Страница:
Тезкин слушал не перебивая, но, когда Лева умолк, негромко сказал:
-- Все напрасно, брат.
-- Почему? -- снова не понял Голдовский.
-- Потому что уже настали последние времена.
-- Конец света, что ли, грядет? -- спросил гость игриво и безмятежно.
-- Да,--произнес хозяин.
-- Саня, милый, -- засмеялся Голдовский, -- то-то я смотрю, ты сам на себя не похож. Конец света уже столько раз объявляли и он столько раз не наступал, что, ей-Богу, скучно об этом говорить, а тем более в такую ночь. Пойдем-ка лучше выпьем водки и ляжем спать.
-- Он не наступал,-- проговорил Тезкин замогильным голосом,-- потому что недоставало всех примет. Но теперь они уже явлены, и антихрист живет среди людей.
Голдовский вздрогнул.
-- Ну и когда же наступит твой конец света? Или, быть может, это произойдет, как в том анекдоте, в одной отдельно взятой стране? -- Он хотел спросить насмешливо, но получилось нервически, и звезды, почудилось ему, замерцали тревожно и грозно.
-- Это произойдет ровно через три месяца, весною, и Пасха в этот год не наступит.
-- Саша,--сказал Голдовский сердито,--я понимаю, что смутные времена порождают массу лживых прорицателей и шаманов, но видеть тебя среди них -это, извини, какая-то глупость.
Он сухо попрощался и ушел спать. Ночь сразу же потеряла для него все очарование, и удовольствие от поездки оказалось напрочь испорченным, ибо, сколь ни было нелепым это заявление, слишком большую власть имел над Голдовским Тезкин и просто так отмахнуться от него Лева не мог.
Сон оставил его, и до утра он со страхом слушал, как воет поднявшийся за окном ветер и наносит на дорогах сугробы. Неслыханная тоска, сродни той, что испытал он в раннем детстве, впервые узнав, что люди умирают, снова сковала его душу, и он почувствовал себя растерянным и беззащитным, точно исчез порожек, за которым находился дом, и остался лишь мир, подвластный ветру и неведомой злой воле. "Все это наши глупые российские штучки, без которых мы никак не можем обойтись. Но лучше б ничего этого он мне не говорил",--подумал Голдовский, и спокойно раскинувшиеся во сне, не ведавшие страха клиенты вызвали у него зависть и неприязнь.
5
Впрочем, когда Лева вернулся в Москву и снова погрузился в свои дела, страхи его мало-помалу рассеялись. Вокруг была обычная жизнь, ни о каком конце света никто не говорил. Приходили люди, работали факсы, заключались новые контракты на несколько месяцев вперед, на его счета переводили деньги, и предположить, что с этим устойчивым и непоколебимым миром может что-то стрястись,--для этого надо было иметь слишком богатое воображение. Голдовский успокоился и лишь пожалел своего бедного друга: как бы тот совсем не свихнулся в лесной глуши от умственного напряжения и одиночества. Но на всякий случай приостановил до апреля поездки в Хорошую, ибо не желал рисковать репутацией фирмы и подвергать себя новым душевным потрясениям.
Однако покой его оказался недолгим. Не прошло и двух недель, как переговоры между безумным, но устойчивым Саддамом и умным, но недолговечным Бушем окончательно зашли в тупик, и Джордж, к вящей Ху-сейновой славе, обрушился на нашего бывшего союзника. И вот тогда-то до Москве, и без того ошалевшей от того, что толстый и несимпатичный премьер Павлов заставил стоять ее в очередях, обменивая купюры, а молодцеватый всадник и авантюрист Невзоров ломать голову, что же в самом деле произошло в Вильнюсе, поползли по Москве слухи, что Саддам в ответ на вторжение взорвет кувейтские нефтяные скважины и из-за пожаров произойдет экологическая катастрофа, какой мир еще не знал:
потекут по земле реки огненные, те самые, о которых некогда туманно, но грозно выразился Иоанн Богослов, а спасутся лишь два человека, что нынче летают на орбите и делают космические снимки. И не случайно произойдет все это именно в нынешнем году, добавляли люди сведущие, когда совпадают Благовещение и Пасха, что таит в себе гибельную силу.
Люди доверчивые охотно внимали и умножали эти слухи, относясь к ним, впрочем, со свойственной россиянам беспечностью и вовсе не стремясь к тому, чтобы в оставшееся время спасти свои заблудшие души. Солидные мужи в костюмах и еще более солидные -- в рясах убеждали обывателей, что ни с материалистической, ни с религиозной точки зрения ничего подобного произойти не может, ибо о том часе ведает лишь Бог-Отец, а годы, когда бывала кириопасха, ничем особым в истории не отмечены и что подобного финала ждали еще в 1459 году и вслед за этим в 1492-м, но не дождались,--наученная горьким опытом относиться ко всему, что идет из официальных источников, скептически публика предпочитала ничему не верить. И бедный Левушка совсем потерял голову.
Вся радость жизни, все его успехи и выгодные контракты, самые заманчивые предложения, словно в насмешку сыпавшиеся на него в ту зиму, все краски дня для него померкли, и одна мысль им владела: а что если все это правда? И к чему и зачем нужно было куда-то стремиться, что-то возводить и покорять, если не пройдет и трех месяцев, как все превратится в тлен? Но почему именно теперь, когда он еще молод, полон сил и его ждет блестящее будущее? Почему ему не дали худо-бедно прожить его жизнь и уж только потом стали бы за нее судить?
Он вдруг почувствовал себя обманутым -- чувство, не раз испытанное им в юности и по странной случайности или, напротив, язвящей закономерности связанное все с тем же Тезкиным. Но теперь этот обман казался ему куда более жестоким, он не спал ночами, и. как тогда, в Хорошей, его мучил страх.
Так неужели же прав был его мудрый папаша Давид Евсеевич, с которым честолюбивый Лева всю жизнь спорил и боролся, печально и свысока глядевший на суетливые старания сына, а сам довольствовавшийся дешевой квартиркой, дурацкой работенкой редактора в техническом журнале, чтением мемуаров, ничуть не жалевший о бездарно прожитой жизни и оставшийся на старости лет у разбитого корыта, когда и журнал его вконец обанкротился вместе с обанкротившейся страной и либеральными грезами детей двадцатого партсъезда? Неужели же мы все окажемся у этого корыта и -- мало этого -- нас станут еще судить и на этот Суд не возьмешь ничего из того, чем по праву гордишься здесь? Не мог Лева Голдовский относиться к этому как безалаберный русский люд, готовый пропить и прокутить не только эту, но и ту жизнь. Ему нужны были полная ясность в этом вопросе и четкий ответ: что же теперь делать?
