбардировки Белграда, концентрации австрийских войск в Галиции и тайных военных приготовлений Германии. Правильность моих действий доказывается внезапным объявлением войны Германией, совершенно неожиданным для меня, так как я самым категорическим образом заверил императора Вильгельма, что мои войска не выступят, пока продолжается посредничество. Теперь, когда война мне навязана, надеюсь, что ваша страна не откажется поддержать Францию и Россию".
Газеты, депутаты, ораторы Германии рассуждали о том что "германизм имеет трех врагов в мире - романские народы, славян и англосаксов, сейчас они все объединились против нас". Уезжавший с вокзала Виктория германский посол Лихновский присоединился к пессимизму окружающих лиц: "Какие у нас шансы, когда на нас нападают со всех сторон? Неужели у Германии нет друзей?"{118}
Петербуржцы собрались перед построенным Джакомо Кваренги дворцом посольства Англии, выходящим одной стороной на набережную Невы, другой - на Марсово поле. Волнение толпы продолжалось до 5 часов утра 3 августа, когда из лондонского Форин-офис поступила лаконичная телеграмма: "Война с Германией, действуйте". Посольство было засыпано цветами. В присутствии царя Бьюкенен предложил тост за "две наиболее мощные империи в мире", которые после войны будут определять ход мировых дел, с чем Николай II "сердечно согласился".
Четвертого августа 1914 г. самый влиятельный военный журнал Германии "Милитервохенблатт" писал: "Россия навязала нам войну без всякой скрупулезности - ради Сербии! Час расплаты, который нельзя больше было откладывать, настал... Если Бог в своей милости дарует нам победу, тогда горе побежденным!"{119}.
Балканские проблемы не имели прямого отношения к Франции. Но Россия считала их жизненно важными, и Франция должна была поддерживать свою союзницу. В противном случае Россия покинула бы ее и Франция осталась бы в Европе на милость Германии (а эту милость французы дополнительно испытали в 1905 г.). Для России отступить на Балканах в третий раз (подобно тому, как она сделала в 1909 и 1912 гг.) означало рисковать своим престижем надежного союзника. Франция могла решительно усомниться в России и обратиться к культивированию особых связей с Британией. В этом случае Россия была бы изолирована. Британия просто не могла стерпеть появление континентального гегемона в лице Германии. Так Европа бросилась в войну, величайшей жертвой которой, как справедливо пишет X. Сетон-Уотсон, "стал русский народ"{120}.
Французский посол вынес впечатление, что русский народ, который не хотел войны, будучи застигнутым врасплох, твердо решил взять на себя ее бремя. Осведомитель докладывал послу Палеологу о силе общенационального порыва в России. Даже руководители социалистических партий проповедуют верность воинскому долгу, но они убеждены, что война приведет к торжеству пролетариата. Война сблизит все социальные классы, непосредственно познакомит крестьянина с рабочим и студентом, она выявит недостатки бюрократии, заставит правительство считаться с общественным мнением, в дворянскую касту вольется демократический элемент офицеров запаса (так же, как это было во время русско-японской войны, без чего военные мятежи 1905 года были бы невозможны). Что касается правительства и правящих классов, то они пришли к выводу, что судьба России отныне связана с судьбами Франции и Англии. Надолго ли сохранится эта решимость? Пока никто не выражал сомнений открыто, вокруг говорили о дуэли славянства и германизма, о великом союзе России с Британией и Францией, которому суждено повелевать миром.
Не 7 ноября 1917 г., а 1 августа 1914 г. - шаг в войну с центральной Европой стал началом новой эпохи для России, которую только мирная эволюция могла привести в лагерь развитой Европы. Словами историка Г. Ферреро, "государства западной цивилизации в конечном счете осмелились сделать то, что в предшествующие века посчиталось бы безумием, если не преступлением, они вооружили массы людей"{121}.
