Два калмыка нерешительно взяли под козырек.
Вечерело... С крыш капало...
На площади перед вокзалом стояли казачки.
- Да рассказывай!..
- Говорю,- не только казаки... Вот ведь и генерал Мамонтов помер. Все под одним богом ходим!..
- Мамонтов-то помер, а генерал Павлов не помрет... И не говори!.. Другое теперь начальство ставят... Не по-мре-ет!.. А Трофим твой,- вот как бог свят,- быть ему покойником!..
О выбившиеся из-под снега камни скрипели полозья саней.
- Какой станицы? - окликнула меня одна из казачек.
Быстро темнело. Я шел к баракам эвакопункта, черневшим далеко за вокзалом.
Бараки оказались длинными, серыми палатками, вышиной в двухэтажный дом. Колья под некоторыми палатками не выдерживали туго натянутых канатов и косо легли на снег. Освобожденные канаты тяжело хлопали о мокрый брезент.
Я подошел к центральной палатке. Вошел. На двухэтажных нарах лежали солдаты. Света в палатке не было. Тяжелый, мертвый воздух сползал с нар и пластами ложился на дыхание.
"Тиф!" - решил я и опять вышел из палатки.
Было уже совсем темно. Моросил мелкий дождь. Снег под ногами размяк и жадно засасывал костыли.
Мне хотелось одного: снять сапоги...
* * *
- ...А может, скрутить найдется? Я обернулся.
Маленький тощий солдат, закуривая, глядел на меня быстро бегающими глазами.
- Куда, брат, кости тащишь? А?.. Смотрю на тебя, думаю,- рассыпешься аль нет? Ну идем, идем! Укажу место.
И мы подошли к маленькой палатке около самого железнодорожного пути.
В палатке никого не было. Стоял стол. Возле него - табурет.
- Канцелярия, видно,- черт с ней!.. Ну иди же, иди! Хочешь, чаем порадую?.. Сбегаю вот,- там куб есть... Хочешь?.. Да скажи хоть слово одно! Немой, что ли?..
Я снял сапоги и уже ложился на стол.
- Черт дери, темно вот,- не вижу глупой твоей хари. Да откуда ты? А?.. "Откуда ты, прелестное дитя?" - запел он вдруг приятным тенором.
- Вольноопределяющийся? - спросил я, немного удивленный.
- ...щаяся...
- Как?
- Титьки, дурак, пощупай! Поймешь... Вольноопределя-юща-я-ся...
Над палаткой хлюпал ветер. Я засыпал...
- Канцелярия это, господин поручик. Лежать тут не полагается!..
"Вольноопределяющейся" в палатке уже не было. Надо мной стоял писарь. За отстегнутым углом двери серело бледное утро.
- Разрешите попросить вас, господин поручик, освободить, так сказать, это вот место...
Я поднял голову, но сейчас же вновь ее опустил. Воли, чтоб встать и выйти на холод, у меня не было.
- Уйди! - сказал я шепотом.
- Очередные задачи, господин поручик...
- Уйди!
- ...требуют...
- Уй-ди-и!..
Подняв узкие плечи, писарь покорно вышел. За спиной его болтался отстегнутый хлястик шинели. Руки торчали, как отпаявшиеся ручки самовара. Я закрыл глаза.
- ...не подходи!!! И всех по ко-ман-де!!!..- кричал кто-то за палаткой.
- Сюда!.. Сюда!.. Дежурный!..
Потом все стихло.
Только в тишине за брезентом прыгал, кашляя, чей-то торопливый смешок...
Минут через десять в палатку вошел врач. Толстый, подвижной, он шел вприпрыжку. Размахивая руками, то и дело щелкал пальцами.
- ...Я не пойду!
- Но, поручик...
- Я не пойду!.. Доктор растерянно улыбался.
В дверь забежал ветер. Мятые бумаги на полу закружились.
- Послушайте!..- доктор легонько хлопнул меня по колену.- Послушайте! - и вдруг наклонился, заметив мои больные ноги.
- Гм-м!.. Но куда же вас?., скажите, куда вас в таком случае?
Я молчал.
- Гм-м!.. Дайте вашу руку... Гм-м!.. семьдесят шесть... Пульс нормальный... Но куда вас?.. К тифозным?.. Да нельзя вас к тифозным!..
- Никуда не пойду-у-у-у-! - собрав силы, закричал я, вдруг чувствуя, как запрыгал мой подбородок. В палатку снова вошел писарь.
- Уже готово. Скрутили,- доложил он, пытаясь вытянуть по швам вытянутые дугой руки.- Отвозить прикажете?.. Прикажете трогать?
- Есть! - крикнул вдруг доктор, радостно щелкнув пальцами.- Подожди!
И, размахивая руками, он выбежал из палатки.
И вот пришли санитары.
Они взвалили меня на носилки и понесли. Врач шел за нами, насвистывая. Писарь нес костыли.
Я не сопротивлялся. Только думал: "Зачем несут ногами вперед? А еще санитары!.."
За палаткой стояли запряженные клячей сани. На санях кто-то лежал. Когда меня поднесли ближе, я узнал во-льноопределяющегося-марковца. Ноги и руки его были скручены ремнями.
"Куда нас несут? На гауптвахту?..- подумал я и тут же решил: - Не все ли равно!.."
Носилки поставили на снег. Потом меня подняли и, толкнув в плечо, усадили в сани.
Витринами богатых магазинов смотрел на нас Екатеринодар. Люди, идущие по улицам, не смотрели на нас вовсе.
- Табак Ме-сак-су-ди! - кричали на углах мальчишки.- Папиросы!
Я неподвижно сидел на санях. Слушал, как под копытами лошади урчит вода и как звенят шпоры идущих по тротуару офицеров.
- Куда везете? - спросил я наконец сопровождающего нас санитара. Санитар ничего не ответил.
- Куда нас везут? - обратился я к вольноопределяющемуся.
Вольноопределяющийся прищурил левый глаз. Правый широко открыл, быстро заморгал, потом рванулся вперед, всем телом задергался и, найдя упор затылку и связанным ногам, выгнулся колесом и без слов, протяжно и дико завыл...
Витрины богатых магазинов сменились окнами мелочных лавчонок. Потом и лавчонки повернулись к нам ящиками и бочками задних дворов. По бурому снегу за ящиками бродили тощие собаки. Собаки бродили и по большой грязной площади, на которую мы, наконец, выехали. К площади - с одной стороны прилегало кладбище. Около ворот кладбища стоял деревянный некрашеный домик - мастерская гробов. Гробы стояли и на улице, выровнявшись в два ряда подороже и подешевле. К кладбищу, мимо гробов, медленно двигались какие-то, прикрытые рогожей, сани. Из-под рогож торчали голые пятки.