И Лева бросился к попам.
По странному совпадению, а верней, потому, что Левушка во всем привык полагаться на людей лично знакомых, духовное окормление Сани-ного друга совершал средний тезкинский братец Евгений, благодаря настойчивости своей жены полностью порвавший с бесперспективной светской карьерой.
Отец Евгений задумчиво выслушал раба Божьего Льва и молвил:
-- Значит, баламутит все Санька?
-- Да, батюшка,--кивнул Лева.--Он говорит, что дальнейшая земная история человечества бессмысленна и оттого ожидает ее скорый конец.
-- Ишь ты! -- усмехнулся кому отец, а кому брат поп Тезкин. -- Дурак, а гордыни вон сколько. Уж будь на то моя воля, наложил бы я на него епитимью за эти толки.
-- Так вы полагаете, батюшка, ничего не будет?
-- На все воля Божья, -- ответил священник уклончиво, -- а истинному христианину должно не скорбеть, но радоваться и всегда быть готовым к Страшному суду. Ты же, Лева, коли смущена чем-то твоя душа. помог бы мне лучше с ремонтом.
-- Хорошо, отец Евгений! -- обрадовался Голдовский, резонно рассудив, что, раз просят его помочь, значит, может быть, все еще и обойдется, а богоугодное сие дело ему в любом случае зачтется.
Но покоя в его душе не прибавилось. Леве все казалось в ту весну-не таким, как обычно. Мрачные предчувствия и дурные сны терзали его. он Ооялся подходить к балкону и смотреть вниз, и не было рядом того единственного человека, кто бы мог его успокоить. Ни молитвы, ни чтение писания, ни Великий пост, соблюдаемый им со всей строгостью, -- ничто не приносило мира его душе. Напротив, еще острее Лева чувствовал свое ничтожество и слабость перед высшей силой. Он смутно догадывался, что в его смущении и страхе был тоже некий замысел и он должен был через это пройти, но никто на свете не заставил бы его раньше времени возжелать закончить свой земной путь.
-',3
В середине августа все было оформлено. Тезкин жил уже только мыслями об отъезде, но за несколько дней до назначенного числа ему позвонил ранним утром Лева и, тяжело дыша, спросил, тщетно пытаясь изобразить в голосе насмешливость:
-- Ну что, слышал?
-- Чего еще?
-- Спишь, что ли? Включи немедленно радио. У меня под окнами танки идут.
-- Какие еще танки? -- буркнул Тезкин, но радио включил. Голдовский перезвонил через полчаса.
-- Что скажешь, брат?
-- Занятно, -- ответил философ, -- даже очень занятно. Хотя такие дела лучше начинать не в понедельник, а в воскресенье.
-- Тебе занятно,--вскипел глава агентства,--ты через три дня уезжаешь, да еще, глядишь, получишь там под шумок статус беженца, а для меня это конец всему. Я вообще не уверен, что сейчас за мной не придут.
-- Ну да. конечно, за тобой в первую очередь. А что. действительно ты видел танки?
Голдовский поднес трубку к раскрытому окну: было слышно, как гудят моторы.
-- Горючего у них, говорят, нет, хлеб убирать нечем,-- проворчал Тезкин. -- Ладно, я к тебе сейчас приеду.
Выйдя на улицу, Саня снова ощутил давно угасшее любопытство к городу и уличной толпе. Он с жадностью вглядывался в хмурые и сосредоточенные лица людей, в выстроившуюся за водкой очередь и торгующих на лотках продавцов книг. Все было как обычно, ничто еще не успело измениться. и если бы еще вчера кто-нибудь сказал, что подобное случится, он не поверил бы. Однако все было: танки, солдаты и снова готовые надеть на себя ярмо люди.
Он ехал на троллейбусе по Калининскому проспекту, в салоне, несмотря на многолюдие, было тихо, и только когда машина поравнялась с рекою и показался рыдван на Краснопресненской набережной, возле которого стоял одинокий танк и какие-то люди сбились в кучку и размахивали руками, один из пассажиров зло произнес:
-- Доигрался, сукин сын!
Никто не поддержал и не опроверг его, все были погружены в себя -народ безмолвствовал.
В офисе у Голдовского тоже было тихо. Лева сидел в кабинете один, тупо глядел на молчащий телефон и смотрелся постаревшим. Перед ним стояла початая бутылка водки в экспортном исполнении и два стакана.
-- Даже если меня не тронут,-- сказал он задумчиво, наливая Тез-кину, -- то на всей моей работе можно ставить крест. Никто сюда не приедет, а все, у кого есть голова на плечах, либо сбегут, либо снова уйдут в подполье.
-- И не прогадают, -- заметил Саня.
-- Ты думаешь?
-- Уверен. Я сам там давно сижу и тебе советую. Переселишься ко мне, купишь себе порося, назовешь его Борькой и будешь в ус себе не дуть.
-- Почему Борькой? -- спросил захмелевший Голдовский.
-- А в России всех боровов так зовут.
Весь день друзья пили, опустошая содержимое фирменного бара, смотрели телевизор, пресс-конференцию и влезшего на танк Бориса, ловили голоса. Мало-помалу случившееся отошло назад, они расчувствовались, как это вообще свойственно русским людям в минуту опасности, ударились в воспоминания и рассуждения, точно им снова исполнилось по семнадцать лет и все было впереди. Лева откопал где-то запись "Отеля Калифорния" и предлагал срочно ехать на Автозаводский сквер, но, покуда они прособирались, метро закрылось, и во втором часу ночи любомудры очутились на Кутузовском проспекте. Обнявшись, они запели "Широка страна моя родная". Редкие прохожие от них шарахались, иные смотрели с ненавистью, другие с осуждением -- как можно в такой судьбоносный час? -- но им не было до того дела.
Поход их завершился ранним утром на Манежной площади, где они допивали бутылку водки с танкистами из Кантемировской дивизии.
-- Последний раз гуляем, ребята, -- всхлипывал Лева, и танкисты, как могли, его утешали.
-- Ниче, мужик, дальше Сибири не сошлют.
Впрочем, насчет последнего раза и уж тем более Сибири -- это было, конечно, преувеличением. Назавтра выяснилось, что таких гулящих, как они, целый город. Тезкин с Голдовским весь день бродили по перекрытым услужливой московской властью улицам и площадям, слушали митинговые речи у Моссовета и у рыдвана, где собрались все отцы демократии и потрясали кулаками, и все больше им казалось, что они присутствуют на грандиозной тусовке с давно уже и хорошо кем-то продуманным сценарием.
