Вадецкий Б.. Сказание о флотоводце

   Расходились молча. Вегов насупленный и явно не во всем согласный с адмиралом, остальные с облегчением, сменившим недавнюю их подавленность. Решение было принято всеми: идти по бастионам!
   Старый Левашов чувствовал, что в его жизни произошла теперь нежданно-негаданно и печальная спасительная перемена. Придя домой, он сказал жене:
   - Маша, ты ведь сама из колодца воду носишь?
   И, встретив добрый, но недоумевающий взгляд жены, пояснил:
   - Ну да, когда прислуги нет дома.
   - А что тебе, Сережа?..
   - И потом ты ведь столбовая дворянка, этого забывать нельзя.
   - К чему ты все это клонишь? - встревожилась она, в смятении подняв к седеющей голове холеные, красивые еще руки.
   - Пойдешь с матросскими женами укрепления рыть!- заключил он.
   Она обрадовалась:
   - И всё-то? Зачем так пугать, Сереженька. Минуту спустя спросила:
   - А ты?
   - Я на бастион. А дом? Дом наш адмирал велел от огня оградить. К морю он близок. Лучше, если бы дома нашего не было... Но адмирал не приказывал сжечь, не подумай. Это только те усадьбы, что за городом англичанам достанутся, те сжечь, мы же не оставим города.
   - Как хорошо, что дети наши в Петербурге, - сказала Левашова.
   Сергей Иванович ответил:
   - Сына надо из столицы вызвать. Здесь пригодится. Должен он Севастополь защищать вместе с нами, нечего ему сейчас там делать! Ты, мать, напиши ему, скажи: Нахимов ждет!
   - Разве адмирал что-нибудь говорил тебе?
   - Не говорил, но без слов его понимать надо. И кого нам больше слушать, чем Павла Степановича?
   Она грустно согласилась, опустив голову:
   - Напишу сегодня. Через два месяца может приехать.
   Вечером Сергей Иванович пошел в библиотеку. На арбах вывозили книги и складывали неподалеку отсюда, во дворе адмиралтейства, в глубокий, обложенный камнем погреб. Старый швейцар из бывших матросов выносил квадратные толстые издания "Путешествий" Головнина, Лисянского, Литке и, складывая на арбы, говорил возчику-артиллеристу:
   - Невдомек никому, и самому странно... Будто их превосходительствам помогаю сойти с лестницы, не книги ношу, а их самих! Всех ведь помню, кого не здесь, так в Кронштадте знал, провожал и встречал у входа.
   Артиллерист недвижно сидел на арбе, как на пушечном лафете, и держал вожжи так, словно в арбу были впряжены не тихие татарские лошадки из интендантского обоза, а бьющие о землю копытами рысаки.
   Левашова швейцар спросил:
   - Ваше высокоблагородие, а мне куда?..
   - Куда же тебе, и госпиталь, санитаром, Федосеич, дома-то не усидишь?
   - Не усижу, наше высокоблагородие, Десять лет я при книгах. Столько в жизни не видал, сколько узнал по ним. Тоже ведь прочитал немало. И госпиталь - это хорошо. Туда и пойду, стало быть.
   Левашов вспомнил, что с тех пор, как соорудили библиотеку, старика всегда видели па дежурстве с книгой в руках. Но сейчас впервые он предстал перед всеми не в швейцарской своей должности, а таким же, как другие истым читателем-книголюбом.
   И Левашов подумал, что пришло время, когда вот так, подобно Федосеичу, все городские знакомые покажут себя с совсем иной, неведомой стороны, и Севастополь никогда уже не будет тем укромным, благодатным, еще недавно полустепным городком, к которому привыкли старожилы. Но, думая об этом, Левашов не испытывал тоски о прошлом. Ему казалось, будто границы города далеко раздвинулись за его пределы, и, полно, этот ли знакомый ему с детства городок в лазоревой бухте защищает подступы к России?
