Вальтер Скотт. Талисман, или Ричард Львиное-Сердце в Палестине

- Если я отправлюсь в лагерь Саладина, - повторил сэр Кеннет слова
эмира. - Увы! Разве я свободен в своих действиях, и разве я не должен идти
туда, куда тебе заблагорассудится повести меня?
- Твоя собственная воля, - сказал эмир, - может руководить твоими
поступками с такой же свободой, с какой ветер несет пыль пустыни в ту или
иную сторону. Благородный враг, который вступил со мной в единоборство и
чуть не победил меня, не может стать моим рабом, как тот, кто униженно
склонился перед моим мечом. Если богатство и власть соблазнят тебя и ты
присоединишься к нам, я готов предоставить тебе то и другое; но человек,
отказавшийся от милостей султана, когда топор был занесен над его головой,
боюсь, не согласится принять их теперь, после того как я сказал ему, что он
волен в своем выборе.
- Будь же до конца великодушен, благородный эмир, и воздержись от
упоминаний о таком способе отплаты, согласиться на который мне запрещает
совесть. Разреши мне лучше исполнить долг вежливости и выразить мою
благодарность за твою рыцарскую щедрость, за незаслуженное великодушие.
- Не говори, что оно не заслуженно, - возразил эмир Ильдерим. - Разве
не беседа с тобой и не твое описание красавиц, украшающих двор Мелека Рика,
побудили меня под чужой личиной проникнуть туда, а благодаря этому я получил
возможность усладить взор совершеннейшей красотой, какой я никогда раньше не
видел и не увижу, пока моим очам не предстанет великолепие рая.
- Я не понимаю тебя, - сказал сэр Кеннет, то краснея, то бледнея,
подобно человеку, который чувствует, что разговор начинает принимать самый
мучительный и деликатный характер.
- Не понимаешь меня! - воскликнул эмир. - Если чудесное видение,
которое я лицезрел в шатре короля Ричарда, оставило тебя равнодушным, то
поневоле подумаешь, что ты более туп, чем лезвие шутовского деревянного
меча. Правда, в то время над тобой нависал смертный приговор; а что до меня,
то пусть моя голова уже отделялась бы от туловища, последний взгляд моих
меркнущих очей с восхищением приметил бы милые черты и голова сама
покатилась бы к несравненной гурии, чтобы трепещущими устами поцеловать край
ее одежды. О, королева Англии, своей неземной красотой ты заслуживаешь быть
царицей мира... Какая нега в ее голубых глазах! Как сверкали разметавшиеся
по плечам ее золотистые косы! Клянусь могилой пророка, я не думаю, чтобы
гурия, которая поднесет мне алмазную чашу бессмертия, была бы достойна таких
же жарких ласк!
- Сарацин, - сурово произнес сэр Кеннет, - ты говоришь о жене Ричарда
Английского, а о ней мужчины думают и говорят не как о женщине, которую
можно завоевать, а как о королеве, перед которой следует благоговеть.
- Прошу простить меня, - сказал сарацин. - Я забыл о вашем суеверном
поклонении женщине; вы считаете их созданными для того, чтобы ими
изумлялись, а не домогались их и не завоевывали. Но если ты питаешь такое
глубокое почтение к этому хрупкому, слабому созданию, чье каждое движение,
каждый поступок и взгляд столь женственны, готов поручиться, что перед
другой, с черными косами и взглядом, говорящем о благородстве, ты, конечно,
преклоняешься с чувством беспредельного обожания. В ней, я согласен, в ее
гордой и величественной осанке, есть, в самом деле, одновременно чистота и
твердость, и все же, уверяю тебя, даже она в какое-то мгновение была бы в
глубине души благодарна, если бы смелый влюбленный отнесся к ней как к
смертной, а не как к богине.
- Имей уважение к родственнице Львиного Сердца! - сказал сэр Кеннет,
давая волю своему гневу.
- Уважение к ней! - презрительно ответил эмир. - Клянусь Каабой, если
бы я и стал ее уважать, то лишь как невесту Саладина.
- Повелитель неверных недостоин даже целовать то место, где ступила
нога Эдит Плантагенет! - воскликнул христианин, вскочив со своего ложа.
- А! Что ты сказал, гяур? - вскричал эмир, хватаясь за рукоять кинжала;
лицо сарацина стало красным, как сверкающая медь, мускулы его губ и щек
дергались, и каждый завиток бороды крутился и извивался, словно трепеща от
неукротимого бешенства.
