Страница:
При все возраставшей экзальтированной набожности, у ней, под влиянием особых политических обстоятельств и семейной обстановки, как будто все уменьшалось смирение…»
Шавельский был человеком близким ко Двору и знал Государыню не понаслышке, и все же его суждение характеризует не столько подлинную царицу Александру Федоровну, сколько те представления, которые бытовали в высшем свете, шокированном интересом образованной европейской женщины к темному мужику и искавшем этому интересу свое объяснение.
«По словам некоторых приближенных к Ней людей, Императрица сначала не могла хорошенько усвоить себе его отрывочную речь, короткие фразы мало определенного содержания, быстрые переходы с предмета на предмет, но затем, незаметно, Распутин перешел на тему, которая всегда была близка Ее душе, – писал граф Коковцов. – Он стал говорить, что Ей и Государю особенно трудно жить, потому что им нельзя никогда узнать правду, т. к. кругом Них все больше льстецы да себялюбцы, которые не могут сказать, что нужно для того, чтобы народу было легче.
Им нужно искать этой правды в себе самих, поддерживая друг друга, а когда и тут Они встретят сомнение, то Им остается только молиться и просить Бога наставить Их и умудрить, и если Они поверят этому, то все будет хорошо, т. к. Бог не может оставить без Своей помощи того, кого Он поставил на царство и кому вложил в руки всю власть над народом.
Тут он ввел и другую нотку, также близкую взглядам Императрицы, а именно, что Царю и Ей нужно быть ближе к народу, чаще видеть его и больше верить ему, потому что он не обманет того, кого почитает почти равным Самому Богу, и всегда скажет свою настоящую правду, не то что министры и чиновники, которым нет никакого дела до народных слез и до его нужды.
Эти мысли, несомненно, глубоко запали в душу Императрицы, потому что они вполне отвечали Ее собственным мыслям».
«Императрица была религиозно-мистическая натура <…> и вера в исцеление через молитву имела для Нее большое значение. Только с этой стороны, и только с этой, объясняется влияние на Нее Распутина», – утверждала фрейлина Государыни баронесса С. Буксгевден.
Свое объяснение находили слуги и приближенные Александры Федоровны.
«Государыня относилась к нему, как к святому, потому что Она верила в святость некоторых людей. Она его, наверное, уважала», – показывал на следствии камердинер Волков.
«Помню, что однажды я высказала Ее Величеству свое некоторое сомнение в личности Распутина, – свидетельствовала камер-юнгфера Государыни Мария Густавовна Тутельберг. – Я сказала Ее Величеству, что Распутин простой, необразованный мужик. На это Ее Величество мне сказала: "Спаситель выбирал Себе учеников не из ученых и теологов, а из простых рыбаков и плотников. В Евангелии сказано, что вера может двигать горами", и, показывая на картину исцеления Спасителем женщины, Ее Величество сказала: "Этот Бог и теперь жив. Я верю, что Мой Сын воскреснет. Я знаю, что меня считают за мою веру сумасшедшей. Но ведь все веровавшие были мучениками».
Эти воспоминания неслучайные. Они свидетельствуют о том, что императрица, видя нечто необычайное в личности сибирского крестьянина, доверяла своему чутью больше, чем оценкам самых близких ей людей.
«Когда до меня стали доходить слухи о том, что Распутин не таков, каким он кажется, что в частной жизни он ведет себя не так, как в царской семье, я предостерегала свою сестру, но она заметила мне, что этим слухам не верит, что она считает эти слухи клеветой, которая обычно преследует людей святой жизни…» – говорила родная сестра Государыни Великая Княгиня Елизавета Федоровна.
Очень возвышенно, с придыханием, обрисовал отношение царицы к сибирскому крестьянину князь Жевахов:
«В Своем отношении к Распутину Императрица стояла на такой же высоте, на какой стояла вся "Святая Русь" пред келией старца Амвросия Оптинского или хибаркою преподобного Серафима… В этих отношениях находила свое лучшее выражение вся красота нравственного облика Императрицы, Ее глубочайшая вера, Ее смирение, преданность воле Божией… Эта черта, свойственная только русскому человеку, ищущему, в момент душевной боли, общения со святыми людьми, старцами и подвижниками, вместо того, чтобы "рассеяться" и бежать в гости, или в театр, так глубоко бы сроднила Императрицу Александру Феодоровну с русским народом, если бы между Нею и народом не была воздвигнута врагами России и династии стена, скрывавшая Ее действительный облик, если бы целая армия, в миллионы рук, не трудилась бы над этой преступною работою… Не вызывал сомнения у Императрицы Распутин еще потому, что составлял именно то явление русской жизни, какое особенно привлекало Императрицу, видевшую в его лице воплощение образов, с коими Она впервые ознакомилась в русской духовной литературе.
Этот тип "печальников", "странников", "юродивых", обнимаемых общим понятием "Божьих людей", был особенно близок душе Императрицы. Короче говоря, Императрица Александра Феодоровна была не только Русскою Императрицею, но и Русскою женщиною, насквозь проникнутою теми свойствами, какие возвеличили образ русской женщины и возвели Ее на заслуженный пьедестал.
И с этого пьедестала Императрица не сходила и выполнила Свой долг пред Россией, пред церковью и личной совестью до конца. И если, тем не менее, Она не была понята русским народом, то только потому, что была не только выше общего уровня Своего народа и стояла на такой уже высоте, какая требовала духовного зрения, чтобы быть заметной».
Более прозаическое и трезвое суждение об Императрице и ее отношении к Распутину оставил встречавшийся с ней в 1908—1909 годах митрополит Вениамин (Федченков):
«В это время мне пришлось увидеться с царицей. Дело было так. Я давно мечтал об этом. Еще бы! Увидеть царя и царицу, говорить даже с ними! При моем воспитании какое это счастье, и я через Григория Ефимовича попросил царицу назначить мне свидание. Оно должно было состояться у преданной царскому дому фрейлины В. Но с нашим поездом в Царское село случилось маленькое крушение, и я опоздал на час или два. Поэтому был принят уже во дворце. Царица вышла в серо-сиреневом платье. После приветствия она начала разговор, поразивший меня крайним пессимизмом ее.