Народ беспорядочно двигался, периодически возникали слухи, что вот-вот нагрянут штурмовики, веселые девицы в тесных брючках и мини-юбках сидели на броне брошенного танка, на Манежной шло братание и перебранка с солдатами, мелькнул отец Глеб и иже с ним молодые демохристиане, тащили металлические щиты на Краснопресненской веселые юнцы с румяными лицами, и тут же работали магазины и стояли очереди, за дефицитным товаром. Все это напоминало первомайскую демонстрацию, народное гулянье, но только не путч и не решающее сражение за судьбу демократии.
Тезкин брюзжал и плевался, но доставалось от него почему-то преимущественно демократам, а особенно Попову с Шеварднадзе.
-- Тише, тише, -- дергал его за рукав Голдовский, -- услышит кто тебя -- голову оторвут.
К вечеру друзья проголодались и вернулись в офис. От дождя, холода и ходьбы они устали, включили в девять часов телевизор и уселись смотреть новости. Шел второй день путча, голос у диктора как-то странно дрожал, и Лева задумчиво произнес:
-- А хрен его знает, брат, устроят напоследок коммуняки твои кровавую баню -- с них станется. Гляди вон -- комендантский час объявили. Саня сидел молчаливый, насупленный.
-- Ну что, -- сказал он вдруг, вставая, -- пойдем? Лева недоуменно поглядел на него:
-- Но ведь ты же еще час назад говорил...
-- Что я говорил?--огрызнулся философ.--А впрочем, все равно потом пожалеем.
-- Брат, -- сказал Голдовский вдохновенно, -- ты помнишь нашу клятву?
-- Боюсь, что единственной наградой нам будет насморк, -- ответил Тезкин.
Дождь на улице сделался еще сильнее. По пустынному проспекту добровольцы перешли на другую сторону Москвы-реки и подошли к рыдвану, где группками стояли люди, числом гораздо меньшим, чем днем, сбившись возле немногих обладателей транзисторов и жадно ловя новости, шепотом передававшиеся от одного к другому.
Какие-то энергичные распорядители пытались организовать толпу в цепи и записывали желающих в отряды. Время от времени на балконе показывались бодрые вожди с красными от бессонницы глазами, обращались к собравшимся с трогательными речами, демонстрируя свое полное единство с народом. Глядя на них, Тезкин вдруг подумал, что все повторяется: все снова делятся на чистых и нечистых, на тех, кто допущен на эти сверкающие этажи, пьет кофий и дает многочисленные интервью, и тех, кто мокнет под дождем. И пройдет не так много времени, как иные из пришедших сюда будут вспоминать эту ночь с недоумением и обидой, как тот приезжий мальчик с фотоаппаратом.
К утру напряжение стало спадать, вожди появлялись все реже. Обкурившись сигаретами, Тезкин с Голдовским отошли к заборчику американского посольства и достали очередную бутылку.
-- Ну что, брат, поучаствовали мы с тобой в истории, -- усмехнулся Голдовский. Голос у него был сиплым, рука немного дрожала, и он плеснул через край.
Саня ничего не ответил, молча выпил, а из дома за забором вышли двое мужиков в серых костюмах. В руках у них были рации, и, переговариваясь между собой, они с презрением разглядывали промокших волонтеров. Все кончилось -пора было расходиться, и Тезкин вдруг почувствовал, что даже водка ему не помогает. Он был совершенно болен, кашлял и не мог согреться, точь-в-точь, как много лет назад в степи.
4
Озноб не прошел и к вечеру. На щеках у Тезкина появился нездоровый румянец, все плыло у него перед глазами, и ко всем последующим событиям -возвращению из Фороса хитроумного гроссмейстера как по нотам разыгранной и все же проигранной партии, аресту бедных умом заговорщиков, разгону сиятельной КПСС и прочим поражавшим воображение обывателя тусовкам -- он отнесся с обычным спокойствием и без того энтузиазма, который охватил наше переживавшее подъем и последний всплеск перестроечной эйфории общество...
Поезд со спальными вагонами и клетушками-купе увозил нашего героя в страну, столько лет подряд преследовавшую его воображение. Тезкин в лихорадочном возбуждении глядел в окно. Пейзаж постепенно менялся. проехали Россию и Белоруссию, началась Польша с ее маленькими чистыми городами, островерхими костелами и кубиками домов -- он глядел на все с недоуменным чувством и словно из сна, а перед глазами вставала совсем иная дорога -степи, редкие разъезды, тайга и реки, и в тезкин-скую душу снова запало недоброе предчувствие.
Полтора суток спустя он вышел в Праге. Здесь ему предстояла пересадка до Мюнхена. В ожидании поезда Саня немного побродил по улицам, но ни красота этого города, ни удивительная свежесть и чистота тротуаров, ни изобилие магазинов -- ничто не поразило его. Он был занят теперь одной лишь мыслью -о Катерине, и сидевший напротив него в мюнхенском поезде добродушный, розовощекий немец, тотчас же распознавший в своем соседе русского, напрасно выспрашивал его о перестройке и о том, почему они, русские, не любят своего Горби.
В Мюнхен приехали к вечеру. Было тепло, повсюду горели огни, вокруг ходили веселые и счастливые люди, кружились женщины, шумела разноязыкая толпа возле вокзала. Все представлялось Сане в нереальном свете, и он даже на мгновение забыл, где находится. Казалось, это лишь греза, бред, а сейчас откроются глаза и снова возникнут окаянные московские улицы. Мюнхен, Мюнхен, чудо-город, где тоже случился знаменитый путч и откуда пошла гулять по всему свету война, похоже, давно позабытая в этой приветливой и уютной стране и кровоточившая до сих пор в необъятной России.
Тезкин шел по широкой зеленой улице и думал о том, что сейчас увидит Козетту, которую не видел пять с половиной лет -- ужасный, тяжкий срок, неведомо как пережитое им испытание. Но сама мысль об их встрече не укладывалась в его голове. Он пытался представить, как сейчас подойдет к ее дому, позвонит в дверь, и она появится на пороге, такая же, как в их последнюю встречу. А о том, что случится после, он думать не хотел. Потом можно будет просто умереть и даже не увлекать за собой целый мир -- пусть он живет, как ему заблагорассудится, столько, сколько ему назначено, но Тезкину -- он это знал теперь наверняка -- с этим миром не по пути. Он случайно родился, случайно прожил свою жизнь, не сделав в ней ничего хорошего и ничего плохого. Он не умер там и тогда, когда должен был умереть, его зачем-то спасли, даже не спросясь, желает он этого или нет. и вся его последующая жизнь была лишь горькой насмешкой. Он хотел теперь только одного: увидеть Катерину, взглянуть в ее глаза и убедиться в том, что она сумеет прожить без него. И тогда он почувствует себя полностью свободным.