Придавив соседние деревянные постройки, на другой стороне площади подымался высокий каменный дом. Линялый красный крест над воротами был едва заметен.
"1-й Военный Психиатрический Госпиталь" - прочел я надпись под крестом, когда наши сани наконец остановились около подъезда.
1-й ВОЕННЫЙ ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ ГОСПИТАЛЬ
- Его в санаторию нужно, а не к нам,- сказал старший врач ординатору. Тот пробасил:
- Но за неимением оных...
- Пожалуй! Поместите к тихим и к нервнобольным...
Я вышел за высокой белокурой сестрой, а вольноопреде-ляющегося-марковца отвели в соседнюю палату - для буйных.
В светлой просторной палате № 2 было тихо. Больные, в серых и голубых халатах, лежали на койках поверх одеял и, скосив глаза, глядели на толстую рыжую кошку, неподвижно сидящую под столом.
- Кысенька, кысенька!.. Кыс-кыс! - бормотал в углу палаты больной, до ушей заросший бородою.- Кысенька!..
На коленях между моей и соседней койкой стоял вихрастый мальчик. Он размашисто крестился и усердно клал земной поклон за поклоном. Над широким воротом его халата торчал завиток давно не стриженных, черных волос.
- Ложитесь, поручик! - сказала мне сестра. ...Кошка под столом замурлыкала. Стала бродить по палате. Мне казалось, я слышу, как ступают ее лапы...
И вдруг - это было уже к вечеру - из соседней палаты поплыл, оборвался и вновь поплыл чей-то певучий и высокий голос:
- Влади-мииир кня-ааазь!..
И, заливая гулом уже всю палату, вслед за ним поползли ворочаясь, другие голоса - тяжелые и неразборчивые.
Я вскочил.
За стеной в соседней палате гудели буйные.
А у нас, беззвучно шевеля губами, все так же усердно молился вихрастый мальчик. Кошка посреди палаты неподвижно лежала на полу, вытянув рыжие с белыми пятнами лапы. Над ней стоял высокий, гладко выбритый больной. Прищурив глаза, он вертел в руках длинную, тонкую папиросу, держа большой палец около подбородка и далеко в сторону оттопырив мизинец. За столом сидел рослый санитар. Санитар дремал.
Я вновь опустился на подушку. Закрыл глаза.
...Буйные за стеной гудели до вечера.
- Костя,- входя утром в палату, сказала сестра вихрастому мальчику.Попей чаю, Костя.
Но вихрастый мальчик уже устанавливал на столе нательную иконку апостола Иоанна.
- О чем это вы, Костя? - спросил я, протягивая руку за высокой жестяной кружкой.
Костя поднял черные, чуть раскосые глаза и долго, точно испытующе смотрел на меня.
- Влади-миир кня-ааазь!..- устало сдавал высоты одинокий голос за стеною.
- Костя, о чем вы?
- Не надо громко!.. Тише! Об этом громко не надо!.. Испуганный шепот Кости срывался на юношеский, надтреснутый басок:
- Тише!.. Вначале было... Но тише...- слышите?.. Вначале было слово... и слово было у Бога, и слово было Бог...- Глаза его расширились и уже перестали казаться раскосыми.- И все через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть... и разве Бог не может отвести норд-оста?
С ледяных сосулек за рамами окон сбегали быстрые капли. Синее небо наползало на стекла.
- Влади-мииир кня-ааазь! - утопал в тишине голос за стеною.
Через несколько дней я узнал от сестры фон Нельке, так звали высокую, белокурую сестру, что Костя, бывший вольноопределяющийся Деникинского конвоя, уже третью неделю ждет отправки в Крым к матери. Отправить его не могут, и на все вопросы говорят о свирепствующем якобы над Новороссийском норд-осте, который - "Да пойми ж, Костя!" - мешает пароходному сообщению по Черному морю.
- ...И слово было у Бога, и слово было Бог,- убрав иконку, уже каждый вечер склонялся с тех пор надо мной Костя.- И всё...
А за Костей, койкою дальше, тоже каждый вечер, приподняв одеяло коленями, онанировал худой и тощий военный чиновник, сжав зубы, как испуганная лошадь.
Прошло около двух недель.
Я уже встал и ходил по палате, опираясь только на палку.
- Лейб-гвардии Преображенского полка полковник Курганов,- подошел ко мне однажды всегда выбритый больной, куривший тонкие папиросы.
- Скажите, разве это не без-зо-образие! Его императорское величество,голос его стал торжественным,- государь император Николай Александрович всемилостивейше соизволил мне... доверить... воспитание его императорского высочества наследника-цесаревича и великого князя Алексея Николаевича, а эти,- он кивнул на дверь,- эти остолопы гвардии Керенского не доверяют мне,- на минуту он замолчал и вдруг презрительно улыбнулся,- даже бритвы!.. Подставляю лицо всякому мужлану!
- Э-э, чего там, полковник! Курить хотите? - подошел заросший бородой вахмистр-паралитик.
Складки около рта полковника радостно побежали вверх, но брови сразу же вновь сдвинулись и складки заострились книзу.
- Ваше высокоблагородие, а не полко... Я отошел.
- ...Курю только с мундштуком в девять сантиметров. Заметьте!.. Его императорское величество...
Дальше я не разобрал. Я стоял уже возле Кости.
Костя крестился. Чиновник-онанист рядом с ним ласково гладил кошку, свесив с постели желтую, костлявую руку.
- Хотите погулять, поручик? - подойдя, спросила меня сестра фон Нельке.- Вам разрешено. Хотите?..
Когда я вышел за дверь, по коридору - по направлению к уборной быстро, как сорвавшаяся с цепи собака, бежал на четвереньках маленький, голый старик.
- Ваше дит-ство! Ваше дит-ство! - кричал, смеясь, санитар.- Не поспеваю, ваше-дительство. Потише!..
- В-васточные сладости! Рахат-лукум! -- Над крышами Екатеринодара неподвижно висело солнце.
- Халва! - и, блеснув глазами, армянин прошипел уже над самым моим ухом: - КАхетински есть! ГАспадин офицер.
По Красной улице гуляли офицеры. В переулках толпились казаки, солдаты и ободранные офицеры-фронтовики. Во фланирующей толпе на Красной шныряли торговцы-армяне. Черноусые греки, скупщики камней и золота, терлись около фронтовиков.
