Страница:
Государство Шри-Ланка, расположенное на острове Цейлон, возникло как самостоятельное политическое образование после деколонизации. В 1948 г. оно получило статус доминиона, в 1972 г. стало республикой с парламентарной основой и многопартийной системой. Борьба ведущих партий и смена правительств сопровождались изменениями в политическом курсе и в основах экономической политики страны. Акцент на преимущественное развитие государственной экономики сменялся предоставлением наибольшего благоприятствования частному предпринимательству, причем именно этот последний курс осуществляется и сейчас. В республике господствует президентская форма правления.
Население острова (около 17 млн. чел.) состоит в основном, на две трети, из сингалов, но существенную долю его на севере составляют выходцы из Южной Индии, тамилы. Сингало-тамильская национально-религиозная вражда сильно осложнила положение на острове в 80-х годах. Остроконфликтная ситуация сделала необходимым официальное вмешательство правительства Индии, которое вместе с правительством Шри-Ланки попыталось погасить бушующие страсти и было вынуждено даже на время ввести в северные районы острова свои войска. Частично это дало результаты, острота конфликта спала. Однако до решения проблемы далеко. Взрывы и террористические акты, вера в действенность которых докатилась до Цейлона, то и дело происходят на острове. И предоставление тамилам частичной автономии, и вмешательство Индии не удовлетворили экстремистов. Именно от их рук, как стало известно в результате расследования, пал премьер Индии Р. Ганди.
Экономически Шри-Ланка принадлежит к числу быстро развивающихся, даже процветающих стран Азии, особенно после отказа в 1977 г. от государственного вмешательства в экономику. Шри-Ланка активно экспортирует чай, каучук, производит достаточное количество риса, принимает немалое количество туристов, привозящих с собой валюту. Энергично наращиваются темпы промышленного развития.
Все эти три страны – Непал, Бутан, Шри-Ланка – входят, как упоминалось, в Ассоциацию регионального сотрудничества стран Южной Азии и весьма активно сотрудничают с Индией. Влияние Индии, ее мощи, ее культуры и религии, ее этнических корней, ощутимо в каждой из них. Столь же ощутима помощь Индии, как и играет свою роль ее вмешательство в случае необходимости.
Южная Азия и проблемы политической культуры
Глава 8
Современный Китай: просчеты и достижения
Современный Китай: проблемы развития
Население острова (около 17 млн. чел.) состоит в основном, на две трети, из сингалов, но существенную долю его на севере составляют выходцы из Южной Индии, тамилы. Сингало-тамильская национально-религиозная вражда сильно осложнила положение на острове в 80-х годах. Остроконфликтная ситуация сделала необходимым официальное вмешательство правительства Индии, которое вместе с правительством Шри-Ланки попыталось погасить бушующие страсти и было вынуждено даже на время ввести в северные районы острова свои войска. Частично это дало результаты, острота конфликта спала. Однако до решения проблемы далеко. Взрывы и террористические акты, вера в действенность которых докатилась до Цейлона, то и дело происходят на острове. И предоставление тамилам частичной автономии, и вмешательство Индии не удовлетворили экстремистов. Именно от их рук, как стало известно в результате расследования, пал премьер Индии Р. Ганди.
Экономически Шри-Ланка принадлежит к числу быстро развивающихся, даже процветающих стран Азии, особенно после отказа в 1977 г. от государственного вмешательства в экономику. Шри-Ланка активно экспортирует чай, каучук, производит достаточное количество риса, принимает немалое количество туристов, привозящих с собой валюту. Энергично наращиваются темпы промышленного развития.
Все эти три страны – Непал, Бутан, Шри-Ланка – входят, как упоминалось, в Ассоциацию регионального сотрудничества стран Южной Азии и весьма активно сотрудничают с Индией. Влияние Индии, ее мощи, ее культуры и религии, ее этнических корней, ощутимо в каждой из них. Столь же ощутима помощь Индии, как и играет свою роль ее вмешательство в случае необходимости.
Южная Азия и проблемы политической культуры
Страны региона, о котором идет речь, различны. Они достаточно очевидно распадаются на две группы – группу индо-буддийскую (Индия, Шри-Ланка, Непал, Бутан) и группу исламскую (Пакистан и Бангладеш). Хотя у обеих групп общие этногенетические и цивилизационные корни (пусть не совсем общие, ибо исламизация принесла кое-что свое там, где она одержала верх, т. е. в Пакистане и Бангладеш), разница между упомянутыми группами стран бросается в глаза. Индо-буддийская группа демонстрирует завидную политическую стабильность. Там, где с помощью англичан была взята за основу вестминстерская модель парламентарной демократии (Индия и Шри-Ланка), правительства приходят на смену друг другу в цивилизованном порядке, в результате свободных многопартийных выборов. И пусть эти выборы не вполне адекватны европейским, главная их идея реализуется достаточно убедительно. В малых странах (Непал, Бутан), ще цивилизационный уровень ниже, а парламентарная демократия пока еще развита недостаточно, тогда как позиции монархов весомы, ситуация несколько иная, но тоже отличается стабильностью. Зато в группе исламских стран политическая нестабильность является фактически нормой.