Патриотизм первых дней был безусловно искренним. Но и у этого чувства корни оказались недостаточно глубокими. Англичане, французы, немцы не крушили посольств противника, они не переименовывали своих столиц, но и они закусили удила надолго мертвой хваткой. А в русских деревнях, откуда пришли на фронт миллионы солдат, никто не имел ни малейшего понятия, по какому поводу и за что ведется эта война. Фаталистическое приятие смерти не могло компенсировать энергичных и разумных долговременных упорных усилий, за "веру, царя и отечество" нужно было воевать не только храбро, но и умно. Да что там крестьяне - вожди армии, ее генералы выделили из своей среды истинно талантливых полководцев только к второму-третьему году войны, и процесс этого выделения был исключительно кровавым.
Даже такие молодые генералы, как Янушкевич, не сумели овладеть всей картиной индустриальной войны, в которую бросила их судьба; они не сумели избавиться от стереотипов старой эпохи, погубили честолюбивых и бравых поручиков и без всякого таланта распорядились судьбой первого, лучшего набора крестьянской массы и городских мастеровых. Собственно, уже первое августовское поражение в Восточной Пруссии вселило в русских военачальников чувство неполноценности - они били австрийцев и турок, но практически никогда не били немцев.
Пятого августа Мольтке пишет Конраду: "Вся страна - мужчины, женщины и дети - готовы действовать. Царит ожесточение в отношении не имеющей веры России; наша мобилизация осуществляется как часовой механизм. Ни единого сбоя. Как только силы будут собраны, начнется борьба, которая определит мировую историю на следующие сто лет. Меня охватывает радость быть рядом с вами в этой борьбе... У вас только одна цель - Россия"{122}.
Ликование в Германии было грандиозным. Газеты писали: "Германия упивается счастьем. Радостно вновь сознавать себя живым... Мы так долго ждали этого часа... Меч, который нас заставили взять в руки, не будет вложен в ножны, пока мы не добьемся своих целей и не расширим территорию, как этого требует необходимость".
В отношении России в Германии кипела расовая ненависть. 11 августа на массовом собрании в муниципалитете Берлина профессор фон Харнак, возглавлявший Королевскую библиотеку, говорил об угрозе западной цивилизации со стороны "цивилизации Орды, которая созывается и управляется деспотами, монгольской цивилизацией московитов. Эта цивилизация не могла вынести уже света восемнадцатого века, еще менее - свет девятнадцатого столетия, а сейчас, в двадцатом веке, разрывает связи и угрожает нам. Эта неорганизованная азиатская масса, как пески пустыни, стремится засыпать наше плодоносное поле"{123}.
Начальник генерального штаба германской армии фон Мольтке 4 августа 1914 г. сказал: "В этой войне речь идет о сохранении германской цивилизации и ее принципов против нецивилизованного славянства"{124}.
Эти слова, адресованные германскому послу в Лондоне, генерал Мольтке приказал послать незакодированными. Сам же Мольтке был одним из немногих немцев, которые заранее не сомневались в выступлении Британии против Германии, но и не горевали по этому поводу. Мольтке публично утверждал, что никто в Британии не поверит обещаниям Берлина освободить в будущем захваченную Бельгию, поэтому ее присоединение к Франции в случае прохода через Бельгию германских войск можно считать гарантированным. Мольтке говорил это начиная с 1870 г. Но печалиться не стоит, убеждал Мольтке Тирпица. "Чем больше англичан высадится, тем больше будет уничтожено в решающей битве". Германские генералы предсказали прибытие британского экспедиционного корпуса на 14-й день войны - образец точного предсказания.
Противостоящие страны предполагали, что война будет скоротечной. Кайзер пообещал своим солдатам, что они вернутся домой "еще до того, как с деревьев опадут листья". Русские и германские офицеры обещали быть в столицах друг друга самое большее через шесть недель. Офицер русской гвардии просил совета у личного врача царя: брать ли ему с собой парадный мундир для входа в Берлин или получить позже с курьером? Британский военный атташе утверждал, что "имеются веские финансовые причины, из-за которых великие державы не смогут выдержать долгой войны". Тех в Петрограде, кто предполагал шестимесячную продолжительность войны, считали сугубыми пессимистами. Ни Германия, ни Франция, ни рассудительная Британия не предвидели войны более нескольких месяцев.