Я все глубже и глубже уходил в город. Наконец остановился: "Ну что, поверну?"
- Юрка, да ты ли?
- Марк! Откуда?..
На Марке была старая шинель, изодранная еще о германскую проволоку. Из-под незакрытого ворота виднелась летняя гимнастерка, сколотая у шеи ржавой английской булавкой.
- ...Дей-стви-тель-но! . Просмотрев мой бумажник, Марк нахмурился.
- Действительно, денег у тебя немного!.. А я, брат, третью категорию получаю... нового назначения жду... Да, брат, немного у тебя денег. Ну да ладно, половину я возьму!
Он вынул из бумажника пестрые бумажки и, перегнув через палец, стал пересчитывать.
- Не богато!.. Действительно!.. Не рыскал шакалом! А!.. Так-то, так...
Я знал Марка Ващенко еще по Павловскому военному училищу, всегда веселым семнадцатилетним юнкером, потом молодым офицером 613-го Славутинского полка, куда выехали мы также вместе.
- И что это, Марк... вид у тебя такой?.. Ну, зашил бы!.. Смотри: дыра... вторая... третья...
Марк спрятал деньги в карман шинели и быстро взял меня под руку.
- Чего толковать! Нечего, брат, толковать! Действительно, брат, толковать нечего!.. Идем, угощу. Ну, идем! Там и купим... все, что нужно... Два грамма... Пожалуй, на два хватит... Э-эх!..
В госпиталь я вернулся только к вечеру.
"Взять бы его,- думал я, вспоминая, как Ващенко, нанюхавшись кокаину, плакал под смех проституток в кабаке за кладбищем.- Взять бы его!.. да с его кокаином..."
Потом я обратился к дежурной сестре.
- Сестра! Я скоро уеду. В полк пора. Видите, уже поправляюсь.
Сестра фон Нельке остановилась возле моей койки. Синие круги под ее утомленными глазами казались в темноте лиловыми.
- Успеете ли, поручик? Ведь уже и Тихорецкая сдана... В палате зажглись лампочки. Буйные за стеной гудели, как в дупле пчелы...
...И ничто не помогало. Ни бром, ни папиросы. Сна не было...
Все больные давно уже спали. Спал и мой сосед - вихрастый Костя.
На столике возле него лежало Евангелие. Под ним какая-то тетрадь, в черной клеенчатой обложке.
Я взял ее и открыл.
Ночевала тучка золотая
На груди утеса великана,
четким, почти детским почерком было переписано на первой странице. Под стихотворением бежала ровная, по линейке выведенная черта. Ниже - отрывок из Блока:
Я не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна...
Завиток. Неумело выведенный женский профиль. Мальтийский крестик, тоже косой.
- Го-осподи! - вздохнул дежурный санитар и громко, на всю палату зевнул.
Я тоже зевнул. Опустил тетрадь на одеяло. Из тетради выпала какая-то фотография. Фотография соскользнула на пол. Я поднял ее и вдруг увидел чуть-чуть раскосые, знакомые глаза Ксаны Константиновны.
"Моему милому и дорогому брату Косте,- прочел я под фотографией.Черноглазому галчонку с крыльями сокола. Ксана".
...Опять зевнул санитар.
- Чтоб новокорсунские да подкачали! - бредил вахмистр-паралитик.
- Ва-ше им-пе-ра-тор-ско-е ве-ли-че-ство...
Я вложил фотографию в тетрадь и осторожно положил ее на столик.
Ночь была безнадежно долгая...
- Хорошо, я передам главному врачу. Как хотите!.. Но комиссия будет только дня через четыре.
Потом сестра фон Нельке подошла ко мне снова.
- Вы, кажется, просили... Хотите, я сегодня проведу вас к буйным? Вам все еще интересно? Больные пили чай. Я встал и пошел за сестрой.
На полу палаты для буйных кружился живой клубок голых человеческих тел. Завидя сестру, санитар быстро вскочил с табурета, подбежал к больным и, взмахнув кулаком, гаркнул на всю палату:
- Вы-ы!
Клубок тел сразу рассыпался. Первым с пола вскочил вольноопределяющийся-марковец. За ним - другие.
Разбежавшись во все стороны и вспрыгнув на койки, они быстро, как по команде, повернули к нам злые и улыбающиеся, одинаково оскаленные лица.
На полу остался лишь рослый красивый больной с густой рыжею бородою. Нога у него была ампутирована. Все еще перевязанный обрубок медленно подымался и опускался, точно подобострастно кланяясь санитару.
- Ползи! - крикнул санитар.
Но больной поднял на него глаза, выправил волосатое тело и вдруг, ударив о грудь кулаком, стал быстро повторять, гордо повышая уже знакомый мне певучий голос:
- Влади-мииир кня-ааазь! Влади-мииир кня-ааазь! - А обрубок его ноги кланялся подобострастно...
- ...а где запастись? Вот и сидят голые. Но идемте в женское. Я покажу вам наших бывших сестер. И мы пошли вверх по лестнице.
- ...И он подошел... И он сказал... Берта! - сказал: Берта!! - сказал: Бер-та!!! - сказал...
А другая, тоже бритая, тыкая в стену указательным пальцем:
- Покажите мне, покажите мне, покажите мне!..
- Не можешь?! Уже не можешь?! - кричала с койки третья, яростно раздвигая промежность ладонями.- Не можешь?! - Тяжелые, круглые ее груди плескались и колыхались.- Уже не можешь?!..
И вдруг поток диких ругательств хлынул и закружился по палате.
Я быстро отступил к дверям.
Женские голоса за дверью все еще звенели. Поджидая сестру, я подошел к окну.
За окном, опрокинув гроба возле деревянного домика, из всех улочек и переулков выезжали на площадь все новые и новые обозы.
- Pour faire une omelette, il faut casser des oeufs,- сказала, выходя из палаты, сестра фон Нельке.- Вы понимаете по-французски?..
Хотелось назад. В палату № 2. Лечь. Уйти с головой под подушку...
- Последние дни... Да, чувствуется!..- сказал навестивший меня Ващенко.- Зайдем, что ли, ко мне. Жена нездорова... И тревога... И боюсь чего-то... И кокаина нет... Зайдем?
Я удивился.
- Ты женат, Марк?
- А как же!.. Давно уж...
Ващенко жил сейчас же за кладбищем.
В комнате у него было пусто. Стол. Венский стул с просиженным, соломенным сиденьем. На кровати, лицом вниз, лежала жена Марка, молодая женщина с шапкой золотых, путаных волос.
Когда мы вошли, она даже не приподнялась.
- Марк, ты?