   Куда-то отдалился и почти выпал из сознания белый его домик па Якорной улице, и одно, только одно владело сейчас всеми помыслами: не пустить на русскую землю врага, знать, что чужие заволакивающие горизонт паруса не надует и не заколышет здешний широкий ветер, и праздное гульливое слово чужеземцев не потревожит натруженный покой мертвых и веру в себя живых!
   В городе читали обращение Корнилова к морякам, и в этот вечер, повторяя про себя его текст: "Москва горела, а Русь от того не погибла...", распорядитель библиотеки одиноко стоял возле поднятого над библиотечным шпилем флага - сигнала топить корабли. Никто не видел, как распорядитель бродил в пустых, похожих теперь на залы комнатах библиотеки, ночью писал об эвакуации библиотеки и, сам себя отлучив от ненужной должности, торопливо ушел домой, чтобы утром явиться на бастион.
   ..."Отставники" готовились идти на бастион, но один из них, Вегов, не счел распоряжение Нахимова окончательным для себя. "Адмирал принял, как матросов, и единственное дело, которое отважился поручить, - это встать вместе с землекопами... Или времена Минина и Пожарского повторяются ныне? Или нет для меня иного приложения своих сил?" - рассуждал Вегов.
   Сперва, чтобы отвести душу и выведать, что думают о Нахимове "родовые" офицеры из петербурской знати, он завел беседу с одним из них, капитаном Куприяновым, в доме офицерского собрания.
   - У славы свои законы - законы рождения и распространения в народе любимого имени, - рассуждал капитан, к неудовольствию Вегова. -И вот есть потребность, как бы вам объяснить, в таком образе человека, каким хотят представить Нахимова,-честнейшем солдатском народолюбце, противостоящем всем казнокрадам и " служивым солдафонам.
   - А дальше что? Победим - и что будет делать ваш Нахимов? - прервал его Вегов.-После войны не будут ему мирволить, не думайте.
   - Вот и я говорю, - продолжал капитан, мысленно соглашаясь с Веговым. - Куда дальше повернет Нахимов? Нет ему выхода. Или должен будет прижать свою "вольницу", или распустить до того, что она сядет нам на шею и потребует реформ. Тут уж крепостное право не сохранить и с кое-какими привилегиями придется проститься: открывай школы, учи мужика наукам да ремеслам, развивай мануфактурные заведения - иначе этот богобоязненный хлебопашец превратится в разбойника. Понимает ли Нахимов, куда ведет этот еще Лазаревым подготовленный курс: "Матрос - главная пружина на корабле"?
   - Где ему, Нахимову, это понимать? Многое от него хотите! - пробасил Вегов. - Да он, к счастью, так далеко не думает. Вы тоже хватили, этакого "народника" из него делаете. Он и не мнит себя им!
   - Он не мнит себя им, ваше высокоблагородие, а из него такого делают, потому нужно кое-кому такое о нем представление. И согласитесь, что в защитники Севастополя он годится, но не в спасители от крепостного права. А я сам своего крепостного ни разу не обидел, на матроса руку никогда не поднял, но убежден, что волю да равноправие давать, простому народу нельзя. И так купчишки да чиновная мелкота обнаглели до того, что жить с ними мерзко; дворянство теряет свою духовную власть! И само виновато-дошло до такого позора, как... эти помещичьи гоголевские типы да всякие гусарские кутилы. Но они не дворянство еще, нет...
   - Утешили! - сказал в заключение примиренный с капитаном Вегов. Поистине, они не дворянство, как и Нахимов не аристократ. И не подумайте, что Петербург ослеплен им. Меншиков знает Нахимову цену и после войны сумеет пресечь весь этот "артельный" дух на флоте.
   - Я бы не согласился с этим выражением - "артельный", - возразил капитан. - Заметьте, никакого панибратства и никакой распущенности Нахимов не терпит, и мичманы от него жестоко страдают, коли допустят этакое заигрывание с нижними чинами.
   - Ну, я не настаиваю на слове. В целом я согласен с вами, капитан.
   Поговорив так, он пошел к Корнилову и, не смея напрямик признаться в своей обиде, начал сетовать на ничем не оправданную резкость адмирала в отношениях с людьми.
