Видя, что переговоры комиссаров не поведут ни к чему, Ермолов разрешил управляющему тогда Карабагом князю Мадатову иметь личное свидание с наследником персидского трона, охотившимся в то время на правом берегу Аракса.
Свидание это состоялось у Худоперинского моста. Окруженный блестящей свитой и многочисленной конницей, составленной из первейших фамилий трех мусульманских ханств, явился Мадатов в назначенный день у Худоперинского моста. Богатая одежда всадников, дорогое оружие, драгоценный убор статных карабагских коней в соединении с грозными рядами сорок второго егерского полка, стоявшего под ружьем с распущенными знаменами, представляли поистине внушительную картину. Аббас-Мирза приехал в сопровождении своих сыновей и всего двора. Его приняли с подобающими почестями, и все, что только могли позволить средства, было употреблено Мадатовым для того, чтобы придать этой встрече более наружного блеска, который так легко очаровывает умы персиян. В лагере целый день гремела музыка, устраивались маневры, скачки, разные военные игры, в заключение был сожжен великолепный фейерверк. Персияне, действительно, были так обворожены любезностью князя и пышностью даваемых им празднеств, что долго после того они обозначали 1823 год фразой: “когда был фейерверк князя Малахова”.
Но встреча эта не повела ни к чему. Мадатов тщетно старался утвердить добрые отношения с наследником Персии. На все, что говорил Мадатов, Аббас-Мирза отвечал одно, что он употребит все средства доказать, как велико желание его приобресть расположение к себе императора и угодить Ермолову. Этими неопределенными обещаниями все и ограничилось. “Зная Аббас-Мирзу,– говорит Ермолов,– я никогда и ни одному слову его не поверил”. И Ермолов не ошибался.
Скоро наступило холодное время; пограничные с Персией горы покрылись снегами, и комиссары, ничего не решив, разъехались. Острый вопрос о границах так и оставался открытым.
В начале 1825 года, в марте, переговоры возобновились. В Тифлис приехал некто Фет-Али-хан Тавризский, уполномоченный заключить окончательные условия о размежевании. Ермолов предложил обменяться участками: часть Карабага оставить за персиянами, Гокчинский берег – за Россией. На этот раз переговоры, по-видимому, пошли довольно успешно. Предварительный акт был заключен. Но сговорчивость персидского уполномоченного, как оказалось, имела в основании своем некоторые задние мысли. Дело в том, что Аббас-Мирза уже давно хотел поставить ханом Эриванской провинции одного из своих сыновей, чтобы предоставить ему богатые доходы с этой области. Но сардарь сидел в Эривани крепко и пользовался особенными милостями шаха. Аббас-Мирза рассчитывал добиться своей цели при посредстве кавказского начальства; были происки, чтобы Ермолов, жалуясь шаху на поведение эриванского сардаря, в то же время выхвалял бы перед ним добрые отношения Аббаса-Мирзы и указал бы ему на пользу подчинить все пограничные с Россией области одному начальнику, то есть, конечно, наследному принцу.
Аббас-Мирза хотел сделать Ермолова орудием своих честолюбивых и корыстных замыслов.
Но пока Фет-Али-шах проживал в Тифлисе, дела неожиданно изменились: умер воспитатель Аббаса-Мирзы, старый каймакам, Мирза-Бизрюк, человек необыкновенно умный и ловкий, до последних дней сохранявший огромное влияние на своего воспитанника. Слабохарактерный Аббас-Мирза сделался игралищем партий. Теперь он подпал под влияние могущественного тавризского первосвященника, Муштенда-Мирзы-Мехти, страшного религиозного фанатика: Мехти уверил Аббаса-Мирзу, что малейшая сговорчивость по поводу границ уронит его во мнении народа и что необходимо оружием смирить гордость России, возвратить потерянные Персией области, не исключая самой Грузии, и изгнать русских за хребет Кавказа.
Аббас-Мирза собрал военный совет, на который приглашены были и первосвященник как человек, могущий дать направление – общественному мнению, и евнух, необходимая особа, хранитель тайн дворца и сераля, и беглые русские изменники. Все мнения оказались против мира с Россией. Сурхай казикумыкский ручался головой, что, имея в горах много приверженцев и сильные связи, он легко поднимет весь Дагестан и наводнит лезгинами Грузию. Хвастливый эриванский сардарь, не участвовавший в совете, но имевший много причин опасаться Аббаса-Мирзы, писал униженно, что, если ему позволят, он в течение двух месяцев будет в Тифлисе. Первосвященник торжественно объявлял, что он благословит победоносные знамена Аббаса-Мирзы и сам, с пятнадцатью тысячами мулл, пойдет впереди, указывая путь к славе.
Совет имел на наследного принца решающее влияние. Фет-Али-хан, возвратившийся в Тавриз, был уже принят весьма неблагосклонно, а акт, составленный им, уничтожен. Взамен его Аббас-Мирза предложил русскому правительству свои условия, которые принять было невозможно; он не только не соглашался ни на какой обмен участков, но желал оставить за Персией и карабагские земли, и Гокчу и требовал, сверх того, всего Талышинского ханства вместе с Ленкоранью. А под рукой делались уже усиленные приготовления к войне и собирались войска. Скоро на русских границах появились персидские отряды там, где прежде их никогда не бывало. Даже те пункты, которые занимались русскими караулами на летнее время для прикрытия кочующих татар,– персидским войскам приказано было тотчас занять, как только русские, с приближением осени, уйдут. В то же время дерзость пограничных персидских начальников стала переходить всякие границы. Так, посланный Ермоловым в Талышинское ханство полковник генерального штаба Эксгольм встречен был на границе его персидским чиновником, требовавшим, чтобы он возвратился назад, угрожая в противном случае прибегнуть к силе. На возражение Эксгольма, что он находится на земле, принадлежащей России, чиновник дерзко ответил, что земля принадлежит Персии и что он делает большое снисхождение, позволяя Эксгольму возвратиться.
Ермолов знал все, что происходило в Тавризе. Он писал государю, что Аббас-Мирза не остановится на дипломатических переговорах и будет требования свои поддерживать оружием; он просил усилить кавказские войска одной пехотной дивизией и несколькими казачьими полками, видя в этом единственное средство предупредить войну. Император Александр, судивший о русско-персидских делах по докладам графа Нессельроде, не разделял, однако, опасений Ермолова. Уверенный в миролюбии Персии, он писал к нему из Таганрога, что “должны быть употреблены все меры к сохранению мира, отнюдь не доводя до войны, для нас тем более невыгодной, что войскам довольно было дела и у себя на Кавказе”.