- Я, Варя...
Варя подняла голову. Лицо ее было заплакано.
- Что случилось? - шепотом спросил я Марка. Но Варя меня услыхала.
- А вам какое дело? - крикнула она.- Это еще кто?.. Марк!..
Я смутился.
- Ах, Варя, офицер это...
Варя повернулась ко мне спиной.
Марк сидел на краю стула и, положив руку на стол, барабанил пальцами.
Сквозь грязное окно струилось солнце. Оно падало на графин с водой и расплескивалось на столе золотыми брызгами. На столе лежала корка хлеба с затверделыми на ней следами зубов.
Я выкурил одну папиросу. Скрутил вторую... Наконец, встал.
- Пойду.
- Иди!..- крикнула мне вослед Варя. На лестнице меня нагнал Марк.
- Не сердись!..- Он положил руку на мое плечо.- Видишь ли... жена расстроена... Уж ты, знаешь... прости. Видишь ли... отца у ней... выпороли...
- Выпороли? Отца? Кто?..
Марк опустил руку и взял меня за пояс.
- Эх!.. Ну, понимаешь... она из крестьян. Отец у ней - мужик... Самый настоящий... Да к тому же...- ну как тебе сказать?..- он понизил голос до шепота.- Ну, из большевиствующих, что ли... Понимаешь?.. Ну вот... Ну вот и накрыли... И перед всем селом... Земляка она встретила. Ставропольского...
На минуту Марк замолчал.
- А она... весь день сегодня: ты!., ты!.. Кому служишь? Палачам служишь! Врагам нашим служишь!.. Черт! - вдруг закричал он.- Черт нас дери! Заехали лбом в кашу! Эх, нюхнуть бы!..
Я дал ему несколько пестрых бумажек.
На улицах было тревожно. В темноте на всех углах толпились офицеры.
- Платнировская взята... Это правда?
- Говорят, уже и Пластуновская.
- И сами!.. Сами виноваты! - истерически взвизгнул в толпе чей-то женский голос.- Оставьте!.. Я имею право! Оставьте!.. Я жена офицера. Я... я!..
Из-за кладбища налетел ветер. Ветер смял ее слова.
- Значит, эвакуировать будете, сестра Нельке? - спросил я на следующее утро.- А когда?
- Распоряжение еще не приходило... Но очень скоро!..
Чтоб чем-нибудь убить тревожный день, я еще с утра пошел к Марку.
Марк сидел на подоконнике. На кровати, как и в первый раз, спиной кверху лежала Варя.
Глаза Марка были широко открыты. Зрачки расширены. Он был вновь под кокаином.
- Бои идут под станцией Динской. Что делать думаешь, Марк?
Марк смотрел через мое плечо.
- Слушай, дай деньги...
- Вы! - закричала с кровати Варя.- Ни копейки не давайте!.. Я три дня... три дня... А этот... этот... Марк быстро ко мне пригнулся.
- ...ей хлеба, а мне...
- Не смей! Варя вскочила.
- Не смейте! - крикнула она еще громче, сверкнув глазами из-под упавших на лицо волос.
Сдвинув со лба фуражку, я вышел на лестницу. На лестнице вздохнул.
"Нет, с ним ни о каких планах не потолкуешь!.." - думал я, уже с хлебом в руках вновь подымаясь по лестнице.
"Отдам и сейчас же пойду..."
На лестнице я встретил Марка. Он бежал вниз, пряча что-то под шинелью.
- Марк! Марк!
Но Марк уже был за дверью.
Вари в комнате не было. Она вошла, когда я положил хлеб на стол и думал уже уходить.
Не застав мужа, она быстро нагнулась, посмотрела под кровать и вдруг бросилась на подушку.
- Мерзавец! Негодяй!.. Так и знала!.. И туфли... Господи!.. Пронюхает!.. Всё... всё пронюхал!..- Варя плакала, как ребенок, вздрагивая всем телом. Ноги ее, в рваных и грязных чулках, беспомощно свисали с кровати.
- У-нес!.. У-унес!..- уже тихо всхлипывала она.- Последнего лишил... на улицу выйти... продаться...
Ее золотые волосы поползли с подушки на одеяло. С одеяла под кровать. Под кроватью стояла изношенная пара сапог. Несколько золотых прядей упали на голенища...
В палате меня встретил Костя.
- Не слово, а сила... Не мы, а Бог...
- И вот его императорское величество...- Полковник поднял голову.- Так точно!.. А в это время... К церемониальному маршу!..- вдруг закричал он.Поротно!.. На одного линейного дистанцию... Первая ро...
- На минутку! - позвал меня ординатор, остановившись в дверях.Слушайте... Завтра мы вас эвакуируем. На Новороссийск, конечно. Оттуда? Не знаю, но думаю, на Принцевы острова. Вас и еще шесть офицеров - нервных. Да, необходимо торопиться. Красные подходят к городу и, говорят, расстреливают всех причастных к движению. Вот он и конец! Настал все же!..
За окном ползли густые сумерки.
"Только попрощаюсь! - думал я, опять подымаясь к комнате Марка.- Вот и конец!.."
На лестнице было темно. За подъездом гудел всегда тихий переулок. Проходила артиллерия.
- Левой, твою мать!., левой, говорю... в горло! - кричал кто-то сквозь грохот и гул тяжелых колес. Я постучал.
- Можно войти?
Никто из комнаты Марка мне не ответил.
- Можно?
Опять молчание.
Тихо отворив дверь, я вошел в комнату и стал медленно пятиться назад.
На фоне залитого луной окна висел Марк. Черные губы его были раскрыты...
"Прощайте, Ксана! - писал я ночью в тетради Кости.- Прощайте еще раз... Я не знаю, дойдут ли до вас когда-либо эти строчки. Все равно!.. Я счастлив и тем, что имею возможность хотя бы утешить себя мыслью о том, что беседую с вами.
Помните, Ксана,- "Я много думаю... Я не могу не думать..." Это твои слова, Ксана. Сегодня я тоже думаю. Всю ночь. О чем, не буду писать. О слишком многом!..
Завтра я уезжаю из Екатеринодара. Послезавтра или днем-двумя позже его сдадут. Ночь сегодня бесконечно долгая... Прощай, Ксана. Мне очень тяжело быть этой ночью одному, здесь, среди людей, уже разбивших себе головы. Помните?.. Ксана, ты меня слышишь?..
Ваш Костя спит. Я не могу спать. Среди многого другого я думаю еще о том,- кто соберет теперь его разбитые детские мысли!?
Завтра мы отходим за Кубань.
Прощай, Ксана.