   - Мы-то с вами ближе, ваше превосходительство, ближе к тому столичному обществу, которое не очень жалует Павла Степановича, - вставил он в разговоре, намекая на свои связи в Петербурге и на "плебейство" Нахимова: кто не знает, что он из худородных дворян и не был в большом свете! К тому же Вегову известно о недавних разногласиях между двумя адмиралами, о том, как противился Корнилов потоплению эскадры. Не может быть, думает Вегов, чтобы Владимир Алексеевич не таил в душе недовольства Нахимовым. Не находит ли Владимир Алексеевич, что Нахимов не очень склонен считаться с мнением других старших начальников?
   Но Корнилов вежливо перевел разговор. Павел Степанович волен распоряжаться офицерами. И "отставники" ведь сами пришли к Нахимову. Что же касается излишней самостоятельности в его действиях, то говорить об этом, право, неуместно. Впрочем, как бы смягчая резкость своих слов, Корнилов тут же спросил:
   - Хорошо ли вы знаете Павла Степановича? Приходилось ли вам слышать, что именно благодаря самостоятельности его была спасена однажды эскадра? А между тем не малое наказание грозило бы ему в ином случае, прояви он без нужды эту драгоценную, я бы считал, черту своего характера! Случилось это в августе тысяча восемьсот тридцать третьего года. Вторая флотская дивизия шла под флагом вице-адмирала Беллинсгаузена в Балтийском море. Нахимов, тогда капитан-лейтенант, командовал фрегатом "Паллада", тем самым, на котором, если помните, недавно отправился в путешествие Гончаров. "Паллада" находилась довольно далеко от корабля Беллинсгаузена, в одной линии, и вдруг ночью на "Палладе" был подан сигнал: "Флот идет к опасности". Оказалось, не испрашивая разрешения у адмирала, Нахимов вышел из линии и повлек к этому же нарушению порядка многие корабли. В ту ночь, пока Беллинсгаузен разбирался в происшедшем, верный старому курсу "Арсис" уже напоролся на скалу. Выяснилось, что дивизии грозила гибель. Нахимов пренебрег уважением к начальству, поступил самоуправно. Он лучше других знал эти места.
   Вегов молчал. Что-то подобное о действиях молодого Нахимова ему уже довелось слышать.
   - Не удивляйтесь потому и последующему поведению Павла Степановича, заметил Корнилов. - В бою при Синопе приказ его не мало поразил некоторых новичков. Посчитав, что предварительные его распоряжения могут лишь затруднить командиров в переменившихся обстоятельствах, он предоставил каждому командиру действовать независимо и по своему усмотрению. Конечно, он совершенно уверен в своих людях! Так и теперь, изволите ли видеть, Павел Степанович не изменяет себе! Вы сетуете на то, чему я радуюсь.
   - Молчу, ваше превосходительство, молчу, - заторопился Вегов. Уважение мне к Павлу Степановичу безгранично. Не сочтите сомнения мои за осуждение. Сомнения мои не касаются его доблести...
   - Тем лучше, - устало прорвал его Корнилов. - Считаю себя многим обязанным Павлу Степановичу и по старшинству не вижу причин к какому-либо его порицанию.
   Вегов раскланялся и вышел из дома начальника штаба, сожалея о затеянном разговоре. Зато Остен-Сакен, начальник- гарнизона, разделил опасения Вегова. В этот же день Вегов встретился с бароном в городском саду и, вызванный на разговор, поделился с ним мыслями о человеке, "возомнившем себя главным".
   В саду было безлюдно и тихо. Тревоги дня разогнали гуляющих. Сквозь листву деревьев был виден пустынный приморский бульвар. Барон вел под руку жену и выслушивал наклонившегося к нему с другой стороны Вегова.
   - Вот он, "Алексий божий человек". Узнаю, - гудел барон. - Подвижник! Аскет! "Зачем моряку семья?" "Зачем мичману деньги?" Мухи не обидит, но упорства ему не занимать. А чем вы, собственно, огорчены, Иван Федорович, чем?