“Я не могу поверить,– писал и Нессельроде Ермолову,– чтобы персияне были так неблагоразумны, чтобы решились на войну, когда мы со всеми в мире”. А между тем персияне не считали даже нужным скрывать свои приготовления. С осени 1825 года начались уже грабежи в пограничных русских землях и волнения между джарскими лезгинами. Персидские агенты рыскали в ханствах и по татарским дистанциям. Не замедлили последовать и пограничные столкновения войск.
В начале ноября 1825 года, Русский караул из небольшого числа татарской конницы, стоявший на берегу озера Гокчи, внезапно был атакован персидскими войсками. Пост отступал, караулка была сожжена персиянами. Ермолов приказал немедленно послать туда роту пехоты с орудием. Появление штыков заставило персиян удалиться, и берег Гокчи снова был занят русским постом. Тогда сардарь предложил начальнику пограничных постов, полковнику Северсамидзе, оставить с обеих сторон только конные караулы. Северсамидзе согласился. Но едва русская рота оставила позицию, как сардарь быстро стянул войска и двинул их для занятия Гокчи, с тем чтобы более не уступать ее русским. Рота поспешно вернулась назад – и предупредила персиян. Два батальона регулярной персидской пехоты с четырьмя орудиями, уже подходившие к озеру, остановились и, не решаясь атаковать роту, отступили.
Трудно предположить, чтобы подобные дела могли происходить без воли Аббаса-Мирзы, тем более, что и сам он в это время, под видом охоты, объезжал границы и даже был в Эривани, не уведомив о том Ермолова, “что, по обычаям персиян, разумелось величайшей грубостью”.
Ермолов сообщил о всех этих происшествиях министру иностранных дел, графу Нессельроде. Он писал, “что одной твердостью можно достигнуть продолжения и прочности мира, но никак не чрезмерным снисхождением, которое вызовет со стороны персиян только новые наглости”.
Между тем русский поверенный при персидском дворе, Мазарович, ездил в Тегеран с письмом Ермолова к шаху. Шах принял его ласково, но объявил безусловно, что возлагает на Аббаса-Мирзу все пограничные дела с Россией и предоставляет ему полную свободу действий. Мазаровичу было объявлено, впрочем, что с ответным письмом и окончательными предложениями будет прислано к Ермолову особое доверенное лицо.
Чиновник этот, действительно, прибыл в Тифлис. Случилось, однако, что в это время Ермолов находился на Линии, куда его вызвали тревоги в Чечне и смерть Лисаневича. Надменный персидский сановник, Мирза-Мамад-Садык, хотел вести переговоры не иначе, как с самим главнокомандующим и просил назначить ему место и время для свидания. Ермолов счел неудобным допустить его за Кавказский хребет и возложил ведение переговоров на генерала Вельяминова. Мирза-Садык отказался от этого и уехал.
При таких обстоятельствах наступило новое царствование.
Император Николай, обозревая сношения России с иностранными державами, обратил особое внимание на дела персидские. Но, под влиянием взглядов министерства, он писал Ермолову, 11 января 1826 года, все о той же необходимости удерживать заключенный с Персией мир, пока сама она явно не нарушит Гюлистанского договора. “Верность данному слову,– говорит император,– и существенные выгоды России того от Меня требуют. Ныне, когда почти все горские народы в явном против нас возмущении, когда дела в Европе, а особенно дела с Турцией заслуживают по важности своей внимательнейшего наблюдения, неблагоразумно было бы помышлять о разрыве с Персией или умножать взаимные неудовольствия”. Чтобы удержать мир, государь решался даже на уступку Персии полуденной части Талышинского ханства.
Ермолов со своей стороны также не стоял бы нисколько за Талышинское ханство: оно не приносило России ни малейших выгод уже потому, что малым числом войск оборонять его было невозможно, а большого числа оно не стоило. Но другие соображения заставляли его быть против такой уступки, она, как это Ермолов хорошо знал по опыту, повлекла бы за собой бесчисленные новые притязания со стороны персиян, уронила бы престиж и влияние России в закавказских мусульманских провинциях, а Аббасу-Мирзе, злейшему врагу России, дала бы не только повод и право кичиться успехами своей политики, но и возможность еще с большей силой и влиянием создавать новые недоразумения. Что такой именно смысл имела бы уступка Талышинского ханства, ясно было из самых обстоятельств переговоров о нем. Давно уже Аббас-Мирза выражал Ермолову желание приобрести его и не один раз предлагал ему значительные суммы денег, но только с тем, чтобы о передаче Персии ханства обнародован был акт, а деньги были бы уплачены по тайному договору. Ермолов, конечно, счел своей обязанностью просто отклонить ведение переговоров об этом, хорошо понимая их цель и значение.
Таким образом, Ермолов стоял в прямом противоречии с намерениями и взглядами высшего правительства. Положение его становилось все затруднительнее. Если при императоре Александре, вполне доверявшем ему, он был стеснен в своих распоряжениях противодействием министерства, то теперь все его действия были уже окончательно парализованы. А между тем обстоятельства слагались так, что и совсем почти отстраняли Ермолова от Фактической роли в делах и вопросах о Персии. Князь Меншиков, генерал-адъютант покойного государя, отправленный в Тегеран с объявлением о восшествии на престол императора Николая, вместе с тем имел и поручение укрепить дружественные отношения к Персии. В самом назначении нового посла Ермолов должен был видеть уже недостаток к себе доверия, а личное свидание их, состоявшееся 7 марта в станице Червленной, куда он прибыл из отряда, действовавшего против чеченцев, несмотря на всю осторожность Меншикова, только укрепило Ермолова в мысли, что политическая карьера его должна скоро окончиться. Хотя Ермолов в своих записках прямо нигде не говорит об этом, но он едва ли не знал, что Меншиков являлся по отношению к нему предшественником Паскевича и Дибича, что император поручил ему расследовать и донести как о военном, так и гражданском управлении Ермолова краем. Меншиков, правда, доносил государю в весьма успокоительном тоне; он писал, что Ермолов “мнит себя оклеветанным”, что он отвергает от себя упрек в отступлении от правил, начертанных ему покойным императором, и приписывает такое заключение или неприязни к нему, или неизвестности в Петербурге местных обстоятельств Кавказского края, что в местах, на пути его лежавших, он, Меншиков, не заметил духа вольнодумства ни в войсках, ни в обывателях, а по доходящим до него сведениям не предполагает его вовсе на Кавказской Линии; что, наконец, никаких оснований для заключения о существовании каких бы то ни было тайных обществ в Кавказском корпусе он не имеет. Правда также, что и Ермолов, со своей стороны, вынес из беседы с Меншиковым самые отрадные впечатления, и впоследствии писал, “что будучи одарен отличным умом, счастливыми способностями и притом довольно хитрый, что в делах с персиянами совсем не мешает, Меншиков успеет исполнить поручение и без уступки ничтожной части Талышинского ханства”. И тем не менее наступившие, вследствие недоверия к Ермолову, его нерешительность, неопределенность направления политики и двойственность распоряжений скоро принесли весьма печальные плоды.