А отчего ваша мать в Крыму?.."
За окном светало.
Вечером следующего дня санитарный поезд 1-го Сибирского хирургического отряда медленно отходил от Екатеринодара.
Не доходя до Кубани, перед самым мостом, он остановился. Я высунул из окна голову и долго глядел в темноту.
В три-четыре ряда к мосту тянулись обозы беженцев и войсковых частей. За ними, играя далекими огнями, молчал Екатеринодар. Над Екатеринодаром проходили низкие черные тучи. Они ползли на нас, все ближе и ближе,- а мне казалось, Екатеринодар под ними все глубже и глубже опускается вниз...
НОВОРОССИЙСК
Третий день бушевал над Новороссийском норд-ост.
Длинные, сине-черные волны на Главном рейде бежали вдоль берега, взбрасывая вверх оторванные от пристани бревна и доски. Бревна становились на дыбы и, ударяясь друг о друга, гремели, как далекие орудия. За рейдом море казалось белым. Морская даль гудела.
Мы вышли из вагона и пошли к горам, по направлению к цементному заводу.
Под стеной завода, укрывшись от ветра, длинноногие солдаты-англичане играли в футбол. Под голом, согнув голые колени, метался голкипер. За ним стояли офицеры. Покуривая трубки, они спокойно наблюдали за игрой.
- Нет! Пойдем к морю,- сказал я.- Там все же - свои...
На пристани, обступив караул из добровольцев, толпились кубанские и донские казаки.
- По приказанию генерала Ку-те-по-ва! - кричал караульный начальник, офицер-корниловец, прикладом винтовки сдерживая наседающих на него казаков.
- Не хотели воевать? К матери теперь! К ма...
- Пусти, говорю, к пароходу! Генерал Сидорин, говорю...- кричал старый казак-гундоровец... Борода его трепалась под ветром. Шинель взлетела вверх. Под сапоги яркой, красной лентой бежали лампасы.
- Не пустишь? Пущать не ведено? - все ближе и ближе подступал он к корниловцу.- Не пу-у-у-стишь?
Побросав на пристани седла, остальные донцы по-бабьи растерянно размахивали руками.
- Да разве не вместе сражались?!..
- Не одну, что ль, кровь проливали?!
- А на Касторной? Забыл?.. А под Луганском?..
- Подождите! - грозил кулаком гундоровец, уже отступивший под ударом винтовки.- Подождите! Вот заявятся наши части... Заявятся вот с фронта!..
- Осади-и!..
А на рейде, пока еще на якорях, качались пароходы, уже нагруженные беженцами. В стороне от них, около нефтяных пристаней, окруженный миноносцами, неподвижно, точно вросший в воду, стоял английский броненосец "Император Индии". Дальше, почти на черте синего рейда и седого вспененного моря, дымил французский "Жан-Жак Руссо". Мимо него, ныряя, как легкая шлюпка, выходил в море наш маленький узконосый "Дон".
Вечерело... С крыш капало...
На площади перед вокзалом стояли казачки.
- Да рассказывай!..
- Говорю,- не только казаки... Вот ведь и генерал Мамонтов помер. Все под одним богом ходим!..
- Мамонтов-то помер, а генерал Павлов не помрет... И не говори!.. Другое теперь начальство ставят... Не по-мре-ет!.. А Трофим твой,- вот как бог свят,- быть ему покойником!..
О выбившиеся из-под снега камни скрипели полозья саней.
- Какой станицы? - окликнула меня одна из казачек.
Быстро темнело. Я шел к баракам эвакопункта, черневшим далеко за вокзалом.
Бараки оказались длинными, серыми палатками, вышиной в двухэтажный дом. Колья под некоторыми палатками не выдерживали туго натянутых канатов и косо легли на снег. Освобожденные канаты тяжело хлопали о мокрый брезент.
Я подошел к центральной палатке. Вошел. На двухэтажных нарах лежали солдаты. Света в палатке не было. Тяжелый, мертвый воздух сползал с нар и пластами ложился на дыхание.
"Тиф!" - решил я и опять вышел из палатки.
Было уже совсем темно. Моросил мелкий дождь. Снег под ногами размяк и жадно засасывал костыли.
Мне хотелось одного: снять сапоги...
* * *
- ...А может, скрутить найдется? Я обернулся.
Маленький тощий солдат, закуривая, глядел на меня быстро бегающими глазами.
- Куда, брат, кости тащишь? А?.. Смотрю на тебя, думаю,- рассыпешься аль нет? Ну идем, идем! Укажу место.
И мы подошли к маленькой палатке около самого железнодорожного пути.
В палатке никого не было. Стоял стол. Возле него - табурет.
- Канцелярия, видно,- черт с ней!.. Ну иди же, иди! Хочешь, чаем порадую?.. Сбегаю вот,- там куб есть... Хочешь?.. Да скажи хоть слово одно! Немой, что ли?..
Я снял сапоги и уже ложился на стол.
- Черт дери, темно вот,- не вижу глупой твоей хари. Да откуда ты? А?.. "Откуда ты, прелестное дитя?" - запел он вдруг приятным тенором.
- Вольноопределяющийся? - спросил я, немного удивленный.
- ...щаяся...
- Как?
- Титьки, дурак, пощупай! Поймешь... Вольноопределя-юща-я-ся...
Над палаткой хлюпал ветер. Я засыпал...
- Канцелярия это, господин поручик. Лежать тут не полагается!..
"Вольноопределяющейся" в палатке уже не было. Надо мной стоял писарь. За отстегнутым углом двери серело бледное утро.
- Разрешите попросить вас, господин поручик, освободить, так сказать, это вот место...
Я поднял голову, но сейчас же вновь ее опустил. Воли, чтоб встать и выйти на холод, у меня не было.
- Уйди! - сказал я шепотом.
- Очередные задачи, господин поручик...
- Уйди!
- ...требуют...
- Уй-ди-и!..
Подняв узкие плечи, писарь покорно вышел. За спиной его болтался отстегнутый хлястик шинели. Руки торчали, как отпаявшиеся ручки самовара. Я закрыл глаза.
- ...не подходи!!! И всех по ко-ман-де!!!..- кричал кто-то за палаткой.
- Сюда!.. Сюда!.. Дежурный!..
Потом все стихло.
Только в тишине за брезентом прыгал, кашляя, чей-то торопливый смешок...
Минут через десять в палатку вошел врач. Толстый, подвижной, он шел вприпрыжку. Размахивая руками, то и дело щелкал пальцами.
- ...Я не пойду!
- Но, поручик...