Но шотландский рыцарь, не дрогнувший перед львиным гневом Ричарда, не
испугался и тигриной злобы пришедшего в исступление Ильдерима.
- Будь мои руки свободны, - продолжал сэр Кеннет, скрестив на груди
руки и устремив на эмира бесстрашный взор, - сказанное мной я отстоял бы в
пешем или конном единоборстве с любым смертным; и не считал бы самым
замечательным деянием моей жизни, если бы поддержал произнесенные мною слова
моим добрым мечом, обрушив его на дюжину этих серпов и шил, - и он указал на
изогнутую саблю и маленький кинжал эмира.
Пока христианин говорил, сарацин настолько успокоился, что убрал руку,
сжимавшую оружие, словно прежний его жест был чистой случайностью; но в его
голосе все еще клокотала ярость, когда он сказал:
- Клянусь мечом пророка, который служит ключом и к раю и к аду, мало
ценит свою жизнь тот, кто позволяет себе такие речи, как ты, брат мой!
Поверь мне, если бы, как ты выразился, твои руки были свободны,
один-единственный правоверный задал бы им столько работы, что ты вскоре
пожелал бы, чтобы их снова заковали в железные кандалы.
- Скорее я согласился бы, чтобы их отрубили мне по самые плечи, -
возразил сэр Кеннет.
- Ну что ж. Твои руки сейчас связаны, - сказал сарацин более
дружелюбным тоном, - связаны твоей собственной благородной вежливостью, да и
я пока не собираюсь возвращать им свободу. Мы уже однажды померились силой и
отвагой, и, может быть, мы снова встретимся в честном бою; тогда да падет
позор на голову того, кто отступит первый! Но сейчас мы друзья, и я ожидаю
от тебя помощи, а не резких слов или вызовов на поединок.
- Мы друзья, - повторил рыцарь.
Наступило молчание; вспыльчивый сарацин шагал взад и вперед по шатру,
подобно льву, который, как говорят, после сильного возбуждения прибегает к
этому способу, чтобы охладить разыгравшуюся кровь, прежде чем завалиться
спать в своем логове. Более сдержанный европеец продолжал с невозмутимым
видом стоять на месте; но и он, несомненно, старался подавить гнев, столь
внезапно вспыхнувший в нем.
- Обсудим все спокойно, - сказал сарацин. - Я, как ты знаешь, врач, а
ведь написано, что тот, кто жаждет исцеления своей раны, не должен
отталкивать лекаря, который вводит зонд для ее исследования. Видишь ли, я
намерен растравить твою рану. Ты любишь родственницу Мелека Рика...
Приоткрой завесу, скрывающую твои мысли или, если тебе угодно, не
приоткрывай - все равно мои глаза видят сквозь нее.
- Я любил ее, - ответил сэр Кеннет после некоторого молчания, - как
любит человек небесную благодать, и я старался заслужить ее милость, как
грешник старается заслужить прощение всевышнего.
- И ты больше ее не любишь? - спросил сарацин.
- Увы! Я больше недостоин любить ее... Прошу тебя, прекрати этот
разговор. Твои слова для меня острый кинжал.
- Прости меня, но потерпи еще минуту, - продолжал Ильдерим. - Вот ты,
бедный безвестный воин, ведешь себя столь дерзко и так высоко возносишь свою
любовь; скажи мне, ты надеешься на счастливый исход ее?
- Любовь немыслима без надежды, - ответил рыцарь. - Но во мне надежда
была так тесно переплетена с отчаянием, как у моряка, который борется за
свою жизнь, плывя по разъяренному морю; он взбирается на одну волну за
другой, и время от времени его взор улавливает луч далекого маяка, говорящий
ему, что на горизонте земля; но, чувствуя, как слабеет его сердце и немеют
руки, он понимает, что никогда не достигнет ее.
- А теперь, - сказал Ильдерим, - эти надежды исчезли и одинокий маяк
погас навсегда?
- Навсегда, - ответил сэр Кеннет, и это слово прозвучало как эхо,
доносящееся из глубины разрушенной гробницы.
- Если все, чего ты лишился, - сказал сарацин, - это только
промелькнувшее, как далекий метеор, мимолетное видение счастья, то думаю,
что огонь твоего маяка может быть снова зажжен, твоя надежда выловлена из
океана, в который она погрузилась, а ты сам, добрый рыцарь, опять примешься
за любезное твоему сердцу занятие и будешь вскармливать свою безумную любовь
столь мало питательной пищей, как лунный свет; ибо если завтра твоя честь
станет такой же незапятнанной, какой была раньше, все равно та, кого ты
любишь, не перестанет быть дочерью королей и нареченной невестой Саладина.