Нужно думать, что персиянам не безызвестно было об изменившемся положении Ермолова, и со стороны их следует ряд прямо вызывающих действий, на которые Ермолов лишен был возможности ответить так, как того требовали обстоятельства. Присутствие в Персии доверенного лица от государя настолько стесняло его действия, что прямо мешало делать какие-либо приготовления на случай войны.
Так, с началом 1826 года, персидские войска стали значительно усиливаться в Талышинском ханстве, где стоял всего один русский батальон, а вскоре и сам талышинский хан, Мир-Хассан, бежал из Ленкорани, ограбив по дороге посты, занятые русскими,– обстоятельство уже не допускавшее сомнений насчет близкого открытия военных действий.
Со стороны Эривани, в то же время, сардарь надвинул войска к озеру Гокче, близко к урочищу Мирак. Но едва Вельяминов, за отсутствием Ермолова, ответил на эти вызывающие действия распоряжением занять Мирак двумя ротами пехоты и построить в нем небольшое укрепление,– в Персии поднялась тревога. Сардарь известил немедленно обо всем Аббаса-Мирзу. В Тавризе находился в то время полковник Бартоломей, посланный вперед князем Меншиковым. Аббас-Мирза призвал его и выразил ему удивление, что русские с одной стороны посылают посольство, а с другой войска... Бартоломей должен был ехать назад. Он встретил Меншикова на Араксе, и посол, опасаясь невыгодного влияния этого случая на переговоры и даже прерывания их, почел нужным просить Вельяминова о приостановлении работ в Мираке. Правда, по настоянию Меншикова, послано было приказание и к эриванскому сардарю – отодвинуть войска от озера Гокчи, но это являлось пустой формальностью.
“Я удивляюсь,– сказал по этому поводу сардарь бывшему тогда в Эривани с русской миссией армянину, Ефрему Ковалеву,– что русский посланник с одной стороны просит признать Николая Павловича императором и привез с собой много подарков, а с другой стороны – русские занимают наши границы. Я не послушаю Шах-Заде. Но если русские войска не будут сняты, то из числа вот этих моих прислужников – он указал рукой на раболепно стоявших за ним ханских нукеров – одного сделаю в Тифлисе губернатором, другого комендантом, а третьего полицеймейстером...” И приказание об отводе персидских войск от Гокчи осталось неисполненным.
Аббас-Мирза, после знаменитого военного совета, конечно, мог только втайне одобрить дерзкое поведение сардаря. Опираясь на заведенную им, вопреки воле отца и народа, регулярную армию, он нетерпеливо желал открытия военных действий, надеясь загладить теперь все неудачи прежних персидских войн с Россией. И момент представлялся ему необыкновенно удобным, которого упускать не следовало: события, последовавшие в России за кончиной императора Александра, представлялись ему междоусобной войной двух царственных братьев за престолонаследие. Случилось, что Аббас-Мирза встретил для себя надежного союзника в лице Аллаяр-хана, зятя и первого министра шаха, действовавшего в том же направлении, как и принц, но из своих личных расчетов. Дело в том, что шах стал получать стороной известия о преступных действиях своего министра; и вот, чтобы отвлечь внимание его от этих сравнительно неважных дел и стать человеком еще более нужным, Аллаяр-хан и хлопотал об усложнении пограничных споров с Россией и о войне. В то же время требовали войны с Россией и англичане, угрожая в противном случае лишить Персию почти миллионной субсидии, которую платила ост-индская компания правительству шаха; требовали ее и многочисленные сторонники Англии, все те, которых она считала необходимым закупить,– а это были, конечно, самые влиятельные люди шахского правительства. Положение становилось все напряженнее и напряженнее, и столкновение было уже не далеко.
Меншиков, въехавший в пределы Персии в конце апреля, нашел там уже все признаки начинавшейся войны. Он вез богатые подарки шаху и его приближенным и был уполномочен, сообразуясь с ходом переговоров, предложить Аббасу-Мирзе для его регулярной армии или карабины, оставшиеся от Черноморского войска, или тысячу ружей, или, взамен их, по желанию принца, сукна на обмундирование целого батальона, тысячу тюленевых ранцев, или, наконец, шесть легких шестифунтовых пушек с зарядными ящиками и со всеми к ним принадлежностями. Но эти подарки, прямо направленные к усилению военных средств персиян и уже тем свидетельствовавшие о глубоко мирных намерениях русского правительства, стояли в странном противоречии со всем, что совершалось перед глазами Меншикова в самой Персии.
Первое известие, которое он должен был послать из Тавриза шифрованным, состояло в том, что Аббас-Мирза нашел человека, который за пятьсот тысяч туманов (двадцать тысяч рублей серебром) взялся убить Ермолова и с этой целью уже отправился в русские пределы через Дагестан. Ермолов получил это известие на пути в Тифлис, по усмирении чеченского мятежа. “Я удивлен был сим,– иронично восклицает он,– но не впал в отчаяние, что не нравлюсь такому человеку, каков Аббас-Мирза”.
Меншикова приняли в Тавризе с почестями; по приглашению шаха, он должен был отправиться в Султанию, летнюю шахскую резиденцию. Но по дороге туда его обогнал сам Аббас-Мирза, спешивший предупредить его у шаха. Повсюду на пути он слышал воззвания священных особ к поголовному вооружению против неверных, видел двигавшиеся войска, знал, что перед выездом из Тавриза Аббас-Мирза дал приказание им быть в совершенной готовности к походу. Сам Меншиков не мог ни о чем предупредить Ермолова – все бумаги, письма и курьеры его были задерживаемы. И тем не менее в Тифлис пробрались из Султании нехорошие вести. Говорили втихомолку, что Меншиков был дурно принят шахом, что шах, на торжественной аудиенции, вместо того чтобы принять из рук Меншикова письмо государя, указал рукой на подушку, куда его и пришлось Меншикову положить. Это было явное неуважение к особе императора, не обещавшее ничего хорошего.