- Я не пойду!.. Доктор растерянно улыбался.
В дверь забежал ветер. Мятые бумаги на полу закружились.
- Послушайте!..- доктор легонько хлопнул меня по колену.- Послушайте! - и вдруг наклонился, заметив мои больные ноги.
- Гм-м!.. Но куда же вас?., скажите, куда вас в таком случае?
Я молчал.
- Гм-м!.. Дайте вашу руку... Гм-м!.. семьдесят шесть... Пульс нормальный... Но куда вас?.. К тифозным?.. Да нельзя вас к тифозным!..
- Никуда не пойду-у-у-у-! - собрав силы, закричал я, вдруг чувствуя, как запрыгал мой подбородок. В палатку снова вошел писарь.
- Уже готово. Скрутили,- доложил он, пытаясь вытянуть по швам вытянутые дугой руки.- Отвозить прикажете?.. Прикажете трогать?
- Есть! - крикнул вдруг доктор, радостно щелкнув пальцами.- Подожди!
И, размахивая руками, он выбежал из палатки.
И вот пришли санитары.
Они взвалили меня на носилки и понесли. Врач шел за нами, насвистывая. Писарь нес костыли.
Я не сопротивлялся. Только думал: "Зачем несут ногами вперед? А еще санитары!.."
За палаткой стояли запряженные клячей сани. На санях кто-то лежал. Когда меня поднесли ближе, я узнал во-льноопределяющегося-марковца. Ноги и руки его были скручены ремнями.
"Куда нас несут? На гауптвахту?..- подумал я и тут же решил: - Не все ли равно!.."
Носилки поставили на снег. Потом меня подняли и, толкнув в плечо, усадили в сани.
Витринами богатых магазинов смотрел на нас Екатеринодар. Люди, идущие по улицам, не смотрели на нас вовсе.
- Табак Ме-сак-су-ди! - кричали на углах мальчишки.- Папиросы!
Я неподвижно сидел на санях. Слушал, как под копытами лошади урчит вода и как звенят шпоры идущих по тротуару офицеров.
- Куда везете? - спросил я наконец сопровождающего нас санитара. Санитар ничего не ответил.
- Куда нас везут? - обратился я к вольноопределяющемуся.
Вольноопределяющийся прищурил левый глаз. Правый широко открыл, быстро заморгал, потом рванулся вперед, всем телом задергался и, найдя упор затылку и связанным ногам, выгнулся колесом и без слов, протяжно и дико завыл...
Витрины богатых магазинов сменились окнами мелочных лавчонок. Потом и лавчонки повернулись к нам ящиками и бочками задних дворов. По бурому снегу за ящиками бродили тощие собаки. Собаки бродили и по большой грязной площади, на которую мы, наконец, выехали. К площади - с одной стороны прилегало кладбище. Около ворот кладбища стоял деревянный некрашеный домик - мастерская гробов. Гробы стояли и на улице, выровнявшись в два ряда подороже и подешевле. К кладбищу, мимо гробов, медленно двигались какие-то, прикрытые рогожей, сани. Из-под рогож торчали голые пятки.
Придавив соседние деревянные постройки, на другой стороне площади подымался высокий каменный дом. Линялый красный крест над воротами был едва заметен.
"1-й Военный Психиатрический Госпиталь" - прочел я надпись под крестом, когда наши сани наконец остановились около подъезда.
1-й ВОЕННЫЙ ПСИХИАТРИЧЕСКИЙ ГОСПИТАЛЬ
- Его в санаторию нужно, а не к нам,- сказал старший врач ординатору. Тот пробасил:
- Но за неимением оных...
- Пожалуй! Поместите к тихим и к нервнобольным...
Я вышел за высокой белокурой сестрой, а вольноопреде-ляющегося-марковца отвели в соседнюю палату - для буйных.
В светлой просторной палате № 2 было тихо. Больные, в серых и голубых халатах, лежали на койках поверх одеял и, скосив глаза, глядели на толстую рыжую кошку, неподвижно сидящую под столом.
- Кысенька, кысенька!.. Кыс-кыс! - бормотал в углу палаты больной, до ушей заросший бородою.- Кысенька!..
На коленях между моей и соседней койкой стоял вихрастый мальчик. Он размашисто крестился и усердно клал земной поклон за поклоном. Над широким воротом его халата торчал завиток давно не стриженных, черных волос.
- Ложитесь, поручик! - сказала мне сестра. ...Кошка под столом замурлыкала. Стала бродить по палате. Мне казалось, я слышу, как ступают ее лапы...
И вдруг - это было уже к вечеру - из соседней палаты поплыл, оборвался и вновь поплыл чей-то певучий и высокий голос:
- Влади-мииир кня-ааазь!..
И, заливая гулом уже всю палату, вслед за ним поползли ворочаясь, другие голоса - тяжелые и неразборчивые.
Я вскочил.
За стеной в соседней палате гудели буйные.
А у нас, беззвучно шевеля губами, все так же усердно молился вихрастый мальчик. Кошка посреди палаты неподвижно лежала на полу, вытянув рыжие с белыми пятнами лапы. Над ней стоял высокий, гладко выбритый больной. Прищурив глаза, он вертел в руках длинную, тонкую папиросу, держа большой палец около подбородка и далеко в сторону оттопырив мизинец. За столом сидел рослый санитар. Санитар дремал.
Я вновь опустился на подушку. Закрыл глаза.
...Буйные за стеной гудели до вечера.
- Костя,- входя утром в палату, сказала сестра вихрастому мальчику.Попей чаю, Костя.
Но вихрастый мальчик уже устанавливал на столе нательную иконку апостола Иоанна.
- О чем это вы, Костя? - спросил я, протягивая руку за высокой жестяной кружкой.
Костя поднял черные, чуть раскосые глаза и долго, точно испытующе смотрел на меня.
- Влади-миир кня-ааазь!..- устало сдавал высоты одинокий голос за стеною.
- Костя, о чем вы?
- Не надо громко!.. Тише! Об этом громко не надо!.. Испуганный шепот Кости срывался на юношеский, надтреснутый басок:
- Тише!.. Вначале было... Но тише...- слышите?.. Вначале было слово... и слово было у Бога, и слово было Бог...- Глаза его расширились и уже перестали казаться раскосыми.- И все через него начало быть, и без него ничто не начало быть, что начало быть... и разве Бог не может отвести норд-оста?
С ледяных сосулек за рамами окон сбегали быстрые капли. Синее небо наползало на стекла.
- Влади-мииир кня-ааазь! - утопал в тишине голос за стеною.
