Франк Ведекинд. Пробуждение весны

Ведекинд Франк

Пробуждение весны

   Франк Ведекинд
   Пробуждение весны
   Детская трагедия
   Перевод Федера под редакцией Федора Сологуба
   Человеку в маске
   ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
   Сцена первая
   (Комната)
   Вендла: Зачем мне сделали такое длинное платье, мама?
   Госпожа Бергман: Сегодня тебе исполнилось четырнадцать лет!
   Вендла: Если бы я знала, что ты сделаешь мне такое длинное платье, так лучше мне не дожить до четырнадцати.
   Госпожа Бергман: Платье не такое длинное, Вендла! Что ж делать? Я не виновата, что моя дочка растет и растет с каждой весной. Как же тебе, взрослой девушке, расхаживать в принцессе?
   Вендла: Во всяком случае, моя принцесса идет мне больше, чем этот халат. - Дай мне еще поносить ее, мама! Хоть одно только лето. В четырнадцать или в пятнадцать, эта хламида мне всегда будет впору. - Оставим ее до следующего дня моего рождения. Теперь я только буду наступать на оборку.
   Госпожа Бергман: Не знаю, что и сказать. Я бы тебя, дитя, охотно оставила, как ты есть. Другие девочки в твоем возрасте бестолковые дылды. Ты совсем не такая. - Кто тебя знает, какою будешь ты, когда другие только начинают развиваться.
   Вендла: Кто знает - может быть, меня уже и на свете не будет.
   Госпожа Бергман: Дитя, дитя! Откуда у тебя эти мысли!
   Вендла: Ничего, милая мама, не горюй.
   Госпожа Бергман: (целуя ее) Сокровище мое, ненаглядное!
   Вендла: Они приходят ко мне по вечерам, когда я не сплю. И от них мне вовсе не грустно, и даже знаю, что потом лучше засну. - Грешно, мама, думать об этом?
   Госпожа Бергман: Ну, иди и повесь хламиду в шкаф! Надевай себе с Богом свою принцессу! - Я как-нибудь при случае подошью тебе воланов пальца на четыре.
   Вендла: (вешая платье в шкаф) Нет, уж лучше быть двадцатилетней!..
   Госпожа Бергман: Если бы только тебе не было так холодно! - В свое время и это платьице было достаточно длинно, но...
   Вендла: Теперь, когда наступает лето? - Ах, мама, ведь и у детей дифтерит из-под коленок не начинается. Поищи таких бедняг. В мои годы не зябнут, особенно в ногах. Мама, разве лучше, чтобы было очень жарко? Благодари Бога, что твое сокровище не обрезало в одно утро рукава и не вышло к тебе на встречу, так без чулок и башмаков! Когда я буду носить мою хламиду, внизу я оденусь царицею эльфов... Не бранись, мамочка, этого никто не увидит.
   Сцена вторая
   (Воскресный вечер)
   Мельхиор: По мне это слишком скучно. Я больше не играю.
   Отто: Тогда и нам придется бросить. Ты приготовил уроки, Мельхиор?
   Мельхиор: Да вы продолжайте!
   Мориц: Куда ты идешь?
   Мельхиор: Гулять.
   Георг: Да уже смеркается!
   Мельхиор: Почему мне нельзя гулять в темноте?
   Эрнест: Центральная Америка! -Людовик XV! -Шестьдесят стихов из Гомера! - Семь уравнений!
   Мельхиор: Проклятые уроки!
   Георг: Хотя бы завтра не было латинского сочинения.
   Мориц: О чем ни вспомнишь, а все в голову лезут уроки.
   Отто: Я пойду домой.
   Георг: И я, готовить уроки.
   Эрнест: И я, и я.
   Роберт: Покойной ночи, Мельхиор.
   Мельхиор: Приятного сна.
   (Все, кроме Морица и Мельхиора, уходят)
   Мельхиор: Хотел бы я знать, для чего, в конце концов, мы живем на свете!
   Мориц: Лучше бы мне клячей быть, дрожки таскать, чем в школу ходить. Для чего мы ходим в школу? - Мы ходим в школу для того, чтобы нас экзаменовали, - а для чего нас экзаменуют? Чтобы мы провалились. Ведь семеро должно провалиться уже потому, что в следующем классе может поместиться всего шестьдесят человек. - Мне так не по себе, с Рождества... Чорт возьми! Если б не отец, я сегодня же связал свой узелок и отправился бы в Альтонз!