   И, выслушав до конца Вегова, холодно заключил:
   - Знают о нем! Нужен России сейчас такой человек, жертвенный, исступленный! Простоват, говорите? Резок? Ну и пусть! Только бы не вмешивался в политику, в дела, требующие иного разумения. Понимаете?
   - Вмешается! Во все вмешается, ваше превосходительство!
   - Успеет ли? - Барон скривил лицо. - Горяч! Себя не убережет!..
   - Легенда о нем при жизни создана, - упорствовал Вегов, - себя в нем иные видят. Этак недалеко и до осмеяния, до неприятия иных по духу, чем он, до этакого, скажу вам, нигилизма во флоте, - продолжал Вегов.
   - Легенда при жизни, говорите? Что ж, матрос любит своего адмирала стало быть, любит и своего царя. Не разделяю вашей тревоги. Император жалует его, знаете, и матрос любит. Не так часто бывает, Иван Федорович,
   такое единство отношения к человеку снизу и сверху. Знаете ли что-нибудь в его поведении, противное дворянству, императору?
   - Не знаю, ваше превосходительство, только духом своим, простотой подстрекает к противному...
   Сказать о случившемся, о поручении, данном ему Нахимовым, он не решался.
   Барон остановился у садовых ворот, лицо его выразило затруднение и нерешительность, он не хотел обижать Вегова и понимал несвоевременность заведенного им разговора.
   - Позже, Иван Федорович, об этом позже... Говорю вам - сейчас только полезно это пристрастие его к простолюдинам. Защитим страну, и тогда...
   - И с этим не смею не согласиться, ваше превосходительство, - не отставал Вегов. - Не вспомните ли, как после победы над Наполеоном повели себя возгордившиеся ".якобинцы"? Не последует ли и после того, как достойно встретим союзников, излишнего ославления одних и принижения других?
   Барон раздраженно перебил, теряя терпение:
   - Ну чего вы от меня хотите, Иван Федорович, не пойму? И, боясь оттолкнуть от себя Вегова, обидеть, заторопился:
   - Не страшусь того, что сказали, больше того, сам так думаю, но,-он передохнул,-о последствиях этой легенды о нашем "Алексии божьем человеке" успеем, коли будем живы, поговорить. Когда отшумят бои, отзвучат победные песни!..
   И, пресекая дальнейшие возражения, барон протянул руку.
   6
   В тот день у Нахимова перебывало больше сотни людей, и Титов, адъютант его, осмелился сказать адмиралу:
   - Конца нет, ваше превосходительство. Может, квартиру прикажете подыскать другую? Эту все знают.
   Что ты! - забеспокоился адмирал, нo тревога адъютанта передалась ему:
   - Когда только всех принять успею! И почему не идут к князю Меншикову... вот эти хотя бы "отставники"?
   Он вспомнил спесивого красавца Вегова,- фамилию его Нахимову приходилось слышать где-то раньше, - и подумал: "Этому поговорить бы со светлейшим, а не со мной".
   И тут же распорядился:
   - Нет, ты уж, братец, оставь... Люди идут ко мне - значит верят! Все они мои помощники, все ныне воины... Говорил мне Владимир Алексеевич, что и ему досаждают немало. Только вот что, голубчик: тех, у кого жалобы на командиров и прожекты свои, касающиеся укреплений, подвоза пищи и прочего, - с теми беседовать буду, иной раз так надоумят, что век человеку благодарен, а тем, кто идет слезу пролить или в батальон проситься, - тем сам посочувствуй, дай нужные записки. Из адъютантов моих будешь по мирским делам!
   И, заметив, что адъютант огорчен новыми этими полномочиями, но не решается возразить, торопливо добавил:
   - Город ныне за нас, а город принять на себя - это нужду принять, это, голубчик мой, труса храбрости наставить, а храброго от гибели предостеречь. Ты напиши-ка мне, братец, сколько больных на южной стороне, в каких домах лазареты разбить, какие колодцы чинить. Чтобы вся южная сторона, как экипажная казарма, была мне ясна. И что ты, голубчик, вял да печален, смотри, ныне и попы бегают взапуски!..