- Хотел бы я, чтобы это было так, - сказал шотландец, - и тогда уж...
Он запнулся, как человек, опасающийся показаться хвастуном, так как
обстоятельства не позволяют ему подтвердить на деле свои слова. Сарацин с
улыбкой закончил фразу:
- Ты вызвал бы султана на единоборство?
- А если бы и так, - надменно сказал сэр Кеннет, - то Саладин был бы не
первым и не самым достойным противником, в чью чалму я нацеливал свое копье.
- Да, но думаю, что султан может счесть слишком неподходящим способом
подвергнуть опасности счастье царственной невесты и исход великой войны.
- С ним можно встретиться в первых рядах сражающихся, - сказал рыцарь,
и эта мысль вызвала в его воображении такую яркую картину, что у него
засверкали глаза.
- Он всегда бывает впереди, - подтвердил Ильдерим, - и не в его
привычках отворачивать голову своего коня при встрече с храбрецом... Но не о
султане собираюсь я с тобой говорить. Буду краток: если тебя удовлетворит
восстановление твоего доброго имени в той мере, в какой этого можно достичь,
разоблачив вора, который украл английское знамя, я могу указать тебе
правильный путь для достижения цели - разумеется, если ты пожелаешь
следовать моим советам, ибо, как говорит Локман, "если дитя порывается
ходить, его должна вести няня, если невежда жаждет понять, его должен
просветить мудрец".
- Да, ты мудр, Ильдерим, - заметил шотландец, - мудр, хотя и сарацин,
благороден, хотя и неверный. Я был свидетелем твоих мудрых и благородных
поступков. Так веди же меня! И если ты не потребуешь от меня ничего, что
противоречило бы данному мной обету верности и моей христианской вере, я
буду беспрекословно повиноваться тебе. Сделай то, что ты обещал, и возьми
мою жизнь, когда все будет свершено.
- Слушай же меня, - сказал сарацин. - Благодаря чудесному лекарству,
которое исцеляет людей и животных, твой благородный пес выздоровел; его
тонкое чутье поможет обнаружить тех, кто напал на него.
- Ага! - воскликнул рыцарь. - Я, кажется, понимаю тебя. Как я был глуп,
что сам не подумал об этом!
- Но скажи мне, - продолжал эмир, - есть ли в лагере кто-нибудь из
твоих соратников или слуг, кто мог бы узнать пса?
- Когда я ждал смерти, - ответил сэр Кеннет - я отпустил своего старого
оруженосца, твоего пациента, вместе со слугой, который ухаживал за ним, и
дал ему письма к моим друзьям в Шотландии... Больше никто не знает собаки.
Но меня самого хорошо знают, да и мой говор выдаст меня в лагере, где я
много месяцев играл немалую роль.
- И она и ты должны так изменить свою внешность, чтобы вас нельзя было
узнать даже при внимательном осмотре. Говорю тебе, что ни собрат по оружию,
ни родной брат не раскроют твоей тайны, если ты будешь следовать моим
советам. Ты имел случай убедиться, что я справляюсь с более трудными делами:
тому, кто может вернуть к жизни умирающего, которого уже коснулась тень
смерти, ничего не стоит застлать туманом глаза живущих. Но имей в виду, я
окажу тебе эту услугу при одном условии: ты должен передать письмо Саладина
племяннице Meлека Рика, имя которой столь же трудно для наших восточных губ
и языка, сколь красота восхитительна для наших глаз.
Сэр Кеннет медлил с ответом, и сарацин, видя его колебания, спросил, не
боится ли он принять на себя такое поручение.
- Нет, если даже за выполнение его мне грозила бы смерть, - ответил сэр
Кеннет. - Но мне нужно время, чтобы обдумать, пристало ли мне передавать
письмо султана и пристало ли леди Эдит получать письма от языческого
государя.
- Клянусь головой Мухаммеда и честью воина, гробницей в Мекке и душой
моего отца, - сказал эмир, - клянусь тебе, что письмо написано с глубочайшим
уважением. Скорей песнь соловья заставит поблекнуть куст роз, который он
любит, чем слова султана оскорбят слух прекрасной родственницы английского
короля.