– Ах, как трудно, как трудно жить! Так трудно, что и умереть хочется!
Боже мой! А я-то ждал солнечного очарования от царицы… Вместо же этого она еще сама жалуется мне на невыносимое горе. Конечно, это только делало честь ее скромности и доверию ко мне, маленькому человеку… Но больше отозвалось жалостью в сердце моем.
– Как умереть? Вы же царица, вы супруга царя, мать наследника, как же умереть?
– Ах, я знаю, я все это знаю! Но так трудно, так трудно, что умереть легче!
Не знаю до сих пор, как я в тот момент не бросился от жалости в ноги ее. Почему я не плакал? Ведь мне и обычное горе людское перенести трудно, а тут царица, и почти в отчаянии! Слишком неожиданно было все это.
Потом она начала говорить о Григории Ефимовиче: какой он замечательный, какой святой, какой благодатный! Вот тут я собственными ушами услышал и с очевидностью убедился, как возвышенно смотрела на него царица. Меня удивило только то, что она выше меры отзывалась о нем! Я попытался было несколько смягчить и ослабить такой восторг ее, но это было совершенно бесполезно.
Потом от Григория Ефимовича она перешла к русскому народу вообще и стала отзываться о нем с любовью, какой он хороший в душе и верующий.
– На Западе уж нет ничего такого подобного!
Уезжал от нее я с непонятной мне тоской…»
Странное, но точное признание. Уже в ту пору Императрица была сама подвержена не просто меланхолии, но болезненной тоске, которая, очевидно, передалась и молодому Вениамину, ожидавшему увидеть во главе Империи совсем другую женщину. Но в нем говорило сочувствие, сострадание, в то время как очень многие из окружавших Александру Федорову испытывали одно чувство – злорадство. Это несомненно мучило ее. С годами душевное состояние русской царицы не просветлялось, но становилось еще более тягостным.
«Во Дворе себе свило гнездо страшное суеверие… Государыня, недавно принявшая православие, находилась без опытного духовного руководства, превысила меру в своем духовном искании и подчинилась власти суеверия… – рассуждал архиепископ Антоний (Храповицкий). – Подобное явление есть типичная прелесть… Государь, согласившись на учреждение Государственной Думы, прекрасно понимал, что Россия идет к гибели, и, чувствуя постоянную опасность, также подчинился власти суеверия… Влияние Распутина упрочивалось благодаря тому, что во дворец проникли теософические взгляды на переселение душ, которые будто остаются возвышенными и святыми, и святыми даже при отрицательных поступках их носителей. Поэтому сведения о разгулах и разврате Распутина не могли поколебать доверия к нему, как к носителю какой-то мистической силы».
Несколько иначе расставил оценки и менее резко выразил свое мнение о той ситуации современный историк Церкви, священник Георгий Митрофанов. Отвечая на вопрос: «Был ли все-таки Распутин православным старцем, пусть и очень неординарным?» – он сказал так:
«В Царскую Семью старцев приводили не раз – Царица искала представителя народной религиозности. Ну что это – придворное духовенство, а вот народ – это подлинное, – ей живой веры хотелось. Но эти старцы приходили и уходили. Распутин же сказал, что вот я помолюсь, и царевичу Алексею легче будет. И действительно, мальчику становилось лучше. У нее возникло ощущение, что Распутин должен быть постоянно рядом, чтоб он в любой момент помог».
Тут нужно обратиться к самой личности Императрицы Александры Федоровны. Она, немка, лютеранка по воспитанию, очень быстро приняла православие – причем не формально только, внешне. Но недаром она была еще и доктором философии. В сознании у нее возникает мифологема о Царе и Пророке, которая могла возникнуть так быстро только в голове у иностранца. Будто в России сохраняется самобытная форма государственности, первоначальная теократия, когда помазанный на царство Государь правит православным народом, но связи Царя и народа мешают аристократия и бюрократия. А пророк – это вот этот самый русский мужик, старец, которого все поносят, от которого все шарахаются. Ей же, как матери, открыта эта тайна. Господь привел к ней из народной среды человека: невежественного, малограмотного, но который обладает такой силой веры, что даже облегчает страдания царевича. Значит, через этого народного подвижника Господь может и исцелить ее сына.
Поэтому же с Распутиным надо советоваться по разным вопросам, в том числе государственным, кадровым».
«Когда я смогу увидеть нашего дорогого Друга, я буду очень счастлива», – писала Императрица старшей дочери Ольге в январе 1909 года.
«Мое милое сокровище, мой любимый, благослови и храни тебя, Господь. Молитвы Гр. охраняют тебя в твоем путешествии, его заботам я предаю тебя», – обращалась она в письме к мужу 6 октября 1909 года.
«Дни такие длинные и одинокие. Когда голова у меньше болит, я выписываю себе изречения нашего Друга, и время проходит быстрее», – рассказывала в письме к Государю во время Великой войны, ни разу за одиннадцать с лишним лет пребывания Распутина при Дворе в своем друге и его мыслях не усомнившись.
Что же касается того, как относился к Распутину сам русский царь, единой точки зрения среди мемуаристов по этому вопросу нет. Одни писали, что Николай терпел Распутина только ради Царицы и их больного сына, другие, напротив, полагали, что и для него лично Распутин значил много. Известен разговор Императора с фрейлиной Софьей Ивановной Тютчевой в передаче последней:
«– Так вы не верите в святость Григория Ефимовича? – спросил Государь.
Я отвечала отрицательно.
– А что вы скажете, если я вам скажу, что все эти годы я прожил только благодаря его молитвам?»
Разумеется, фрейлина могла вольно или невольно ошибаться в своих показаниях, но и дневниковые записи Государя говорят о том, что общение с Распутиным в какой-то мере утешало его. Пусть не так сильно, как Императрицу, но все равно приносило отдохновение. И надо признать, что дар утешения у Распутина был.
Митрополит Вениамин, один из самых надежных и проницательных свидетелей в истории с Распутиным, вспоминал: «Как относился к нему сам государь, я не имею окончательного мнения. Некоторые думают, что он терпел все лишь ради царицы и сына и не мог поступить против более сильной воли царицы. А есть основание предполагать, что и он любил Григория. Ведь и он был человек, нуждавшийся в утешениях и советах, и он был верующим в Бога и Божиих людей. Вероятнее всего, у него сочетались обе причины: личная нужда в советнике и влияние царицы».