Все это была правда. Меншиков узнал притом, что один из первосвященников, сидя на слоне и сопровождаемый народной толпой, явился перед шахом во всем блеске своего сана и именем Магомета требовал войны, при чем им совершены были какие-то неизвестные русским таинства, после которых, как уверяли, шах уже был не властен отказать требованиям первосвященника. Аббас-Мирза тотчас поскакал в Тавриз. Меншикову приходилось убедиться, что война неизбежна и что он из посла превращается в пленника.
Действительно, уже непосредственно после аудиенции его у шаха, посольский лагерь был оцеплен караулом, и никто не смел выйти из него иначе, как в сопровождении вооруженных солдат. Меншикову же было объявлено, что, по случаю скорого отъезда шаха в Ардебил, ему дадут средства возвратиться в Тифлис, а что дальнейшие переговоры могут происходить в одном из пограничных городов.
Обратно через Тавриз Меншиков проехал благополучно,– но в Эривани был задержан и просидел там почти шесть недель под настоящим арестом. Сардарь, встретив посла с обычным почетом, назначил для пребывания его свою загородную беседку, выстроенную на китайский манер в саду, раскинутом по правому берегу Занги. Но прошло пять дней, а об отправлении посольства в Россию не было и помину; напротив, каждый день придумывались все новые и новые предлоги для задержания посланника. То говорили ему, что русские удержали в заложниках жену талышинского хана,– и пока не освободят ее, посол не будет отпущен из Эривани; то требовали от него уплаты за хлопок, посланный в Россию еще до начала войны; то выдачи драгомана посольства как уроженца Карабага, в то время уже занятого персиянами и потому, по мнению сардаря, уже совершенно вошедшего в состав персидского государства; то, наконец, без лишних слов, предлагали ему купить свободу ценой серебра и подарков.
“Можно бы составить целую книгу,– писал впоследствии Меншиков графу Нессельроде,– если бы я хотел исчислить вашему сиятельству все притеснения, коим мне надлежало противиться и коим изобретательский ум моих тюремщиков давал ежедневно новый вид, с постоянной целью вынудить у меня выдачу денег или вещей”.
Целых пять недель продолжалось тягостное положение, в которое поставлен был посланник. Почти все лица посольской свиты в это время переболели. Меншиков тщетно жаловался Аббасу-Мирзе и Аллаяр-хану; наконец ему удалось уведомить английскую миссию о своем положении, и он просил вмешательства ее в столь явное нарушение международного права.
Английский полномочный министр Макдональд, возмущенный поведением эриванского сардаря, почел необходимым вмешаться в дело. Он немедленно отправился к шаху и настоял на отпуске посланника в Россию. Один из членов английской миссии отправился даже в Эривань, чтобы проследить за точным исполнением шахского приказания. Посланный, однако же, опоздал – Меншиков уже выехал из Эривани.
Есть известие, впрочем, что не так легко было бы добыть свободу русскому послу, если бы не пущена была в ход некоторая интрига. Аллаяр-хану под рукой стали говорить, что его враги ждут только первой неудачи, чтобы погубить его во мнении шаха, что ему следует, пока есть время, пользоваться успехами персидского оружия и торопиться заключить выгодный мир; а для того необходимо, как можно скорее, отправить Меншикова, потому что без этого мир заключен быть не может. Это подействовало, и Аллаяр-хан тотчас послал повеление сардарю отпустить посланника. Сардарь вынужден был повиноваться. Однако же, он сделал все, чтобы затруднить путешествие посла, и даже покушался погубить его. Под тем предлогом, что не смеет дозволить ему проезд мимо персидских войск, он предлагал проводить его до турецкой границы, с тем, что если князь не согласится на это, то ему останется единственная дорога через Казахскую дистанцию, находившуюся тогда в весьма сомнительном положении.
Направляя его на этот путь, сардарь намеревался захватить посланника и всю его свиту, как только они удалятся на день езды от персидской границы, перебить всех и сложить вину на курдов,– народ кочевой, дикий и очень часто производивший разбои, которые унять персидское правительство было не в силах. К счастью, Меншиков был уведомлен о коварных замыслах сардаря. Как ни строго смотрели за ним, он нашел, однако, случай известить обо всем Ермолова через одного армянина, с трудом пробравшегося темной ночью через караульную цепь. Не подавая вида, что знает о намерении сардаря, Меншиков выехал из Эривани на Эчмиадзин, но отсюда он вдруг переменил направление и ближайшей дорогой, через Талынь и Амамлы, поскакал к Большому Караклису. Персияне, сторожившие его в Делижанском ущелье, поздно узнали об этом. Конница их, однако, понеслась в погоню и уже настигала Меншикова, как вдруг показалась русская рота, высланная к нему навстречу из Джалал-Оглынского лагеря.
Посол застал войну в полном разгаре на всех пунктах.
II. ВТОРЖЕНИЕ ПЕРСИЯН
Свидание это состоялось у Худоперинского моста. Окруженный блестящей свитой и многочисленной конницей, составленной из первейших фамилий трех мусульманских ханств, явился Мадатов в назначенный день у Худоперинского моста. Богатая одежда всадников, дорогое оружие, драгоценный убор статных карабагских коней в соединении с грозными рядами сорок второго егерского полка, стоявшего под ружьем с распущенными знаменами, представляли поистине внушительную картину. Аббас-Мирза приехал в сопровождении своих сыновей и всего двора. Его приняли с подобающими почестями, и все, что только могли позволить средства, было употреблено Мадатовым для того, чтобы придать этой встрече более наружного блеска, который так легко очаровывает умы персиян. В лагере целый день гремела музыка, устраивались маневры, скачки, разные военные игры, в заключение был сожжен великолепный фейерверк. Персияне, действительно, были так обворожены любезностью князя и пышностью даваемых им празднеств, что долго после того они обозначали 1823 год фразой: “когда был фейерверк князя Малахова”.
Но встреча эта не повела ни к чему. Мадатов тщетно старался утвердить добрые отношения с наследником Персии. На все, что говорил Мадатов, Аббас-Мирза отвечал одно, что он употребит все средства доказать, как велико желание его приобресть расположение к себе императора и угодить Ермолову. Этими неопределенными обещаниями все и ограничилось. “Зная Аббас-Мирзу,– говорит Ермолов,– я никогда и ни одному слову его не поверил”. И Ермолов не ошибался.
