Василий Аксенов. Звездный билет (сборник)

   Проголосовали. Большинство было против бороды.
   – Хорошо, сбрею, – сказал я.
   – Может, хочешь что-нибудь сказать, Коля? – спросил Ерофейцев.
   – Да нет уж, чего уж, – сказал я. – Решено, значит, так. Чего уж там…
   Такую я произнес речь. Публика была разочарована.
   – Мы ведь тебя не принуждаем, – сказал Ерофейцев. – Мы не приказываем, тут некоторые неправильно поняли, не осмыслили. Мы тебя знаем, ты хороший специалист и в быту, в общем, устойчив. Мы тебе ведь просто рекомендуем…
   Он разговаривал со мной, как с больным.
   Я встал и сказал:
   – Да ладно уж, чего там. Сказано – сделано. Сбрею. Считайте, что ее уже нет. Была и сплыла.
   На том и закончилось собрание.
   В коридоре я встретил Сергея. Он шел с рулоном чертежей под мышкой. Я прислонился к стене и смотрел, как он идет, высокий, чуть-чуть отяжелевший за эти три года после института, элегантный, как какой-нибудь гид с французской выставки.
   – Ну что, барбудос, плохи твои дела? – спросил он.
   Вот это в нем сохранилось – дружеское, но немного снисходительное отношение старшекурсника к салаге.
   Я подтянулся.
   – Не то чтобы так, начальник, – сказал я. – Не то чтобы очень.
   – Это тебе не кафе «Аэлита», – тепло усмехнулся он.
   – Точно, начальник. Верно подмечено.
   – А жалко? Сознайся, – подмигнул он и дернул меня за бородку.
   – Да нет уж, чего уж, – засмущался я. – Ладно уж, чего там…
   – Хватит-хватит, – засмеялся он. – Завелся. Вечером придешь?
   – Очень даже охотно, – сказал я, – с нашим удовольствием.
   – У нас сейчас совещание. – Он показал глазами на чертежи. – Говорильня минут на сорок – на час…
   – Понятно, начальник, мы это дело понимаем, со всем уважением…
   Он улыбнулся, хлопнул меня чертежами по голове и пошел дальше.
   – Спроси его насчет цемента, мастер, – сказал мне мой тезка Коля Марков, бригадир.
   Сергей обернулся уже в дверях директорского кабинета.
   – А что с цементом? – невинно спросил он.
   – Без ножа ведь режете, гады! – крикнул я с маленькой ноткой истерии.
   За спиной Сергея мелькнуло испуганное лицо директорской секретарши.
   – Завтра подбросим, – сказал Сергей и открыл дверь.
   Я вышел из треста и посмотрел на огромные сопки, нависшие над нашим городом. Из-за одной сопки выглядывал краешек луны, и редкие деревья на вершине были отчетливо видны, каждое деревце в отдельности. Я зашел за угол здания, где не было никого, и стал смотреть, как луна поднимается над сопкой, довольно быстро, надо сказать, и как на сопки и на распадки ложатся резкие темно-синие тени и серебристо-голубые полосы света, и как получается Рокуэлл Кент. Я подумал о том, на сколько сотен километров к северу идет этот потрясающий рельеф и как там мало людей, да и зверей немного, и как на какой-нибудь метеостанции сидят двое и топят печь, два человека, которые никогда не надоедают друг другу.
   За углом здания был топот и шум. Кто-то сговаривался насчет «выпить-закусить», кто-то заводил мотоцикл, смеялись девушки.
   Из-за угла вышла группа девиц, казавшихся очень неуклюжими и бесформенными в тулупах и валенках, и направилась к автобусной остановке. Это были девицы из Шлакоблоков. Они прошли мимо, стрекоча, но одна обернулась и заметила меня.
   Она вздрогнула и остановилась. Представляю, как я выглядел один на фоне белой, освещенной луной стены.
   Она подошла и остановилась в нескольких шагах от меня. Это была та самая Сильвана Пампанини. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга.
   – Ну, чего это вы так стоите? – дрогнувшим голосом спросила она.
   – Значит, из Шлакоблоков? – спросил я, не двигаясь.
   – Переживаете, да? – уже другим тоном, насмешливо спросила она.
   – А звать-то как? – спросил я.
   – Ну, Люся, – сказала она, – но ведь критика была по существу.
   – Законно, – сказал я. – Пошли в кино?
   Она облегченно засмеялась:
   – Сначала побрейтесь, а потом приглашайте. Ой, автобус!
   И побежала прочь, неуклюже переваливаясь в своих больших валенках. Даже нельзя было представить, глядя на нее в этот момент, что у нее фигура Дианы. Высунулась еще раз из-за киоска и посмотрела на Николая Калчанова, от которого на стену падала огромная и уродливая тень.
   Я вышел из-за угла и пошел в сторону фосфатогорского «Бродвея», где светились четыре наши знаменитые неоновые вывески: «Гастроном», «Кино», «Ресторан», «Книги» – предметы нашей всеобщей гордости. Городишко у нас гонористый, из кожи вон лезет, чтобы все было, как у больших. Даже есть такси – семь машин.
   Я прошел мимо кино. Шла картина «Мать Иоанна от ангелов„, которую я уже смотрел два раза, позавчера и вчера. Прошел мимо ресторана, в котором было битком. Из-за шторы виднелась картина Айвазовского „Девятый вал“ в богатой раме, а под ней голова барабанщика, сахалинского корейца Пак Дон Хи. Я остановился посмотреть на него. Он сиял. Я понял, что оркестр играет что-то громкое. Когда они играют что-нибудь громкое и быстрое, например, „Вишневый сад“, Пак сияет, а когда что-нибудь тихое, вроде «Степь да степь кругом“, он сникает – не любит он играть тихое. В этот раз Пак сиял, как луна. Я понял, что ему дали соло. И он сейчас руками и ногами выколачивает свой чудовищный брек, а ребята из нашего треста смотрят на него, раскрыв рты, толкают друг друга локтями и показывают большие пальцы. Нельзя сказать, что джаз в нашем ресторане старомодный, как нельзя сказать, что он моден, как нельзя подвести его ни под какую классификацию. Это совершенно самобытный коллектив. Лихие ребята. Просто диву даешься, когда они с неслыханным нахальством встают один за другим и солируют, а потом как грянут все вместе – хоть стой, хоть падай.