Тезкин подошел к двери и немного помедлил, прежде чем позвонить. На миг промелькнуло у него желание отступить и побыть еще одному, но в ту же секунду он почувствовал, как нестерпимо хочется ему, чтобы открылась эта дверь и послышался ее голос. Он протянул руку к звонку и нажал на кнопку. За дверью раздались шаги, и вышла женщина лет пятидесяти в кружевном переднике. В ответ на путаный тезкинский вопрос она ответила, что фрау Катарина здесь не живет.
-- Где она? Где? -- закричал он, и, верно, лицо у него было таким
несчастным в эту минуту, что женщина побежала в глубь Дома и вернулась с девочкой шестнадцати лет -- прелестной белокурой немочкой с пухлыми губами. На прекрасном русском языке она объяснила, что фрау Катарина уехала три месяца назад, а куда -- не сказала. Она хотела еще что-то добавить, но Тезкин, уже ничего не слыша, бегом спустился по лестнице.
Несколько часов он просидел на скамейке в парке, слушая, как веселый оркестр наигрывает бодрые мелодии. К нему подсаживались кудрявые девчушки, прижимались, хохотали и тащили его за собой -- в городе был какой-то праздник, а может быть, праздник здесь был всегда. Тезкина ничто не трогало. Что теперь делать, куда идти дальше, он не знал. Но одну вещь понимал с очевидностью. Вернуться так просто домой он не сможет. Он настолько остро ощутил свою утраченную связь с Козеттой, что не раздумывая отдал бы все для того, чтоб с нею встретиться. И там же, в парке, Саня решил, что, покуда у него достанет сил и денег, он будет ездить по Германии и искать ее, и Бог даст -- в этом он был уверен -- ее встретит.
Не такая уж большая страна Германия, чтобы разминулись в ней двое русских, кому обещали встречу пасхальные звезды над речкой Березайкой.
5
Он искал ее повсюду, на севере и на юге, во Франкфурте, в Дюссельдорфе, на Рейне, в Руре и в Саксонии, ночуя в дешевых гостиницах и кемпингах, передвигаясь на автобусах и поездах, а когда кончились деньги -- автостопом, точь-в-точь, как некогда по Украине. И теперь снова приходилось ему ночевать на улице, в парках и лагерях для беженцев, нелегально подрабатывая мытьем посуды.
Он увидел совсем другую Германию -- мир югославских и азиатских беженцев, насмешки и презрение работодателей, унижение и вражду, столь знакомые ему в родном Отечестве. Воистину, мир был слишком одинаков. Вот только Козетты нигде не было. Он понимал, что она могла уехать куда угодно -- в Австралию, в Канаду, в Аргентину, и давно пора было оставить безумные и тщетные поиски, но Тезкин продолжал еще на что-то надеяться. Иногда ему случалось по целому дню не есть, несколько ночей спать в холоде. Снова донимали его утихшие было лихорадка и озноб, мучил кашель, но он не сдавался, хотя с ужасом понимал, что срок пребывания здесь сокращается, как шагреневая кожа, и через пару недель любой полицейский чиновник выкинет его вон за пределы Германии.
А страна уже готовилась к богатому и сытому Рождеству. Всюду на витринах красовались товары, раздражавшие важды нищих беженцев, к которым зорко присматривалась полиция имужиялх' ненавидела местная шпана. Саня обходил стороной эти сверкаю и поскак этажи Белого дома, улицы, подавленный, угрюмый и потб"1~на боаетатки всякой веры, спрашивая возлюбленную скорее по привычке. Он снова был в Мюнхене, но теперь улицы пронизывал горный ветерок, баварские модницы щеголяли русскими мехами, кроме тех, кто вступал в общество защиты животных. Пиво текло рекою, праздник не прекращался, философ мой был в таком же тупом унынии, как ровно десять лет назад, вычищая полковые сортиры.
Но однажды в голодный и маятный нояьТккйй день его кто-то окликнул на ломаном русском языке: к . -- Хэрр Тьозэкин?
Саня повернул голову и увидел невысокого щуплого немца в очках, лет сорока пяти. Немец приветливо улыбался, и Тезкин несколько секунд тупо на него глядел, даже не пытаясь вспотпггь, где и когда он мог видеть этого человека.
-- Бэрэзайка, -- сказал немец, широко улыбаясь, -- банья. Я бил к вас прошлый Рождество. Мне зовут Фолькер.
-- Хорошо,-- сказал Тезкин бесцветным голосом.
-- Почему ви так грустный? -- спросил Фолькер, приглядываясь к Тезкину. -- Я приглашай вам пить пиво. йа?
-- Иа,-- вздохнул Саня. которому было все равно, не осталось даже сил ничего в себе таить.
-- Вам что-нибудь плохо?
Тезкин кивнул и скупо и безучастно рассказал, что ищет одну женщину.
-- Надо сделать объявление на газета.
-- О. йа,-- согласился Александр, думая, как бы ему побыстрее расстаться с поклонником российских философов и брошенных деревень, но его собеседник, так же беспричинно весело оглядывая Тезкина, заказал еще пива и объявил:
-- Вы не имейт марки.
-- Да, не имейт,-- сказал русский философ зло,-- я не имейт в вашей хваленой стране ничего, нихт.
-- Алекзандер, ви не надо сердитый. Я хочу вас помогать.
-- Я не сержусь, -- ответил Тезкин. вставая. -- Сколько я должен за пиво?
-- Ничего, -- сказал Фолькер серьезно и ничуть не обижаясь. -- В этот раз я ви угощал, в другой ви угощает мне.
-- Боюсь, что ничего не получится,-- пробормотал Саня.-- Простите, я должен идти.
-- Подождите, Алекзандер, -- возразил немец. -- Возьмите ваше место и слышите, что я говорю. Ви нужен отдых. Ви много писал прошлый год?
-- Я не написал ни слова и вряд ли что-нибудь еще напишу.
-- Не говорите это. Ви сейчас трудный позиция в страна, я знаю. Ми тоже бил так позиция после война. Я бил маленький, но я вспомню. Я не имел отец, они убили его на война. Вы имейт отец, Алекзандер?
-- Нет.-- сказал Тезкин хрипло,-- его тоже убили.
-- Я вам понимаю. Я бил очень бедный, я мил стаканы в этот бар, а теперь я имейт деньги, я директор частный гимназиум, и в мой гимна-зиум дети научат русский язык. А какой-нибудь русский убил мой отец. Это странно. Алекзандер?
-- Да,-- согласился Саня,-- в Хорошей до войны было сорок с лишним мужиков, вернулась треть. А зачем вам в вашей гимназии русский. Фолькер?