   Мельхиор: Поговорим о чем-нибудь другом.
   (Они прохаживаются)
   Мориц: Видишь там черную кошку с задранным кверху хвостом?
   Мельхиор: Ты веришь в приметы?
   Мориц: Не знаю, наверно... Она оттуда пришла. Ничего нельзя сказать.
   Мельхиор: Я думаю, это Харибда, в которую попадает всякий, кто вырвался из Сциллы религиозных убеждений. - Сядем здесь, под буком. Теплый ветер несется с гор. Хотел бы я теперь быть наверху, в лесу, молодой дриадою, всю долгую ночь, на самых вершинах колыхаться и качаться.
   Мориц: Застегни курточку, Мельхиор!
   Мельхиор: Ух, раздувает одежду!
   Мориц: Как темно! - руки перед самым носом не вижу. Ты где?.. А ты не думаешь, Мельхиор, что стыдливость в человеке - только следствие воспитания?
   Мельхиор: Вот об этом я думал третьего дня. Мне кажется, что стыдливость очень глубоко внедрилась в человеческую натуру. Представь себе, что ты должен совсем раздеться перед своим лучшим другом. Ты этого не сделаешь, если и он не станет делать то же самое. - К тому же, это более или менее дело моды.
   Мориц: Я уже думал, когда у меня будут дети, мальчики и девочки, я заставлю их спать в одной и той же комнате, если можно, на одной кровати; чтобы утром и вечером, одеваясь и раздеваясь, они помогали друг другу; в теплое время все они, и мальчики и девочки, буду у меня носить только короткую тунику из белой шерсти, подпоясанную кожаным ремнем. Мне кажется, что если они так вырастут, то они потом будут спокойнее, чем мы.
   Мельхиор: Да, я уверен в этом, Мориц. Но вот вопрос, если у девочек будут дети, что тогда?
   Мориц: Как будут дети?
   Мельхиор: В этом отношении я верю в известный инстинкт. Я думаю, что, если, например, кота и кошку запереть вместе и держать их без сношения с внешним миром, т.е. совершенно предоставить их собственным влечениям, - я думаю, что рано или поздно кошка родит. Хотя ни она, ни кот не видели примера, который открыл бы им глаза.
   Мориц: У животных это, конечно, должно получиться само собой.
   Мельхиор: У людей, я думаю, тем более. Послушай, Мориц, когда твои мальчики спят на одной постели с девочками, и в них возникают первые половые возбуждения - я с кем угодно готов держать пари...
   Мориц: Пусть в этом ты прав. Но, во всяком случае...
   Мельхиор: У твоих девочек в соответствующем возрасте было бы так же! Не от того, что именно девочки. Конечно, наверное сказать нельзя... во всяком случае можно предположить... И любопытство не замедлило бы сделать свое дело.
   Мориц: Кстати, один вопрос.
   Мельхиор: Ну?
   Мориц: А ты ответишь?
   Мельхиор: Конечно!
   Мориц: Правду?
   Мельхиор: Вот тебе моя рука. Ну, Мориц?
   Мориц: Ты уже написал сочинение?
   Мельхиор: Да говори, не стесняйся. Ведь здесь никто не видит и не слышит нас.
   Мориц: Само собою разумеется, мои дети целыми днями должны были бы работать во дворе или в саду или развлекаться играми, связанными с телесным напряжением. Они должны были бы ездить верхом, делать гимнастику, лазать, и, главное, не спать в таких мягких постелях, как мы. Мы ужасно изнежены. - Я думаю, что совсем ничего не увидишь во сне, если спать на жестком.
   Мельхиор: Теперь я буду спать всегда, вплоть до сбора винограда, в моем гамаке. Я задвину мою кровать за печку. Она складная. - Прошлой зимой мне приснилось, я так долго хлестал нашего Лоло, что он не мог пошевелиться. Это было самое страшное из всего, что мне когда-нибудь снилось. Что ты так странно смотришь на меня?
   Мориц: Ты уже испытывал?
   Мельхиор: Что?
   Мориц: Как ты это называешь?
   Мельхиор: Половое возбуждение?
   Мориц: М-гм.
   Мельхиор: Да.
   Мориц: И я.
   Мельхиор: Уже давно. Скоро год.
   Мориц: Меня точно молния опалила.
   Мельхиор: Ты видел во сне?