   Было за полдень, когда быстрым своим шагом вышел он узким, вырытым в горах проулком напрямик к порту.
   Ветер рябил волну, солнце палило, и город как бы плыл в жарком мареве. У причалов неверные тени мачт наваливались на деревья, и казалось, вся улица пересечена тенями, покрыта таком же рябью и, качаясь, уходит куда-то из-под ног, в море, к стоящим на мертвых якорях кораблям. Отсюда было видно, как вокруг города, по низу, вдоль семиверстной оборонительной линии вырастают насыпи, снуют люди с ручными тележками. Доносились голоса, мягкий, приглушенный расстоянием шум осыпающейся земли и лязг железа. Приостановившись, Нахимов смотрел вдаль, обнимая взглядом все безмятежное в солнечном мареве пространство, и мысленно представлял себе, какими должны быть через несколько дней строящиеся внизу оборонительные сооружении. Он видел возникающие из завалов бревенчатые стены будущих бастионов, корабельные пушки, каронады, поставленные на станки. И как хотелось бы ему повернуть немного и сторону мыс, вдавившийся в бухту, и приподнять песчаную косу, открывающую берег. Природа не везде помогала обороне города, и хорошо бы обезвредить все, что может в самом расположении бухты
   принести пользу противнику. Спасибо Бомбарским высотам, они прикрывают Малахов курган. Хорошо легли грядами белые холмы Пелопонесса, но оголены подступы к Корабельной стороне. Вдруг туда двинется враг, перевалив Мекензиевы горы, вдруг отойдет армия к Бахчисараю?
   Мучительно было сознавать, что план обороны города может рухнуть, если отступят полки, и надо располагать артиллерию, приняв во внимание не только ландшафт местности, но и... повадки князя Меншикова. Впрочем, все ли возможно предусмотреть и кому открыться в своих сомнениях? Меншиков целиком отдал оборону города "главенствующим адмиралам", Корнилову и ему, но, удивительно, отделил оборону Севастополя от защиты Крыма.
   Нахимов стоял у парапета каменной лестницы и не без лукавства пытался представить, как бы он поступил на месте противника. Как ни трудно вникать в соображения маршала Сент-Арно, французского главнокомандующего, и английского лорда Раглана, нет сомнений в том, что действиям своих флотов они предпочитают сейчас войну на суше.
   Один его противник - удачливый авантюрист, маклер, он же завоеватель в Африке, усмиритель арабов, тамошний начальник "адской колонны" и во Франции военный министр, другой - английский вельможа, гордец, церковник по склонностям, в молодости потерявший в битве при Ватерлоо руку, но отнюдь при этом не военачальник и не солдат.
   Первого за крайности любит нынешний французский император, племянник Наполеона, второго - за верность канонам - английская знать. Нахимов знал обоих: болезненного, с лицом хорька, быстрого в решениях Сент-Арно и седого барственного тунеядца Раглана с ласковым лицом иезуита. Никто из них не был моряком, и в глубине души Нахимов допускал, что в этом сейчас причина медлительности их действий на море. Они могли бы подойти сюда и навязать бой. Но теперь доступа в бухту нет. Бухту запрут сегодня!
   Томящее желание видеть лишние часы на плаву семь кораблей, которые, как сказал Истомин, "телами своими закроют дорогу врагу", охватывало его.
   Вглядываясь, Нахимов издали узнал силуэты кораблей, доставивших России славу в Синопском бою. Он мог бы рассказать, как вечерами просиживал Лазарев с мастерами, замышляя их постройку. Лишенные парусов, легкие без пушек и каронад, свезенных на берег, они до сих пор недвижно стоят на местах, заранее обозначенных буйками и вешками. Нахимов поймал себя на том, что на этот раз промедление в выполнении приказа не может поставить в вину командирам.