Почему так? Ведь в конечном счете и пакистанцы, и тем более бенгальцы Бангладеша – это те же индийцы, разве что исламизированные за последние несколько столетий. Однако, если рассмотреть указанную странность на фоне всех остальных, в основном уже охарактеризованных выше исламских республик, нельзя не обратить внимание на то, что в подавляющем большинстве случаев нормой здесь является именно политическая нестабильность. Монархии – Марокко, Иордания, страны Аравии – напротив, демонстрируют собой стабильность. Создается впечатление, что республиканский строй исламским странам как бы противопоказан. Существует некая четко фиксируемая историей несовместимость ислама и республиканской демократии. Не то чтобы исламские страны и народы были в принципе против республики. Но коль скоро есть республика – есть и перевороты. Это, конечно, не означает, что переворотов не бывает и не бывало в прошлом в монархиях. Бывали, и не раз. Ими насыщена история практически любой исламской страны в прошлом. Тем не менее факт остается фактом: современная история мира ислама жестко фиксирует политическую нестабильность именно в республиках. Монархии по сравнению с ними стабильны.
Этот факт заслуживает особого внимания в нашем случае, когда речь идет о сопоставлении исламских и неисламских политических структур в рамках одного достаточно гомогенного в цивилизационном плане региона Южной Азии. Условия сопоставления делают анализ достаточно чистым в логическом плане и заставляют прийти к выводу, что политическая культура ислама относится к республиканскому строю как к своего рода нелегитимной или не вполне легитимной системе власти. Или, говоря проще, того, кто пришел к власти, опираясь не на силу (силу в мире ислама всегда уважали, уважают и, видимо, долго еще будут уважать, что и делает в глазах правоверных опирающихся на нее правителей легитимными), а на некую комбинацию чисел, на голоса избирателей, не за что уважать. Поэтому-то голоса и парламентарные демократические нормы не могут служить препятствием тому, кто ощущает за собой какую-то силу, чаще всего военную, – и совершает переворот.
В то же время для политической культуры, воспитанной на иных принципах, в частности религиозно-общинных и религиозно-кастовых на индо-буддийский манер, ситуация выглядит и расценивается совершенно иначе: кто почитается народом и заслуживает почитания, тот и достоин власти, тем более что на социально-политическом верху, в числе правящей элиты обычно оказываются (и баллотируются) прежде всего выходцы из высших каст, из традиционной правящей верхушки. Соответственно традиционная политическая культура здесь оказалась функционально и духовно близкой традициям парламентарной культуры англичан, что и сыграло свою роль в усвоении странами Южной Азии этих чуждых ей западноевропейских традиций. Правда, англичане сумели навязать свои вестминстерские нормы и другим бывшим колониям, например Египту, где парламент на многопартийной основе функционирует давно и устойчиво. Но при всем том парламент в Египте не столь уважаемый политический институт, как в Южной Азии. Поэтому и перевороты в Египте еще в недавнем прошлом были достаточно часты. В этом смысле нет принципиальной разницы между Египтом и Пакистаном, равно и давно знакомыми с демократией по-британски.
Напрашивается еще один вывод, вытекающий из уже сделанного. Современные исламские монархии стабильнее республиканских исламских режимов не потому, что в них нет парламентов, – они могут быть и часто бывают. Монархические режимы сильнее парламентарных потому, что опираются не только и не столько на закон, на по-европейски понимаемое право, источником которого считается и должен быть народ, сколько на волю правящего лица. А это и есть то, о чем уже шла речь: в исламской традиционной структуре уважается сила и ее носитель, будь то марокканский король или иракский диктатор. И хотя силе монарха или диктатора при случае тоже может быть противопоставлена сила рвущегося к власти кандидата в монархи или диктаторы, свергнуть его, как правило, много труднее, чем опирающееся на парламент правительство. Отсюда и результаты.
Почему так? Ведь в конечном счете и пакистанцы, и тем более бенгальцы Бангладеша – это те же индийцы, разве что исламизированные за последние несколько столетий. Однако, если рассмотреть указанную странность на фоне всех остальных, в основном уже охарактеризованных выше исламских республик, нельзя не обратить внимание на то, что в подавляющем большинстве случаев нормой здесь является именно политическая нестабильность. Монархии – Марокко, Иордания, страны Аравии – напротив, демонстрируют собой стабильность. Создается впечатление, что республиканский строй исламским странам как бы противопоказан. Существует некая четко фиксируемая историей несовместимость ислама и республиканской демократии. Не то чтобы исламские страны и народы были в принципе против республики. Но коль скоро есть республика – есть и перевороты. Это, конечно, не означает, что переворотов не бывает и не бывало в прошлом в монархиях. Бывали, и не раз. Ими насыщена история практически любой исламской страны в прошлом. Тем не менее факт остается фактом: современная история мира ислама жестко фиксирует политическую нестабильность именно в республиках. Монархии по сравнению с ними стабильны.
Этот факт заслуживает особого внимания в нашем случае, когда речь идет о сопоставлении исламских и неисламских политических структур в рамках одного достаточно гомогенного в цивилизационном плане региона Южной Азии. Условия сопоставления делают анализ достаточно чистым в логическом плане и заставляют прийти к выводу, что политическая культура ислама относится к республиканскому строю как к своего рода нелегитимной или не вполне легитимной системе власти. Или, говоря проще, того, кто пришел к власти, опираясь не на силу (силу в мире ислама всегда уважали, уважают и, видимо, долго еще будут уважать, что и делает в глазах правоверных опирающихся на нее правителей легитимными), а на некую комбинацию чисел, на голоса избирателей, не за что уважать. Поэтому-то голоса и парламентарные демократические нормы не могут служить препятствием тому, кто ощущает за собой какую-то силу, чаще всего военную, – и совершает переворот.