-- Все напрасно, брат.
-- Почему? -- снова не понял Голдовский.
-- Потому что уже настали последние времена.
-- Конец света, что ли, грядет? -- спросил гость игриво и безмятежно.
-- Да,--произнес хозяин.
-- Саня, милый, -- засмеялся Голдовский, -- то-то я смотрю, ты сам на себя не похож. Конец света уже столько раз объявляли и он столько раз не наступал, что, ей-Богу, скучно об этом говорить, а тем более в такую ночь. Пойдем-ка лучше выпьем водки и ляжем спать.
-- Он не наступал,-- проговорил Тезкин замогильным голосом,-- потому что недоставало всех примет. Но теперь они уже явлены, и антихрист живет среди людей.
Голдовский вздрогнул.
-- Ну и когда же наступит твой конец света? Или, быть может, это произойдет, как в том анекдоте, в одной отдельно взятой стране? -- Он хотел спросить насмешливо, но получилось нервически, и звезды, почудилось ему, замерцали тревожно и грозно.
-- Это произойдет ровно через три месяца, весною, и Пасха в этот год не наступит.
-- Саша,--сказал Голдовский сердито,--я понимаю, что смутные времена порождают массу лживых прорицателей и шаманов, но видеть тебя среди них -это, извини, какая-то глупость.
Он сухо попрощался и ушел спать. Ночь сразу же потеряла для него все очарование, и удовольствие от поездки оказалось напрочь испорченным, ибо, сколь ни было нелепым это заявление, слишком большую власть имел над Голдовским Тезкин и просто так отмахнуться от него Лева не мог.
Сон оставил его, и до утра он со страхом слушал, как воет поднявшийся за окном ветер и наносит на дорогах сугробы. Неслыханная тоска, сродни той, что испытал он в раннем детстве, впервые узнав, что люди умирают, снова сковала его душу, и он почувствовал себя растерянным и беззащитным, точно исчез порожек, за которым находился дом, и остался лишь мир, подвластный ветру и неведомой злой воле. "Все это наши глупые российские штучки, без которых мы никак не можем обойтись. Но лучше б ничего этого он мне не говорил",--подумал Голдовский, и спокойно раскинувшиеся во сне, не ведавшие страха клиенты вызвали у него зависть и неприязнь.
5
Впрочем, когда Лева вернулся в Москву и снова погрузился в свои дела, страхи его мало-помалу рассеялись. Вокруг была обычная жизнь, ни о каком конце света никто не говорил. Приходили люди, работали факсы, заключались новые контракты на несколько месяцев вперед, на его счета переводили деньги, и предположить, что с этим устойчивым и непоколебимым миром может что-то стрястись,--для этого надо было иметь слишком богатое воображение. Голдовский успокоился и лишь пожалел своего бедного друга: как бы тот совсем не свихнулся в лесной глуши от умственного напряжения и одиночества. Но на всякий случай приостановил до апреля поездки в Хорошую, ибо не желал рисковать репутацией фирмы и подвергать себя новым душевным потрясениям.
Однако покой его оказался недолгим. Не прошло и двух недель, как переговоры между безумным, но устойчивым Саддамом и умным, но недолговечным Бушем окончательно зашли в тупик, и Джордж, к вящей Ху-сейновой славе, обрушился на нашего бывшего союзника. И вот тогда-то до Москве, и без того ошалевшей от того, что толстый и несимпатичный премьер Павлов заставил стоять ее в очередях, обменивая купюры, а молодцеватый всадник и авантюрист Невзоров ломать голову, что же в самом деле произошло в Вильнюсе, поползли по Москве слухи, что Саддам в ответ на вторжение взорвет кувейтские нефтяные скважины и из-за пожаров произойдет экологическая катастрофа, какой мир еще не знал:
потекут по земле реки огненные, те самые, о которых некогда туманно, но грозно выразился Иоанн Богослов, а спасутся лишь два человека, что нынче летают на орбите и делают космические снимки. И не случайно произойдет все это именно в нынешнем году, добавляли люди сведущие, когда совпадают Благовещение и Пасха, что таит в себе гибельную силу.
Люди доверчивые охотно внимали и умножали эти слухи, относясь к ним, впрочем, со свойственной россиянам беспечностью и вовсе не стремясь к тому, чтобы в оставшееся время спасти свои заблудшие души. Солидные мужи в костюмах и еще более солидные -- в рясах убеждали обывателей, что ни с материалистической, ни с религиозной точки зрения ничего подобного произойти не может, ибо о том часе ведает лишь Бог-Отец, а годы, когда бывала кириопасха, ничем особым в истории не отмечены и что подобного финала ждали еще в 1459 году и вслед за этим в 1492-м, но не дождались,--наученная горьким опытом относиться ко всему, что идет из официальных источников, скептически публика предпочитала ничему не верить. И бедный Левушка совсем потерял голову.
Вся радость жизни, все его успехи и выгодные контракты, самые заманчивые предложения, словно в насмешку сыпавшиеся на него в ту зиму, все краски дня для него померкли, и одна мысль им владела: а что если все это правда? И к чему и зачем нужно было куда-то стремиться, что-то возводить и покорять, если не пройдет и трех месяцев, как все превратится в тлен? Но почему именно теперь, когда он еще молод, полон сил и его ждет блестящее будущее? Почему ему не дали худо-бедно прожить его жизнь и уж только потом стали бы за нее судить?
Он вдруг почувствовал себя обманутым -- чувство, не раз испытанное им в юности и по странной случайности или, напротив, язвящей закономерности связанное все с тем же Тезкиным. Но теперь этот обман казался ему куда более жестоким, он не спал ночами, и. как тогда, в Хорошей, его мучил страх.
Так неужели же прав был его мудрый папаша Давид Евсеевич, с которым честолюбивый Лева всю жизнь спорил и боролся, печально и свысока глядевший на суетливые старания сына, а сам довольствовавшийся дешевой квартиркой, дурацкой работенкой редактора в техническом журнале, чтением мемуаров, ничуть не жалевший о бездарно прожитой жизни и оставшийся на старости лет у разбитого корыта, когда и журнал его вконец обанкротился вместе с обанкротившейся страной и либеральными грезами детей двадцатого партсъезда? Неужели же мы все окажемся у этого корыта и -- мало этого -- нас станут еще судить и на этот Суд не возьмешь ничего из того, чем по праву гордишься здесь? Не мог Лева Голдовский относиться к этому как безалаберный русский люд, готовый пропить и прокутить не только эту, но и ту жизнь. Ему нужны были полная ясность в этом вопросе и четкий ответ: что же теперь делать?