Скоро наступило холодное время; пограничные с Персией горы покрылись снегами, и комиссары, ничего не решив, разъехались. Острый вопрос о границах так и оставался открытым.
В начале 1825 года, в марте, переговоры возобновились. В Тифлис приехал некто Фет-Али-хан Тавризский, уполномоченный заключить окончательные условия о размежевании. Ермолов предложил обменяться участками: часть Карабага оставить за персиянами, Гокчинский берег – за Россией. На этот раз переговоры, по-видимому, пошли довольно успешно. Предварительный акт был заключен. Но сговорчивость персидского уполномоченного, как оказалось, имела в основании своем некоторые задние мысли. Дело в том, что Аббас-Мирза уже давно хотел поставить ханом Эриванской провинции одного из своих сыновей, чтобы предоставить ему богатые доходы с этой области. Но сардарь сидел в Эривани крепко и пользовался особенными милостями шаха. Аббас-Мирза рассчитывал добиться своей цели при посредстве кавказского начальства; были происки, чтобы Ермолов, жалуясь шаху на поведение эриванского сардаря, в то же время выхвалял бы перед ним добрые отношения Аббаса-Мирзы и указал бы ему на пользу подчинить все пограничные с Россией области одному начальнику, то есть, конечно, наследному принцу.
Аббас-Мирза хотел сделать Ермолова орудием своих честолюбивых и корыстных замыслов.
Но пока Фет-Али-шах проживал в Тифлисе, дела неожиданно изменились: умер воспитатель Аббаса-Мирзы, старый каймакам, Мирза-Бизрюк, человек необыкновенно умный и ловкий, до последних дней сохранявший огромное влияние на своего воспитанника. Слабохарактерный Аббас-Мирза сделался игралищем партий. Теперь он подпал под влияние могущественного тавризского первосвященника, Муштенда-Мирзы-Мехти, страшного религиозного фанатика: Мехти уверил Аббаса-Мирзу, что малейшая сговорчивость по поводу границ уронит его во мнении народа и что необходимо оружием смирить гордость России, возвратить потерянные Персией области, не исключая самой Грузии, и изгнать русских за хребет Кавказа.
Аббас-Мирза собрал военный совет, на который приглашены были и первосвященник как человек, могущий дать направление – общественному мнению, и евнух, необходимая особа, хранитель тайн дворца и сераля, и беглые русские изменники. Все мнения оказались против мира с Россией. Сурхай казикумыкский ручался головой, что, имея в горах много приверженцев и сильные связи, он легко поднимет весь Дагестан и наводнит лезгинами Грузию. Хвастливый эриванский сардарь, не участвовавший в совете, но имевший много причин опасаться Аббаса-Мирзы, писал униженно, что, если ему позволят, он в течение двух месяцев будет в Тифлисе. Первосвященник торжественно объявлял, что он благословит победоносные знамена Аббаса-Мирзы и сам, с пятнадцатью тысячами мулл, пойдет впереди, указывая путь к славе.
Совет имел на наследного принца решающее влияние. Фет-Али-хан, возвратившийся в Тавриз, был уже принят весьма неблагосклонно, а акт, составленный им, уничтожен. Взамен его Аббас-Мирза предложил русскому правительству свои условия, которые принять было невозможно; он не только не соглашался ни на какой обмен участков, но желал оставить за Персией и карабагские земли, и Гокчу и требовал, сверх того, всего Талышинского ханства вместе с Ленкоранью. А под рукой делались уже усиленные приготовления к войне и собирались войска. Скоро на русских границах появились персидские отряды там, где прежде их никогда не бывало. Даже те пункты, которые занимались русскими караулами на летнее время для прикрытия кочующих татар,– персидским войскам приказано было тотчас занять, как только русские, с приближением осени, уйдут. В то же время дерзость пограничных персидских начальников стала переходить всякие границы. Так, посланный Ермоловым в Талышинское ханство полковник генерального штаба Эксгольм встречен был на границе его персидским чиновником, требовавшим, чтобы он возвратился назад, угрожая в противном случае прибегнуть к силе. На возражение Эксгольма, что он находится на земле, принадлежащей России, чиновник дерзко ответил, что земля принадлежит Персии и что он делает большое снисхождение, позволяя Эксгольму возвратиться.
Ермолов знал все, что происходило в Тавризе. Он писал государю, что Аббас-Мирза не остановится на дипломатических переговорах и будет требования свои поддерживать оружием; он просил усилить кавказские войска одной пехотной дивизией и несколькими казачьими полками, видя в этом единственное средство предупредить войну. Император Александр, судивший о русско-персидских делах по докладам графа Нессельроде, не разделял, однако, опасений Ермолова. Уверенный в миролюбии Персии, он писал к нему из Таганрога, что “должны быть употреблены все меры к сохранению мира, отнюдь не доводя до войны, для нас тем более невыгодной, что войскам довольно было дела и у себя на Кавказе”.
“Я не могу поверить,– писал и Нессельроде Ермолову,– чтобы персияне были так неблагоразумны, чтобы решились на войну, когда мы со всеми в мире”. А между тем персияне не считали даже нужным скрывать свои приготовления. С осени 1825 года начались уже грабежи в пограничных русских землях и волнения между джарскими лезгинами. Персидские агенты рыскали в ханствах и по татарским дистанциям. Не замедлили последовать и пограничные столкновения войск.
В начале ноября 1825 года, Русский караул из небольшого числа татарской конницы, стоявший на берегу озера Гокчи, внезапно был атакован персидскими войсками. Пост отступал, караулка была сожжена персиянами. Ермолов приказал немедленно послать туда роту пехоты с орудием. Появление штыков заставило персиян удалиться, и берег Гокчи снова был занят русским постом. Тогда сардарь предложил начальнику пограничных постов, полковнику Северсамидзе, оставить с обеих сторон только конные караулы. Северсамидзе согласился. Но едва русская рота оставила позицию, как сардарь быстро стянул войска и двинул их для занятия Гокчи, с тем чтобы более не уступать ее русским. Рота поспешно вернулась назад – и предупредила персиян. Два батальона регулярной персидской пехоты с четырьмя орудиями, уже подходившие к озеру, остановились и, не решаясь атаковать роту, отступили.
Трудно предположить, чтобы подобные дела могли происходить без воли Аббаса-Мирзы, тем более, что и сам он в это время, под видом охоты, объезжал границы и даже был в Эривани, не уведомив о том Ермолова, “что, по обычаям персиян, разумелось величайшей грубостью”.