В то же время для политической культуры, воспитанной на иных принципах, в частности религиозно-общинных и религиозно-кастовых на индо-буддийский манер, ситуация выглядит и расценивается совершенно иначе: кто почитается народом и заслуживает почитания, тот и достоин власти, тем более что на социально-политическом верху, в числе правящей элиты обычно оказываются (и баллотируются) прежде всего выходцы из высших каст, из традиционной правящей верхушки. Соответственно традиционная политическая культура здесь оказалась функционально и духовно близкой традициям парламентарной культуры англичан, что и сыграло свою роль в усвоении странами Южной Азии этих чуждых ей западноевропейских традиций. Правда, англичане сумели навязать свои вестминстерские нормы и другим бывшим колониям, например Египту, где парламент на многопартийной основе функционирует давно и устойчиво. Но при всем том парламент в Египте не столь уважаемый политический институт, как в Южной Азии. Поэтому и перевороты в Египте еще в недавнем прошлом были достаточно часты. В этом смысле нет принципиальной разницы между Египтом и Пакистаном, равно и давно знакомыми с демократией по-британски.
Напрашивается еще один вывод, вытекающий из уже сделанного. Современные исламские монархии стабильнее республиканских исламских режимов не потому, что в них нет парламентов, – они могут быть и часто бывают. Монархические режимы сильнее парламентарных потому, что опираются не только и не столько на закон, на по-европейски понимаемое право, источником которого считается и должен быть народ, сколько на волю правящего лица. А это и есть то, о чем уже шла речь: в исламской традиционной структуре уважается сила и ее носитель, будь то марокканский король или иракский диктатор. И хотя силе монарха или диктатора при случае тоже может быть противопоставлена сила рвущегося к власти кандидата в монархи или диктаторы, свергнуть его, как правило, много труднее, чем опирающееся на парламент правительство. Отсюда и результаты.
Глава 8
Китай, Вьетнам, Северная Корея
Эту группу стран объединяет не только общее для всех них развитие по марксистско-социалистической модели в рамках однопартийной системы при решительном уничтожении рыночно-частнособственнических отношений. Они близки между собой в том плане, что следовали и следуют по упомянутому пути наиболее решительно и неуклонно, даже после того, как этот путь убедительно выявил все свои пороки. Правда, две из этих стран, Китай и Вьетнам, сделали необходимые выводы из неудач и провели ряд радикальных реформ, изменивших путь и направление развития при сохранении пока еще идеологического курса и привычной политической системы с соответствующими ей марксистско-социалистической лексикой и лозунгами. Третья, Корея, не сделала этого, отчего ее развитие все более очевидно заходит в тупик.
Все три страны близки друг к другу. В сравнительно недавнем прошлом, всего несколько веков назад, Вьетнам и Корея были вассальными территориями могущественной китайской империи. У всех трех стран единая цивилизационная база, общие исходные ценности и традиции. Но при всем том у каждой, особенно за последние столетия, – своя история, свой путь. Более подробно об этом историческом пути уже говорилось в предшествующих частях работы. Теперь речь пойдет о сравнительно небольшом отрезке их истории, о последних нескольких десятилетиях, когда каждая из этих стран избрала путь развития, ориентированный на марксистскую модель в ее наиболее жесткой, по ряду параметров карикатурной (особенно в Корее), «оруэлловской» модификации. Сейчас перед всеми тремя стоит сложная проблема, как найти выход из тупика. И каждая страна решает эту проблему по-своему.
Все три страны близки друг к другу. В сравнительно недавнем прошлом, всего несколько веков назад, Вьетнам и Корея были вассальными территориями могущественной китайской империи. У всех трех стран единая цивилизационная база, общие исходные ценности и традиции. Но при всем том у каждой, особенно за последние столетия, – своя история, свой путь. Более подробно об этом историческом пути уже говорилось в предшествующих частях работы. Теперь речь пойдет о сравнительно небольшом отрезке их истории, о последних нескольких десятилетиях, когда каждая из этих стран избрала путь развития, ориентированный на марксистскую модель в ее наиболее жесткой, по ряду параметров карикатурной (особенно в Корее), «оруэлловской» модификации. Сейчас перед всеми тремя стоит сложная проблема, как найти выход из тупика. И каждая страна решает эту проблему по-своему.
Современный Китай: просчеты и достижения
Что касается Китая, то эта страна после первых нескольких лет восстановления ее экономики и проведения необходимых реформ в 50-х годах нашего века (здесь сыграла огромную роль помощь СССР, хотя эта же помощь привела и к внедрению в структуру Китая жесткой сталинской модели со всеми ее органическими противоречиями и пороками) стала ареной рискованных экспериментов Мао Цзэ-дуна. Первым из них вскоре после XX съезда КПСС был так называемый «большой скачок», в ходе которого Мао стремился противопоставить новому курсу КПСС собственную политическую линию. Суть ее сводилась к стремлению опередить время и обогнать Советский Союз в деле строительства новой жизни. Не имея возможности за короткий срок создать в стране развитую экономическую базу, Мао решил пренебречь этим и свести скачок в будущее к реформе человеческих взаимоотношений, к стимулированию трудового энтузиазма в условиях эгалитарного быта, казарменных форм существования и при крайней степени официальной индоктринации.
