Страница:
«Вот это я влип! – подумал Енох, робко шагая к властному крыльцу и застенчиво помахивая тощим портфельцем. – Сюда надо было везти не вычурные обеъвровские сувениры и импортные шоколадки, а контейнер хорошего секонд-хенда. Ладно, первый раз в первый класс, дальше исправимся!»
Груды подношений с поразительной скоростью растаскивались по чиновным кабинетам, волоклись мешки, хлопали двери. Енох приметил одного из коллег, только что вышедшего из кабинета и улыбнувшегося ему навстречу раскосыми глазами. Вздохнув с облегчением, человек вытер лоб несвежим платком. Ответив на приветствие, Енох не спеша поднялся на третий этаж и свернул к кабинету генерала Склися, единственного знакомого ему здесь человека. Но не тут-то было: у кабинета толпилась очередь. Чиновный люд, рассовав крупногабаритные презенты по мелким, но очень нужным клеркам, спешил засвидетельствовать свою лояльность уполномоченному Третьего спецотделения тайной канцелярии Его Величества, генералу с неудобоваримой фамилией, а в его лице и самому Генерал-Наместнику. Судя по тому, как очередной посетитель, прежде чем войти, нервно ощупывал левый внутренний карман давно потерявшего форму пиджака, это почтение имело зримое бумажное выражение.
«До чего же примитивно! Одно слово: Азия! – подумал Енох с раздражением об этих колониальных нравах. – Да и черт бы с ними, с нравами, мне бы крест на шею, галун гражданского генерала, а главное – титул к фамилии. Вот тогда баста! Тогда можно назад, в родную Объевру, жить спокойной, размеренной жизнью, мучиться ностальгией по дикой родине и пописывать мемуары.
– Господин, извините, не знаю имени-отчества, вы на аудиенцию стоите или так себе? – тронув Еноха за рукав, спросил невысокого роста человек в больших роговых очках, странном в серую елочку костюме из толстой шерстяной ткани, сбившемся набок рябом галстуке и желтой рубахе с засаленным воротом.
– Да я, пожалуй, как и все.
– Ну вот и хорошо, ну вот и хорошо. А что-то я вас раньше в этих стенах и не встречал? Ах, извините за бестактность! Позвольте представиться: действительный тайный инспектор, наместник Генерал-Наместника по Тюмокскому уделу Иванов Юнус Маодзедунович, – он лихо мотнул головой и после небольшой паузы добавил тихо: – Дворянин-с.
Народ вокруг приумолк. Все с любопытством следили за развитием событий, с интересом приглядываясь к крупному, элегантно одетому господину с холеной наружностью, невесть откуда и с какой целью пожаловавшему в их пенаты.
– Наместник Генерал-Наместника по Чулымскому уделу Енох Минович Понт-Колотийский к вашим услугам, господа! – громко и внятно произнес Енох, с достоинством чуть склонив голову и обводя взглядом стоящих вокруг людей.
– Коллега! – всплеснул руками Юнус Маодзедунович и полез было с объятиями, но, столкнувшись с вежливо-холодным взглядом визави, ограничился пожатием протянутой ему руки. – Ну и как, собака-то выть начала? Уже вторые сутки полной луны.
– А что с ней станется? – с ленцой отозвался Енох. – Воет, бестия.
Последнее замечание сразу явно разрядило обстановку, и после минутного замешательства начался присущий таким случаям легкий галдеж. К Еноху потянулись руки, каждый спешил назвать свою фамилию, удел, звание, произнести одну-две ничего не значащих фразы, непременно пригласить в гости и пожелать удачи на новом месте. Одним словом, разгадав его личность, народ вздохнул с облегчением и теперь раскованно знакомился с равным себе по положению.
«Из всей этой шатии только один граф, один барон и три хана, – отметил про себя Енох, – не густо, но на безрыбье и рак за щуку сойдет».
Однако в следующую минуту внимание присутствующих было отвлечено от Еноха, так как стало ясно, что всем желающим попасть в высокий кабинет сегодня не удастся. Требовательный звонок, как в театре, оповестил о необходимости спешить в актовую залу, где уже были расставлены по столам таблички с фамилиями чиновников, приглашенных на совещание.
Когда Енох появился в зале, народ неспешно и без особого шума рассаживался, переговариваясь вполголоса, приветствуя друг друга сдержанными кивками, либо чинно раскланиваясь, судя по всему, со старшими по службе. Совещание вел первый заместитель Генерал-Наместника, человек от природы спокойный, с тихим, невнятным и слегка шепелявым голосом. То ли от этой шепелявости, то ли от неопределенности темы, то ли от дорожной усталости, но буквально минут через пятнадцать большая часть собравшихся спала мертвым сном. Ведущего и докладчиков это нисколько не смущало, и сами выступающие, оттарабанив положенное, вскоре мирно засыпали, устроившись в зале на жестких откидных креслах. Незаметно в предательскую дрему провалился и Енох. И не только провалился, но успел даже увидеть какой-то до необычайности приятный сон.
Еноху снилась большая лунная поляна в сосновом бору, посреди которой стоял высокий шелковый шатер, на манер былинных, у шатра сидела в прозрачных одеждах светловолосая голубоглазая красавица и неспешно расчесывала серебряным гребнем длинные густые волосы. Звучала какая-то чарующая музыка, расторопно и беззвучно сновали служанки, подстать хозяйке, хорошенькие и гибкие... Музыка постепенно становилась протяжнее, словно где-то в невидимом магнитофоне заело пленку. Еноха это насторожило, он напряг слух, и вдруг уже не музыка, а словно надрывный звериный вой заполнил собой всю окрестность, и в это время незнакомка подняла голову и поманила Еноха к себе. Тут вокруг сделалось ужасно шумно, и Енох проснулся.
Высокое собрание задвигало стульями, откровенно потягиваясь, загалдело, заулыбалось, заспешило, курящие уже потянулись из залы, на ходу доставая из карманов свои привады, нетерпеливо разминая тонкие, слегка похрустывающие белые цилиндрики заморских сигарет.
– Господин Понт-Колотийский! Вас приглашают для аудиенции к его высокопревосходительству господину Генерал-Наместнику, – громко возвестил появившийся из двери чиновник.
Енох спросонья растерянно оглядывался, словно дожидаясь еще какого-то подтверждения только что услышанному.
– Енох Минович, вы бы поспешили. Ирван Сидорович вас в коридорчике поджидает, не бог весть какой чин, но уж очень близок к самому. Поспешайте, мой вам совет! – с жаром шепнул Юнус Маодзедунович почти в самое ухо. – Воробейчиков страсть как не любит опозданий да проволочек, военная косточка, сами понимаете! Так что идите с Богом...