   Мориц: Да, но совсем немного. Ноги в небесно-голубом трико. Они вздымались над кафедрой. Точнее сказать, мне показалось, что они перепрыгивали туда. Я видел их мельком.
   Мельхиор: Георгу Циршницу снилась его мать...
   Мориц: Он тебе это рассказывал?
   Мельхиор: Там, на Гальгенштеге!
   Мориц: Если бы ты знал, что я перенес с той ночи!
   Мельхиор: Угрызения совести?
   Мориц: Угрызения совести? Смертная тоска!
   Мельхиор: Господи Боже!
   Мориц: Я считал себя погибшим. Мне казалось, что я страдаю какою-то внутреннею порчею. Наконец я успокоился только тем, что стал записывать свои впечатления. Да, да, милый Мельхиор, последние три недели были для меня, как Гефсиманская ночь.
   Мельхиор: В свое время я более или менее ожидал этого.
   Мориц: И при том, ты почти на целый год моложе меня!
   Мельхиор: Ну об этом, Мориц, я и не подумал бы. По моим наблюдениям нет определенного возраста для того, чтобы впервые всплыл это фантом. Ты знаешь большого Лермейера с соломенно-желтыми волосами и с длинным носом? На три года старше меня. Гансик Рилов говорит, что ему до сих пор снятся только песочные пирожные и абрикосовое желе.
   Мориц: Скажи, пожалуйста, как может Гансик Рилов судить об этом!
   Мельхиор: Он его спросил.
   Мориц: Он его спросил? - Я никогда не решился бы спросить кого бы то ни было.
   Мельхиор: Да ведь меня спросил же.
   Мориц: Ну, да! - Может быть, Гансик уже написал свое завещание. Право, странную игру затеяли с нами. И за это мы должны еще благодарить. Я не помню, чтобы когда-нибудь скучал по возбуждениям этого рода. Почему не дали мне спать спокойно, пока все не затихло бы? Мои милые родители могли бы иметь сотню детей получше. Но я появился, не знаю как, и должен отвечать за то, что и я здесь. - А ты, Мельхиор, не думал о том, каким собственно способом и мы затесались в эту толчею?
   Мельхиор: Как, ты еще этого не знаешь, Мориц?
   Мориц: Откуда мне знать? - Я вижу, что куры кладут яйца, я слышу, что будто бы моя мать носила меня под сердцем, но разве этого достаточно? Я вспоминаю, что уже пятилетним ребенком смущался, когда кто-нибудь открывал декольтированную червонную даму. Это чувство исчезло. И все-таки теперь я не могу говорить ни с одной девочкой, не думая при этом о чем-то отвратительном и, клянусь тебе, Мельхиор, не знаю о чем.
   Мельхиор: Я скажу тебе все. - Я знаю это частью из книг, частью по иллюстрациям, частью по наблюдениям. Ты будешь ошеломлен: я в свое время стал атеистом. Я и Георгу Циршницу рассказал это! Георг Циршниц хотел рассказать Гансику Рилову, но Гансик Рилов научился всему еще ребенком у своей гувернантки.
   Мориц: Я просмотрел Малый Мейер от А до Z. Слова, - ничего кроме слов и слов! Ни одного прямого объяснения! На что мне Энциклопедия, которая не отвечает на ближайшие жизненные вопросы?
   Мельхиор: Ты видел когда-нибудь, как по улице бегут две собаки?
   Мориц: Нет! Лучше не говори мне сегодня ничего, Мельхиор. У меня еще Центральная Америка и Людовик XV. Да еще шестьдесят стихов из Гомера, семь уравнений и латинское сочинение. Иначе мне и завтра придется на всем нарезаться. Для того, чтобы с успехом зубрить, мне надо быть тупым, как баран.
   Мельхиор: Пойдем ко мне. В три четверти часа я пройду Гомера, решу уравнения, напишу два сочинения. В твоем я сделаю несколько невинных ошибок и дело в шляпе. Мама приготовит нам лимонад, и мы поболтаем мирно о размножении.
   Мориц: Не могу мирно болтать о размножении. Если хочешь сделать мне одолжение, дай мне все это написанным. Напиши мне все, что ты знаешь. Напиши как можно короче и яснее, и завтра, во время гимнастики, всунь записку в мои книги. Я унесу ее домой, не зная, что она лежит там. Когда-нибудь я невзначай найду ее. Не могу удержаться и не прочитать ее утомленными глазами... Если это необходимо, ты можешь сделать на полях рисунки.