«Само собою разумеется, что Распутин, коему предшествовала громкая слава "старца", имя которого гремело в Петербурге и о котором Государь постоянно слышал восторженные отзывы от окружающих, в том числе от иерархов и даже Своего духовника, произвел на Государя сильное впечатление, – на свой лад объяснял феномен Распутина князь Жевахов. – Неизбалованный любовью общества, видя вокруг Себя измену и предательство, тяготясь придворного сферою, с ее ложью и лукавством, Государь сразу же проникся доверием к Распутину, в котором увидел прежде всего воплощение русского крестьянства, какое так искренно и глубоко любил, а затем и "старца", каким его сделала народная молва. Такому впечатлению способствовала, конечно, и манера Распутина держать себя. Я подчеркивал уже эту манеру, когда говорил, что Распутин совершенно не реагировал на окружающую обстановку, которая нисколько его не связывала, и держал себя совершенно свободно, не делая различия между людьми. Сопоставляя отношение к Себе со стороны придворных кругов, проникнутых единственной целью произвести выгодное впечатление на Государя и, в стремлении достигнуть эту цель, не брезгавших никакими средствами, Государь невольно делал вывод в пользу Распутина, усматривая в его угловатости и даже бесцеремонности лишь выражение его простодушия и искренности. Идеология Распутина была, конечно, несложной и заключала в себе обычные представления русского крестьянина о Боге-Карателе и Царе – источнике милости и правды. Любовь Распутина к Царю, граничившая с обожанием, была действительно непритворной, и в признании этого факта нет противоречий. Царь не мог не почувствовать этой любви, какую оценил вдвойне, потому что она исходила от того, кто являлся в Его глазах не только воплощением крестьянства, но и его духовной мощи… Да и не было у Государя оснований отнестись к Распутину иначе. Менее всего мог Государь предполагать, что те люди, которые ввели Распутина во Дворец, умышленно наделили его теми качествами, которых он не имел! Дальнейшее поведение Распутина при Дворе только укрепило его позицию, ибо он не злоупотреблял доверием Государя, а, наоборот, увеличивал его, проявляя изумительное для крестьянина бескорыстие, отказываясь от Царских даров и всяких привилегий, с единственною целью не поколебать в глазах Государя позиции "старца", на которой стоял и с которой во Дворце никогда не сходил. С этой целью Распутин и воздерживался от политического общения с Государем, опасаясь выходить за пределы религиозной сферы, отведенной "старцу". Между Государем и Распутиным возникла связь на чисто религиозной почве. Государь видел в нем только "старца" и, подобно многим искренно религиозным людям, боялся нарушить эту связь малейшим недоверием к Распутину, чтобы не прогневать Бога. Эта связь все более крепла и поддерживалась столько же убеждением в несомненной преданности Распутина, сколько, впоследствии, и дурными слухами о поведении Распутина, которым Государь не верил, как потому, что они исходили от неверующих людей, так и потому, что они неслись из Государственной Думы, удельный вес которой, понятно, не мог быть высоким в глазах Государя…»
Несмотря на некоторую витиеватость, обтекаемость, очевидную неполноту и подчеркнутую бесконфликтность этих рассуждений, своя логика в них была, а кроме того, имеются подтверждения из других источников. В воспоминаниях М. В. Родзянко встречаются слова Николая Александровича, которые тот сказал дворцовому коменданту Дедюлину и которые любят цитировать все без исключения поклонники Распутина, выдергивая фразу царя из контекста, хотя полностью этот фрагмент выглядит так:
«Мне говорил следующее мой товарищ по Пажескому корпусу и личный друг, тогда дворцовый комендант, генерал-адъютант В. Н. Дедюлин. "Я избегал постоянно знакомства с Григорием Распутиным, даже уклонялся от него, потому что этот грязный мужик был мне органически противен. Однажды после обеда государь меня спросил: 'Почему вы, В. Н., упорно избегаете встречи и знакомства с Григорием Ефимычем?' Я чистосердечно ему ответил, что он мне в высшей степени антипатичен, что его репутация далеко нечистоплотная и что мне, как верноподданному, больно видеть близость этого проходимца к священной особе моего государя. 'Напрасно вы так думаете, – ответил мне государь, – он хороший, простой, религиозный русский человек. В минуты сомнений и душевной тревоги я люблю с ним беседовать, и после такой беседы мне всегда на душе делается легко и спокойно'"».
Похожий ответ содержится и в мемуарах протопресвитера Шавельского, только здесь события относятся к более позднему времени, и, таким образом, следует признать, что отношение Государя к Распутину не претерпевало серьезных изменений несмотря на отчаянное противодействие со всех сторон.
«В августе или сентябре 1916 года ген. Алексеев однажды прямо сказал Государю:
– Удивляюсь, ваше величество, что вы можете находить в этом грязном мужике!
– Я нахожу в нем то, чего не могу найти ни в одном из наших священнослужителей.
На такой же вопрос, обращенный к царице, последняя ответила ему: "Вы его (то есть Распутина) совершенно не понимаете", – и отвернулась от Алексеева».
А что же Распутин? Только ли лицемерил, пользовался чужим доверием и обманывал, как полагали очень и очень многие? И прав ли был хорошо Распутина изучивший «профессионал» – директор Департамента полиции С. П. Белецкий, когда показывал на следствии 1917 года: «Я хотел сказать о страшно сильной его воле, которую он в себе воспитывал, о том, как он действовал на Государя; я знаю, что он иногда даже кулаком стучал. Это была борьба слабой воли с сильной волей. Этот человек ходил по гостиным лучше, чем другой царедворец, он понимал и учитывал все людские слабости, на которых мог играть. Это был очень умный человек».