Ермолов сообщил о всех этих происшествиях министру иностранных дел, графу Нессельроде. Он писал, “что одной твердостью можно достигнуть продолжения и прочности мира, но никак не чрезмерным снисхождением, которое вызовет со стороны персиян только новые наглости”.
Между тем русский поверенный при персидском дворе, Мазарович, ездил в Тегеран с письмом Ермолова к шаху. Шах принял его ласково, но объявил безусловно, что возлагает на Аббаса-Мирзу все пограничные дела с Россией и предоставляет ему полную свободу действий. Мазаровичу было объявлено, впрочем, что с ответным письмом и окончательными предложениями будет прислано к Ермолову особое доверенное лицо.
Чиновник этот, действительно, прибыл в Тифлис. Случилось, однако, что в это время Ермолов находился на Линии, куда его вызвали тревоги в Чечне и смерть Лисаневича. Надменный персидский сановник, Мирза-Мамад-Садык, хотел вести переговоры не иначе, как с самим главнокомандующим и просил назначить ему место и время для свидания. Ермолов счел неудобным допустить его за Кавказский хребет и возложил ведение переговоров на генерала Вельяминова. Мирза-Садык отказался от этого и уехал.
При таких обстоятельствах наступило новое царствование.
Император Николай, обозревая сношения России с иностранными державами, обратил особое внимание на дела персидские. Но, под влиянием взглядов министерства, он писал Ермолову, 11 января 1826 года, все о той же необходимости удерживать заключенный с Персией мир, пока сама она явно не нарушит Гюлистанского договора. “Верность данному слову,– говорит император,– и существенные выгоды России того от Меня требуют. Ныне, когда почти все горские народы в явном против нас возмущении, когда дела в Европе, а особенно дела с Турцией заслуживают по важности своей внимательнейшего наблюдения, неблагоразумно было бы помышлять о разрыве с Персией или умножать взаимные неудовольствия”. Чтобы удержать мир, государь решался даже на уступку Персии полуденной части Талышинского ханства.
Ермолов со своей стороны также не стоял бы нисколько за Талышинское ханство: оно не приносило России ни малейших выгод уже потому, что малым числом войск оборонять его было невозможно, а большого числа оно не стоило. Но другие соображения заставляли его быть против такой уступки, она, как это Ермолов хорошо знал по опыту, повлекла бы за собой бесчисленные новые притязания со стороны персиян, уронила бы престиж и влияние России в закавказских мусульманских провинциях, а Аббасу-Мирзе, злейшему врагу России, дала бы не только повод и право кичиться успехами своей политики, но и возможность еще с большей силой и влиянием создавать новые недоразумения. Что такой именно смысл имела бы уступка Талышинского ханства, ясно было из самых обстоятельств переговоров о нем. Давно уже Аббас-Мирза выражал Ермолову желание приобрести его и не один раз предлагал ему значительные суммы денег, но только с тем, чтобы о передаче Персии ханства обнародован был акт, а деньги были бы уплачены по тайному договору. Ермолов, конечно, счел своей обязанностью просто отклонить ведение переговоров об этом, хорошо понимая их цель и значение.
Таким образом, Ермолов стоял в прямом противоречии с намерениями и взглядами высшего правительства. Положение его становилось все затруднительнее. Если при императоре Александре, вполне доверявшем ему, он был стеснен в своих распоряжениях противодействием министерства, то теперь все его действия были уже окончательно парализованы. А между тем обстоятельства слагались так, что и совсем почти отстраняли Ермолова от Фактической роли в делах и вопросах о Персии. Князь Меншиков, генерал-адъютант покойного государя, отправленный в Тегеран с объявлением о восшествии на престол императора Николая, вместе с тем имел и поручение укрепить дружественные отношения к Персии. В самом назначении нового посла Ермолов должен был видеть уже недостаток к себе доверия, а личное свидание их, состоявшееся 7 марта в станице Червленной, куда он прибыл из отряда, действовавшего против чеченцев, несмотря на всю осторожность Меншикова, только укрепило Ермолова в мысли, что политическая карьера его должна скоро окончиться. Хотя Ермолов в своих записках прямо нигде не говорит об этом, но он едва ли не знал, что Меншиков являлся по отношению к нему предшественником Паскевича и Дибича, что император поручил ему расследовать и донести как о военном, так и гражданском управлении Ермолова краем. Меншиков, правда, доносил государю в весьма успокоительном тоне; он писал, что Ермолов “мнит себя оклеветанным”, что он отвергает от себя упрек в отступлении от правил, начертанных ему покойным императором, и приписывает такое заключение или неприязни к нему, или неизвестности в Петербурге местных обстоятельств Кавказского края, что в местах, на пути его лежавших, он, Меншиков, не заметил духа вольнодумства ни в войсках, ни в обывателях, а по доходящим до него сведениям не предполагает его вовсе на Кавказской Линии; что, наконец, никаких оснований для заключения о существовании каких бы то ни было тайных обществ в Кавказском корпусе он не имеет. Правда также, что и Ермолов, со своей стороны, вынес из беседы с Меншиковым самые отрадные впечатления, и впоследствии писал, “что будучи одарен отличным умом, счастливыми способностями и притом довольно хитрый, что в делах с персиянами совсем не мешает, Меншиков успеет исполнить поручение и без уступки ничтожной части Талышинского ханства”. И тем не менее наступившие, вследствие недоверия к Ермолову, его нерешительность, неопределенность направления политики и двойственность распоряжений скоро принесли весьма печальные плоды.
Нужно думать, что персиянам не безызвестно было об изменившемся положении Ермолова, и со стороны их следует ряд прямо вызывающих действий, на которые Ермолов лишен был возможности ответить так, как того требовали обстоятельства. Присутствие в Персии доверенного лица от государя настолько стесняло его действия, что прямо мешало делать какие-либо приготовления на случай войны.
Так, с началом 1826 года, персидские войска стали значительно усиливаться в Талышинском ханстве, где стоял всего один русский батальон, а вскоре и сам талышинский хан, Мир-Хассан, бежал из Ленкорани, ограбив по дороге посты, занятые русскими,– обстоятельство уже не допускавшее сомнений насчет близкого открытия военных действий.