- В таком случае, - сказал рыцарь, - я честно передам письмо султана,
как если бы я был его прирожденным вассалом; хотя я с полной
добросовестностью окажу эту услугу, султан, разумеется, меньше всего может
ожидать от меня посредничества и совета в этом столь странном сватовстве.
- Саладин великодушен, - ответил эмир, - и не станет понуждать
благородного коня взять непреодолимое препятствие... Пойдем ко мне в
шатер, - добавил он, - и вскоре ты подвергнешься такому превращению, что
станешь совершенно неузнаваем и сможешь ходить по лагерю назареян, словно у
тебя на пальце перстень Джиуджи. <Вероятно, то же самое, что Гиг. (Прим.
автора.)>

Глава XXIV

Влети пылинка
В наш кубок - и уже мы с отвращеньем
Глядим на влагу, позабыв про жажду.
Так ржавый гвоздь, близ компаса лежащий,
Укажет ложный путь на гибель судну.
Так и ничтожнейшее недовольство
Порвет согласья узы меж монархов
И лучшие намеренья разрушит.
"Крестовый поход"

После всего сказанного читателю, вероятно, ясно, кем был на самом деле
эфиопский раб, для чего он стремился в лагерь Ричарда, почему и объятый
какой надеждой стоял он теперь близ короля. Окруженный доблестными пэрами
Англии и Нормандии, Львиное Сердце стоял на вершине холма святого Георгия
рядом с английским знаменем, которое держал самый красивый рыцарь - его
незаконнорожденный брат, Уильям Длинный Меч, граф Солсбери, плод любви
Генриха Второго и знаменитой Розамунды из Вудстока.
Некоторые фразы из разговора, происходившего накануне между королем и
Невилом, вызвали в нубийце тревожные подозрения, что он узнан: особенно
усиливало их то, что король, по-видимому, прекрасно знал, каким образом
собака могла помочь обнаружить вора, укравшего знамя, хотя в присутствии
Ричарда почти не упоминалось о такой подробности, как нанесение преступником
ран собаке сэра Кеннета. Но король продолжал обращаться с нубийцем в
соответствии с его внешностью, а потому тот не был уверен, что его тайна
раскрыта, и решил не сбрасывать с себя маски, пока его к этому не принудят.
Тем временем войска всех государей-крестоносцев, имея во главе своих
царственных и княжеских военачальников, растянувшись длинными колоннами,
церемониальным маршем проходили мимо подножия маленького холма. И всякий
раз, как появлялись войска новой страны, их предводитель поднимался на
несколько шагов по склону холма и приветствовал Ричарда и знамя Англии - "в
знак уважения и дружбы, а не подчинения и вассальной зависимости", как было
предусмотрительно оговорено в протоколе церемонии. Высшие духовные
сановники, в те дни не обнажавшие голову перед земными владыками,
благословляли короля и эмблему его власти, вместо того чтобы отдавать
поклон.
Так проходили крестоносцы, ряд за рядом, и хотя число их по многим
причинам уменьшилось, они все еще оставались могучей армией, для которой
завоевание Палестины, казалось, было легкой задачей. Воины, воодушевленные
мыслью о единении сил, сидели выпрямившись в своих стальных седлах, между
тем как трубы звучали более весело и пронзительно, а отдохнувшие и
отъевшиеся кони грызли удила и гордо били копытами землю. Они шли
бесконечной вереницей, отряд за отрядом; развевались знамена, сверкали
копья, колыхались плюмажи - шла армия людей, не похожих друг на друга,
разных национальностей, характеров, говоривших на разных языках, носивших
разное оружие; но сейчас они все горели священным, хотя и романтическим
стремлением избавить от рабства страждущую дочь Сиона и освободить от ига
неверующих язычников святую землю, по которой ступала нога сына божьего.
Быть может, при других обстоятельствах почести, оказанные королю Англии
воинами, в сущности не обязанными ему верностью, могли показаться в какой-то
степени унизительными. Однако эта война по своему характеру и цели настолько
соответствовала сугубо рыцарской натуре Ричарда, прославившегося
многочисленными ратными подвигами, что никто, вопреки обыкновению, и не
думал роптать; храбрый добровольно воздавал почести храбрейшему, ибо для
успеха похода была необходима самая беззаветная отвага, не останавливающаяся
ни перед какими препятствиями.