Пробормотав невнятные слова благодарности и прихватив свой тощий портфельчик, Енох поспешил к выходу. В тесном коридоре действительно стоял какой-то человек, хмурый и неприступный, словно байкальский утес.
– Извините, я – Енох Минович Понт-Колотийский.
– Хорошо-с, – вертанувшись на каблуках, произнес чиновник и уже из-за спины бросил: – Следуйте за мной.
«Тоже, небось, из вояк, болван неотесанный», – подумал Енох, без особой приязни разглядывая широкую спину своего поводыря. Миновали еще три поста охраны и, прошагав несколько метров по толстому, восточной работы, ковру вошли в просторную приемную.
– Повремените минуточку, их высокопревосходительство изволят говорить по телефону. Присаживайтесь, пожалуйста.
Продекламировав полный набор дежурностей воркующим грудным голосом, полноватая миловидная женщина плавно выплыла из-за стола и, огорошив Еноха редкой для этих мест стройностью ног и неуместной в столь высоком заведении краткостью юбки, проследовала в кабинет помощника Генерал-Наместника.
«С ума сойти! Подаяния тащат не стесняясь, конвертами шуршат чуть ли не в открытую, дамы на рабочем месте в полной готовности. Не удивлюсь, если у нее под этой “мимо-юбкой” и нету ничего», – провожая секретаршу растерянно-заинтересованным взглядом, подумал Енох.
«Ишь ты, как на чужое-то пялится, торопыга московская, – наблюдая за новичком, отметил про себя Ирван Сидорович. – Наприсылают сюда разных хлюстов, а нам с ними возись. Это он сейчас так кротко на чужую секретаршу пялится, а как пообвыкнется, тут уж ничего хорошего не жди! Надо будет про то, как он на Индиану-то глядел, непременно просигнализировать».
На рабочем столе секретарши что-то запиликало, завздыхало. Она впорхнула в приемную, сноровисто взяла трубку, внимательно ее выслушала и, повернувшись к Еноху, с многозначительной улыбкой сообщила:
– Вас ждут. Прошу оставить в приемной мобильные телефоны.
– Пока не обзавелся, – с ответной всепонимающей улыбкой отозвался Енох и прошел в высокий кабинет.
5.
6.
Груды подношений с поразительной скоростью растаскивались по чиновным кабинетам, волоклись мешки, хлопали двери. Енох приметил одного из коллег, только что вышедшего из кабинета и улыбнувшегося ему навстречу раскосыми глазами. Вздохнув с облегчением, человек вытер лоб несвежим платком. Ответив на приветствие, Енох не спеша поднялся на третий этаж и свернул к кабинету генерала Склися, единственного знакомого ему здесь человека. Но не тут-то было: у кабинета толпилась очередь. Чиновный люд, рассовав крупногабаритные презенты по мелким, но очень нужным клеркам, спешил засвидетельствовать свою лояльность уполномоченному Третьего спецотделения тайной канцелярии Его Величества, генералу с неудобоваримой фамилией, а в его лице и самому Генерал-Наместнику. Судя по тому, как очередной посетитель, прежде чем войти, нервно ощупывал левый внутренний карман давно потерявшего форму пиджака, это почтение имело зримое бумажное выражение.
«До чего же примитивно! Одно слово: Азия! – подумал Енох с раздражением об этих колониальных нравах. – Да и черт бы с ними, с нравами, мне бы крест на шею, галун гражданского генерала, а главное – титул к фамилии. Вот тогда баста! Тогда можно назад, в родную Объевру, жить спокойной, размеренной жизнью, мучиться ностальгией по дикой родине и пописывать мемуары.
– Господин, извините, не знаю имени-отчества, вы на аудиенцию стоите или так себе? – тронув Еноха за рукав, спросил невысокого роста человек в больших роговых очках, странном в серую елочку костюме из толстой шерстяной ткани, сбившемся набок рябом галстуке и желтой рубахе с засаленным воротом.
– Да я, пожалуй, как и все.
– Ну вот и хорошо, ну вот и хорошо. А что-то я вас раньше в этих стенах и не встречал? Ах, извините за бестактность! Позвольте представиться: действительный тайный инспектор, наместник Генерал-Наместника по Тюмокскому уделу Иванов Юнус Маодзедунович, – он лихо мотнул головой и после небольшой паузы добавил тихо: – Дворянин-с.
Народ вокруг приумолк. Все с любопытством следили за развитием событий, с интересом приглядываясь к крупному, элегантно одетому господину с холеной наружностью, невесть откуда и с какой целью пожаловавшему в их пенаты.
– Наместник Генерал-Наместника по Чулымскому уделу Енох Минович Понт-Колотийский к вашим услугам, господа! – громко и внятно произнес Енох, с достоинством чуть склонив голову и обводя взглядом стоящих вокруг людей.
– Коллега! – всплеснул руками Юнус Маодзедунович и полез было с объятиями, но, столкнувшись с вежливо-холодным взглядом визави, ограничился пожатием протянутой ему руки. – Ну и как, собака-то выть начала? Уже вторые сутки полной луны.
– А что с ней станется? – с ленцой отозвался Енох. – Воет, бестия.
Последнее замечание сразу явно разрядило обстановку, и после минутного замешательства начался присущий таким случаям легкий галдеж. К Еноху потянулись руки, каждый спешил назвать свою фамилию, удел, звание, произнести одну-две ничего не значащих фразы, непременно пригласить в гости и пожелать удачи на новом месте. Одним словом, разгадав его личность, народ вздохнул с облегчением и теперь раскованно знакомился с равным себе по положению.
«Из всей этой шатии только один граф, один барон и три хана, – отметил про себя Енох, – не густо, но на безрыбье и рак за щуку сойдет».
Однако в следующую минуту внимание присутствующих было отвлечено от Еноха, так как стало ясно, что всем желающим попасть в высокий кабинет сегодня не удастся. Требовательный звонок, как в театре, оповестил о необходимости спешить в актовую залу, где уже были расставлены по столам таблички с фамилиями чиновников, приглашенных на совещание.
Когда Енох появился в зале, народ неспешно и без особого шума рассаживался, переговариваясь вполголоса, приветствуя друг друга сдержанными кивками, либо чинно раскланиваясь, судя по всему, со старшими по службе. Совещание вел первый заместитель Генерал-Наместника, человек от природы спокойный, с тихим, невнятным и слегка шепелявым голосом. То ли от этой шепелявости, то ли от неопределенности темы, то ли от дорожной усталости, но буквально минут через пятнадцать большая часть собравшихся спала мертвым сном. Ведущего и докладчиков это нисколько не смущало, и сами выступающие, оттарабанив положенное, вскоре мирно засыпали, устроившись в зале на жестких откидных креслах. Незаметно в предательскую дрему провалился и Енох. И не только провалился, но успел даже увидеть какой-то до необычайности приятный сон.