Результаты не замедлили сказаться. Уже в конце 1958 г. и еще больше в 1959 г. страна стала испытывать голод. Трудовая активность лишенных земли и всякой собственности крестьян снизилась, прежде бережно хранившиеся на год припасы были беззаботно потреблены в рамках народных коммун за совместными трапезами. Производство было в сильной степени дезорганизовано, причем не только в деревне, но и в городе. В ответ на критику эксперимента со стороны ряда партийных лидеров, в частности Пэн Дэ-хуая, Мао обрушился на партию со всей мощью своего ставшего уже харизматическим авторитета. Вначале это не привело к заметным результатам, а взявшая в свои руки руководство страной партия и, в частности, такие ее деятели, как Лю Шао-ци, сумели несколько выправить положение на рубеже 60-х годов. Но конфликт между Мао и противостоявшими его экспериментам партийными лидерами не прекращался и в конечном счете привел к новому грандиозному эксперименту – к «культурной революции», под знаком которой прошло целое десятилетие – последнее десятилетие жизни Мао (1966—1976). Смысл этого социального эксперимента сводился к стремлению Мао посчитаться с помешавшей ему и поставившей под сомнение его действия партией, что и привело к погромам партийных органов, аппарата власти и всей интеллигенции страны отрядами красногвардейцев-хунвэйбинов. Хунвэйбины свято верили в обожествленного ими вождя и преданно исполняли его указания, сводившиеся в конечном счете к главному: «Открыть огонь по штабам!»
Культурная революция дорого обошлась стране и довела экономику КНР до предкризисного состояния. Неудивительно, что после смерти Мао встал вопрос о дальнейшем пути развития. Эксперименты Мао явственно продемонстрировали, что жесткая (сталинская в свое основе) модель социалистического строительства не дает желаемых результатов. Напротив, она оказывается деструктивной. Ее установки выключают созидательную энергию незаинтересованных в плодах своего труда работников и принижают значимость знаний, опыта, высокой творческой квалификации, сконцентрированных в головах образованных слоев населения. Перед преемниками Мао в 1976—1977 гг. во весь рост встала острая жизненная проблема: как выйти из созданного экспериментами тупика, восстановить заинтересованность работника в плодах своего труда и обратить его творческую энергию на благо страны и народа? Выход был найден на путях решительной перестройки всей созданной Мао структуры общественных отношений. Как конкретно это выглядело?
Сегодняшнее более чем миллиардное население страны отчетливо делит свою историю на два различных этапа – до третьего пленума и после него. Третий пленум (декабрь 1978 г.) был той гранью, за которой остались эксперименты Мао, а с ними и вся жесткая сталинская модель существования. Реформы, санкционированные этим пленумом ЦК КПК, положили начало принципиально новым формам бытия и всей системе общественных отношений в огромной стране, измученной десятилетиями непрекращающихся войн, революций и экспериментов. Суть этих реформ до удивления проста, даже банальна: был открыт путь к возвращению заинтересованности труженика в плодах своего труда, для чего были ликвидированы коммуны (китайские колхозы), а земля отдана крестьянам. В стране возникли тысячи, десятки тысяч рынков, коммерция была официально легализована. Что касается города и промышленности, то здесь были сильно ограничены роль государственного плана и централизованного регулирования, созданы возможности для развития кооперативно-коллективного и индивидуального секторов деловой активности и изменена вся система административных связей, финансирования, оптовой продажи и т. п. Директорам государственных предприятий предоставлялись невиданно широкие права и возможности, включая право организации на свой страх и риск дополнительных производств и свободной продажи внеплановой продукции, даже с самостоятельным выходом на внешний рынок, право свободного определения цен на сверхплановую продукцию, право выпуска акций и свободных займов в целях расширения сверхпланового производства и т. д.
Реформы были радикальными и осуществлялись быстро и решительно, для чего первые три года (1979—1981) были объявлены годами реконструкции, а плановые задания на эти годы были сняты либо пересмотрены. Были резко уменьшены ассигнования на военные нужды, а затем заметно сокращена армия, не говоря уже о том, что армейским частям и военной промышленности было вменено в обязанность всемерно содействовать перестройке экономики страны. Были существенно ограничены права и полномочия административных органов, включая и партийные комитеты. Несколько позже было уделено внимание проблемам демократизации жизни общества, необходимым для этого изменениям в системе права, в привычной для однопартийных структур избирательной процедуре.
Результаты реформ сказались столь быстро, что это удивило весь мир. Резко возросло производство продовольствия: к 1984 г. страна вышла на уровень 400 млн. т зерна в год, что вполне достаточно для обеспечения ее гигантского населения необходимым минимумом питания. Активность трудолюбивого китайского крестьянства привела к резкому повышению его благосостояния: за годы после реформы средний жизненный стандарт вырос (если учитывать доход на душу) в два-три раза. И хотя неизбежная в условиях резкого роста рыночного хозяйства инфляция съела часть этого выигрыша, значительная доля его все же осталась и продолжает возрастать. Нечто подобное, хотя и более замедленными темпами, происходит и в китайском городе, где бурное развитие частного и коллективного – приватизированного – секторов хозяйства радикально изменило образ жизни людей, особенно в сфере обслуживания.