Едва ли все дело только в этом. И Государь не был настолько слабоволен, и Распутин не настолько умен и хитер. Скорее в нем была очень развита интуиция. Но при этом он был и по-своему искренен и действительно любил Царскую Семью. К этой любви, возможно, примешивалась и прямая выгода, но не только она. Никаких оснований полагать реального Распутина злым и корыстолюбивым гением русских Царя и Царицы, каким изобразил его, например, автор известной книги «Николай и Александра» Р. Мэсси, у нас нет. И когда крестьянин писал в своем дневнике, не поддельном, а настоящем дневнике, даже не дневнике, а записях, хранящихся в Российском историческом государственном архиве, следующие корявые строки, то писал их от сердца: «Как знают весь мир, что у нашева батюшки царя тонкой филосоской разум и чуство разума охватывает в один мик всю жизнь Расеи, доброта в очах, и все готовыя слезно готовы свою жизнь одать – не то, что он царь, а в очах ево горит любовь и остроумная кротось, та и надежда, что ево любят и враги ево, пристол не оскудеет. Как помажанник божей для всей простоты народа труды ево уже извесны всем, как ему приходитца не спать и советыватца».
И дальше в том же духе, но теперь уже не про Царя, а про Царицу и ее достоинства – сочинение не столько глубокомысленное и оригинальное, сколько исключительно верноподданное, хотя и чересчур слащавое. «И она, слабая здоровьем от любви Росеи за пятой год. Древняя времена былыя, так и у нас матошка царица только и занята дочками и воспитаньем своево сыночка Беликова наследника Олексея Николаевича. Вот и доказательство воспитанья – как в нем горит любовь, как сонце, к народу, и взаимно любят и ево, и весь мир в трепенте и не знают, отчево к нему тянет обоянье. Вопли любви, воспитанье благочести очень просто объяснить: блажен муж, которой не ходит на совет нечестивых, так и далее. Кругом ево простота, и в простоте опочует бох, потому и не по годам в ним царит идияльный ум, он не только зглядом, а своим присутсвеем пробивает слезы».
За этой слащавостью и несколько деланым мужицким простодушием просматривалась определенная идея. Распутин хорошо видел и сильные и слабые стороны Императрицы. Схватывал ли он это своим природным умом, рассказывала ли ему Вырубова или сама Александра Федоровна, но полуграмотный крестьянин знал, что у Государыни плохо складываются отношения с придворными кругами, как знал и то, что Царица очень хорошая мать. («Императрица замкнулась в семью, мать в ней заслонила царицу. Как царица, она показывалась поневоле, в случаях крайней необходимости. Жизнь ее заполнялась главным образом семейными развлечениями и религиозными переживаниями», – охарактеризовал ее Шавельский.) И намеренно или нет, но так получалось, что укрепляя, поддерживая, подчеркивая ее правоту, в противовес мнению «света», человек из народа писал: «Что нам до тово, инпиратрица не была у какой-то княгини на обеде – пусь она и будет в обиде, сомолюбие ее страдает, – она со своим деткам занимается. Ето уж гритово дело. Например, у большой княжны Ольги Николаевны прямо царствоючи очи и кротось и сильно разум безо всяких поворотов – может править страной своей воспитанной светлостью. Весь мир понял воспитанья доброва ндрава и любовь к родине и к матушке церькве и ко всему к светому, как одна, так и другая, и одна за одной воздают чесь ко всем, даже ис ниских нянь, к батюшкам, и ко всем прислужившы к ним. Давай бох, чтобы осталось воспитанье родителей и на всю жизь, так как оне не одной мамоньке и папиньке детки, а всей Расеи. И все трепещут и говорят о воспитателе дорогова царевича Олексея Николаевича: давай бох веруючева православной церьквы. Так он уж воспитан в ней. Трудно будет тому воспитывать, что не питает любви к церькве, – он научит воспитателя любить храм».
Для царицы эта похвала – своего рода voxpopuli[13] – значила больше всех пересудов, и Распутина она вводила в святая святых – в воспитание дочерей, ставя своего Друга им в пример и превращая его в своеобразный педагогический эталон.
«Прежде всего, помни, что ты должна быть всегда хорошим примером младшим, только тогда наш Друг будет тобой доволен», – писала она старшей дочери Ольге 11 января 1909 года. И ей же 16 февраля: «Учись послушанию, пока ты еще мала, и ты приучишься слушаться Бога, когда станешь старше; мы должны слушать Друга, а это часто очень трудно, но нас приучают к этому в детстве».
Распутин был даже в курсе сердечных увлечений Великой Княжны.
«Я хорошо знаю о твоих чувствах к… бедняжке, – писала ей мать 6 декабря 1910 года. – Старайся не думать о нем слишком много, вот что сказал наш Друг».
Если исходить из того, что сибирский странник был совсем не таким человеком, каким он представлялся Государыне, и его вводящая в соблазн репутация имела под собой основания, можно сделать вывод, что привлечение его к воспитанию царских дочерей было не только ошибкой, но и прямым преступлением. И по Двору стали ходить слухи о том, что странник входит в комнаты к царским дочерям, когда те не одеты, или того больше – купает их в ванной. Дело тут не только в том, что это чушь и клевета. Четыре Великие Княжны и Наследник – и сегодня этого не станут отрицать ни самые яростные противники Распутина, ни те, кто недоброжелательно относится к Государю и Государыне – были образцом христианского воспитания, и общение с Распутиным, пример Распутина, беседы с ним – все это никакого вреда их душам не принесло. Эта святыня была непоругаема. И соглашайся или не соглашайся с тем, что Распутин поворачивался к Царской Семье лучшей стороной своей души, для Великих Княжон он точно умел находить удивительные слова:
«Дорогая жемчужина М! – писал он Великой Княжне Марии Николаевне. – Скажи мне, как ты беседовала с морем, с природой. Я соскучился о твоей простой душе. Скоро увидимся. Целую крепко. Дорогая М! Дружочек мой! Помоги вам Господь вынести Крест с премудростью и веселием за Христа. Этот мир как день, вот и вечер. Так и мир суета».
«Миленькие дети! Спасибо за память, за сладкие слова, за чистое сердце и за любовь к Божьим людям. Любите Божью природу, все создание Его, наипаче свет. Матерь Божья все занималась цветами и рукодельем».