   Насмотревшись на Пака и порадовавшись за него, я пошел дальше. У меня немного болело горло, видно, простудился сегодня на участке, когда лаялся с подсобниками.
   В «Гастрономе» было полно народу. Наш трест штурмовал прилавки, а шахтеры, авторемонтники и геологи стреляли у наших трешки и пятерки. Дело в том, что нам сегодня выдали зарплату, а до других еще очередь не дошла.
   У меня тоже стрельнул пятерку один знакомый парень. Шофер из партии Айрапета.
   – За мной не заржавеет, – сказал он.
   – Как там ваши? – спросил я.
   – Все возятся, да толку мало.
   – Привет Айрапету, – сказал я.
   – Ага.
   Он врезался в толпу, и я полез за ним.
   «Подольше бы вы там чикались!» – подумал я.
   Я люблю Айрапета и желаю ему удачи, но у меня просто нет сил смотреть на него и на Катю, когда они вместе.
   Я взял две бутылки «Чечено-ингушского» и килограмм конфет под аппетитным названием «Зоологические». Засунул все это в карманы куртки и вышел на улицу.
   «Бродвей» наш упирается в сопку, в заросли кустарника, над которыми круто поднимается прозрачный лес – черные стволы, синие тени, серебристо-голубые пятна света. Ветви деревьев переплелись. Все резко, страшновато. Я понимаю, почему графики любят рисовать деревья без листьев. Деревья без листьев – это вернее, чем с листьями.
   А за спиной у меня была обыкновенная добропорядочная улица с четырьмя неоновыми вывесками, похожая на обыкновенную улицу в пригороде Москвы или Ленинграда, и трудно было поверить, что там, за сопкой, город не продолжается, что там уже на тысячи километров к северу нет крупноблочных домов и неоновых вывесок, что там необозримое, предельно выверенное и точное царство, где уж если нечего есть, так нечего есть, где уж если ты один, так один, где уж если тебе конец, так конец. Плохо там быть одному.
   Я постоял немного на грани этих двух царств, повернул налево и подошел к своему дому. Наш дом последний в ряду и всегда будет последним, потому что дальше – сопка. Или первым, если считать отсюда.
   Стаськи дома не было. Я поставил коньяк на стол, поел баклажанной икры и включил радио.
   – В Турции непрерывно растет стоимость жизни, – сказало радио.
   Это я слышал еще утром. Это была первая фраза, которую я услышал сегодня утром, а потом Стаська сказал:
   – Куда эта бородатая сволочь спрятала мои гантели?
   Он почти всегда так «нежно» меня величает, только когда не в духе, говорит «Коля», а если уж разозлится, то – «Николай».
   Не люблю приходить домой, когда Стасика нет. Да, он очень шумный и рубашки носит на две стороны, удлиняет, так сказать, срок годности, а по ночам он жует пряники, запивая водопроводной водой, и чавкает, чавкает так, что я закрываюсь одеялом с головой и тихо, неслышно пою: «Га-а-дина, свинья-я, подавись ты своим пря-я-ником…» Но зато, если бы он сейчас был дома, он отбросил бы книжку и спросил: «Откуда заявилась эта бородатая сволочь?» А я ответил бы: «С комсомольского собрания».
   А когда мы выпьем, я говорю с ним о Кате.
   Я встал и плотно прикрыл скрипучие дверцы шкафа, придвинул еще стул, чтобы не открывались. Не люблю, когда дверцы шкафа открыты, и прямо весь содрогаюсь, когда они вдруг открываются сами по себе с тихим, щемящим сердце скрипом. Появляется странное ощущение: как будто из шкафа может вдруг выглянуть какая-нибудь рожа или просто случится что-нибудь нехорошее.
   Я взял свой проект и расстелил на столе, приколол кнопками. Закурил в отошел немного от стола. Он лежал передо мной, будущий центр Фосфатогорска, стеклянный и стальной, гармоничный и неожиданный. Простите, но когда-то наступает пора, когда ты сам можешь судить о своей работе. Тебе могут говорить разное, умное, и глупое, и середка-наполовинку, но ты уже сам стоишь как столб и молчишь – сам знаешь.
   Конечно, это не мое дело. Я мастер. В конце концов, я кончил всего только строительный институт. Мое дело – наряды, цемент, бетономешалка. Мое дело – сизый нос и щеки стекольного цвета, мое дело – «мастер, скинемся на полбанки», и, значит, туда, внутрь – «давай-давай, не обижу, ребята, фирма платит».
   Мое дело – находить общий язык. Привет, мое дело – это мое дело. Мое дело – стоять как столб у стола, курить, и хвалить себя, и знать, что действительно добился успеха.
   Я размазня, я никогда не показываю своей работы, даже Сергею. Все это потому, что я не хочу лезть вверх. Вот если бы мой проект приняли, а меня бы за это понизили в должности и начались бы всякие мытарства, тогда мне было бы спокойно. Я не могу, органически не могу лезть вверх. Ведь каждый будет смотреть на твою рожу и думать: «Ну, пошел парень, в гору идет!» Только Стаська и знает про эту штуку, больше никто, даже Катя.