И Лева бросился к попам.
По странному совпадению, а верней, потому, что Левушка во всем привык полагаться на людей лично знакомых, духовное окормление Сани-ного друга совершал средний тезкинский братец Евгений, благодаря настойчивости своей жены полностью порвавший с бесперспективной светской карьерой.
Отец Евгений задумчиво выслушал раба Божьего Льва и молвил:
-- Значит, баламутит все Санька?
-- Да, батюшка,--кивнул Лева.--Он говорит, что дальнейшая земная история человечества бессмысленна и оттого ожидает ее скорый конец.
-- Ишь ты! -- усмехнулся кому отец, а кому брат поп Тезкин. -- Дурак, а гордыни вон сколько. Уж будь на то моя воля, наложил бы я на него епитимью за эти толки.
-- Так вы полагаете, батюшка, ничего не будет?
-- На все воля Божья, -- ответил священник уклончиво, -- а истинному христианину должно не скорбеть, но радоваться и всегда быть готовым к Страшному суду. Ты же, Лева, коли смущена чем-то твоя душа. помог бы мне лучше с ремонтом.
-- Хорошо, отец Евгений! -- обрадовался Голдовский, резонно рассудив, что, раз просят его помочь, значит, может быть, все еще и обойдется, а богоугодное сие дело ему в любом случае зачтется.
Но покоя в его душе не прибавилось. Леве все казалось в ту весну-не таким, как обычно. Мрачные предчувствия и дурные сны терзали его. он Ооялся подходить к балкону и смотреть вниз, и не было рядом того единственного человека, кто бы мог его успокоить. Ни молитвы, ни чтение писания, ни Великий пост, соблюдаемый им со всей строгостью, -- ничто не приносило мира его душе. Напротив, еще острее Лева чувствовал свое ничтожество и слабость перед высшей силой. Он смутно догадывался, что в его смущении и страхе был тоже некий замысел и он должен был через это пройти, но никто на свете не заставил бы его раньше времени возжелать закончить свой земной путь.
-',3
В середине августа все было оформлено. Тезкин жил уже только мыслями об отъезде, но за несколько дней до назначенного числа ему позвонил ранним утром Лева и, тяжело дыша, спросил, тщетно пытаясь изобразить в голосе насмешливость:
-- Ну что, слышал?
-- Чего еще?
-- Спишь, что ли? Включи немедленно радио. У меня под окнами танки идут.
-- Какие еще танки? -- буркнул Тезкин, но радио включил. Голдовский перезвонил через полчаса.
-- Что скажешь, брат?
-- Занятно, -- ответил философ, -- даже очень занятно. Хотя такие дела лучше начинать не в понедельник, а в воскресенье.
-- Тебе занятно,--вскипел глава агентства,--ты через три дня уезжаешь, да еще, глядишь, получишь там под шумок статус беженца, а для меня это конец всему. Я вообще не уверен, что сейчас за мной не придут.
-- Ну да. конечно, за тобой в первую очередь. А что. действительно ты видел танки?
Голдовский поднес трубку к раскрытому окну: было слышно, как гудят моторы.
-- Горючего у них, говорят, нет, хлеб убирать нечем,-- проворчал Тезкин. -- Ладно, я к тебе сейчас приеду.
Выйдя на улицу, Саня снова ощутил давно угасшее любопытство к городу и уличной толпе. Он с жадностью вглядывался в хмурые и сосредоточенные лица людей, в выстроившуюся за водкой очередь и торгующих на лотках продавцов книг. Все было как обычно, ничто еще не успело измениться. и если бы еще вчера кто-нибудь сказал, что подобное случится, он не поверил бы. Однако все было: танки, солдаты и снова готовые надеть на себя ярмо люди.
Он ехал на троллейбусе по Калининскому проспекту, в салоне, несмотря на многолюдие, было тихо, и только когда машина поравнялась с рекою и показался рыдван на Краснопресненской набережной, возле которого стоял одинокий танк и какие-то люди сбились в кучку и размахивали руками, один из пассажиров зло произнес:
-- Доигрался, сукин сын!
Никто не поддержал и не опроверг его, все были погружены в себя -народ безмолвствовал.
В офисе у Голдовского тоже было тихо. Лева сидел в кабинете один, тупо глядел на молчащий телефон и смотрелся постаревшим. Перед ним стояла початая бутылка водки в экспортном исполнении и два стакана.
-- Даже если меня не тронут,-- сказал он задумчиво, наливая Тез-кину, -- то на всей моей работе можно ставить крест. Никто сюда не приедет, а все, у кого есть голова на плечах, либо сбегут, либо снова уйдут в подполье.
-- И не прогадают, -- заметил Саня.
-- Ты думаешь?
-- Уверен. Я сам там давно сижу и тебе советую. Переселишься ко мне, купишь себе порося, назовешь его Борькой и будешь в ус себе не дуть.
-- Почему Борькой? -- спросил захмелевший Голдовский.
-- А в России всех боровов так зовут.
Весь день друзья пили, опустошая содержимое фирменного бара, смотрели телевизор, пресс-конференцию и влезшего на танк Бориса, ловили голоса. Мало-помалу случившееся отошло назад, они расчувствовались, как это вообще свойственно русским людям в минуту опасности, ударились в воспоминания и рассуждения, точно им снова исполнилось по семнадцать лет и все было впереди. Лева откопал где-то запись "Отеля Калифорния" и предлагал срочно ехать на Автозаводский сквер, но, покуда они прособирались, метро закрылось, и во втором часу ночи любомудры очутились на Кутузовском проспекте. Обнявшись, они запели "Широка страна моя родная". Редкие прохожие от них шарахались, иные смотрели с ненавистью, другие с осуждением -- как можно в такой судьбоносный час? -- но им не было до того дела.
Поход их завершился ранним утром на Манежной площади, где они допивали бутылку водки с танкистами из Кантемировской дивизии.
-- Последний раз гуляем, ребята, -- всхлипывал Лева, и танкисты, как могли, его утешали.
-- Ниче, мужик, дальше Сибири не сошлют.
Впрочем, насчет последнего раза и уж тем более Сибири -- это было, конечно, преувеличением. Назавтра выяснилось, что таких гулящих, как они, целый город. Тезкин с Голдовским весь день бродили по перекрытым услужливой московской властью улицам и площадям, слушали митинговые речи у Моссовета и у рыдвана, где собрались все отцы демократии и потрясали кулаками, и все больше им казалось, что они присутствуют на грандиозной тусовке с давно уже и хорошо кем-то продуманным сценарием.