   Мельхиор: Ты, как девушка. Впрочем, как хочешь. Для меня это очень интересная работа. Один вопрос, Мориц.
   Мориц: Ну?
   Мельхиор: Ты видел когда-нибудь девушку?
   Мориц: Да!
   Мельхиор: И совсем?
   Мориц: Совершенно.
   Мельхиор: Я тоже. Тогда иллюстрации не нужны.
   Мориц: Во время праздника стрелков в анатомическом музее Мейлиха! Если бы это открылось, меня выгнали бы из школы. Прекрасна, как день, и ах, как похожа на живую!
   Мельхиор: Нынче летом я был с мамой во Франкфурте. - Ты уже уходишь, Мориц?
   Мориц: Готовить уроки. - Спокойной ночи.
   Мельхиор: До свидания.
   Сцена третья
   (Теа, Вендла и Марта под руку идут по улице)
   Марта: Как вода набирается в башмаки!
   Вендла: Как ветер щиплет щеки!
   Теа: Как сердце бьется!
   Вендла: Пойдем к мосту! Ильза говорила, что по реке плывут кусты и деревья. Мальчики сделали плот. Мельхиор Габор, кажется, вчера вечером чуть не утонул.
   Теа: О, он умеет плавать!
   Марта: Еще бы!
   Вендла: Если бы он не умел плавать, он наверняка утонул бы!
   Теа: У тебя коса распускается, Марта, у тебя коса распускается!
   Марта: Фу, - пусть распускается! Она злит меня и днем и ночью. С короткими волосами ходить, как ты, мне нельзя, с распущенными косами ходить, как Вендла, мне нельзя, подстричь их на лбу мне нельзя, даже и дома мне приходится делать прическу, - и все из-за теток.
   Вендла: Завтра я принесу на Закон Божий ножницы. Пока ты будешь отвечать "Заповедь блаженства" я отрежу тебе волосы.
   Марта: Ради Бога, Вендла! Папа изобьет меня жестоко, а мама на три ночи запрет меня в чулан.
   Вендла: Чем он бьет тебя, Марта?
   Марта: Часто мне кажется, что им чего-то не хватало бы, если бы у них не было такой избалованной шалуньи, как я.
   Теа: Полно, милая!
   Марта: А тебе тоже нельзя было продернуть в рубашку голубую ленту?
   Теа: Розовый атлас! Мама уверена, что к моим черным глазам больше всего идет розовое.
   Марта: Мне удивительно шло голубое. - Мама стащила меня за косу с кровати. Так, - я упала на пол руками. - Мама каждый вечер молится с нами.
   Вендла: На твоем месте я давно убежала бы от них.
   Марта: Тогда бы они поняли. Что я теперь терплю! Тогда бы они поняли! Она еще увидит, - о, она еще увидит! - Моей матери, впрочем, я не должна делать упреков.
   Теа: Ну, ну!
   Марта: Можешь ли ты представить себе, Теа, что думала тогда моя мама?
   Теа: Я - нет. А ты, Вендла?
   Вендла: Я просто бы спросила ее.
   Марта: Я лежала на полу и кричала, и выла. Тогда вошел папа. Трах! рубашка долой. Я - в дверь! Тогда бы они узнали! - Я хотела выбежать так на улицу.
   Вендла: Но ведь это неправда, Марта!
   Марта: Мне было холодно. Я вернулась. Всю ночь мне пришлось спать в мешке.
   Теа: Спать в мешке я никогда не смогла бы.
   Вендла: А я охотно поспала бы за тебя разик в твоем мешке.
   Теа: Но ведь в нем можно задохнуться?
   Марта: Голова остается наружу. Завязывают под подбородком.
   Теа: И тогда тебя бьют?
   Марта: Нет. Только если что-нибудь особенное случится.
   Вендла: Чем тебя бьют, Марта?
   Марта: Да что, - чем попало. - Твоя мама тоже считает неприличным есть хлеб в постели?
   Вендла: Нет, нет.
   Марта: Я думаю, что они мне все-таки рады, хоть и не говорят об этом. Когда у меня будут дети, они будут расти, как сорная трава в нашем саду. О ней никому нет печали, а она такая высокая и густая, между тем, как розы в клумбах у своих палочек каждый год цветут такие жалкие.
   Теа: Когда у меня будут дети, я одену их во все розовое. Розовые шляпы, розовые платья, розовые башмаки. Только чулки - чулки черные, как ночь! Когда я пойду гулять, я пущу их маршировать передо мною. - А ты, Вендла?