Кто бы ни подвергал литературной обработке его мысли, в них слишком хорошо чувствуется тот самый человек, о котором писал митрополит Вениамин: он был точно натянутая струна, лицо, обращенное ввысь…
Шавельский был человеком близким ко Двору и знал Государыню не понаслышке, и все же его суждение характеризует не столько подлинную царицу Александру Федоровну, сколько те представления, которые бытовали в высшем свете, шокированном интересом образованной европейской женщины к темному мужику и искавшем этому интересу свое объяснение.
«По словам некоторых приближенных к Ней людей, Императрица сначала не могла хорошенько усвоить себе его отрывочную речь, короткие фразы мало определенного содержания, быстрые переходы с предмета на предмет, но затем, незаметно, Распутин перешел на тему, которая всегда была близка Ее душе, – писал граф Коковцов. – Он стал говорить, что Ей и Государю особенно трудно жить, потому что им нельзя никогда узнать правду, т. к. кругом Них все больше льстецы да себялюбцы, которые не могут сказать, что нужно для того, чтобы народу было легче.
Им нужно искать этой правды в себе самих, поддерживая друг друга, а когда и тут Они встретят сомнение, то Им остается только молиться и просить Бога наставить Их и умудрить, и если Они поверят этому, то все будет хорошо, т. к. Бог не может оставить без Своей помощи того, кого Он поставил на царство и кому вложил в руки всю власть над народом.
Тут он ввел и другую нотку, также близкую взглядам Императрицы, а именно, что Царю и Ей нужно быть ближе к народу, чаще видеть его и больше верить ему, потому что он не обманет того, кого почитает почти равным Самому Богу, и всегда скажет свою настоящую правду, не то что министры и чиновники, которым нет никакого дела до народных слез и до его нужды.
Эти мысли, несомненно, глубоко запали в душу Императрицы, потому что они вполне отвечали Ее собственным мыслям».
«Императрица была религиозно-мистическая натура <…> и вера в исцеление через молитву имела для Нее большое значение. Только с этой стороны, и только с этой, объясняется влияние на Нее Распутина», – утверждала фрейлина Государыни баронесса С. Буксгевден.
Свое объяснение находили слуги и приближенные Александры Федоровны.
«Государыня относилась к нему, как к святому, потому что Она верила в святость некоторых людей. Она его, наверное, уважала», – показывал на следствии камердинер Волков.
«Помню, что однажды я высказала Ее Величеству свое некоторое сомнение в личности Распутина, – свидетельствовала камер-юнгфера Государыни Мария Густавовна Тутельберг. – Я сказала Ее Величеству, что Распутин простой, необразованный мужик. На это Ее Величество мне сказала: "Спаситель выбирал Себе учеников не из ученых и теологов, а из простых рыбаков и плотников. В Евангелии сказано, что вера может двигать горами", и, показывая на картину исцеления Спасителем женщины, Ее Величество сказала: "Этот Бог и теперь жив. Я верю, что Мой Сын воскреснет. Я знаю, что меня считают за мою веру сумасшедшей. Но ведь все веровавшие были мучениками».
Эти воспоминания неслучайные. Они свидетельствуют о том, что императрица, видя нечто необычайное в личности сибирского крестьянина, доверяла своему чутью больше, чем оценкам самых близких ей людей.
«Когда до меня стали доходить слухи о том, что Распутин не таков, каким он кажется, что в частной жизни он ведет себя не так, как в царской семье, я предостерегала свою сестру, но она заметила мне, что этим слухам не верит, что она считает эти слухи клеветой, которая обычно преследует людей святой жизни…» – говорила родная сестра Государыни Великая Княгиня Елизавета Федоровна.
Очень возвышенно, с придыханием, обрисовал отношение царицы к сибирскому крестьянину князь Жевахов:
«В Своем отношении к Распутину Императрица стояла на такой же высоте, на какой стояла вся "Святая Русь" пред келией старца Амвросия Оптинского или хибаркою преподобного Серафима… В этих отношениях находила свое лучшее выражение вся красота нравственного облика Императрицы, Ее глубочайшая вера, Ее смирение, преданность воле Божией… Эта черта, свойственная только русскому человеку, ищущему, в момент душевной боли, общения со святыми людьми, старцами и подвижниками, вместо того, чтобы "рассеяться" и бежать в гости, или в театр, так глубоко бы сроднила Императрицу Александру Феодоровну с русским народом, если бы между Нею и народом не была воздвигнута врагами России и династии стена, скрывавшая Ее действительный облик, если бы целая армия, в миллионы рук, не трудилась бы над этой преступною работою… Не вызывал сомнения у Императрицы Распутин еще потому, что составлял именно то явление русской жизни, какое особенно привлекало Императрицу, видевшую в его лице воплощение образов, с коими Она впервые ознакомилась в русской духовной литературе.
Этот тип "печальников", "странников", "юродивых", обнимаемых общим понятием "Божьих людей", был особенно близок душе Императрицы. Короче говоря, Императрица Александра Феодоровна была не только Русскою Императрицею, но и Русскою женщиною, насквозь проникнутою теми свойствами, какие возвеличили образ русской женщины и возвели Ее на заслуженный пьедестал.
И с этого пьедестала Императрица не сходила и выполнила Свой долг пред Россией, пред церковью и личной совестью до конца. И если, тем не менее, Она не была понята русским народом, то только потому, что была не только выше общего уровня Своего народа и стояла на такой уже высоте, какая требовала духовного зрения, чтобы быть заметной».
Более прозаическое и трезвое суждение об Императрице и ее отношении к Распутину оставил встречавшийся с ней в 1908—1909 годах митрополит Вениамин (Федченков):
«В это время мне пришлось увидеться с царицей. Дело было так. Я давно мечтал об этом. Еще бы! Увидеть царя и царицу, говорить даже с ними! При моем воспитании какое это счастье, и я через Григория Ефимовича попросил царицу назначить мне свидание. Оно должно было состояться у преданной царскому дому фрейлины В. Но с нашим поездом в Царское село случилось маленькое крушение, и я опоздал на час или два. Поэтому был принят уже во дворце. Царица вышла в серо-сиреневом платье. После приветствия она начала разговор, поразивший меня крайним пессимизмом ее.
– Ах, как трудно, как трудно жить! Так трудно, что и умереть хочется!