Народ беспорядочно двигался, периодически возникали слухи, что вот-вот нагрянут штурмовики, веселые девицы в тесных брючках и мини-юбках сидели на броне брошенного танка, на Манежной шло братание и перебранка с солдатами, мелькнул отец Глеб и иже с ним молодые демохристиане, тащили металлические щиты на Краснопресненской веселые юнцы с румяными лицами, и тут же работали магазины и стояли очереди, за дефицитным товаром. Все это напоминало первомайскую демонстрацию, народное гулянье, но только не путч и не решающее сражение за судьбу демократии.
Тезкин брюзжал и плевался, но доставалось от него почему-то преимущественно демократам, а особенно Попову с Шеварднадзе.
-- Тише, тише, -- дергал его за рукав Голдовский, -- услышит кто тебя -- голову оторвут.
К вечеру друзья проголодались и вернулись в офис. От дождя, холода и ходьбы они устали, включили в девять часов телевизор и уселись смотреть новости. Шел второй день путча, голос у диктора как-то странно дрожал, и Лева задумчиво произнес:
-- А хрен его знает, брат, устроят напоследок коммуняки твои кровавую баню -- с них станется. Гляди вон -- комендантский час объявили. Саня сидел молчаливый, насупленный.
-- Ну что, -- сказал он вдруг, вставая, -- пойдем? Лева недоуменно поглядел на него:
-- Но ведь ты же еще час назад говорил...
-- Что я говорил?--огрызнулся философ.--А впрочем, все равно потом пожалеем.
-- Брат, -- сказал Голдовский вдохновенно, -- ты помнишь нашу клятву?
-- Боюсь, что единственной наградой нам будет насморк, -- ответил Тезкин.
Дождь на улице сделался еще сильнее. По пустынному проспекту добровольцы перешли на другую сторону Москвы-реки и подошли к рыдвану, где группками стояли люди, числом гораздо меньшим, чем днем, сбившись возле немногих обладателей транзисторов и жадно ловя новости, шепотом передававшиеся от одного к другому.
Какие-то энергичные распорядители пытались организовать толпу в цепи и записывали желающих в отряды. Время от времени на балконе показывались бодрые вожди с красными от бессонницы глазами, обращались к собравшимся с трогательными речами, демонстрируя свое полное единство с народом. Глядя на них, Тезкин вдруг подумал, что все повторяется: все снова делятся на чистых и нечистых, на тех, кто допущен на эти сверкающие этажи, пьет кофий и дает многочисленные интервью, и тех, кто мокнет под дождем. И пройдет не так много времени, как иные из пришедших сюда будут вспоминать эту ночь с недоумением и обидой, как тот приезжий мальчик с фотоаппаратом.
К утру напряжение стало спадать, вожди появлялись все реже. Обкурившись сигаретами, Тезкин с Голдовским отошли к заборчику американского посольства и достали очередную бутылку.
-- Ну что, брат, поучаствовали мы с тобой в истории, -- усмехнулся Голдовский. Голос у него был сиплым, рука немного дрожала, и он плеснул через край.
Саня ничего не ответил, молча выпил, а из дома за забором вышли двое мужиков в серых костюмах. В руках у них были рации, и, переговариваясь между собой, они с презрением разглядывали промокших волонтеров. Все кончилось -пора было расходиться, и Тезкин вдруг почувствовал, что даже водка ему не помогает. Он был совершенно болен, кашлял и не мог согреться, точь-в-точь, как много лет назад в степи.
4
Озноб не прошел и к вечеру. На щеках у Тезкина появился нездоровый румянец, все плыло у него перед глазами, и ко всем последующим событиям -возвращению из Фороса хитроумного гроссмейстера как по нотам разыгранной и все же проигранной партии, аресту бедных умом заговорщиков, разгону сиятельной КПСС и прочим поражавшим воображение обывателя тусовкам -- он отнесся с обычным спокойствием и без того энтузиазма, который охватил наше переживавшее подъем и последний всплеск перестроечной эйфории общество...
Поезд со спальными вагонами и клетушками-купе увозил нашего героя в страну, столько лет подряд преследовавшую его воображение. Тезкин в лихорадочном возбуждении глядел в окно. Пейзаж постепенно менялся. проехали Россию и Белоруссию, началась Польша с ее маленькими чистыми городами, островерхими костелами и кубиками домов -- он глядел на все с недоуменным чувством и словно из сна, а перед глазами вставала совсем иная дорога -степи, редкие разъезды, тайга и реки, и в тезкин-скую душу снова запало недоброе предчувствие.
Полтора суток спустя он вышел в Праге. Здесь ему предстояла пересадка до Мюнхена. В ожидании поезда Саня немного побродил по улицам, но ни красота этого города, ни удивительная свежесть и чистота тротуаров, ни изобилие магазинов -- ничто не поразило его. Он был занят теперь одной лишь мыслью -о Катерине, и сидевший напротив него в мюнхенском поезде добродушный, розовощекий немец, тотчас же распознавший в своем соседе русского, напрасно выспрашивал его о перестройке и о том, почему они, русские, не любят своего Горби.
В Мюнхен приехали к вечеру. Было тепло, повсюду горели огни, вокруг ходили веселые и счастливые люди, кружились женщины, шумела разноязыкая толпа возле вокзала. Все представлялось Сане в нереальном свете, и он даже на мгновение забыл, где находится. Казалось, это лишь греза, бред, а сейчас откроются глаза и снова возникнут окаянные московские улицы. Мюнхен, Мюнхен, чудо-город, где тоже случился знаменитый путч и откуда пошла гулять по всему свету война, похоже, давно позабытая в этой приветливой и уютной стране и кровоточившая до сих пор в необъятной России.
Тезкин шел по широкой зеленой улице и думал о том, что сейчас увидит Козетту, которую не видел пять с половиной лет -- ужасный, тяжкий срок, неведомо как пережитое им испытание. Но сама мысль об их встрече не укладывалась в его голове. Он пытался представить, как сейчас подойдет к ее дому, позвонит в дверь, и она появится на пороге, такая же, как в их последнюю встречу. А о том, что случится после, он думать не хотел. Потом можно будет просто умереть и даже не увлекать за собой целый мир -- пусть он живет, как ему заблагорассудится, столько, сколько ему назначено, но Тезкину -- он это знал теперь наверняка -- с этим миром не по пути. Он случайно родился, случайно прожил свою жизнь, не сделав в ней ничего хорошего и ничего плохого. Он не умер там и тогда, когда должен был умереть, его зачем-то спасли, даже не спросясь, желает он этого или нет. и вся его последующая жизнь была лишь горькой насмешкой. Он хотел теперь только одного: увидеть Катерину, взглянуть в ее глаза и убедиться в том, что она сумеет прожить без него. И тогда он почувствует себя полностью свободным.