Лишь три видных военных специалиста видели будущее более реалистично. Немец Мольтке предсказал "длительную, изнуряющую борьбу". Глава французской военной машины Жоффр утверждал, что, если Франция выиграет первую битву, борьба Германии примет национальный характер и война станет "бесконечной". Глава британского военного министерства лорд Китченер утверждал не верящим своим ушам слушателям, что война будет длиться три года. "Такая нация, как Германия, взявшись за дело, остановится только будучи разбитой. А это потребует очень много времени".
Глава третья.
1914
Было ли что-то не так с нашей цивилизацией и с ценностями, в которые мы так верили? Великая война давала ужасный ответ.
Лорд Грей, 1925.
Единство Антанты
Запад и Россия приняли в Лондоне 4 сентября 1914 г. решение не заключать сепаратного мира и консолидировать отношения России и Запада в тесный военный союз (который пополнился в дальнейшем еще двумя великими западными державами, Италией и США). Россия тем самым была укреплена вовне, но критическим обстоятельством оказалось ее внутреннее развитие.
Вступление в войну, которая сокрушила миллионы судеб и не принесла желаемого ни одной из стран-участниц, произошло необычайно легко. Словно мир решил забыть об ответственности. Английский историк Г. Крейг пишет о начале войны: "Это была необычайная смесь нереализованного патриотизма, романтической радости по поводу возможности участия в великом приключении, наивного ожидания того, что тем или иным способом этот конфликт разрешит все прежние проблемы. Большинство немцев верили так же ревностно, как и большинство англичан и французов, что их страна стала жертвой брутального нападения; выражение "мы этого не хотели, но теперь "мы должны защищать свое отечество" стало общей формулой и вело к впечатляющей национальной консолидации. Русская мобилизация разрешила сомнения тех, кто критически относился к довоенной политике Германии"{125}.
Россия вступила в войну выполняя союзнические обязательства перед Францией и основываясь на подспудном желании остановить Германию на пути к гегемонии в Европе. Как минимум, Россия хотела ослабить германское влияние внутри страны. Согласно Сазонову, главной целью союзников было сокрушение мощи Германии, "ее претензий на военное и политическое доминирование"{126}. Ведь в случае победы Германии, полагал Сазонов, "Россия теряла прибалтийские приобретения Петра Великого, открывшие ей доступ с севера в западноевропейские страны и необходимые для защиты ее столицы, а на юге лишалась своих черноморских владений, до Крыма включительно, предназначенных для целей германской колонизации, и оставалась таким образом, после окончательного установления владычества Германии и Австро-Венгрии на Босфоре и на Балканах, отрезанной от моря в размерах Московского государства, каким оно было в семнадцатом веке"{127}.
Какими бы разными ни были цели России и ее западных партнеров по коалиции, в одном они были едины - следует подорвать силы германского империализма (именно этот термин употребили все три главных союзника Британия, Франция и Россия).
Союз с Францией и Британией рассматривался в Петрограде в качестве долговременной основы русской политики, а не только как инструмент ведения данной конкретной войны. Именно исходя из этого стратегического курса Россия не готовилась требовать от Германии многого в случае ее поражения. Члены русского правительства разделяли опасения относительно введения в состав Российской империи новых германских подданных. Петроград видел гарантии от германского реванша в тесном союзе с Западом, а не в новых территориальных приобретениях. С началом войны в правящем классе России абсолютно возобладали сторонники европейского Запада.
(Относительно небольшая группа тех, кого считали подверженными германскому влиянию, называлась "партией двора", и их лидером общественное мнение чаще всего называло императрицу Александру Федоровну, прежнюю принцессу Гессен-Дармштадтскую, - кузину германского императора. Вождями этой партии в Государственном совете и Государственной Думе были князь Мещерский, министр Щегловитов, барон Розен, депутаты Пуришкевич и Марков. Они оправдывали свою, в той или иной мере ориентированную на союз с германским императором, позицию соображениями внутренней политики солидарностью монархов, опасностью союза с демократиями, стратегической бессмысленностью отторжения Германии как экономически и научно цивилизующей Россию силы).