Еноху снилась большая лунная поляна в сосновом бору, посреди которой стоял высокий шелковый шатер, на манер былинных, у шатра сидела в прозрачных одеждах светловолосая голубоглазая красавица и неспешно расчесывала серебряным гребнем длинные густые волосы. Звучала какая-то чарующая музыка, расторопно и беззвучно сновали служанки, подстать хозяйке, хорошенькие и гибкие... Музыка постепенно становилась протяжнее, словно где-то в невидимом магнитофоне заело пленку. Еноха это насторожило, он напряг слух, и вдруг уже не музыка, а словно надрывный звериный вой заполнил собой всю окрестность, и в это время незнакомка подняла голову и поманила Еноха к себе. Тут вокруг сделалось ужасно шумно, и Енох проснулся.
Высокое собрание задвигало стульями, откровенно потягиваясь, загалдело, заулыбалось, заспешило, курящие уже потянулись из залы, на ходу доставая из карманов свои привады, нетерпеливо разминая тонкие, слегка похрустывающие белые цилиндрики заморских сигарет.
– Господин Понт-Колотийский! Вас приглашают для аудиенции к его высокопревосходительству господину Генерал-Наместнику, – громко возвестил появившийся из двери чиновник.
Енох спросонья растерянно оглядывался, словно дожидаясь еще какого-то подтверждения только что услышанному.
– Енох Минович, вы бы поспешили. Ирван Сидорович вас в коридорчике поджидает, не бог весть какой чин, но уж очень близок к самому. Поспешайте, мой вам совет! – с жаром шепнул Юнус Маодзедунович почти в самое ухо. – Воробейчиков страсть как не любит опозданий да проволочек, военная косточка, сами понимаете! Так что идите с Богом...
Пробормотав невнятные слова благодарности и прихватив свой тощий портфельчик, Енох поспешил к выходу. В тесном коридоре действительно стоял какой-то человек, хмурый и неприступный, словно байкальский утес.
– Извините, я – Енох Минович Понт-Колотийский.
– Хорошо-с, – вертанувшись на каблуках, произнес чиновник и уже из-за спины бросил: – Следуйте за мной.
«Тоже, небось, из вояк, болван неотесанный», – подумал Енох, без особой приязни разглядывая широкую спину своего поводыря. Миновали еще три поста охраны и, прошагав несколько метров по толстому, восточной работы, ковру вошли в просторную приемную.
– Повремените минуточку, их высокопревосходительство изволят говорить по телефону. Присаживайтесь, пожалуйста.
Продекламировав полный набор дежурностей воркующим грудным голосом, полноватая миловидная женщина плавно выплыла из-за стола и, огорошив Еноха редкой для этих мест стройностью ног и неуместной в столь высоком заведении краткостью юбки, проследовала в кабинет помощника Генерал-Наместника.
«С ума сойти! Подаяния тащат не стесняясь, конвертами шуршат чуть ли не в открытую, дамы на рабочем месте в полной готовности. Не удивлюсь, если у нее под этой “мимо-юбкой” и нету ничего», – провожая секретаршу растерянно-заинтересованным взглядом, подумал Енох.
«Ишь ты, как на чужое-то пялится, торопыга московская, – наблюдая за новичком, отметил про себя Ирван Сидорович. – Наприсылают сюда разных хлюстов, а нам с ними возись. Это он сейчас так кротко на чужую секретаршу пялится, а как пообвыкнется, тут уж ничего хорошего не жди! Надо будет про то, как он на Индиану-то глядел, непременно просигнализировать».
На рабочем столе секретарши что-то запиликало, завздыхало. Она впорхнула в приемную, сноровисто взяла трубку, внимательно ее выслушала и, повернувшись к Еноху, с многозначительной улыбкой сообщила:
– Вас ждут. Прошу оставить в приемной мобильные телефоны.
– Пока не обзавелся, – с ответной всепонимающей улыбкой отозвался Енох и прошел в высокий кабинет.
5.
Маша проснулась поздно. Почти всю ночь с теткой проговорили. Ох уж эти женские разговоры! Сколько в них всего! Как душу будоражат, как сладостно дают волю слезам, как трогательно вырывают из груди долгие вздохи! Кто не испытывал на себе их чары, тот либо черств, либо обделен великой благодатью душевного родства. Долгие часы обращаются в краткие мгновения, только что луна, взойдя, пророчила нескончаемую ночь, а гляди ж ты – уже предрассветно заливаются птахи и вовсю золотится набухший новым светом восход, а разговор все не кончается. И вот белый день на дворе, а веки еще смежены, сон не отпускает и уступать место жужжащему назойливой мухой утру не спешит. Разгоревшееся солнце медленно плавится в полуденном мареве, и надо пробуждаться, а как не хо-о-чется...
Девушка потянулась, вдохнула полной грудью, задержала дыхание, длинно выдохнула и только потом открыла глаза и села на кровати, поматывая из стороны в сторону отяжелевшей головой. Окно так и осталось открытым, только тонкая сетка от комаров выгибалась словно парус, и казалось, не воздух колеблет тонкую ткань, а тугие потоки солнечного света. В памяти всплыл ночной разговор, и Машеньке взгрустнулось. Непривычно, что она уж не ребенок, через четыре дня ей восемнадцать, впереди пугающая неизвестностью взрослая жизнь, замужество, дети. Она встала, подошла к зеркалу, придирчиво себя осмотрела и, оставшись вполне довольной своими формами и покатостями, отправилась умываться.
В столовой было тихо и прохладно. Дворовая девушка Даша, с которой у Машеньки была старая дружба и еще детские общие секреты, быстро собрала нехитрый завтрак.
– Вы, барышня, не наедайтесь, через полтора часа обед. Хозяйка велела вас разбудить к столу, а вы вон сами раньше встали.
– Дашка, я тебя поколочу! Что это еще за «барышня»?! Мы все русские люди, и все перед нашим Богом равны!
– Перед Богом, может, мы и равны, Мария Захаровна, а перед вами и тетушкой вашей мне равняться несподручно будет. Вы – баре, а я – крепостная девушка.
– Мы ж с тобой подружки, вспомни, сколько всего нас связывает! Или ты нарочно так говоришь, чтобы меня позлить?
– Да полноть, что это я вас спросонья злить-то буду? Просто детство детством, а жизнь жизнью. Мне вон Полина Захаровна с утра велели поступать в полное ваше распоряжение и быть неотлучно с вами, так что с сегодняшнего дня я – ваша личная служанка.