   Он убыстрил шаг и вскоре оказался у дощатого помоста, в конце пустующей сейчас пристани. Вчера отсюда он ходил на шлюпке с Корниловым, последний раз осматривал корабли.
   Заметив адмирала, к мосткам быстро подошла шлюпка с "Константина", стоявшего ближе всех к берегу.
   - На "Силнстрию*, отваливай, - приказал Нахимов. И спросил гребца:
   - Матросы что говорят, братец? Понимают ли, почему корабли надо топить?
   - У всех руки отшибло, ваше превосходительство. Надо бы пахту нести, а тут топить велено!-уклончиво ответил матрос.
   - Стало быть, руки у матросов не заняты?
   - Конечно, от безделья это все,-согласился матрос,- при деле всегда боль меньше!
   Приблизившись, Нахимов увидел, как "Силистрия" медленно оседала. С соседнего корабля похоронно била рында - сигнал покидать корабль, спускаться в шлюпки. Закатное солнце скользило по сникшим подрубленным реям, и казалось, стихала, расступалась перед кораблем волна. На палубе "Силистрни" маячили одинокие фигуры офицеров и среди них знакомая Нахимову фигура пушкаря Черепанова,
   Подойдя еще ближе к борту "Силистрии" и не поднимаясь на корабль, Нахимов окликнул пушкаря:
   - Черепанов, ты днище рубил? Может быть, только пробку вынул?
   - Никак нет, ваше превосходительство, исполнил, как было приказано.
   - Думаю, и к утру не потонет.
   - А может, и совсем не потонет, ваше превосходительство, - вдруг с надеждой в голосе ответил пушкарь.
   - Как же так?
   - Может, пожалеете, когда других кораблей не станет... Поглядите на нашего красавца и заместо нашего другой, постарее и поплоше, прикажете топить
   - Нет, Черепанов, не пожалею! Что-то ты, братец, других не жалеешь. Чем они хуже тебя? Или меньше свои корабли любят?
   И неожиданно крикнул:
   - Дай топор!.. Поднимусь сам сейчас.
   - Что вы, батюшка, Павел Степанович, - встревожился пушкарь.
   - Ну-ну, беги тогда сам, вспори дыру шире!
   Собираясь подойти к следующему кораблю, Нахимов
   заметил сивоусого старого унтера Погорельского, уныло копошащегося на палубе. Унтер наматывал на деревянный круг мокрый канат.
   - Погорельский! -будто вспомнив что-то, кричит ему адмирал. - Подойди ближе.
   - Слушаю, ваше превосходительство! - Унтер выпрямился.
   - Где же твои люди? Те, кто к нам перейти хотели? - Адмирал подшучивал, но унтер ответил с торжественностью в голосе:
   - Давеча под вечер человек триста на лодках прибыло. Все сербы. На наше горе смотрели. Все они в штаб к его превосходительству адмиралу Корнилову посланы.
   Теперь удивился адмирал:
   - Разве? Видишь, Погорельский, сколь сильны мы дружбой. Корабли топим, а верные люди идут к нам! Ну, извини, братец, не знал!..
   Погорельский хотел было подробно рассказать о появлении сербов, но не нашел слов и как бы в отчаянии махнул рукой. Движенье его не ускользнуло от адмирала.
   - Ты чего, Погорельский?
   - Не пересказать, ваше превосходительство, того, что слышал. Ныне мало чем удивишь, а только и они свой корабль, потеряли, пока шли сюда. И какие люди, ваше превосходительство, совсем корысти лишены. Что нам страшно, то им после турок в привычку, оттого храбры и на все готовы, лишь бы нам, русским, помочь! Никак они не ждали, ваше превосходительство, что мы флот топить будем. Подошли сюда на лодках, а лодки их в водорослях, в траве, черным черные от дороги, от грязи, от солнца, и вода их не обмыла, подошли, ваше превосходительство, увидали, как тонут наши корабли, и плачут. Ушли они от французов и англичан, рассказывают, что это за эскадра, ваше превосходительство. Больше четырехсот кораблей, больших, как соборы, а на иных целые базарные площади со скотом, будто ярмарка движется на волнах...