Боже мой! А я-то ждал солнечного очарования от царицы… Вместо же этого она еще сама жалуется мне на невыносимое горе. Конечно, это только делало честь ее скромности и доверию ко мне, маленькому человеку… Но больше отозвалось жалостью в сердце моем.
– Как умереть? Вы же царица, вы супруга царя, мать наследника, как же умереть?
– Ах, я знаю, я все это знаю! Но так трудно, так трудно, что умереть легче!
Не знаю до сих пор, как я в тот момент не бросился от жалости в ноги ее. Почему я не плакал? Ведь мне и обычное горе людское перенести трудно, а тут царица, и почти в отчаянии! Слишком неожиданно было все это.
Потом она начала говорить о Григории Ефимовиче: какой он замечательный, какой святой, какой благодатный! Вот тут я собственными ушами услышал и с очевидностью убедился, как возвышенно смотрела на него царица. Меня удивило только то, что она выше меры отзывалась о нем! Я попытался было несколько смягчить и ослабить такой восторг ее, но это было совершенно бесполезно.
Потом от Григория Ефимовича она перешла к русскому народу вообще и стала отзываться о нем с любовью, какой он хороший в душе и верующий.
– На Западе уж нет ничего такого подобного!
Уезжал от нее я с непонятной мне тоской…»
Странное, но точное признание. Уже в ту пору Императрица была сама подвержена не просто меланхолии, но болезненной тоске, которая, очевидно, передалась и молодому Вениамину, ожидавшему увидеть во главе Империи совсем другую женщину. Но в нем говорило сочувствие, сострадание, в то время как очень многие из окружавших Александру Федорову испытывали одно чувство – злорадство. Это несомненно мучило ее. С годами душевное состояние русской царицы не просветлялось, но становилось еще более тягостным.
«Во Дворе себе свило гнездо страшное суеверие… Государыня, недавно принявшая православие, находилась без опытного духовного руководства, превысила меру в своем духовном искании и подчинилась власти суеверия… – рассуждал архиепископ Антоний (Храповицкий). – Подобное явление есть типичная прелесть… Государь, согласившись на учреждение Государственной Думы, прекрасно понимал, что Россия идет к гибели, и, чувствуя постоянную опасность, также подчинился власти суеверия… Влияние Распутина упрочивалось благодаря тому, что во дворец проникли теософические взгляды на переселение душ, которые будто остаются возвышенными и святыми, и святыми даже при отрицательных поступках их носителей. Поэтому сведения о разгулах и разврате Распутина не могли поколебать доверия к нему, как к носителю какой-то мистической силы».
Несколько иначе расставил оценки и менее резко выразил свое мнение о той ситуации современный историк Церкви, священник Георгий Митрофанов. Отвечая на вопрос: «Был ли все-таки Распутин православным старцем, пусть и очень неординарным?» – он сказал так:
«В Царскую Семью старцев приводили не раз – Царица искала представителя народной религиозности. Ну что это – придворное духовенство, а вот народ – это подлинное, – ей живой веры хотелось. Но эти старцы приходили и уходили. Распутин же сказал, что вот я помолюсь, и царевичу Алексею легче будет. И действительно, мальчику становилось лучше. У нее возникло ощущение, что Распутин должен быть постоянно рядом, чтоб он в любой момент помог».
Тут нужно обратиться к самой личности Императрицы Александры Федоровны. Она, немка, лютеранка по воспитанию, очень быстро приняла православие – причем не формально только, внешне. Но недаром она была еще и доктором философии. В сознании у нее возникает мифологема о Царе и Пророке, которая могла возникнуть так быстро только в голове у иностранца. Будто в России сохраняется самобытная форма государственности, первоначальная теократия, когда помазанный на царство Государь правит православным народом, но связи Царя и народа мешают аристократия и бюрократия. А пророк – это вот этот самый русский мужик, старец, которого все поносят, от которого все шарахаются. Ей же, как матери, открыта эта тайна. Господь привел к ней из народной среды человека: невежественного, малограмотного, но который обладает такой силой веры, что даже облегчает страдания царевича. Значит, через этого народного подвижника Господь может и исцелить ее сына.
Поэтому же с Распутиным надо советоваться по разным вопросам, в том числе государственным, кадровым».
«Когда я смогу увидеть нашего дорогого Друга, я буду очень счастлива», – писала Императрица старшей дочери Ольге в январе 1909 года.
«Мое милое сокровище, мой любимый, благослови и храни тебя, Господь. Молитвы Гр. охраняют тебя в твоем путешествии, его заботам я предаю тебя», – обращалась она в письме к мужу 6 октября 1909 года.
«Дни такие длинные и одинокие. Когда голова у меньше болит, я выписываю себе изречения нашего Друга, и время проходит быстрее», – рассказывала в письме к Государю во время Великой войны, ни разу за одиннадцать с лишним лет пребывания Распутина при Дворе в своем друге и его мыслях не усомнившись.
Что же касается того, как относился к Распутину сам русский царь, единой точки зрения среди мемуаристов по этому вопросу нет. Одни писали, что Николай терпел Распутина только ради Царицы и их больного сына, другие, напротив, полагали, что и для него лично Распутин значил много. Известен разговор Императора с фрейлиной Софьей Ивановной Тютчевой в передаче последней:
«– Так вы не верите в святость Григория Ефимовича? – спросил Государь.
Я отвечала отрицательно.
– А что вы скажете, если я вам скажу, что все эти годы я прожил только благодаря его молитвам?»
Разумеется, фрейлина могла вольно или невольно ошибаться в своих показаниях, но и дневниковые записи Государя говорят о том, что общение с Распутиным в какой-то мере утешало его. Пусть не так сильно, как Императрицу, но все равно приносило отдохновение. И надо признать, что дар утешения у Распутина был.
Митрополит Вениамин, один из самых надежных и проницательных свидетелей в истории с Распутиным, вспоминал: «Как относился к нему сам государь, я не имею окончательного мнения. Некоторые думают, что он терпел все лишь ради царицы и сына и не мог поступить против более сильной воли царицы. А есть основание предполагать, что и он любил Григория. Ведь и он был человек, нуждавшийся в утешениях и советах, и он был верующим в Бога и Божиих людей. Вероятнее всего, у него сочетались обе причины: личная нужда в советнике и влияние царицы».