Со стороны Эривани, в то же время, сардарь надвинул войска к озеру Гокче, близко к урочищу Мирак. Но едва Вельяминов, за отсутствием Ермолова, ответил на эти вызывающие действия распоряжением занять Мирак двумя ротами пехоты и построить в нем небольшое укрепление,– в Персии поднялась тревога. Сардарь известил немедленно обо всем Аббаса-Мирзу. В Тавризе находился в то время полковник Бартоломей, посланный вперед князем Меншиковым. Аббас-Мирза призвал его и выразил ему удивление, что русские с одной стороны посылают посольство, а с другой войска... Бартоломей должен был ехать назад. Он встретил Меншикова на Араксе, и посол, опасаясь невыгодного влияния этого случая на переговоры и даже прерывания их, почел нужным просить Вельяминова о приостановлении работ в Мираке. Правда, по настоянию Меншикова, послано было приказание и к эриванскому сардарю – отодвинуть войска от озера Гокчи, но это являлось пустой формальностью.
“Я удивляюсь,– сказал по этому поводу сардарь бывшему тогда в Эривани с русской миссией армянину, Ефрему Ковалеву,– что русский посланник с одной стороны просит признать Николая Павловича императором и привез с собой много подарков, а с другой стороны – русские занимают наши границы. Я не послушаю Шах-Заде. Но если русские войска не будут сняты, то из числа вот этих моих прислужников – он указал рукой на раболепно стоявших за ним ханских нукеров – одного сделаю в Тифлисе губернатором, другого комендантом, а третьего полицеймейстером...” И приказание об отводе персидских войск от Гокчи осталось неисполненным.
Аббас-Мирза, после знаменитого военного совета, конечно, мог только втайне одобрить дерзкое поведение сардаря. Опираясь на заведенную им, вопреки воле отца и народа, регулярную армию, он нетерпеливо желал открытия военных действий, надеясь загладить теперь все неудачи прежних персидских войн с Россией. И момент представлялся ему необыкновенно удобным, которого упускать не следовало: события, последовавшие в России за кончиной императора Александра, представлялись ему междоусобной войной двух царственных братьев за престолонаследие. Случилось, что Аббас-Мирза встретил для себя надежного союзника в лице Аллаяр-хана, зятя и первого министра шаха, действовавшего в том же направлении, как и принц, но из своих личных расчетов. Дело в том, что шах стал получать стороной известия о преступных действиях своего министра; и вот, чтобы отвлечь внимание его от этих сравнительно неважных дел и стать человеком еще более нужным, Аллаяр-хан и хлопотал об усложнении пограничных споров с Россией и о войне. В то же время требовали войны с Россией и англичане, угрожая в противном случае лишить Персию почти миллионной субсидии, которую платила ост-индская компания правительству шаха; требовали ее и многочисленные сторонники Англии, все те, которых она считала необходимым закупить,– а это были, конечно, самые влиятельные люди шахского правительства. Положение становилось все напряженнее и напряженнее, и столкновение было уже не далеко.
Меншиков, въехавший в пределы Персии в конце апреля, нашел там уже все признаки начинавшейся войны. Он вез богатые подарки шаху и его приближенным и был уполномочен, сообразуясь с ходом переговоров, предложить Аббасу-Мирзе для его регулярной армии или карабины, оставшиеся от Черноморского войска, или тысячу ружей, или, взамен их, по желанию принца, сукна на обмундирование целого батальона, тысячу тюленевых ранцев, или, наконец, шесть легких шестифунтовых пушек с зарядными ящиками и со всеми к ним принадлежностями. Но эти подарки, прямо направленные к усилению военных средств персиян и уже тем свидетельствовавшие о глубоко мирных намерениях русского правительства, стояли в странном противоречии со всем, что совершалось перед глазами Меншикова в самой Персии.
Первое известие, которое он должен был послать из Тавриза шифрованным, состояло в том, что Аббас-Мирза нашел человека, который за пятьсот тысяч туманов (двадцать тысяч рублей серебром) взялся убить Ермолова и с этой целью уже отправился в русские пределы через Дагестан. Ермолов получил это известие на пути в Тифлис, по усмирении чеченского мятежа. “Я удивлен был сим,– иронично восклицает он,– но не впал в отчаяние, что не нравлюсь такому человеку, каков Аббас-Мирза”.
Меншикова приняли в Тавризе с почестями; по приглашению шаха, он должен был отправиться в Султанию, летнюю шахскую резиденцию. Но по дороге туда его обогнал сам Аббас-Мирза, спешивший предупредить его у шаха. Повсюду на пути он слышал воззвания священных особ к поголовному вооружению против неверных, видел двигавшиеся войска, знал, что перед выездом из Тавриза Аббас-Мирза дал приказание им быть в совершенной готовности к походу. Сам Меншиков не мог ни о чем предупредить Ермолова – все бумаги, письма и курьеры его были задерживаемы. И тем не менее в Тифлис пробрались из Султании нехорошие вести. Говорили втихомолку, что Меншиков был дурно принят шахом, что шах, на торжественной аудиенции, вместо того чтобы принять из рук Меншикова письмо государя, указал рукой на подушку, куда его и пришлось Меншикову положить. Это было явное неуважение к особе императора, не обещавшее ничего хорошего.
Все это была правда. Меншиков узнал притом, что один из первосвященников, сидя на слоне и сопровождаемый народной толпой, явился перед шахом во всем блеске своего сана и именем Магомета требовал войны, при чем им совершены были какие-то неизвестные русским таинства, после которых, как уверяли, шах уже был не властен отказать требованиям первосвященника. Аббас-Мирза тотчас поскакал в Тавриз. Меншикову приходилось убедиться, что война неизбежна и что он из посла превращается в пленника.
Действительно, уже непосредственно после аудиенции его у шаха, посольский лагерь был оцеплен караулом, и никто не смел выйти из него иначе, как в сопровождении вооруженных солдат. Меншикову же было объявлено, что, по случаю скорого отъезда шаха в Ардебил, ему дадут средства возвратиться в Тифлис, а что дальнейшие переговоры могут происходить в одном из пограничных городов.
Обратно через Тавриз Меншиков проехал благополучно,– но в Эривани был задержан и просидел там почти шесть недель под настоящим арестом. Сардарь, встретив посла с обычным почетом, назначил для пребывания его свою загородную беседку, выстроенную на китайский манер в саду, раскинутом по правому берегу Занги. Но прошло пять дней, а об отправлении посольства в Россию не было и помину; напротив, каждый день придумывались все новые и новые предлоги для задержания посланника. То говорили ему, что русские удержали в заложниках жену талышинского хана,– и пока не освободят ее, посол не будет отпущен из Эривани; то требовали от него уплаты за хлопок, посланный в Россию еще до начала войны; то выдачи драгомана посольства как уроженца Карабага, в то время уже занятого персиянами и потому, по мнению сардаря, уже совершенно вошедшего в состав персидского государства; то, наконец, без лишних слов, предлагали ему купить свободу ценой серебра и подарков.