Через несколько дней я узнал от сестры фон Нельке, так звали высокую, белокурую сестру, что Костя, бывший вольноопределяющийся Деникинского конвоя, уже третью неделю ждет отправки в Крым к матери. Отправить его не могут, и на все вопросы говорят о свирепствующем якобы над Новороссийском норд-осте, который - "Да пойми ж, Костя!" - мешает пароходному сообщению по Черному морю.
- ...И слово было у Бога, и слово было Бог,- убрав иконку, уже каждый вечер склонялся с тех пор надо мной Костя.- И всё...
А за Костей, койкою дальше, тоже каждый вечер, приподняв одеяло коленями, онанировал худой и тощий военный чиновник, сжав зубы, как испуганная лошадь.
Прошло около двух недель.
Я уже встал и ходил по палате, опираясь только на палку.
- Лейб-гвардии Преображенского полка полковник Курганов,- подошел ко мне однажды всегда выбритый больной, куривший тонкие папиросы.
- Скажите, разве это не без-зо-образие! Его императорское величество,голос его стал торжественным,- государь император Николай Александрович всемилостивейше соизволил мне... доверить... воспитание его императорского высочества наследника-цесаревича и великого князя Алексея Николаевича, а эти,- он кивнул на дверь,- эти остолопы гвардии Керенского не доверяют мне,- на минуту он замолчал и вдруг презрительно улыбнулся,- даже бритвы!.. Подставляю лицо всякому мужлану!
- Э-э, чего там, полковник! Курить хотите? - подошел заросший бородой вахмистр-паралитик.
Складки около рта полковника радостно побежали вверх, но брови сразу же вновь сдвинулись и складки заострились книзу.
- Ваше высокоблагородие, а не полко... Я отошел.
- ...Курю только с мундштуком в девять сантиметров. Заметьте!.. Его императорское величество...
Дальше я не разобрал. Я стоял уже возле Кости.
Костя крестился. Чиновник-онанист рядом с ним ласково гладил кошку, свесив с постели желтую, костлявую руку.
- Хотите погулять, поручик? - подойдя, спросила меня сестра фон Нельке.- Вам разрешено. Хотите?..
Когда я вышел за дверь, по коридору - по направлению к уборной быстро, как сорвавшаяся с цепи собака, бежал на четвереньках маленький, голый старик.
- Ваше дит-ство! Ваше дит-ство! - кричал, смеясь, санитар.- Не поспеваю, ваше-дительство. Потише!..
- В-васточные сладости! Рахат-лукум! -- Над крышами Екатеринодара неподвижно висело солнце.
- Халва! - и, блеснув глазами, армянин прошипел уже над самым моим ухом: - КАхетински есть! ГАспадин офицер.
По Красной улице гуляли офицеры. В переулках толпились казаки, солдаты и ободранные офицеры-фронтовики. Во фланирующей толпе на Красной шныряли торговцы-армяне. Черноусые греки, скупщики камней и золота, терлись около фронтовиков.
Я все глубже и глубже уходил в город. Наконец остановился: "Ну что, поверну?"
- Юрка, да ты ли?
- Марк! Откуда?..
На Марке была старая шинель, изодранная еще о германскую проволоку. Из-под незакрытого ворота виднелась летняя гимнастерка, сколотая у шеи ржавой английской булавкой.
- ...Дей-стви-тель-но! . Просмотрев мой бумажник, Марк нахмурился.
- Действительно, денег у тебя немного!.. А я, брат, третью категорию получаю... нового назначения жду... Да, брат, немного у тебя денег. Ну да ладно, половину я возьму!
Он вынул из бумажника пестрые бумажки и, перегнув через палец, стал пересчитывать.
- Не богато!.. Действительно!.. Не рыскал шакалом! А!.. Так-то, так...
Я знал Марка Ващенко еще по Павловскому военному училищу, всегда веселым семнадцатилетним юнкером, потом молодым офицером 613-го Славутинского полка, куда выехали мы также вместе.
- И что это, Марк... вид у тебя такой?.. Ну, зашил бы!.. Смотри: дыра... вторая... третья...
Марк спрятал деньги в карман шинели и быстро взял меня под руку.
- Чего толковать! Нечего, брат, толковать! Действительно, брат, толковать нечего!.. Идем, угощу. Ну, идем! Там и купим... все, что нужно... Два грамма... Пожалуй, на два хватит... Э-эх!..
В госпиталь я вернулся только к вечеру.
"Взять бы его,- думал я, вспоминая, как Ващенко, нанюхавшись кокаину, плакал под смех проституток в кабаке за кладбищем.- Взять бы его!.. да с его кокаином..."
Потом я обратился к дежурной сестре.
- Сестра! Я скоро уеду. В полк пора. Видите, уже поправляюсь.
Сестра фон Нельке остановилась возле моей койки. Синие круги под ее утомленными глазами казались в темноте лиловыми.
- Успеете ли, поручик? Ведь уже и Тихорецкая сдана... В палате зажглись лампочки. Буйные за стеной гудели, как в дупле пчелы...
...И ничто не помогало. Ни бром, ни папиросы. Сна не было...
Все больные давно уже спали. Спал и мой сосед - вихрастый Костя.
На столике возле него лежало Евангелие. Под ним какая-то тетрадь, в черной клеенчатой обложке.
Я взял ее и открыл.
Ночевала тучка золотая
На груди утеса великана,
четким, почти детским почерком было переписано на первой странице. Под стихотворением бежала ровная, по линейке выведенная черта. Ниже - отрывок из Блока:
Я не первый воин, не последний,
Долго будет родина больна...
Завиток. Неумело выведенный женский профиль. Мальтийский крестик, тоже косой.
- Го-осподи! - вздохнул дежурный санитар и громко, на всю палату зевнул.
Я тоже зевнул. Опустил тетрадь на одеяло. Из тетради выпала какая-то фотография. Фотография соскользнула на пол. Я поднял ее и вдруг увидел чуть-чуть раскосые, знакомые глаза Ксаны Константиновны.
"Моему милому и дорогому брату Косте,- прочел я под фотографией.Черноглазому галчонку с крыльями сокола. Ксана".
...Опять зевнул санитар.
- Чтоб новокорсунские да подкачали! - бредил вахмистр-паралитик.
- Ва-ше им-пе-ра-тор-ско-е ве-ли-че-ство...
Я вложил фотографию в тетрадь и осторожно положил ее на столик.
Ночь была безнадежно долгая...
- Хорошо, я передам главному врачу. Как хотите!.. Но комиссия будет только дня через четыре.
Потом сестра фон Нельке подошла ко мне снова.