«Само собою разумеется, что Распутин, коему предшествовала громкая слава "старца", имя которого гремело в Петербурге и о котором Государь постоянно слышал восторженные отзывы от окружающих, в том числе от иерархов и даже Своего духовника, произвел на Государя сильное впечатление, – на свой лад объяснял феномен Распутина князь Жевахов. – Неизбалованный любовью общества, видя вокруг Себя измену и предательство, тяготясь придворного сферою, с ее ложью и лукавством, Государь сразу же проникся доверием к Распутину, в котором увидел прежде всего воплощение русского крестьянства, какое так искренно и глубоко любил, а затем и "старца", каким его сделала народная молва. Такому впечатлению способствовала, конечно, и манера Распутина держать себя. Я подчеркивал уже эту манеру, когда говорил, что Распутин совершенно не реагировал на окружающую обстановку, которая нисколько его не связывала, и держал себя совершенно свободно, не делая различия между людьми. Сопоставляя отношение к Себе со стороны придворных кругов, проникнутых единственной целью произвести выгодное впечатление на Государя и, в стремлении достигнуть эту цель, не брезгавших никакими средствами, Государь невольно делал вывод в пользу Распутина, усматривая в его угловатости и даже бесцеремонности лишь выражение его простодушия и искренности. Идеология Распутина была, конечно, несложной и заключала в себе обычные представления русского крестьянина о Боге-Карателе и Царе – источнике милости и правды. Любовь Распутина к Царю, граничившая с обожанием, была действительно непритворной, и в признании этого факта нет противоречий. Царь не мог не почувствовать этой любви, какую оценил вдвойне, потому что она исходила от того, кто являлся в Его глазах не только воплощением крестьянства, но и его духовной мощи… Да и не было у Государя оснований отнестись к Распутину иначе. Менее всего мог Государь предполагать, что те люди, которые ввели Распутина во Дворец, умышленно наделили его теми качествами, которых он не имел! Дальнейшее поведение Распутина при Дворе только укрепило его позицию, ибо он не злоупотреблял доверием Государя, а, наоборот, увеличивал его, проявляя изумительное для крестьянина бескорыстие, отказываясь от Царских даров и всяких привилегий, с единственною целью не поколебать в глазах Государя позиции "старца", на которой стоял и с которой во Дворце никогда не сходил. С этой целью Распутин и воздерживался от политического общения с Государем, опасаясь выходить за пределы религиозной сферы, отведенной "старцу". Между Государем и Распутиным возникла связь на чисто религиозной почве. Государь видел в нем только "старца" и, подобно многим искренно религиозным людям, боялся нарушить эту связь малейшим недоверием к Распутину, чтобы не прогневать Бога. Эта связь все более крепла и поддерживалась столько же убеждением в несомненной преданности Распутина, сколько, впоследствии, и дурными слухами о поведении Распутина, которым Государь не верил, как потому, что они исходили от неверующих людей, так и потому, что они неслись из Государственной Думы, удельный вес которой, понятно, не мог быть высоким в глазах Государя…»
Несмотря на некоторую витиеватость, обтекаемость, очевидную неполноту и подчеркнутую бесконфликтность этих рассуждений, своя логика в них была, а кроме того, имеются подтверждения из других источников. В воспоминаниях М. В. Родзянко встречаются слова Николая Александровича, которые тот сказал дворцовому коменданту Дедюлину и которые любят цитировать все без исключения поклонники Распутина, выдергивая фразу царя из контекста, хотя полностью этот фрагмент выглядит так:
«Мне говорил следующее мой товарищ по Пажескому корпусу и личный друг, тогда дворцовый комендант, генерал-адъютант В. Н. Дедюлин. "Я избегал постоянно знакомства с Григорием Распутиным, даже уклонялся от него, потому что этот грязный мужик был мне органически противен. Однажды после обеда государь меня спросил: 'Почему вы, В. Н., упорно избегаете встречи и знакомства с Григорием Ефимычем?' Я чистосердечно ему ответил, что он мне в высшей степени антипатичен, что его репутация далеко нечистоплотная и что мне, как верноподданному, больно видеть близость этого проходимца к священной особе моего государя. 'Напрасно вы так думаете, – ответил мне государь, – он хороший, простой, религиозный русский человек. В минуты сомнений и душевной тревоги я люблю с ним беседовать, и после такой беседы мне всегда на душе делается легко и спокойно'"».
Похожий ответ содержится и в мемуарах протопресвитера Шавельского, только здесь события относятся к более позднему времени, и, таким образом, следует признать, что отношение Государя к Распутину не претерпевало серьезных изменений несмотря на отчаянное противодействие со всех сторон.
«В августе или сентябре 1916 года ген. Алексеев однажды прямо сказал Государю:
– Удивляюсь, ваше величество, что вы можете находить в этом грязном мужике!
– Я нахожу в нем то, чего не могу найти ни в одном из наших священнослужителей.
На такой же вопрос, обращенный к царице, последняя ответила ему: "Вы его (то есть Распутина) совершенно не понимаете", – и отвернулась от Алексеева».
А что же Распутин? Только ли лицемерил, пользовался чужим доверием и обманывал, как полагали очень и очень многие? И прав ли был хорошо Распутина изучивший «профессионал» – директор Департамента полиции С. П. Белецкий, когда показывал на следствии 1917 года: «Я хотел сказать о страшно сильной его воле, которую он в себе воспитывал, о том, как он действовал на Государя; я знаю, что он иногда даже кулаком стучал. Это была борьба слабой воли с сильной волей. Этот человек ходил по гостиным лучше, чем другой царедворец, он понимал и учитывал все людские слабости, на которых мог играть. Это был очень умный человек».