Девушка заплакала.
Маша отбросила салфетку и, выскочив из-за стола, обняла ее:
– Перестань сейчас же! Дашенька, это я вчера попросила тетушку позволить мне почаще с тобой бывать, учиться у тебя рукоделию, стряпне, ну и всему такому, ты же знаешь – я полная неумеха. Прости, если обидела. Ей-богу не хотела...
– Вы ничего такого не подумайте! – продолжая шмыгать носом, сквозь слезы отвечала Даша. – Мне это радостно, да и интересно с вами, вы вон ученая, не то что я – пятилетку бесплатную окончила и все, а далее у родителей только на брата достатка хватило. Вы же знаете, он полную школу окончил и сейчас в губернском городе в академии учится. Не с того я плачу, что велено при вас состоять, а с того, что вы погостите и подадитесь обратно в заграницы, и мне тогда с вами ехать придется. А мне нельзя... – девушка опять заплакала.
– Да не собираюсь я уезжать! Год точно побуду, поживу по-нашему, по-русски, работам сельским поучусь, присмотрюсь, как хозяйство вести, – продолжая поглаживать вздрагивающие плечи, ласково говорила Маша. – Да и чего ты, глупая, заграницы испугалась, там ведь тоже интересно...
– Мария Захаровна, вы такая добрая, я с вами хоть куда, только не могу сейчас уехать из дома, сердце не выдержит! – Украдкой глянув на дверь, ведущую в кухню, она страстно зашептала: – Я в Юньку влюбилась. Мы, почитай, уже полгода женихаемся...
– Как женихаетесь и кто этот Юнька? – тоже перейдя на шепот, с нескрываемым интересом перебила ее Маша.
– Да по-разному, – хихикнула сквозь слезы девушка. – Я совсем голову потеряла, а по-другому не могу: как представлю, что он с кем-то другим на сеновал полезет, аж искры из меня летят. Не обижайтесь на меня, нельзя мне сейчас уезжать.
– Да кто такой этот Юнька? Откройся, не томи!
– Да знаете вы его, Юань это, сын Агафия, конюха барского!
– О господи! Он же конопатый! Не ты ли пуще всех его дразнила?
– Дурочкой малолетней была... Вы не подумайте чего, – как бы спохватившись, с гордостью прибавила Даша, утирая зареванное личико, – у нас все серьезно. Он тоже меня любит, и поженимся мы, Бог даст.
– Ну вот и хорошо, – мечтательно протянула Маша. – Любит! Прекрасно! Петь, кричать надо от радости, а ты в слезы... И сеновал тут при чем?
– У нас, у простых людей о любви лучше молчать и даже вообще о ней не поминать. А сеновал что будка для кобеля. Походит он кругами – да и приволочет кого, или какая сука сама затянет.
– Что это вы там воркуете? – перебила их на самом трепетном месте теткина домоуправительница Глафира Ибрагимовна. – Дашка, ты что вытворяешь? Скоро обед, а стол не прибран! Ты, Марья, извини, опосля поговорите, народу работать надо.
– А где тетя?
– Как где? В поле. Спозаранку укатила. Скоро приедет. Ты бы, баринька, пошла к обеду прибралась-приоделась, а то, чай, третий час уже.
Полина Захаровна въехала во двор на видавшем виды американском армейском джипе, их в начале крепостного права поставляли по новому ленд-лизу из Афроюсии. За эти стареющие на армейских складах машинки афроюсам пришлось отписать, почитай, половину Чукотки. Когда сделка века состоялась, выяснилось, что другую чукотскую половину тем же юсикам уже лет сорок как заложила семья Ромовичей, чей дед когда-то там губернаторствовал и за бесценок приватизировал эти бросовые земли. Юсики тут же разбили еще три штата, за полтора месяца отыскали в Чукотских недрах уйму золота, нефти и других полезных, а главное, пользовательных ископаемых и огородили свою местность высоченной Прозрачной стеной. Наши туда, к стенке этой, на выходные ездят на оленях, поглазеть на невзаправдошнюю жизнь.
Отряхиваясь от пыли, Полина Захаровна костерила кого-то на чем свет стоит. Только внимательно прислушавшись, можно было понять, что все эти виртуозные завихрения недостаточно нормативной лексики относятся к Генерал-Наместнику Воробейчикову.
– Ну, остолоп египетского разлива! Ну, вражина! И где их Царь только отыскивает, в каком дерьмоотстойнике?! Ведь захочешь пугало огородное найти, так черта с два! А эти как лепехи после коров, куда ни встань – сплошная дрянь! И чего эта генеральская рожа учудила! Нет, вы только послушайте, люди добрые! – При этом барыня почему-то воздела руки свои к небу, будто только там и остались еще порядочные сограждане, а рядом, на земле – сплошь воробейчиковские выкормыши. – Этот остолоп издал намедни указ, запрещающий местным курам нести более трех яиц в неделю. Ну не дурелом?! И главное, ответственность за соблюдение возложил на владельцев петухов, птичник в лампасах!
– Так может, матушка, для него, кобеля, что девка, что курица – одна масть, – отозвалась с крыльца Глафира Ибрагимовна.
– И не говори, Глафирушка! Где только сыскать грамотея, чтобы петухам всю эту дурь растолковать? Придется Юаньку в Москву за толмачами посылать. И смех и грех. Но вы главного еще не слышали! – С этими словами она извлекла из-за пояса сложенный гармошкой лист бумаги, развернула и, стоя на автомобиле, как заправский глашатай, начала читать: – «А кто станет противиться этому повелению, приказываю: хозяина петуха, невзираючи на половую принадлежность, вероисповедание и возраст, сечь батогами, исчисляючи количественность наказания в простой прогрессии за каждое незаконнорожденное яйцо...» Да погодьте вы ржать! – еле сдерживая себя, прицыкнула Полина Захаровна на девок и продолжила: – ...Петуха-ослушника, – барыня набрала полную грудь воздуха, – после публичного избиения ивовым прутом малого калибру, подвергнуть принудительной кастрации, кою надлежит производить под наблюдением соответсвующего медицинского работника по животно-птичьей части!
Дворня, лишившись дара речи, какое-то время молчала, только слышно было, как кудахчет за домом курица, оповещая окружающих о снесенном яйце, потом разразилась хохотом. Вместе со всеми задорно, до слез, смеялась и Маша. Полина Захаровна стояла монументально, как статуя, со злосчастной бумагой в руке. Она не смеялась, только озорные искры, словно короткие синие молнии, сыпались из глаз, да ходуном ходили желваки на скулах. Победно осматривая свою рать, она задержалась на смеющейся племяннице.