   Вендла: Разве вы знаете, что у вас будут дети?
   Теа: А почему им у нас не быть?
   Марта: Вот тети Ефимии их нет.
   Теа: Глупая, ведь она не замужем.
   Вендла: Тетя Бауер три раза была замужем и не имеет ни одного ребенка.
   Марта: Если у тебя будут дети, Вендла, кого ты хотела бы, мальчиков или девочек?
   Вендла: Мальчиков, мальчиков!
   Теа: И я мальчиков!
   Марта: И я. Лучше двадцать мальчиков, чем три девочки.
   Теа: Девочки несносные!
   Марта: Если бы я уже не была девочкой, то сама ею не захотела бы стать.
   Вендла: По-моему, это дело вкуса, Марта. Я каждый день радуюсь, что я девочка. Поверь, что я не поменялась бы и с королевским сыном. - А все-таки я хотела бы иметь только мальчиков!
   Теа: Да ведь это глупость, Вендла!
   Вендла: Ну пожалуйста, все-таки в тысячу раз лучше быть любимой мужчиной, чем девушкой!
   Теа: Но ведь ты не будешь настаивать, будто бы лесничий Пфеле любит Мелиту больше, чем она его?
   Вендла: Нет, больше, Теа! Пфеле горд, Пфеле гордится тем, что он лесничий, - ведь у него ничего нет. - Мелита рада тем, что она получает в десять тысяч раз больше, чем она сама стоит.
   Марта: Разве ты не гордишься собою, Вендла?
   Вендла: Это было бы глупо.
   Марта: Как гордилась бы я на твоем месте!
   Теа: Посмотри, Марта, как она идет, - как прямо смотрит, - как держится! - Уж если это не гордость...
   Вендла: Ну так что же! Я так счастлива, что я - девочка; если бы я не была девочкой, я сейчас же покончила бы с собою.
   (Мельхиор проходит мимо и здоровается).
   Теа: У него удивительная голова.
   Марта: Таким я представляю себе молодого Александра, когда он ходил в школу к Аристотелю.
   Теа: Боже ты мой, греческая история! Я только и знаю, как Сократ лежал в бочке, когда Александр продавал ему ослиную тень.
   Вендла: Он, кажется, третий ученик в классе.
   Теа: Профессор Кнохенбург говорил, что он мог бы быть первым, если бы захотел.
   Марта: У него красивый лоб, а у его друга взгляд задушевнее.
   Теа: Мориц Штифель? - Вот ночной колпак.
   Марта: Я всегда очень хорошо проводила с ним время.
   Теа: С ним всегда только осрамишься. На детском балу у Рилова он предложил мне пралине. И представь себе, Вендла, - они были мягкие и теплые. Разве это не?.. - Он сказал, что долго держал их в кармане!
   Вендла: Представь, Мельхи Габор сказал мне тогда, что он ни во что не верит, - ни в Бога, ни в тот свет, - решительно ни во что!
   Сцена четвертая
   (Сад перед гимназией. - Мельхиор, Отто, Георг, Роберт, Гансик Рилов, Лемермейер).
   Мельхиор: Не может ли кто-нибудь из вас сказать мне, куда девался Мориц Штифель?
   Георг: Ему достанется! Ой, как ему достанется!
   Отто: Он добьется того, что уж вляпается как следует.
   Лемермейер: Чорт возьми, в этот момент я бы не хотел быть в его шкуре!
   Роберт: Вот наглость! - Такое бесстыдство!
   Мельхиор: Что, что? Что же вы знаете?
   Георг: Что мы знаем? Ну я тебе скажу.
   Лемермейер: Я не сказал бы.
   Отто: Я тоже. Право нет.
   Мельхиор: Если вы сейчас же...
   Роберт: Коротко сказать, Мориц Штифель забрался в учительскую.
   Мельхиор: В учительскую?
   Отто: В учительскую. Сразу после латинского.
   Георг: Он был последним; нарочно остался.
   Лемермейер: Когда я шел по коридору, я видел, как он открывал дверь.
   Мельхиор: Чтоб тебя!..
   Лемермейер: Как бы его чорт не побрал!
   Георг: Вероятно, ректор не вынул ключа.
   Роберт: Или, может быть, Мориц Штифель принес отмычку.
   Отто: От него этого можно ждать.