Благородный король в увенчанном короной шишаке, который оставлял
открытым его мужественное лицо, сидел верхом на лошади; спустившись почти до
половины холма, он холодным, внимательным взором оглядывал каждый ряд, когда
тот проходил мимо, и отвечал на приветствия вождей. На нем была бархатная
мантия лазоревого цвета, покрытая серебряными пластинками, и малиновые
шелковые штаны, отделанные золотой парчой. Рядом с ним стоял мнимый
эфиопский раб, держа свою благородную собаку на поводке, какой применяется
при охоте. На это обстоятельство никто не обращал внимания, так как многие
вожди крестоносцев завели себе черных рабов в подражание варварской роскоши
сарацин. Над головой короля развевались широкие складки знамени; то и дело
он бросал на него взгляд и, казалось, считал всю эту церемонию для себя
совершенно несущественной, но важной потому, что она должна была смыть
оскорбление, нанесенное его стране. Позади, на самой вершине холма, в
деревянной башенке, специально построенной для этого случая, находились
королева Беренгария и самые знатные дамы ее двора. Король время от времени
смотрел в их сторону; иногда он поглядывал на нубийца и его собаку, но
только в тех случаях, когда приближались вожди, которых он на основании их
прежнего недоброжелательства подозревал в причастности к краже знамени или
считал способными на столь низкое преступление.
Так, он не взглянул на эфиопского раба, когда Филипп-Август Французский
приблизился во главе цвета галльского рыцарства; больше того, не дожидаясь,
пока французский король поднимется на холм, он сам стал спускаться по
склону; они встретились посредине, обменялись изящными поклонами, и как
равные братски приветствовали друг друга. При виде двух величайших по
знатности и могуществу властителей Европы, которые свидетельствовали перед
всеми свое согласие, армия крестоносцев разразилась громовыми криками
одобрения; они разнеслись на много миль вокруг и ввели в заблуждение
рыскающих по пустыне арабских лазутчиков, встревоживших лагерь Саладина
сообщением, что христианская армия двинулась в поход. Но кто, кроме
всевышнего, может читать в сердцах монархов? Под внешней любезностью Ричард
таил раздражение против Филиппа и недоверие к нему, а Филипп замышлял
покинуть вместе со всем войском армию креста и предоставить Ричарду своими
силами, без всякой помощи, завершить начатый поход, победив или погибнув.
Поведение Ричарда стало совершенно иным, когда приблизились рыцари и
оруженосцы в темных доспехах - тамплиеры, чьи лица под лучами палестинского
солнца стали бронзовыми, как у азиатов; их лошади и снаряжение были еще в
лучшем состоянии, чем у отборных французских и английских отрядов. Король
бросил быстрый взгляд в сторону нубийца, однако тот стоял спокойно, а верный
пес сидел у его ног, внимательно, но без признаков недовольства наблюдая за
проходившими рядами. Глаза короля снова обратились на рыцарей тамплиеров,
когда гроссмейстер, воспользовавшись двойственностью своего положения,
благословил Ричарда как священнослужитель, вместо того чтобы отдать ему
поклон как военачальник.
- Кичливый и двуличный негодяй изображает из себя монаха, - сказал
Ричард графу Солсбери. - Но мы, Длинный Меч, не будем обращать внимания.
Из-за мелочной придирчивости христианство не должно лишиться услуг этих
опытных воинов, благодаря своим победам слишком много возомнивших о себе...
Но смотри, вот подходит наш храбрый противник, герцог австрийский. Полюбуйся
на его вид и осанку... А ты, нубиец, постарайся, чтобы собака его как
следует рассмотрела. Клянусь небом, он привел с собой своих шутов!
В самом деле, Леопольд, то ли по привычке, то ли - что более вероятно -
из желания выразить презрение к церемонии, на которую ему пришлось скрепя
сердце согласиться, явился в сопровождении своего рассказчика и шута.
Приближаясь к Ричарду, он что-то насвистывал, стараясь показать этим
безразличие, хотя его нахмуренное лицо выдавало угрюмый страх, с каким
напроказивший школьник подходит к учителю.
Когда эрцгерцог со смущенным и мрачным видом неохотно отдал положенный
поклон, рассказчик потряс жезлом и объявил, словно герольд, что не должно
считать, будто Леопольд Австрийский, совершая этот акт вежливости, умаляет
свое звание и свои права суверенного государя. На его слова шут ответил
звучным "аминь", что вызвало громкий смех присутствующих.