   Что они о пушках передавали, скажи лучше, какие у них ядра? Есть ли бомбические? - скосив глаза и думая о своем, поинтересовался адмирал. - Где они, сербы? -быстро спрашивает Нахимов в некотором затруднении.
   Сообщенное унтером вызывает у него чувство недовольства собой, смутной своей вины перед этими людьми; обнаруживается, что он не знает толком о народах, живущих на Балканах, не готов к этим вестям.
   - Где они? - спрашивает он вторично, и на спокойном лице его выступает пятами раздражение.
   - В лесу, ваше превосходительство, Павел Степанович, туда, на гору, ушли, - указывает унтер взглядом. - Говорят они про себя: "Мы к лесу привычные, нам палаток да шатров ваших не нужно, мы сами по себе, на воздухе!.."
   Нахимов, выслушав, приказывает отваливать к берегу и здесь же в лодке, садясь па скамью, записывает:
   "Сербы - беженцы, воины, корабль их затонул. Узнать, определить к делу".
   ...Часа два спустя, пригибая причал, проходят в темноту одна за другой матросские роты. По дороге, заросшей ромашкой, обходя валуны, идут на Соборную площадь вместе с экипажем "Силистрии" Погорельский и Черепанов. Не смеет унтер открыться земляку в тяжких своих сомнениях. Неужели нельзя не топить корабли? И как о том сказать новобранцам?
   Замечали и так матросы, что унтер, возвратись из Синопа, "ослаб голосом", собою недоволен и мягче относится к молодым.
   "Сколько ни служил, а в такую переделку не попадался",- говорил унтер о своих встречах с сербами Черепанову. И матрос, зная, чему научили Погорельского парламентерские его приключения, с новой стороны открывшие ему жизнь, соглашался: "Быть тебе, Тимофеевич, поистине старым солдатом и их другом..." Черепанов имел в виду сербов и болгар, с которыми породнила унтера судьба.
   - Федор, - идя в строю, продолжает унтер недоконченную беседу с Черепановым, - нет корабля - и словно тебя самого нет... Как решились потопить корабли?
   - То от силы решились, не с отчаяния. Обойдемся, значит, - тихо отвечает пушкарь.
   - От силы! - повторяет унтер. - Знаю - сильна Россия! Слыхать, будто отовсюду полки сюда идут. Вот и с Волыни не нынче-завтра прибудут ополченцы. И тогда...
   Ему кажется сейчас, что явятся с Волыни земляки - и сразу станет легче под Севастополем.
   - Ох, я ж их учить буду! Ни в чем спуску не дам! Иначе погибнут многие ни за что. Экое ведь умение надо иметь теперь, - говорит унтер, забывая о том, что учить, собственно, уже нечему, корабля нет, а пехотинскому делу на суше сам он плохо обучен.
   - Уж как придется! - мягко, жалеючи старика, замечает пушкарь. - Думаю по всему, что здесь нам с тобой, Василий Тимофеевич, и остаться... Россия нашего подвига ждет! Ты уж тридцатый, я двадцать первый годок служим! Иной раз забывается, когда и дома были и какие они там, люди-то, без нас... Но думается - хорошие, не в тех, кто солдата по зубам бьет, и не в тех, кто на Кавказ едут, водичку лечебную пить с безделия. Хорошо биться, Тимофеевич, когда о людях ладно думаешь, а я всегда, когда деревню вспомню, тут же и адмирала Павла Степановича середь наших господ первым ставлю... Вот были бы такими господа! Грамотен я не был, так, пока не научился, он все с офицера моего взыскивал только.
   - Знаю! - ревниво отвечает унтер вполголоса, строго сохраняя строй. И со мной, бывало, говаривал: "Знаешь ли, Погорельский, какая честь тебе выпала - из деревни к нам попасть да в море плавать!.." И верно, разве не честь?.. А теперь - на сушу!-тут же горько закончил он.