Едва ли все дело только в этом. И Государь не был настолько слабоволен, и Распутин не настолько умен и хитер. Скорее в нем была очень развита интуиция. Но при этом он был и по-своему искренен и действительно любил Царскую Семью. К этой любви, возможно, примешивалась и прямая выгода, но не только она. Никаких оснований полагать реального Распутина злым и корыстолюбивым гением русских Царя и Царицы, каким изобразил его, например, автор известной книги «Николай и Александра» Р. Мэсси, у нас нет. И когда крестьянин писал в своем дневнике, не поддельном, а настоящем дневнике, даже не дневнике, а записях, хранящихся в Российском историческом государственном архиве, следующие корявые строки, то писал их от сердца: «Как знают весь мир, что у нашева батюшки царя тонкой филосоской разум и чуство разума охватывает в один мик всю жизнь Расеи, доброта в очах, и все готовыя слезно готовы свою жизнь одать – не то, что он царь, а в очах ево горит любовь и остроумная кротось, та и надежда, что ево любят и враги ево, пристол не оскудеет. Как помажанник божей для всей простоты народа труды ево уже извесны всем, как ему приходитца не спать и советыватца».
И дальше в том же духе, но теперь уже не про Царя, а про Царицу и ее достоинства – сочинение не столько глубокомысленное и оригинальное, сколько исключительно верноподданное, хотя и чересчур слащавое. «И она, слабая здоровьем от любви Росеи за пятой год. Древняя времена былыя, так и у нас матошка царица только и занята дочками и воспитаньем своево сыночка Беликова наследника Олексея Николаевича. Вот и доказательство воспитанья – как в нем горит любовь, как сонце, к народу, и взаимно любят и ево, и весь мир в трепенте и не знают, отчево к нему тянет обоянье. Вопли любви, воспитанье благочести очень просто объяснить: блажен муж, которой не ходит на совет нечестивых, так и далее. Кругом ево простота, и в простоте опочует бох, потому и не по годам в ним царит идияльный ум, он не только зглядом, а своим присутсвеем пробивает слезы».
За этой слащавостью и несколько деланым мужицким простодушием просматривалась определенная идея. Распутин хорошо видел и сильные и слабые стороны Императрицы. Схватывал ли он это своим природным умом, рассказывала ли ему Вырубова или сама Александра Федоровна, но полуграмотный крестьянин знал, что у Государыни плохо складываются отношения с придворными кругами, как знал и то, что Царица очень хорошая мать. («Императрица замкнулась в семью, мать в ней заслонила царицу. Как царица, она показывалась поневоле, в случаях крайней необходимости. Жизнь ее заполнялась главным образом семейными развлечениями и религиозными переживаниями», – охарактеризовал ее Шавельский.) И намеренно или нет, но так получалось, что укрепляя, поддерживая, подчеркивая ее правоту, в противовес мнению «света», человек из народа писал: «Что нам до тово, инпиратрица не была у какой-то княгини на обеде – пусь она и будет в обиде, сомолюбие ее страдает, – она со своим деткам занимается. Ето уж гритово дело. Например, у большой княжны Ольги Николаевны прямо царствоючи очи и кротось и сильно разум безо всяких поворотов – может править страной своей воспитанной светлостью. Весь мир понял воспитанья доброва ндрава и любовь к родине и к матушке церькве и ко всему к светому, как одна, так и другая, и одна за одной воздают чесь ко всем, даже ис ниских нянь, к батюшкам, и ко всем прислужившы к ним. Давай бох, чтобы осталось воспитанье родителей и на всю жизь, так как оне не одной мамоньке и папиньке детки, а всей Расеи. И все трепещут и говорят о воспитателе дорогова царевича Олексея Николаевича: давай бох веруючева православной церьквы. Так он уж воспитан в ней. Трудно будет тому воспитывать, что не питает любви к церькве, – он научит воспитателя любить храм».
Для царицы эта похвала – своего рода voxpopuli[13] – значила больше всех пересудов, и Распутина она вводила в святая святых – в воспитание дочерей, ставя своего Друга им в пример и превращая его в своеобразный педагогический эталон.
«Прежде всего, помни, что ты должна быть всегда хорошим примером младшим, только тогда наш Друг будет тобой доволен», – писала она старшей дочери Ольге 11 января 1909 года. И ей же 16 февраля: «Учись послушанию, пока ты еще мала, и ты приучишься слушаться Бога, когда станешь старше; мы должны слушать Друга, а это часто очень трудно, но нас приучают к этому в детстве».
Распутин был даже в курсе сердечных увлечений Великой Княжны.
«Я хорошо знаю о твоих чувствах к… бедняжке, – писала ей мать 6 декабря 1910 года. – Старайся не думать о нем слишком много, вот что сказал наш Друг».
Если исходить из того, что сибирский странник был совсем не таким человеком, каким он представлялся Государыне, и его вводящая в соблазн репутация имела под собой основания, можно сделать вывод, что привлечение его к воспитанию царских дочерей было не только ошибкой, но и прямым преступлением. И по Двору стали ходить слухи о том, что странник входит в комнаты к царским дочерям, когда те не одеты, или того больше – купает их в ванной. Дело тут не только в том, что это чушь и клевета. Четыре Великие Княжны и Наследник – и сегодня этого не станут отрицать ни самые яростные противники Распутина, ни те, кто недоброжелательно относится к Государю и Государыне – были образцом христианского воспитания, и общение с Распутиным, пример Распутина, беседы с ним – все это никакого вреда их душам не принесло. Эта святыня была непоругаема. И соглашайся или не соглашайся с тем, что Распутин поворачивался к Царской Семье лучшей стороной своей души, для Великих Княжон он точно умел находить удивительные слова:
«Дорогая жемчужина М! – писал он Великой Княжне Марии Николаевне. – Скажи мне, как ты беседовала с морем, с природой. Я соскучился о твоей простой душе. Скоро увидимся. Целую крепко. Дорогая М! Дружочек мой! Помоги вам Господь вынести Крест с премудростью и веселием за Христа. Этот мир как день, вот и вечер. Так и мир суета».
«Миленькие дети! Спасибо за память, за сладкие слова, за чистое сердце и за любовь к Божьим людям. Любите Божью природу, все создание Его, наипаче свет. Матерь Божья все занималась цветами и рукодельем».
Кто бы ни подвергал литературной обработке его мысли, в них слишком хорошо чувствуется тот самый человек, о котором писал митрополит Вениамин: он был точно натянутая струна, лицо, обращенное ввысь…