   Лемермейер: Еще хорошо будет, если ему только придется остаться на воскресенье.
   Роберт: Да еще замечание в свидетельство.
   Отто: С такими отметками как бы и совсем не вылетел.
   Гансик Рилов: Вот он.
   Мельхиор: Бледный, как полотно!
   (Мориц находится в крайнем возбуждении)
   Лемермейер: Мориц, Мориц, что ты сделал!
   Мориц: Ничего, - ничего.
   Роберт: Ты дрожишь?
   Мориц: От счастья, - от блаженства, - от сердечного веселья.
   Отто: Тебя не поймали?
   Мориц: Я перешел. - Мельхиор, - я перешел! - О, теперь хоть трава не расти! - Я перешел! - Кто бы мог подумать, что меня переведут! - Все еще в толк не возьму. Двадцать раз перечитывал это. - Но можно поверить, - о, Боже, - но это так! - Это так! Я перешел (Улыбаясь). Я не знаю, - мне так странно, - земля колеблется под ногами... Мельхиор, Мельхиор, если бы ты знал, что мне пришлось пережить!
   Гансик Рилов: Поздравляю, Мориц. Радуйся, что отделался так легко.
   Мориц: Ты и не знаешь, Гансик, ты и не догадываешься, что было поставлено на карту. Уже три недели я прокрадывался перед дверью, как перед адовой пастью. И вот сегодня вижу, - она приоткрыта. Я думаю, что если бы мне предложили миллион - ничто, о ничто не могло бы меня удержать. - Я в учительской, - я открываю журнал, - перелистываю, - нахожу, - и все это время... В дрожь бросает!
   Мельхиор: Все это время?
   Мориц: Все время дверь за стеною открыта настежь. - Как вышел, как сбежал по лестнице, - не знаю...
   Гансик Рилов: И Эрнест Ребель тоже перешел?
   Мориц: Конечно, Гансик, конечно! - Эрнест Ребель тоже перешел.
   Роберт: Ну, так ты неверно прочитал. Не считая пары ослов, нас всех с тобою и Ребелем шестьдесят один; а в верхнем классе не может поместиться больше шестидесяти.
   Мориц: Я прочитал совершено верно. Эрнест Ребель также переведен, как и я, - оба, конечно, пока только условно. Только в первую четверть выяснится, кто из нас должен будет уступить место другому. - Бедняга Ребель! - Видит Бог! - Я уже не боюсь за себя. Для этого я заглянул уже слишком глубоко.
   Отто: Держу пари на пять марок, что очистишь место ты.
   Мориц: Да ведь у тебя ничего нет. Я не хочу тебя грабить. Господи Боже! Теперь-то я начну зубрить. - Вот когда я смогу сказать, - хотите верьте, хотите нет, теперь все равно - я знаю, что это так: если бы меня не перевели, я бы застрелился.
   Роберт: Хвастун!
   Георг: Заячья душа!
   Отто: Хотел бы я посмотреть, как ты стреляешь!
   Лемермейер: За это пощечину!
   Мельхиор (дает ему ее): Идем, Мориц. Пойдем к лесной сторожке.
   Георг: Ты веришь его болтовне?
   Мельхиор: Тебе то что! - Пусть они болтают, Мориц. Скорее, скорее же из этого города.
   (Профессор Гунгергурт и Кнохенбурх проходят мимо).
   Кнохенбурх: Для меня непостижимо, уважаемый коллега, как лучший из моих учеников может чувствовать влечение к самому плохому.
   Гунгергурт: И для меня так же, уважаемый коллега.
   Сцена пятая
   (Солнечный день. - Мельхиор и Вендла встречаются в лесу).
   Мельхиор: Никак это ты, Вендла? - Что ты здесь делаешь одна? Уже три часа я брожу по лесу вдоль и поперек, ни души не встретил, и вдруг ты выходишь ко мне навстречу из самой дикой чащи.
   Вендла: Да, это я.
   Мельхиор: Если бы я не знал, что ты Вендла Бергман, я принял бы тебя за Дриаду, упавшую с ветвей.
   Вендла: Нет, нет, я Вендла Бергман. - А ты как попал сюда?
   Мельхиор: Задумался, да и зашел.
   Вендла: Я собираю пахучую смолку. Мама хочет делать майтранк, но в самую последнюю минуту пришла тетя Бауер, а она не любит подниматься в горы, - И вот я пошла одна.