– И как тебе, Маша? Привыкай, дочка, это Родина, здесь не живут, здесь выживают и все равно поют песни, влюбляются, рожают детишек и от пуза ржут над собой и начальством. Господи, сколько же нам еще мучиться? Хоть детей пощади, они уже в заграницах учены, поразбегутся все, и так уже одни дурачки да алкаши пооставались!.. Что, Глафира, обед-то готов?
– Готов, барыня! Остыл уже, чай!
Обедалось весело. Здесь за столом и выяснилось, что грозная реляция была вызвана опасениями Генерал-Наместника «...усилившейся в последнее время тенденцией роста куро-петушиного поголовья в окуеме, что может неизбежно привести к нанесению невосполнимого урону дружеской нам Афроюсии. И урон сей может приключиться в области производства основного вида их экспорта – куриных ножек имени отца, и сына, и внука Буша. А сия недальновидность чревата новой волной гонки вооружений и возможностью военного конфликта, крайне нежелательного для нашей идущей на подъем державы».
Все дружно смеялись и порешили вечером собраться в птичнике, дабы от имени петухов и примкнувших к ним из солидарности иных особей мужского пола написать протест на бесчинства генерала Воробейчикова в Международный комитет по правам и свободам всех видов земной жизни.
Еще не встали из-за стола, как пошел емкий такой дождик. Проворные тучки, сновавшие по насупившемуся небу, сбирались в серые туманности, набрякали небесной влагой и доились теплыми струйками, сквозь которые откуда-то сбоку светило солнце. Сразу три радуги выгнули над миром свои разноцветные древние подковы, о чем-то возвещая заблудившимся в самих себе людям.
После обеда все разбрелись по своим заугольям и, притулившись кто куда, сладко и безмятежно предались тихой послеобеденной дреме, – так своевременно возвратившейся нашей древней традиции. Оказалось, что днем подремать полезно не только детям, но и их затюканным поденщиной родителям. Во все времена и во всем мире народ посреди дня расслаблялся кто как мог, и только мы, наскоро заправившись половиной батона с кефиром или осклизлой котлетой с мутью жидкого супчика, торопливо обтерев липкие от моргусалина губы и ухватив ими воняющую горелой тряпкой «примину», летели вприпрыжку на свое рабочее место, чтобы в полусонном состоянии гнать послеобеденный брак. Хорошо было в НИИ, там все равно урывали украдкой за кульманом, размазывая по ватману сладкие слюни. У всей Европы сиеста, а у нас брак, травматизм и недород по части демографии. Но и это, слава богу, в прошлом. А иные талдычат о пагубности крепостного права! Балаболы, гнилые либералишки! Какие пагубности? Сплошь положительные моменты на пути воскрешения величия нации.
Маша задремала, едва коснулась головой подушки, даже не сняв с себя модного платья, в котором вышла к обеду, чем весьма порадовала тетку. И приснился ей сон. Будто она сидит посреди залитой лунным светом поляны, почти голая, в прозрачной накидке, и медленно расчесывает волосы большим серебряным гребнем. Где-то далеко тихо и красиво воет собака, свистят невидимые ночные птахи, сноровисто и гибко, словно танцуя, снует Даша и другие дворовые девушки. Все покойно и блаженно. Вдруг Маша видит мужчину. Сначала ей показалось, что это Юнька, зовущий ее на сеновал. Она поднимается и, пряча глаза от Даши, идет на этот беззвучный, лишающий воли зов. Но почти приблизившись к ведущей в небеса лестнице, взявшись руками за прохладные, отполированные временем и миллионами предшественниц перекладины, в ужасе видит, что там, наверху, ее манит руками не Юнька, а совсем незнакомый человек в заграничном платье и с загадочной улыбкой на устах. От неожиданности она вскрикнула и проснулась. У двери с охапкой вещей, собранных для стирки, замерла испуганная Даша.
– Господи! – роняя поклажу, бросилась она к растерянно озирающейся Машеньке. – Что же это вы себе такое наснили? А закричали-то как! Аж кровь заледенела, вон руки холодные сделались!
– Да глупости какие-то...
– Вы хоть намекните, кто вас так перепугал-то? Я попробую вам сон растолковать. Иной раз и Глафира Ибрагимовна меня к себе призывает. Но у нее сны дюже неинтересные, про муку да варенье с соленьем...
– Хорошо, только, гляди, никому. – И она рассказала все: и про поляну, и про наготу, и про собачий вой, и про лестницу, и про симпатичного неизвестного, опустила только про Юньку, по зову которого, собственно, и собралась на сеновал...
– Ой, барыня, любовь вас ждет пресильная! – всплеснула руками Даша. – Как я рада! Вот только есть в вашем сне неясности...
– Какие?
– Да я и сама не поняла. Можно с кумой мельника, Анютихой, посоветоваться? Я вроде как про себя расскажу. Она в окуеме лучшая толковница и гадалица. – Девушка помолчала, а потом вдруг нараспев промолвила: – А может, и не надо до всего дознаваться, придет время – само откроется.
– Нет уж, ты мне все разузнай. Сама не своя буду, пока до всего не дознаюсь. Сердце и сейчас так и прыгает.
– Да вы никак нецелованная? Ой, простите, что-то я в дурь поперла...
– Ну да, так и есть, я, конечно, целовалась, но дальше поцелуев и взаимной дрожи не заходило. Правда, один раз... – Маша замялась, – но это не в счет и к мужчинам не имеет отношения.
– Да что вы, дело житейское, все мы, бабы, первый сок из себя сами или с подружками выжимаем. Это уж после, как попробуешь да в охотку войдешь, страсти обуревать начинают, а до этого – так, девичьи шалости. Ой, господи! Совсем из головы выскочило! – Она с опаской покосилась на дверь, подошла к окну, перегнувшись, глянула вниз, и вернулась к Машиной кровати: – Юнька согласился взять меня на одно рисковое дело. Противозаконное, ежели кто дознается, всех колодки ждать будут, а может, угольные копи... У нас в окрестностях объявился недавно глашатай воскресшего старинного бога. Люди к нему по ночам собираются. Вопросы пытают, о жизни, об урожае, о женах... ну и о других разностях выспрашивают, а старик этот их поучает. Да, говорят, так ловко, складно, а главное – что ни скажет, сбывается. Юнька говорит, туда только мужиков допускают, хотя за дедом неотлучно следуют молодые девки. Внучки, прислужницы или еще кто, о том неведомо. Пойдете со мной, али как?
– Но ты же сама говоришь, девиц туда не пускают...