Соответственно сильно видоизменился и весь общий стандарт существования. В стране проявились слои зажиточных крестьян и горожан, работающих на рынок. Промышленность в значительной мере тоже обратилась лицом к внутреннему рынку, о чем, в частности, гидетельствует переход автотракторного и автомобильного производства к изготовлению многих сотен тысяч мелких тракторов и грузовичков, приобретаемых в собственность, обеспечивающих механизацию работ на полях и регулярное снабжение городов производимой в деревне продукцией. Ликвидация громоздких и экономически не заинтересованных в плодах своего труда многочисленных посреднических организаций, служб и контор привела к налаживанию прямых связей между заинтересованными сторонами на рыночной и договорной основе. Изменился и общий стандарт поведения людей: отбросив скованные доктриной принципы жизни, они стали свободнее, у них появились личные вкусы, предпочтения, что повело к изменениям в одежде (куда делась униформа времен Мао?), поведении, образе мышления, в стремлении к основам гражданского общества и правового государства.
Конечно, на пути реформ были и препятствия. Сопротивлялся привыкший к власти партийный аппарат. Давали о себе знать негативные явления, вызванные к жизни рыночным хозяйством (злоупотребления властью, коррупция, контрабанда, инфляция, социальная напряженность во взаимоотношениях между бедными и процветающими, особенно в деревне, и т. п.). Однако на фоне несомненных успехов и неслыханных темпов экономического роста, до 12—18% в год, а то и выше, все эти негативные явления оставались лишь досадными издержками развития, что и признавалось официально на очередных партийных съездах или сессиях китайского парламента. Съезды и сессии полностью и безоговорочно поддерживали взятый Дэн Сяо-пином и во многом успешно осуществленный благодаря его руководству курс на реформу. Идеологически этот курс был обоснован официальным признанием того несомненного факта, что Китай являет собой отсталую развивающуюся страну и что говорить о серьезном строительстве социализма в таком обществе еще рано. Пока Китай находится на начальном этапе строительства социализма, причем социализма китайского типа. Считалось, что именно этому соответствует избранная страной теперь модель развития со значительным включением элементов рыночного хозяйства и даже частнопредпринимательской деятельности, не говоря уже о весьма существенной роли приватизированного сектора, работающего прежде всего на свободный рынок, функционирующий на конкурентной основе.
К концу 80-х годов реформы в Китае привели страну к примечательным достижениям. Эти достижения измеряются не столько миллионами тонн или штук той или иной продукции, сколько принципиально новым образом жизни людей, их раскованностью и устремленностью вперед, желанием приложить свои усилия ради общей и зримой для всех пользы, ради укрепления быстро развивающейся экономики Китая, ради будущего страны, наконец-то освободившейся от дурмана тотальной индокринации и уверенно идущей к лучшему. Все это проявилось и в уровне жизни людей, и в их внутренней уверенности в себе, и в их отношении к труду. При этом то лучшее, что вышло в Китае на передний план, во многом опиралось на оживившиеся традиции, включая тысячелетиями воспитанную культуру труда – труда заинтересованного, оплаченного, приносящего пользу себе и другим, в конечном счете всем. Сыграли свою роль и привычное, воспитанное конфуцианством отношение к жизни, стремление к достижению социальной гармонии и зависимость этого от собственных усилий, от постоянного движения вперед и самоусовершенствования человека.
Успехи Китая в десятилетие реформ были обусловлены многими причинами. Не исчезли, не были уничтожены экспериментами Маонавыки людей к производительному труду, хотя для этого Мао приложил немало усилий. Сказались века и тысячелетия традиции, что проявилось и в том, как отнесся крестьянин к возвращенвой ему земле. Сыграло свою роль сохранившееся в 900-миллионном крестьянстве отношение к труду. Даже безжалостный разгром противников Мао из штабов, т. е. китайской административной бюрократии, сыграл, как это ни парадоксально, позитивную роль: было резко ослаблено сопротивление реформам, так что Дэн Сяо-пину оказалось сравнительно несложно одолеть сопротивление мощного, но напуганного и измордованного хунвэйбинами отряда китайской партийной и административной бюрократии.
Словом, осуществленная в Китае перестройка экономики оказалась не просто удачным экспериментом. Она стала спасением для Китая, чья судьба в XX в. была крайне драматичной. Однако взятые страной на рубеже 70 – 80-х годов быстрые темпы реформы неожиданно привели ее руководство к проблемам, с которыми справиться оказалось не так-то легко. Но это были проблемы уже не столько экономического, сколько социально-политического и, как следствие, идеологического характера, и в попытке их решения руководство страны начало на рубеже 80 – 90-х годов буксовать, даже пятиться назад. В чем же причины, суть дела?