   Мельхиор: Ты уже набрала своей пахучей смолки?
   Вендла: Полную корзину. Вон там, под буками, она растет сплошь, как клевер. Теперь я все смотрю, где же дорога. Кажется, заблудилась. Ты, может быть, знаешь который теперь час?
   Мельхиор: Уже больше половины четвертого. - Когда тебя ждут?
   Вендла: Я думала, что теперь позже. Я так долго лежала у Золотого ручья во мху и мечтала. Время прошло для меня так быстро, - я боялась, что уже наступает вечер.
   Мельхиор: Если тебя еще не ждут, давай полежим здесь немного. Там под дубом мое любимое местечко. Если откинешь голову к стволу и сквозь ветки уставишься в небо, то это гипнотизирует. - Почва еще теплая от утреннего солнца. - Уже давно я хотел кое о чем спросить тебя, Вендла.
   Вендла: Но к пяти часам мне нужно быть дома.
   Мельхиор: Мы пойдем тогда вместе. - Я возьму корзину, и мы пойдем прямо сквозь чащу; через десять минут мы будем уже на мосту! - Когда уляжешься так, опершись лбом на руку, приходят тогда такие странные мысли в голову.
   (Оба ложатся под дубом).
   Вендла: Что ты хотел спросить у меня, Мельхиор?
   Мельхиор: Я слыхал, что ты, Вендла, часто ходишь к бедным. Приносишь им еду, платье и деньги. Ты это делаешь по своему собственному желанию, или тебя мать посылает?
   Вендла: По большей части меня посылает мать. Это бедные семьи поденщиков, с кучею детей. Часто отец без работы и они мерзнут и голодают. У нас в шкафах и комодах лежит немало такого, что уже больше не нужно. - А почему ты об этом заговорил?
   Мельхиор: Ты идешь охотно или неохотно, когда твоя мать посылает тебя куда-нибудь?
   Вендла: О, еще бы! Мне это страх как нравится! - Как это ты так спрашиваешь?
   Мельхиор: А дети-замарашки, женщины больные, в квартирах такая грязь, мужчины тебя ненавидят за то, что ты не работаешь.
   Вендла: Это не так, Мельхиор! А если и так, ну и пусть, и тем лучше!
   Мельхиор: Как тем лучше, Вендла?
   Вендла: Для меня тем лучше. Мне было бы еще больше радости, если бы я могла таким помочь.
   Мельхиор: Значит, ты ходишь к бедным людям для собственного удовольствия.
   Вендла: Я хожу к ним потому, что они бедные.
   Мельхиор: А не будь в этом для тебя никакой радости, ты бы и не стала ходить?
   Вендла: Что ж мне делать, если меня это радует!
   Мельхиор: Да еще за это же ты и в рай попадешь! - Значит, верно все, что уже целый месяц не дает мне покоя! - Виноват ли скряга, если ему нет радости в том, чтобы ходить к больным и грязным детям!
   Вендла: О, тебя-то, наверное, это очень радовало бы.
   Мельхиор: И за это ему суждена вечная смерть! - Я напишу об этом сочинение и подам его пастору Кальбауху. Это из-за него. Что он нам мелет о блаженстве жертвы! Если он не сумеет мне ответить, не пойду больше на катехизис и конфирмироваться не стану.
   Вендла: Ты хочешь огорчать твоих милых родителей. Конфирмироваться, от этого голова не отвалится. Если бы только не наши ужасные белые платья и не ваши длинные панталоны, то это могло бы даже растрогать.
   Мельхиор: Нет самопожертвований! Нет самоотречения! - Я вижу, как добрых радует их доброе сердце, я вижу, как злые трепещут и стонут. Я вижу тебя, Вендла Бергман, - твои кудри вьются и смеются, а мне грустно, как изгнаннику. - О чем ты мечтала, Вендла, когда лежала у Золотого ручья в траве?
   Вендла: Глупости! Вздор!
   Мельхиор: Грезила с открытыми глазами?
   Вендла: Я мечтала, что я - бедная, бедная нищенка, рано утром, в пять часов меня погнали на улицу, мне пришлось целый день на ветру и под дождем просить милостыни у жестокосердных, грубых людей. И пришла вечером домой дрожа от холода и голода, и не было у меня столько денег, сколько требовал мой отец, - и меня били, били.
   Мельхиор: Я это знаю, Вендла. Это из нелепых детский рассказов. Поверь мне, таких жестоких людей уже нет.