Тезкин подошел к двери и немного помедлил, прежде чем позвонить. На миг промелькнуло у него желание отступить и побыть еще одному, но в ту же секунду он почувствовал, как нестерпимо хочется ему, чтобы открылась эта дверь и послышался ее голос. Он протянул руку к звонку и нажал на кнопку. За дверью раздались шаги, и вышла женщина лет пятидесяти в кружевном переднике. В ответ на путаный тезкинский вопрос она ответила, что фрау Катарина здесь не живет.
-- Где она? Где? -- закричал он, и, верно, лицо у него было таким
несчастным в эту минуту, что женщина побежала в глубь Дома и вернулась с девочкой шестнадцати лет -- прелестной белокурой немочкой с пухлыми губами. На прекрасном русском языке она объяснила, что фрау Катарина уехала три месяца назад, а куда -- не сказала. Она хотела еще что-то добавить, но Тезкин, уже ничего не слыша, бегом спустился по лестнице.
Несколько часов он просидел на скамейке в парке, слушая, как веселый оркестр наигрывает бодрые мелодии. К нему подсаживались кудрявые девчушки, прижимались, хохотали и тащили его за собой -- в городе был какой-то праздник, а может быть, праздник здесь был всегда. Тезкина ничто не трогало. Что теперь делать, куда идти дальше, он не знал. Но одну вещь понимал с очевидностью. Вернуться так просто домой он не сможет. Он настолько остро ощутил свою утраченную связь с Козеттой, что не раздумывая отдал бы все для того, чтоб с нею встретиться. И там же, в парке, Саня решил, что, покуда у него достанет сил и денег, он будет ездить по Германии и искать ее, и Бог даст -- в этом он был уверен -- ее встретит.
Не такая уж большая страна Германия, чтобы разминулись в ней двое русских, кому обещали встречу пасхальные звезды над речкой Березайкой.
5
Он искал ее повсюду, на севере и на юге, во Франкфурте, в Дюссельдорфе, на Рейне, в Руре и в Саксонии, ночуя в дешевых гостиницах и кемпингах, передвигаясь на автобусах и поездах, а когда кончились деньги -- автостопом, точь-в-точь, как некогда по Украине. И теперь снова приходилось ему ночевать на улице, в парках и лагерях для беженцев, нелегально подрабатывая мытьем посуды.
Он увидел совсем другую Германию -- мир югославских и азиатских беженцев, насмешки и презрение работодателей, унижение и вражду, столь знакомые ему в родном Отечестве. Воистину, мир был слишком одинаков. Вот только Козетты нигде не было. Он понимал, что она могла уехать куда угодно -- в Австралию, в Канаду, в Аргентину, и давно пора было оставить безумные и тщетные поиски, но Тезкин продолжал еще на что-то надеяться. Иногда ему случалось по целому дню не есть, несколько ночей спать в холоде. Снова донимали его утихшие было лихорадка и озноб, мучил кашель, но он не сдавался, хотя с ужасом понимал, что срок пребывания здесь сокращается, как шагреневая кожа, и через пару недель любой полицейский чиновник выкинет его вон за пределы Германии.
А страна уже готовилась к богатому и сытому Рождеству. Всюду на витринах красовались товары, раздражавшие важды нищих беженцев, к которым зорко присматривалась полиция имужиялх' ненавидела местная шпана. Саня обходил стороной эти сверкаю и поскак этажи Белого дома, улицы, подавленный, угрюмый и потб"1~на боаетатки всякой веры, спрашивая возлюбленную скорее по привычке. Он снова был в Мюнхене, но теперь улицы пронизывал горный ветерок, баварские модницы щеголяли русскими мехами, кроме тех, кто вступал в общество защиты животных. Пиво текло рекою, праздник не прекращался, философ мой был в таком же тупом унынии, как ровно десять лет назад, вычищая полковые сортиры.
Но однажды в голодный и маятный нояьТккйй день его кто-то окликнул на ломаном русском языке: к . -- Хэрр Тьозэкин?
Саня повернул голову и увидел невысокого щуплого немца в очках, лет сорока пяти. Немец приветливо улыбался, и Тезкин несколько секунд тупо на него глядел, даже не пытаясь вспотпггь, где и когда он мог видеть этого человека.
-- Бэрэзайка, -- сказал немец, широко улыбаясь, -- банья. Я бил к вас прошлый Рождество. Мне зовут Фолькер.
-- Хорошо,-- сказал Тезкин бесцветным голосом.
-- Почему ви так грустный? -- спросил Фолькер, приглядываясь к Тезкину. -- Я приглашай вам пить пиво. йа?
-- Иа,-- вздохнул Саня. которому было все равно, не осталось даже сил ничего в себе таить.
-- Вам что-нибудь плохо?
Тезкин кивнул и скупо и безучастно рассказал, что ищет одну женщину.
-- Надо сделать объявление на газета.
-- О. йа,-- согласился Александр, думая, как бы ему побыстрее расстаться с поклонником российских философов и брошенных деревень, но его собеседник, так же беспричинно весело оглядывая Тезкина, заказал еще пива и объявил:
-- Вы не имейт марки.
-- Да, не имейт,-- сказал русский философ зло,-- я не имейт в вашей хваленой стране ничего, нихт.
-- Алекзандер, ви не надо сердитый. Я хочу вас помогать.
-- Я не сержусь, -- ответил Тезкин. вставая. -- Сколько я должен за пиво?
-- Ничего, -- сказал Фолькер серьезно и ничуть не обижаясь. -- В этот раз я ви угощал, в другой ви угощает мне.
-- Боюсь, что ничего не получится,-- пробормотал Саня.-- Простите, я должен идти.
-- Подождите, Алекзандер, -- возразил немец. -- Возьмите ваше место и слышите, что я говорю. Ви нужен отдых. Ви много писал прошлый год?
-- Я не написал ни слова и вряд ли что-нибудь еще напишу.
-- Не говорите это. Ви сейчас трудный позиция в страна, я знаю. Ми тоже бил так позиция после война. Я бил маленький, но я вспомню. Я не имел отец, они убили его на война. Вы имейт отец, Алекзандер?
-- Нет.-- сказал Тезкин хрипло,-- его тоже убили.
-- Я вам понимаю. Я бил очень бедный, я мил стаканы в этот бар, а теперь я имейт деньги, я директор частный гимназиум, и в мой гимна-зиум дети научат русский язык. А какой-нибудь русский убил мой отец. Это странно. Алекзандер?
-- Да,-- согласился Саня,-- в Хорошей до войны было сорок с лишним мужиков, вернулась треть. А зачем вам в вашей гимназии русский. Фолькер?