Результаты не замедлили сказаться. Уже в конце 1958 г. и еще больше в 1959 г. страна стала испытывать голод. Трудовая активность лишенных земли и всякой собственности крестьян снизилась, прежде бережно хранившиеся на год припасы были беззаботно потреблены в рамках народных коммун за совместными трапезами. Производство было в сильной степени дезорганизовано, причем не только в деревне, но и в городе. В ответ на критику эксперимента со стороны ряда партийных лидеров, в частности Пэн Дэ-хуая, Мао обрушился на партию со всей мощью своего ставшего уже харизматическим авторитета. Вначале это не привело к заметным результатам, а взявшая в свои руки руководство страной партия и, в частности, такие ее деятели, как Лю Шао-ци, сумели несколько выправить положение на рубеже 60-х годов. Но конфликт между Мао и противостоявшими его экспериментам партийными лидерами не прекращался и в конечном счете привел к новому грандиозному эксперименту – к «культурной революции», под знаком которой прошло целое десятилетие – последнее десятилетие жизни Мао (1966—1976). Смысл этого социального эксперимента сводился к стремлению Мао посчитаться с помешавшей ему и поставившей под сомнение его действия партией, что и привело к погромам партийных органов, аппарата власти и всей интеллигенции страны отрядами красногвардейцев-хунвэйбинов. Хунвэйбины свято верили в обожествленного ими вождя и преданно исполняли его указания, сводившиеся в конечном счете к главному: «Открыть огонь по штабам!»
Культурная революция дорого обошлась стране и довела экономику КНР до предкризисного состояния. Неудивительно, что после смерти Мао встал вопрос о дальнейшем пути развития. Эксперименты Мао явственно продемонстрировали, что жесткая (сталинская в свое основе) модель социалистического строительства не дает желаемых результатов. Напротив, она оказывается деструктивной. Ее установки выключают созидательную энергию незаинтересованных в плодах своего труда работников и принижают значимость знаний, опыта, высокой творческой квалификации, сконцентрированных в головах образованных слоев населения. Перед преемниками Мао в 1976—1977 гг. во весь рост встала острая жизненная проблема: как выйти из созданного экспериментами тупика, восстановить заинтересованность работника в плодах своего труда и обратить его творческую энергию на благо страны и народа? Выход был найден на путях решительной перестройки всей созданной Мао структуры общественных отношений. Как конкретно это выглядело?
Сегодняшнее более чем миллиардное население страны отчетливо делит свою историю на два различных этапа – до третьего пленума и после него. Третий пленум (декабрь 1978 г.) был той гранью, за которой остались эксперименты Мао, а с ними и вся жесткая сталинская модель существования. Реформы, санкционированные этим пленумом ЦК КПК, положили начало принципиально новым формам бытия и всей системе общественных отношений в огромной стране, измученной десятилетиями непрекращающихся войн, революций и экспериментов. Суть этих реформ до удивления проста, даже банальна: был открыт путь к возвращению заинтересованности труженика в плодах своего труда, для чего были ликвидированы коммуны (китайские колхозы), а земля отдана крестьянам. В стране возникли тысячи, десятки тысяч рынков, коммерция была официально легализована. Что касается города и промышленности, то здесь были сильно ограничены роль государственного плана и централизованного регулирования, созданы возможности для развития кооперативно-коллективного и индивидуального секторов деловой активности и изменена вся система административных связей, финансирования, оптовой продажи и т. п. Директорам государственных предприятий предоставлялись невиданно широкие права и возможности, включая право организации на свой страх и риск дополнительных производств и свободной продажи внеплановой продукции, даже с самостоятельным выходом на внешний рынок, право свободного определения цен на сверхплановую продукцию, право выпуска акций и свободных займов в целях расширения сверхпланового производства и т. д.
Реформы были радикальными и осуществлялись быстро и решительно, для чего первые три года (1979—1981) были объявлены годами реконструкции, а плановые задания на эти годы были сняты либо пересмотрены. Были резко уменьшены ассигнования на военные нужды, а затем заметно сокращена армия, не говоря уже о том, что армейским частям и военной промышленности было вменено в обязанность всемерно содействовать перестройке экономики страны. Были существенно ограничены права и полномочия административных органов, включая и партийные комитеты. Несколько позже было уделено внимание проблемам демократизации жизни общества, необходимым для этого изменениям в системе права, в привычной для однопартийных структур избирательной процедуре.
Результаты реформ сказались столь быстро, что это удивило весь мир. Резко возросло производство продовольствия: к 1984 г. страна вышла на уровень 400 млн. т зерна в год, что вполне достаточно для обеспечения ее гигантского населения необходимым минимумом питания. Активность трудолюбивого китайского крестьянства привела к резкому повышению его благосостояния: за годы после реформы средний жизненный стандарт вырос (если учитывать доход на душу) в два-три раза. И хотя неизбежная в условиях резкого роста рыночного хозяйства инфляция съела часть этого выигрыша, значительная доля его все же осталась и продолжает возрастать. Нечто подобное, хотя и более замедленными темпами, происходит и в китайском городе, где бурное развитие частного и коллективного – приватизированного – секторов хозяйства радикально изменило образ жизни людей, особенно в сфере обслуживания.
Соответственно сильно видоизменился и весь общий стандарт существования. В стране проявились слои зажиточных крестьян и горожан, работающих на рынок. Промышленность в значительной мере тоже обратилась лицом к внутреннему рынку, о чем, в частности, гидетельствует переход автотракторного и автомобильного производства к изготовлению многих сотен тысяч мелких тракторов и грузовичков, приобретаемых в собственность, обеспечивающих механизацию работ на полях и регулярное снабжение городов производимой в деревне продукцией. Ликвидация громоздких и экономически не заинтересованных в плодах своего труда многочисленных посреднических организаций, служб и контор привела к налаживанию прямых связей между заинтересованными сторонами на рыночной и договорной основе. Изменился и общий стандарт поведения людей: отбросив скованные доктриной принципы жизни, они стали свободнее, у них появились личные вкусы, предпочтения, что повело к изменениям в одежде (куда делась униформа времен Мао?), поведении, образе мышления, в стремлении к основам гражданского общества и правового государства.