Большие дискуссии вызвала новая, продиктованная войной позиция России в польском вопросе. 13 августа 1914 г. император Николай решил даровать Польше широкую автономию. Британия и Франция приветствовали этот шаг, так как раздел Польши всегда был основой русско-германского взаимопонимания. Западные послы говорили Сазонову об укреплении сил России посредством объединения двух славянских народов под скипетром Романовых. Расширение германизма на восток будет остановлено, проблемы Восточной Европы примут, к выгоде славянства, новый вид. Россия видела в этой инициативе надежду на примирение поляков и русских в лоне великой славянской семьи.
Призыв царя, на который возлагали надежды в Петрограде, в Польше не дал особых результатов. Реалистический взгляд на вещи говорил об опасности присоединения западных польских территорий - оно означало изъятие части германских земель. Эту угрозу Германия ощутила мгновенно. Немцы тотчас же обратились к католическим епископам Познани и других польских городов, расположенных внутри рейха, напомнили о преследовании царем католиков и потребовали от своих польских подданных исполнения долга перед фатерландом. 16 августа 1914 г. австрийские власти стимулировали создание Йозефом Пилсудским польского легиона, руководимого Высшим национальным комитетом в Кракове и готового к маршу на Варшаву. Уже в сентябре 1914 года русское Верховное командование особо отметило участие группы поляков, живших на территории русской Польши, в боях на стороне австрийцев и немцев
Прокламация, касающаяся украинцев, была издана царским правительством 24 августа 1914 г., когда русские войска вошли в Галицию. В ней было дано обещание уберечь Восточную Галицию от посягательств Польши. Русское правительство не употребило слово "украинский", считая, что для всех восточных славян, великороссов и малороссов, существует единая родина Россия. "Нет сил, которые могут остановить русский народ в его стремлении к единству". Украинцам Австро-Венгрии напоминали, что они являются наследниками "Святого Владимира, земли Ярослава Мудрого, князей Данилы и Романа". Их призывали сбросить иноземное иго и поднять знамя великой и неделимой России, "завершить дело великого князя Ивана Калиты".
Русский консул в Праге еще в апреле 1914 г обсуждал возможность создания широкой панславянской федерации, возглавляемой Россией. Русское правительство рассчитывало в этом на помощь колонии чехов, живших в Петрограде, Москве и Киеве 4 августа 1914 г. чехи обратились к русскому правительству с предложением о создании Чехословацкого легиона в составе русской армии. "Чехи, дети общей славянской матери, удивительным образом выжившие как часовые на Западе, обращаются к тебе, Великий Суверен, с горячей надеждой и требованием восстановления независимого чешского королевства, чтобы дать возможность славе короны Святого Вацлава сиять в лучах великой и могущественной династии Романовых".
Были созданы специальные воинские подразделения, в которые вначале входили только чехи, жившие в России, а затем и военнопленные австро-венгерской армии. Сазонов обещал: "Если Бог даст решающую победу русскому оружию, восстановление полностью независимого Чешского королевства будет совпадать с намерениями русского правительства".
Решимость центральных держав
Получив сообщение о мобилизации в России, кайзер Вильгельм II вначале впал в панику: "Мир захлестнет самая ужасная из всех войн, результатом которой будет разгром Германии. Англия Франция и Россия вступили в заговор, чтобы уничтожить нас".
Но постепенно он начал успокаиваться. Общенациональный порыв начал возвращать ему веру в конечный успех. Национальное единство немцев в августе 1914 г. было впечатляющим. Кайзер заявил 4 августа: "Я больше не различаю партий, я вижу только немцев"{128}.