– А мы впотай. Дед этот из чащоб в полную луну выходит и всегда к одной и той же ярыге. Они там внизу, у костра, будут свое гутарить, а мы сверьху, в хмызняке притаясь, послушаем. Може, чего и учуем, а не учуем, хоть увидим. Шутка ли, глашатай древнего Бога! Вы это... как дом уснет, оконце отворите, Юнька лестницу приставит с вечеру, вроде как ремонтировать чего, вы по ней в сад и спускайтесь, как условный сигнал услышите. Кукушка три раза кукукнет, малешко помолчит и еще два разочку: ку-ку, ку-ку. Только в темненькое оденьтесь, в штаны какие и рубаху. Ну, я побежала, а то не успею ваши одежи постирать...
Девушка потянулась, вдохнула полной грудью, задержала дыхание, длинно выдохнула и только потом открыла глаза и села на кровати, поматывая из стороны в сторону отяжелевшей головой. Окно так и осталось открытым, только тонкая сетка от комаров выгибалась словно парус, и казалось, не воздух колеблет тонкую ткань, а тугие потоки солнечного света. В памяти всплыл ночной разговор, и Машеньке взгрустнулось. Непривычно, что она уж не ребенок, через четыре дня ей восемнадцать, впереди пугающая неизвестностью взрослая жизнь, замужество, дети. Она встала, подошла к зеркалу, придирчиво себя осмотрела и, оставшись вполне довольной своими формами и покатостями, отправилась умываться.
В столовой было тихо и прохладно. Дворовая девушка Даша, с которой у Машеньки была старая дружба и еще детские общие секреты, быстро собрала нехитрый завтрак.
– Вы, барышня, не наедайтесь, через полтора часа обед. Хозяйка велела вас разбудить к столу, а вы вон сами раньше встали.
– Дашка, я тебя поколочу! Что это еще за «барышня»?! Мы все русские люди, и все перед нашим Богом равны!
– Перед Богом, может, мы и равны, Мария Захаровна, а перед вами и тетушкой вашей мне равняться несподручно будет. Вы – баре, а я – крепостная девушка.
– Мы ж с тобой подружки, вспомни, сколько всего нас связывает! Или ты нарочно так говоришь, чтобы меня позлить?
– Да полноть, что это я вас спросонья злить-то буду? Просто детство детством, а жизнь жизнью. Мне вон Полина Захаровна с утра велели поступать в полное ваше распоряжение и быть неотлучно с вами, так что с сегодняшнего дня я – ваша личная служанка.
Девушка заплакала.
Маша отбросила салфетку и, выскочив из-за стола, обняла ее:
– Перестань сейчас же! Дашенька, это я вчера попросила тетушку позволить мне почаще с тобой бывать, учиться у тебя рукоделию, стряпне, ну и всему такому, ты же знаешь – я полная неумеха. Прости, если обидела. Ей-богу не хотела...
– Вы ничего такого не подумайте! – продолжая шмыгать носом, сквозь слезы отвечала Даша. – Мне это радостно, да и интересно с вами, вы вон ученая, не то что я – пятилетку бесплатную окончила и все, а далее у родителей только на брата достатка хватило. Вы же знаете, он полную школу окончил и сейчас в губернском городе в академии учится. Не с того я плачу, что велено при вас состоять, а с того, что вы погостите и подадитесь обратно в заграницы, и мне тогда с вами ехать придется. А мне нельзя... – девушка опять заплакала.
– Да не собираюсь я уезжать! Год точно побуду, поживу по-нашему, по-русски, работам сельским поучусь, присмотрюсь, как хозяйство вести, – продолжая поглаживать вздрагивающие плечи, ласково говорила Маша. – Да и чего ты, глупая, заграницы испугалась, там ведь тоже интересно...
– Мария Захаровна, вы такая добрая, я с вами хоть куда, только не могу сейчас уехать из дома, сердце не выдержит! – Украдкой глянув на дверь, ведущую в кухню, она страстно зашептала: – Я в Юньку влюбилась. Мы, почитай, уже полгода женихаемся...
– Как женихаетесь и кто этот Юнька? – тоже перейдя на шепот, с нескрываемым интересом перебила ее Маша.
– Да по-разному, – хихикнула сквозь слезы девушка. – Я совсем голову потеряла, а по-другому не могу: как представлю, что он с кем-то другим на сеновал полезет, аж искры из меня летят. Не обижайтесь на меня, нельзя мне сейчас уезжать.
– Да кто такой этот Юнька? Откройся, не томи!
– Да знаете вы его, Юань это, сын Агафия, конюха барского!
– О господи! Он же конопатый! Не ты ли пуще всех его дразнила?
– Дурочкой малолетней была... Вы не подумайте чего, – как бы спохватившись, с гордостью прибавила Даша, утирая зареванное личико, – у нас все серьезно. Он тоже меня любит, и поженимся мы, Бог даст.
– Ну вот и хорошо, – мечтательно протянула Маша. – Любит! Прекрасно! Петь, кричать надо от радости, а ты в слезы... И сеновал тут при чем?
– У нас, у простых людей о любви лучше молчать и даже вообще о ней не поминать. А сеновал что будка для кобеля. Походит он кругами – да и приволочет кого, или какая сука сама затянет.
– Что это вы там воркуете? – перебила их на самом трепетном месте теткина домоуправительница Глафира Ибрагимовна. – Дашка, ты что вытворяешь? Скоро обед, а стол не прибран! Ты, Марья, извини, опосля поговорите, народу работать надо.
– А где тетя?
– Как где? В поле. Спозаранку укатила. Скоро приедет. Ты бы, баринька, пошла к обеду прибралась-приоделась, а то, чай, третий час уже.
Полина Захаровна въехала во двор на видавшем виды американском армейском джипе, их в начале крепостного права поставляли по новому ленд-лизу из Афроюсии. За эти стареющие на армейских складах машинки афроюсам пришлось отписать, почитай, половину Чукотки. Когда сделка века состоялась, выяснилось, что другую чукотскую половину тем же юсикам уже лет сорок как заложила семья Ромовичей, чей дед когда-то там губернаторствовал и за бесценок приватизировал эти бросовые земли. Юсики тут же разбили еще три штата, за полтора месяца отыскали в Чукотских недрах уйму золота, нефти и других полезных, а главное, пользовательных ископаемых и огородили свою местность высоченной Прозрачной стеной. Наши туда, к стенке этой, на выходные ездят на оленях, поглазеть на невзаправдошнюю жизнь.
Отряхиваясь от пыли, Полина Захаровна костерила кого-то на чем свет стоит. Только внимательно прислушавшись, можно было понять, что все эти виртуозные завихрения недостаточно нормативной лексики относятся к Генерал-Наместнику Воробейчикову.