Конечно, на пути реформ были и препятствия. Сопротивлялся привыкший к власти партийный аппарат. Давали о себе знать негативные явления, вызванные к жизни рыночным хозяйством (злоупотребления властью, коррупция, контрабанда, инфляция, социальная напряженность во взаимоотношениях между бедными и процветающими, особенно в деревне, и т. п.). Однако на фоне несомненных успехов и неслыханных темпов экономического роста, до 12—18% в год, а то и выше, все эти негативные явления оставались лишь досадными издержками развития, что и признавалось официально на очередных партийных съездах или сессиях китайского парламента. Съезды и сессии полностью и безоговорочно поддерживали взятый Дэн Сяо-пином и во многом успешно осуществленный благодаря его руководству курс на реформу. Идеологически этот курс был обоснован официальным признанием того несомненного факта, что Китай являет собой отсталую развивающуюся страну и что говорить о серьезном строительстве социализма в таком обществе еще рано. Пока Китай находится на начальном этапе строительства социализма, причем социализма китайского типа. Считалось, что именно этому соответствует избранная страной теперь модель развития со значительным включением элементов рыночного хозяйства и даже частнопредпринимательской деятельности, не говоря уже о весьма существенной роли приватизированного сектора, работающего прежде всего на свободный рынок, функционирующий на конкурентной основе.
К концу 80-х годов реформы в Китае привели страну к примечательным достижениям. Эти достижения измеряются не столько миллионами тонн или штук той или иной продукции, сколько принципиально новым образом жизни людей, их раскованностью и устремленностью вперед, желанием приложить свои усилия ради общей и зримой для всех пользы, ради укрепления быстро развивающейся экономики Китая, ради будущего страны, наконец-то освободившейся от дурмана тотальной индокринации и уверенно идущей к лучшему. Все это проявилось и в уровне жизни людей, и в их внутренней уверенности в себе, и в их отношении к труду. При этом то лучшее, что вышло в Китае на передний план, во многом опиралось на оживившиеся традиции, включая тысячелетиями воспитанную культуру труда – труда заинтересованного, оплаченного, приносящего пользу себе и другим, в конечном счете всем. Сыграли свою роль и привычное, воспитанное конфуцианством отношение к жизни, стремление к достижению социальной гармонии и зависимость этого от собственных усилий, от постоянного движения вперед и самоусовершенствования человека.
Успехи Китая в десятилетие реформ были обусловлены многими причинами. Не исчезли, не были уничтожены экспериментами Маонавыки людей к производительному труду, хотя для этого Мао приложил немало усилий. Сказались века и тысячелетия традиции, что проявилось и в том, как отнесся крестьянин к возвращенвой ему земле. Сыграло свою роль сохранившееся в 900-миллионном крестьянстве отношение к труду. Даже безжалостный разгром противников Мао из штабов, т. е. китайской административной бюрократии, сыграл, как это ни парадоксально, позитивную роль: было резко ослаблено сопротивление реформам, так что Дэн Сяо-пину оказалось сравнительно несложно одолеть сопротивление мощного, но напуганного и измордованного хунвэйбинами отряда китайской партийной и административной бюрократии.
Словом, осуществленная в Китае перестройка экономики оказалась не просто удачным экспериментом. Она стала спасением для Китая, чья судьба в XX в. была крайне драматичной. Однако взятые страной на рубеже 70 – 80-х годов быстрые темпы реформы неожиданно привели ее руководство к проблемам, с которыми справиться оказалось не так-то легко. Но это были проблемы уже не столько экономического, сколько социально-политического и, как следствие, идеологического характера, и в попытке их решения руководство страны начало на рубеже 80 – 90-х годов буксовать, даже пятиться назад. В чем же причины, суть дела?
Современный Китай: проблемы развития
Убедившись в том, что экономические принципы марксистского социализма с его отрицанием частной собственности и лишением людей заинтересованности в труде ведут к тупику, – а это наглядно и неоспоримо проявилось в ходе гигантских социальных экспериментов Мао, начиная с большого скачка 1958 г., – руководство страны буквально вынуждено было предпринять радикальные реформы с тем, чтобы возродить интерес людей к труду, к его результатам. В этом и была суть реформ, наделивших крестьян собственными участками земли и предоставивших возможность каждому завести собственное дело или принять участие в работе приватизированного предприятия, основанного на так называемой коллективной собственности и получившего права юридического лица.