Далеко не крайние из них считали войну путем к освобождению от британских цепей и шагом к европейскому и мировому возвышению. Историк Ф. Майнеке писал осенью 1914 г.: "Наши оппоненты приписывают нам военные планы создания новой Римской империи - но деревья не растут до небес так быстро... Мы должны прежде всего сокрушить Британию до такой степени, чтобы она признала нас равной себе мировой державой, и я верю, что наша мощь для достижения этой цели достаточна"{129}.
Что касается России, то военный атташе в Петербурге капитан Эгелинг характеризовал русскую мобилизацию как прелюдию к тактике 1812 г. отступлению в глубину российской территории.
В Германии широко разлился поток ненависти прежде всего к двум странам - Британии и России. Кайзер, подверженный эмоциональным порывам, делился с окружением: "Я ненавижу славян. Я знаю, что это грешно, но я не могу не ненавидеть их"{130}.
Кайзер читал последние телеграммы от своих дипломатов из Петербурга, в которых говорилось, что в российской столице царит "настроение больного кота". Нужно сказать, что своего рода смятение царило во всех главных европейских столицах. Кайзер Вильгельм плыл в русле имперской политики, где минуты его слабости покрывались общей агрессивностью правящего класса страны. На кайзера, в частности, влияли взгляды его университетских однокашников - канцлера Бетман-Гольвега и министра иностранных дел фон Ягова, таких старых друзей, как Фалькенгайм.
В этот час страшного национального выбора у Германии, возможно, был еще шанс избежать истребительной войны на два фронта. Бетмана убеждали, что именно сейчас следует предоставить давно обещанную автономию Эльзасу в пределах Германской империи. Двумя неделями ранее могущественная Французская социалистическая партия именно таким способом согласна была решить судьбу потерянного Эльзаса. Пойди Германия на этот шаг - и Париж вынужден был бы начать обсуждение немецкой инициативы. Но немцы уже не желали всевозможными экивоками демонстрировать свою слабость. Слепая гордыня уже ослабила даже национальный инстинкт самосохранения.
В то же время германская верхушка сомневалась в решимости, единстве и твердости республиканской Франции. Историк Г. Дельбрюк публично усомнился в том, что "страна, сменившая 42 военных министра за 43 года, способна сражаться эффективно". Но, поскольку в Берлине победили воинственные силы, немцы предприняли недальновидный шаг. Даже не предпринимая попыток обеспечить французский нейтралитет, германское правительство направило Парижу ультиматум, требуя в качестве гарантии его нейтралитета передачу под контроль Германии крепостей Верден и Туль. Даже с точки зрения германского посла во Франции барона фон Шена это было "наглое требование". Посол Шен пошел на невероятное нарушение субординации и, предъявляя французскому руководству ноту своего правительства, не упомянул о крепостях (французы, однако, уже расшифровали посланную по радио ноту Берлина и знали обо всех фантастических требованиях немцев).
Посол Шен не мог объяснить даже себе, зачем Германия сама объявила войну Франции в тот момент, когда ей следовало всеми силами стараться избежать войны на два фронта. То была ошибочная оценка решимости и самоотверженности французов. Франция была едина в решимости сражаться с обидчиками 1870 года - даже социалисты без оговорок вотировали военный бюджет. Страна восприняла в национальном масштабе доктрину "войны до крайних пределов" - a outrance в качестве главного метода достижения победы в решающей битве, которая, согласно Клаузевицу, является "главным актом войны". Французский генеральный штаб уволил из армии всех сторонников оборонительных действий. Согласно популярному тогда полковнику Гранмезону, "только наступление соответствует темпераменту французского солдата". Французский устав 1913 г. начинался следующим постулатом: "Французская армия, возвращаясь к своей традиции, не признает никакого другого закона, кроме закона наступления". Захват инициативы, непреклонная воля стремиться к решающему сражению, неиссякаемая жизненная сила - elan vital - стали своего рода священным национальным заклинанием. Высшая военная академия во главе с генералом Фошем все планы строила на афоризме "воля к победе есть первое условие победы". Достижение готовности наступать несмотря ни на что, до крайних пределов стало психологической установкой не только армии, но и нации в целом.