– Ну, остолоп египетского разлива! Ну, вражина! И где их Царь только отыскивает, в каком дерьмоотстойнике?! Ведь захочешь пугало огородное найти, так черта с два! А эти как лепехи после коров, куда ни встань – сплошная дрянь! И чего эта генеральская рожа учудила! Нет, вы только послушайте, люди добрые! – При этом барыня почему-то воздела руки свои к небу, будто только там и остались еще порядочные сограждане, а рядом, на земле – сплошь воробейчиковские выкормыши. – Этот остолоп издал намедни указ, запрещающий местным курам нести более трех яиц в неделю. Ну не дурелом?! И главное, ответственность за соблюдение возложил на владельцев петухов, птичник в лампасах!
– Так может, матушка, для него, кобеля, что девка, что курица – одна масть, – отозвалась с крыльца Глафира Ибрагимовна.
– И не говори, Глафирушка! Где только сыскать грамотея, чтобы петухам всю эту дурь растолковать? Придется Юаньку в Москву за толмачами посылать. И смех и грех. Но вы главного еще не слышали! – С этими словами она извлекла из-за пояса сложенный гармошкой лист бумаги, развернула и, стоя на автомобиле, как заправский глашатай, начала читать: – «А кто станет противиться этому повелению, приказываю: хозяина петуха, невзираючи на половую принадлежность, вероисповедание и возраст, сечь батогами, исчисляючи количественность наказания в простой прогрессии за каждое незаконнорожденное яйцо...» Да погодьте вы ржать! – еле сдерживая себя, прицыкнула Полина Захаровна на девок и продолжила: – ...Петуха-ослушника, – барыня набрала полную грудь воздуха, – после публичного избиения ивовым прутом малого калибру, подвергнуть принудительной кастрации, кою надлежит производить под наблюдением соответсвующего медицинского работника по животно-птичьей части!
Дворня, лишившись дара речи, какое-то время молчала, только слышно было, как кудахчет за домом курица, оповещая окружающих о снесенном яйце, потом разразилась хохотом. Вместе со всеми задорно, до слез, смеялась и Маша. Полина Захаровна стояла монументально, как статуя, со злосчастной бумагой в руке. Она не смеялась, только озорные искры, словно короткие синие молнии, сыпались из глаз, да ходуном ходили желваки на скулах. Победно осматривая свою рать, она задержалась на смеющейся племяннице.
– И как тебе, Маша? Привыкай, дочка, это Родина, здесь не живут, здесь выживают и все равно поют песни, влюбляются, рожают детишек и от пуза ржут над собой и начальством. Господи, сколько же нам еще мучиться? Хоть детей пощади, они уже в заграницах учены, поразбегутся все, и так уже одни дурачки да алкаши пооставались!.. Что, Глафира, обед-то готов?
– Готов, барыня! Остыл уже, чай!
Обедалось весело. Здесь за столом и выяснилось, что грозная реляция была вызвана опасениями Генерал-Наместника «...усилившейся в последнее время тенденцией роста куро-петушиного поголовья в окуеме, что может неизбежно привести к нанесению невосполнимого урону дружеской нам Афроюсии. И урон сей может приключиться в области производства основного вида их экспорта – куриных ножек имени отца, и сына, и внука Буша. А сия недальновидность чревата новой волной гонки вооружений и возможностью военного конфликта, крайне нежелательного для нашей идущей на подъем державы».
Все дружно смеялись и порешили вечером собраться в птичнике, дабы от имени петухов и примкнувших к ним из солидарности иных особей мужского пола написать протест на бесчинства генерала Воробейчикова в Международный комитет по правам и свободам всех видов земной жизни.
Еще не встали из-за стола, как пошел емкий такой дождик. Проворные тучки, сновавшие по насупившемуся небу, сбирались в серые туманности, набрякали небесной влагой и доились теплыми струйками, сквозь которые откуда-то сбоку светило солнце. Сразу три радуги выгнули над миром свои разноцветные древние подковы, о чем-то возвещая заблудившимся в самих себе людям.
После обеда все разбрелись по своим заугольям и, притулившись кто куда, сладко и безмятежно предались тихой послеобеденной дреме, – так своевременно возвратившейся нашей древней традиции. Оказалось, что днем подремать полезно не только детям, но и их затюканным поденщиной родителям. Во все времена и во всем мире народ посреди дня расслаблялся кто как мог, и только мы, наскоро заправившись половиной батона с кефиром или осклизлой котлетой с мутью жидкого супчика, торопливо обтерев липкие от моргусалина губы и ухватив ими воняющую горелой тряпкой «примину», летели вприпрыжку на свое рабочее место, чтобы в полусонном состоянии гнать послеобеденный брак. Хорошо было в НИИ, там все равно урывали украдкой за кульманом, размазывая по ватману сладкие слюни. У всей Европы сиеста, а у нас брак, травматизм и недород по части демографии. Но и это, слава богу, в прошлом. А иные талдычат о пагубности крепостного права! Балаболы, гнилые либералишки! Какие пагубности? Сплошь положительные моменты на пути воскрешения величия нации.
Маша задремала, едва коснулась головой подушки, даже не сняв с себя модного платья, в котором вышла к обеду, чем весьма порадовала тетку. И приснился ей сон. Будто она сидит посреди залитой лунным светом поляны, почти голая, в прозрачной накидке, и медленно расчесывает волосы большим серебряным гребнем. Где-то далеко тихо и красиво воет собака, свистят невидимые ночные птахи, сноровисто и гибко, словно танцуя, снует Даша и другие дворовые девушки. Все покойно и блаженно. Вдруг Маша видит мужчину. Сначала ей показалось, что это Юнька, зовущий ее на сеновал. Она поднимается и, пряча глаза от Даши, идет на этот беззвучный, лишающий воли зов. Но почти приблизившись к ведущей в небеса лестнице, взявшись руками за прохладные, отполированные временем и миллионами предшественниц перекладины, в ужасе видит, что там, наверху, ее манит руками не Юнька, а совсем незнакомый человек в заграничном платье и с загадочной улыбкой на устах. От неожиданности она вскрикнула и проснулась. У двери с охапкой вещей, собранных для стирки, замерла испуганная Даша.
– Господи! – роняя поклажу, бросилась она к растерянно озирающейся Машеньке. – Что же это вы себе такое наснили? А закричали-то как! Аж кровь заледенела, вон руки холодные сделались!
– Да глупости какие-то...
– Вы хоть намекните, кто вас так перепугал-то? Я попробую вам сон растолковать. Иной раз и Глафира Ибрагимовна меня к себе призывает. Но у нее сны дюже неинтересные, про муку да варенье с соленьем...