“Можно бы составить целую книгу,– писал впоследствии Меншиков графу Нессельроде,– если бы я хотел исчислить вашему сиятельству все притеснения, коим мне надлежало противиться и коим изобретательский ум моих тюремщиков давал ежедневно новый вид, с постоянной целью вынудить у меня выдачу денег или вещей”.
Целых пять недель продолжалось тягостное положение, в которое поставлен был посланник. Почти все лица посольской свиты в это время переболели. Меншиков тщетно жаловался Аббасу-Мирзе и Аллаяр-хану; наконец ему удалось уведомить английскую миссию о своем положении, и он просил вмешательства ее в столь явное нарушение международного права.
Английский полномочный министр Макдональд, возмущенный поведением эриванского сардаря, почел необходимым вмешаться в дело. Он немедленно отправился к шаху и настоял на отпуске посланника в Россию. Один из членов английской миссии отправился даже в Эривань, чтобы проследить за точным исполнением шахского приказания. Посланный, однако же, опоздал – Меншиков уже выехал из Эривани.
Есть известие, впрочем, что не так легко было бы добыть свободу русскому послу, если бы не пущена была в ход некоторая интрига. Аллаяр-хану под рукой стали говорить, что его враги ждут только первой неудачи, чтобы погубить его во мнении шаха, что ему следует, пока есть время, пользоваться успехами персидского оружия и торопиться заключить выгодный мир; а для того необходимо, как можно скорее, отправить Меншикова, потому что без этого мир заключен быть не может. Это подействовало, и Аллаяр-хан тотчас послал повеление сардарю отпустить посланника. Сардарь вынужден был повиноваться. Однако же, он сделал все, чтобы затруднить путешествие посла, и даже покушался погубить его. Под тем предлогом, что не смеет дозволить ему проезд мимо персидских войск, он предлагал проводить его до турецкой границы, с тем, что если князь не согласится на это, то ему останется единственная дорога через Казахскую дистанцию, находившуюся тогда в весьма сомнительном положении.
Направляя его на этот путь, сардарь намеревался захватить посланника и всю его свиту, как только они удалятся на день езды от персидской границы, перебить всех и сложить вину на курдов,– народ кочевой, дикий и очень часто производивший разбои, которые унять персидское правительство было не в силах. К счастью, Меншиков был уведомлен о коварных замыслах сардаря. Как ни строго смотрели за ним, он нашел, однако, случай известить обо всем Ермолова через одного армянина, с трудом пробравшегося темной ночью через караульную цепь. Не подавая вида, что знает о намерении сардаря, Меншиков выехал из Эривани на Эчмиадзин, но отсюда он вдруг переменил направление и ближайшей дорогой, через Талынь и Амамлы, поскакал к Большому Караклису. Персияне, сторожившие его в Делижанском ущелье, поздно узнали об этом. Конница их, однако, понеслась в погоню и уже настигала Меншикова, как вдруг показалась русская рота, высланная к нему навстречу из Джалал-Оглынского лагеря.
Посол застал войну в полном разгаре на всех пунктах.
II. ВТОРЖЕНИЕ ПЕРСИЯН
Русская граница со стороны Эриванского ханства перед войной, в двадцатых годах нашего столетия, проходила всего в каких-нибудь полутораста верстах от Тифлиса. От северной оконечности озера Гокчи она тянулась на запад ломаной линией по Бомбакскому горному хребту и потом, отклонившись от него, через гору Алагез, упиралась под прямым углом в турецкую границу, шедшую по реке Арпачаю прямо к северу, к горам Триолетским.
На этом пространстве, на протяжении восьмидесяти верст в длину и углубляясь внутрь страны, к Тифлису, верст на пятьдесят, лежали две пограничные русские провинции: Шурагель и Бомбак. Страна наполнена разветвлениями тех громадных возвышенностей, находящихся в глубине азиатской Турции, которые дают начало значительным рекам: Евфрату, Араксу и другим. Одна из этих отраслей, Бомбакский хребет, спускаясь к юго-западу, к стороне Арпачая, образует наклонную равнину, только на границе с Персией нарушаемую горой Алагез. Здесь и лежит Шурагель с главным городом Гумры. К северо-востоку от нее расположилась Бомбакская провинция, в долине, очерченной двумя высокими и крутыми хребтами Бомбакским и Безобдалом. В центре страны Бомбакский хребет, понижаясь к северу верст на десять, встречается со склонами Безобдала, вновь поднимающими поверхность земли в заоблачные пределы. Расстояние между хребтами не переходит за двадцать верст. Долина постепенно суживается к востоку, по мере приближения к Большому Караклису, где ширина ее составляет уже только две версты, а еще верст пять далее – начинается ущелье. По этой долине протекает речка Бомбак, которая, соединившись с Каменной (Джалал-Оглы-чай), получает имя Борчалы и впадает, по слиянии с Храмом, в Куру. На восток от Бомбака, за Аллавердынским хребтом, лежит дистанция Казахская.
На этом пространстве, на протяжении восьмидесяти верст в длину и углубляясь внутрь страны, к Тифлису, верст на пятьдесят, лежали две пограничные русские провинции: Шурагель и Бомбак. Страна наполнена разветвлениями тех громадных возвышенностей, находящихся в глубине азиатской Турции, которые дают начало значительным рекам: Евфрату, Араксу и другим. Одна из этих отраслей, Бомбакский хребет, спускаясь к юго-западу, к стороне Арпачая, образует наклонную равнину, только на границе с Персией нарушаемую горой Алагез. Здесь и лежит Шурагель с главным городом Гумры. К северо-востоку от нее расположилась Бомбакская провинция, в долине, очерченной двумя высокими и крутыми хребтами Бомбакским и Безобдалом. В центре страны Бомбакский хребет, понижаясь к северу верст на десять, встречается со склонами Безобдала, вновь поднимающими поверхность земли в заоблачные пределы. Расстояние между хребтами не переходит за двадцать верст. Долина постепенно суживается к востоку, по мере приближения к Большому Караклису, где ширина ее составляет уже только две версты, а еще верст пять далее – начинается ущелье. По этой долине протекает речка Бомбак, которая, соединившись с Каменной (Джалал-Оглы-чай), получает имя Борчалы и впадает, по слиянии с Храмом, в Куру. На восток от Бомбака, за Аллавердынским хребтом, лежит дистанция Казахская.