Король Ричард несколько раз оглядывался на нубийца и его собаку. Однако
первый не шевелился, а вторая не натягивала поводка, и Ричард несколько
презрительно заметил рабу:
- Боюсь, что результат твоей затеи, мой черный друг, хотя ты и призвал
проницательность пса на помощь твоей собственной, не позволит тебе занять
высокое положение среди колдунов и не много прибавит к твоим заслугам перед
нами.
Нубиец, как обычно, ответил лишь низким поклоном.
Теперь перед английским королем проходили уже стройными рядами войска
маркиза Монсерратского. Этот могущественный и хитрый вельможа, желая
похвастаться своими людьми, разделил их на два отряда. Во главе первого,
состоявшего из его вассалов и придворных, а также воинов, набранных в
сирийских владениях, шел его брат Ангерран, а он сам возглавлял колонну из
тысячи двухсот отважных страдиотов - легкой конницы, созданной Венецией из
уроженцев ее далматских владений и отданной под командование маркиза, с
которым республика поддерживала тесную связь. Страдиоты были одеты отчасти
по-европейски, но чаще всего на азиатский лад. Так, поверх бригантин на них
были двухцветные плащи из ярких тканей; кроме того, они носили широчайшие
шаровары и полусапожки. На головах у них были прямые высокие шапки,
напоминавшие греческие. Их вооружение состояло из небольшого круглого щита,
лука со стрелами, кривой сабли и кинжала. Они ехали верхом на тщательно
подобранных лошадях, которых поддерживали в прекрасном состоянии за счет
венецианского правительства; седла и сбруя были почти такие же, как у
сарацин, и страдиоты, подобно им, ездили на коротких стременах, высоко сидя
в седле. Эти войска приносили большую пользу, совершая лихие набеги на
арабов, но не могли вступать с ними в бой на близком расстоянии, как это
делали закованные в латы воины из Западной и Северной Европы.
Впереди этого великолепного отряда ехал Конрад в таком же одеянии, как
страдиоты, но из очень дорогих тканей, сверкавших золотом и серебром, а его
белоснежный плюмаж, прикрепленный к шляпе бриллиантовой пряжкой, казалось,
поднимался к облакам. Благородный конь плясал и крутился под ним, проявляя
норов и резвость, которые могли поставить в затруднительное положение менее
искусного наездника, чем маркиз; тот изящно правил им одной рукой, а в
другой держал жезл, взмаху которого предводительствуемые им ряды
повиновались столь же неукоснительно. Однако власть Конрада над страдиотами
была скорее показной. Позади него на спокойном, породистом иноходце ехал
старик небольшого роста, одетый во все черное, с безбородым и безусым лицом;
на фоне окружающего блеска и великолепия он казался с виду человеком
совершенно незначительным. Но этот невзрачный старик был одним из
уполномоченных, направляемых венецианским правительством в армии для
наблюдения за полководцами, которым было доверено командование ими, и для
поддержания системы шпионства и контроля, издавна отличавшей политику
республики.
Конрад, умевший подлаживаться под настроение Ричарда, пользовался в
известной мере его расположением. Как только английский король заметил
маркиза, он спустился на несколько шагов ему навстречу и воскликнул:
- А, маркиз, ты во главе быстроногих страдиотов, а твоя черная тень,
как всегда, сопровождает тебя, светит ли солнце или нет! Разреши спросить
тебя, кто начальствует над твоими войсками - тень или тот, за кем она
следует?
Улыбаясь, Конрад собирался что-то ответить, как вдруг Росваль,
благородный пес, с бешеным, злобным рычанием рванулся вперед. Нубиец в то же
мгновение спустил собаку с поводка, она бросилась, вскочила на коня Конрада,
схватила маркиза за горло и стащила его с седла. Всадник с роскошным
плюмажем катался по земле, а его испуганная лошадь диким карьером помчалась
по лагерю.
- Твоя собака ухватила подходящую дичь, ручаюсь за это, - сказал король
нубийцу, - клянусь святым Георгием, олень-то матерой! Убери собаку, иначе
она задушит его.
Эфиоп оттащил, хотя и не без труда, собаку от Конрада и снова взял ее,
все еще очень возбужденную и вырывавшуюся, на поводок. Тем временем
собралась большая толпа, которую составляли главным образом приближенные
Конрада и начальники страдиотов; увидя, что их предводитель лежит, устремив
дикий взгляд в небо, они подняли его. Раздались беспорядочные крики:
- Изрубить на куски раба и его собаку!
Но тут послышался громкий, звучный голос Ричарда, отчетливо