Реформа быстро дала необходимый эффект, особенно в деревне. Но реализация ее означала крах маоистского, а по большому счету – марксистско-социалистического режима в Китае. Практически Китай достаточно быстрыми темпами возвращался к тем отношениям, которые в нем господствовали до Мао. Структура такого рода уже не раз характеризовалась в предшествующих главах применительно к разным странам и даже в разное время (XIX и XX вв.). Это была переходная структура, которая хранила в себе мощный пласт традиционных форм хозяйства, основанных на привычной восточнодеспотической командно-административной системе отношений с существенной ролью государственного сектора в экономике, и которая в то же время была уже хорошо знакома с рыночно-частнособственническим хозяйством. Возникла она в Китае еще в конце XIX в. и благополучно просуществовала, пережив ряд модификаций, до середины XX в., когда и начала гнуться и ломаться под нажимом экспериментов Мао, целью которых было изжить в этой структуре ее рыночно-частнособственнический пласт, оставив лишь модернизованный в сталинском духе традиционный восточно-деспотический. Крах маоистских экспериментов и всей сталинской модели в ее китайскомаоистской интерпретации как раз и означал возврат к смешанной домаоистской структуре, еще хорошо знакомой массе переживших маоизм китайских тружеников. Возврат, собственно, и обеспечил тот экономический эффект, которому не устают удивляться наблюдатели со стороны: измученный десятилетиями бесплодного труда на обезличенных огосударствленных предприятиях в городе и деревне китайский труженик с охотой взялся за производительный труд на себя. Но у импульса, о котором идет речь, были свои естественные пределы действия, причем очень скоро стало ясно, что пределы уже достигнуты.
Речь о том, что при смешанной экономике с преобладающими еще государственным сектором и командно-административной системой нет условий для подлинного расцвета рынка. И отнюдь не только потому, что в Китае нет демократических свобод.
Такого рода свобод долгие десятилетия не было и на Тайване, они вообще не свойственны традиционной китайской культуре. На Тайване после 1949 г. была достаточно деспотическая власть, по сути та же традиционная командно-административная система. Но коренным отличием ее от пекинской было то, что эта власть – наподобие, скажем, современной турецкой – изначально ориентировалась на еврокапиталистическую модель и потому активно поддерживала процесс становления частного капитала, собственности, предпринимательства. Пекинские власти в ходе реформ после Мао не могли себе позволить Открыто взять курс на капитализм, даже если бы захотели. С 1989 г. они отчетливо видели не внушающий оптимизма пример СССР, вступившего на путь структурной перестройки и быстрыми темпами обретавшего состояние нестабильности. Впрочем они и до этого вполне адекватно ощущали, что любое послабление в сфере социально-политической и идеологической, любая уступка требующим демократических реформ студентам и интеллигентам означали бы не просто дестабилизацию жесткой коммунистической структуры, но и быстрый развал страны. Не забывали они и об ответственности, которую каждый из причастных к власти после этого должен был бы нести.
Реформа быстро дала необходимый эффект, особенно в деревне. Но реализация ее означала крах маоистского, а по большому счету – марксистско-социалистического режима в Китае. Практически Китай достаточно быстрыми темпами возвращался к тем отношениям, которые в нем господствовали до Мао. Структура такого рода уже не раз характеризовалась в предшествующих главах применительно к разным странам и даже в разное время (XIX и XX вв.). Это была переходная структура, которая хранила в себе мощный пласт традиционных форм хозяйства, основанных на привычной восточнодеспотической командно-административной системе отношений с существенной ролью государственного сектора в экономике, и которая в то же время была уже хорошо знакома с рыночно-частнособственническим хозяйством. Возникла она в Китае еще в конце XIX в. и благополучно просуществовала, пережив ряд модификаций, до середины XX в., когда и начала гнуться и ломаться под нажимом экспериментов Мао, целью которых было изжить в этой структуре ее рыночно-частнособственнический пласт, оставив лишь модернизованный в сталинском духе традиционный восточно-деспотический. Крах маоистских экспериментов и всей сталинской модели в ее китайскомаоистской интерпретации как раз и означал возврат к смешанной домаоистской структуре, еще хорошо знакомой массе переживших маоизм китайских тружеников. Возврат, собственно, и обеспечил тот экономический эффект, которому не устают удивляться наблюдатели со стороны: измученный десятилетиями бесплодного труда на обезличенных огосударствленных предприятиях в городе и деревне китайский труженик с охотой взялся за производительный труд на себя. Но у импульса, о котором идет речь, были свои естественные пределы действия, причем очень скоро стало ясно, что пределы уже достигнуты.
Речь о том, что при смешанной экономике с преобладающими еще государственным сектором и командно-административной системой нет условий для подлинного расцвета рынка. И отнюдь не только потому, что в Китае нет демократических свобод.
Такого рода свобод долгие десятилетия не было и на Тайване, они вообще не свойственны традиционной китайской культуре. На Тайване после 1949 г. была достаточно деспотическая власть, по сути та же традиционная командно-административная система. Но коренным отличием ее от пекинской было то, что эта власть – наподобие, скажем, современной турецкой – изначально ориентировалась на еврокапиталистическую модель и потому активно поддерживала процесс становления частного капитала, собственности, предпринимательства. Пекинские власти в ходе реформ после Мао не могли себе позволить Открыто взять курс на капитализм, даже если бы захотели. С 1989 г. они отчетливо видели не внушающий оптимизма пример СССР, вступившего на путь структурной перестройки и быстрыми темпами обретавшего состояние нестабильности. Впрочем они и до этого вполне адекватно ощущали, что любое послабление в сфере социально-политической и идеологической, любая уступка требующим демократических реформ студентам и интеллигентам означали бы не просто дестабилизацию жесткой коммунистической структуры, но и быстрый развал страны. Не забывали они и об ответственности, которую каждый из причастных к власти после этого должен был бы нести.