– Хорошо, только, гляди, никому. – И она рассказала все: и про поляну, и про наготу, и про собачий вой, и про лестницу, и про симпатичного неизвестного, опустила только про Юньку, по зову которого, собственно, и собралась на сеновал...
– Ой, барыня, любовь вас ждет пресильная! – всплеснула руками Даша. – Как я рада! Вот только есть в вашем сне неясности...
– Какие?
– Да я и сама не поняла. Можно с кумой мельника, Анютихой, посоветоваться? Я вроде как про себя расскажу. Она в окуеме лучшая толковница и гадалица. – Девушка помолчала, а потом вдруг нараспев промолвила: – А может, и не надо до всего дознаваться, придет время – само откроется.
– Нет уж, ты мне все разузнай. Сама не своя буду, пока до всего не дознаюсь. Сердце и сейчас так и прыгает.
– Да вы никак нецелованная? Ой, простите, что-то я в дурь поперла...
– Ну да, так и есть, я, конечно, целовалась, но дальше поцелуев и взаимной дрожи не заходило. Правда, один раз... – Маша замялась, – но это не в счет и к мужчинам не имеет отношения.
– Да что вы, дело житейское, все мы, бабы, первый сок из себя сами или с подружками выжимаем. Это уж после, как попробуешь да в охотку войдешь, страсти обуревать начинают, а до этого – так, девичьи шалости. Ой, господи! Совсем из головы выскочило! – Она с опаской покосилась на дверь, подошла к окну, перегнувшись, глянула вниз, и вернулась к Машиной кровати: – Юнька согласился взять меня на одно рисковое дело. Противозаконное, ежели кто дознается, всех колодки ждать будут, а может, угольные копи... У нас в окрестностях объявился недавно глашатай воскресшего старинного бога. Люди к нему по ночам собираются. Вопросы пытают, о жизни, об урожае, о женах... ну и о других разностях выспрашивают, а старик этот их поучает. Да, говорят, так ловко, складно, а главное – что ни скажет, сбывается. Юнька говорит, туда только мужиков допускают, хотя за дедом неотлучно следуют молодые девки. Внучки, прислужницы или еще кто, о том неведомо. Пойдете со мной, али как?
– Но ты же сама говоришь, девиц туда не пускают...
– А мы впотай. Дед этот из чащоб в полную луну выходит и всегда к одной и той же ярыге. Они там внизу, у костра, будут свое гутарить, а мы сверьху, в хмызняке притаясь, послушаем. Може, чего и учуем, а не учуем, хоть увидим. Шутка ли, глашатай древнего Бога! Вы это... как дом уснет, оконце отворите, Юнька лестницу приставит с вечеру, вроде как ремонтировать чего, вы по ней в сад и спускайтесь, как условный сигнал услышите. Кукушка три раза кукукнет, малешко помолчит и еще два разочку: ку-ку, ку-ку. Только в темненькое оденьтесь, в штаны какие и рубаху. Ну, я побежала, а то не успею ваши одежи постирать...
6.
Аудиенция у Генерал-Наместника удалась. И презент он принял, и родительский привет, и сам, почитай, битый час вспоминал их молодые похождения. Расчувствовался, а когда Енох еще сообщил, что в Кремле ему выбор был, куда пойти служить отчизне, и он сознательно, ну и по совету отца, конечно, предпочел этот далекий окуем столичным задворкам, Урза Филиппович вообще в восторг пришел:
– Я вот что вам, милейший Енох Минович, скажу: каждый державный муж приходит к такой потребности, когда ему уже ни денег, ни чинов, ни продвижения не надобно, а одно-единственное душу и разум напрягает – жажда передать свой опыт, свои знания молодежи, идущей за тобой по государственной тропе служения Августейшему Демократу. Вот в чем смысл нашего земного бытия, вот что ни тлен не тронет, ни червь не подточит. Но редко ныне найдешь достойных юношей. Все в наставники рвутся! Сам-то от горшка три вершка, жиденькую бороденку отрастил, заморскую бурсу, прости господи, закончил и уж мнит себя столпом экономики, в министры метит, истины с экранов вещает, державой управляет! А сам гвоздя ржавого не забил, с паршивой лавчонкой на базаре никогда не управлялся. Зато языком ловко тренькает! Тьфу, да и только!
– Вы, глубокоуважаемый Урза Филипович, даже и не подозреваете, до чего правы. Моему поколению, хоть и пожили мы еще недостаточно, много такого досталось. И умников этих среди моих погодков наблюдать приходилось, так сказать, в зачатке. Гнилостный в подавляющей массе народец, продувной. А главное, почти сплошь инородный. Ну о каких они интересах Державы печься могут, когда их земля обетованная – Объевра. Я больше скажу, только вы уж откровения мои за крамолу не примите, – не та поросль вокруг Царя-батюшки собралась, сплошь чертополох какой-то безродный, дачно-приозерский. Мне так думается, что такие, как вы, Урза Филиппович, должны быть в ближнем окружении Президент-Императора.
– Я вот что вам, милейший Енох Минович, скажу: каждый державный муж приходит к такой потребности, когда ему уже ни денег, ни чинов, ни продвижения не надобно, а одно-единственное душу и разум напрягает – жажда передать свой опыт, свои знания молодежи, идущей за тобой по государственной тропе служения Августейшему Демократу. Вот в чем смысл нашего земного бытия, вот что ни тлен не тронет, ни червь не подточит. Но редко ныне найдешь достойных юношей. Все в наставники рвутся! Сам-то от горшка три вершка, жиденькую бороденку отрастил, заморскую бурсу, прости господи, закончил и уж мнит себя столпом экономики, в министры метит, истины с экранов вещает, державой управляет! А сам гвоздя ржавого не забил, с паршивой лавчонкой на базаре никогда не управлялся. Зато языком ловко тренькает! Тьфу, да и только!
– Вы, глубокоуважаемый Урза Филипович, даже и не подозреваете, до чего правы. Моему поколению, хоть и пожили мы еще недостаточно, много такого досталось. И умников этих среди моих погодков наблюдать приходилось, так сказать, в зачатке. Гнилостный в подавляющей массе народец, продувной. А главное, почти сплошь инородный. Ну о каких они интересах Державы печься могут, когда их земля обетованная – Объевра. Я больше скажу, только вы уж откровения мои за крамолу не примите, – не та поросль вокруг Царя-батюшки собралась, сплошь чертополох какой-то безродный, дачно-приозерский. Мне так думается, что такие, как вы, Урза Филиппович, должны быть в ближнем окружении Президент-Императора.