- Вы, кажется, просили... Хотите, я сегодня проведу вас к буйным? Вам все еще интересно? Больные пили чай. Я встал и пошел за сестрой.
На полу палаты для буйных кружился живой клубок голых человеческих тел. Завидя сестру, санитар быстро вскочил с табурета, подбежал к больным и, взмахнув кулаком, гаркнул на всю палату:
- Вы-ы!
Клубок тел сразу рассыпался. Первым с пола вскочил вольноопределяющийся-марковец. За ним - другие.
Разбежавшись во все стороны и вспрыгнув на койки, они быстро, как по команде, повернули к нам злые и улыбающиеся, одинаково оскаленные лица.
На полу остался лишь рослый красивый больной с густой рыжею бородою. Нога у него была ампутирована. Все еще перевязанный обрубок медленно подымался и опускался, точно подобострастно кланяясь санитару.
- Ползи! - крикнул санитар.
Но больной поднял на него глаза, выправил волосатое тело и вдруг, ударив о грудь кулаком, стал быстро повторять, гордо повышая уже знакомый мне певучий голос:
- Влади-мииир кня-ааазь! Влади-мииир кня-ааазь! - А обрубок его ноги кланялся подобострастно...
- ...а где запастись? Вот и сидят голые. Но идемте в женское. Я покажу вам наших бывших сестер. И мы пошли вверх по лестнице.
- ...И он подошел... И он сказал... Берта! - сказал: Берта!! - сказал: Бер-та!!! - сказал...
А другая, тоже бритая, тыкая в стену указательным пальцем:
- Покажите мне, покажите мне, покажите мне!..
- Не можешь?! Уже не можешь?! - кричала с койки третья, яростно раздвигая промежность ладонями.- Не можешь?! - Тяжелые, круглые ее груди плескались и колыхались.- Уже не можешь?!..
И вдруг поток диких ругательств хлынул и закружился по палате.
Я быстро отступил к дверям.
Женские голоса за дверью все еще звенели. Поджидая сестру, я подошел к окну.
За окном, опрокинув гроба возле деревянного домика, из всех улочек и переулков выезжали на площадь все новые и новые обозы.
- Pour faire une omelette, il faut casser des oeufs,- сказала, выходя из палаты, сестра фон Нельке.- Вы понимаете по-французски?..
Хотелось назад. В палату № 2. Лечь. Уйти с головой под подушку...
- Последние дни... Да, чувствуется!..- сказал навестивший меня Ващенко.- Зайдем, что ли, ко мне. Жена нездорова... И тревога... И боюсь чего-то... И кокаина нет... Зайдем?
Я удивился.
- Ты женат, Марк?
- А как же!.. Давно уж...
Ващенко жил сейчас же за кладбищем.
В комнате у него было пусто. Стол. Венский стул с просиженным, соломенным сиденьем. На кровати, лицом вниз, лежала жена Марка, молодая женщина с шапкой золотых, путаных волос.
Когда мы вошли, она даже не приподнялась.
- Марк, ты?
- Я, Варя...
Варя подняла голову. Лицо ее было заплакано.
- Что случилось? - шепотом спросил я Марка. Но Варя меня услыхала.
- А вам какое дело? - крикнула она.- Это еще кто?.. Марк!..
Я смутился.
- Ах, Варя, офицер это...
Варя повернулась ко мне спиной.
Марк сидел на краю стула и, положив руку на стол, барабанил пальцами.
Сквозь грязное окно струилось солнце. Оно падало на графин с водой и расплескивалось на столе золотыми брызгами. На столе лежала корка хлеба с затверделыми на ней следами зубов.
Я выкурил одну папиросу. Скрутил вторую... Наконец, встал.
- Пойду.
- Иди!..- крикнула мне вослед Варя. На лестнице меня нагнал Марк.
- Не сердись!..- Он положил руку на мое плечо.- Видишь ли... жена расстроена... Уж ты, знаешь... прости. Видишь ли... отца у ней... выпороли...
- Выпороли? Отца? Кто?..
Марк опустил руку и взял меня за пояс.
- Эх!.. Ну, понимаешь... она из крестьян. Отец у ней - мужик... Самый настоящий... Да к тому же...- ну как тебе сказать?..- он понизил голос до шепота.- Ну, из большевиствующих, что ли... Понимаешь?.. Ну вот... Ну вот и накрыли... И перед всем селом... Земляка она встретила. Ставропольского...
На минуту Марк замолчал.
- А она... весь день сегодня: ты!., ты!.. Кому служишь? Палачам служишь! Врагам нашим служишь!.. Черт! - вдруг закричал он.- Черт нас дери! Заехали лбом в кашу! Эх, нюхнуть бы!..
Я дал ему несколько пестрых бумажек.
На улицах было тревожно. В темноте на всех углах толпились офицеры.
- Платнировская взята... Это правда?
- Говорят, уже и Пластуновская.
- И сами!.. Сами виноваты! - истерически взвизгнул в толпе чей-то женский голос.- Оставьте!.. Я имею право! Оставьте!.. Я жена офицера. Я... я!..
Из-за кладбища налетел ветер. Ветер смял ее слова.
- Значит, эвакуировать будете, сестра Нельке? - спросил я на следующее утро.- А когда?
- Распоряжение еще не приходило... Но очень скоро!..
Чтоб чем-нибудь убить тревожный день, я еще с утра пошел к Марку.
Марк сидел на подоконнике. На кровати, как и в первый раз, спиной кверху лежала Варя.
Глаза Марка были широко открыты. Зрачки расширены. Он был вновь под кокаином.
- Бои идут под станцией Динской. Что делать думаешь, Марк?
Марк смотрел через мое плечо.
- Слушай, дай деньги...
- Вы! - закричала с кровати Варя.- Ни копейки не давайте!.. Я три дня... три дня... А этот... этот... Марк быстро ко мне пригнулся.
- ...ей хлеба, а мне...
- Не смей! Варя вскочила.
- Не смейте! - крикнула она еще громче, сверкнув глазами из-под упавших на лицо волос.
Сдвинув со лба фуражку, я вышел на лестницу. На лестнице вздохнул.
"Нет, с ним ни о каких планах не потолкуешь!.." - думал я, уже с хлебом в руках вновь подымаясь по лестнице.
"Отдам и сейчас же пойду..."
На лестнице я встретил Марка. Он бежал вниз, пряча что-то под шинелью.
- Марк! Марк!
Но Марк уже был за дверью.
Вари в комнате не было. Она вошла, когда я положил хлеб на стол и думал уже уходить.
Не застав мужа, она быстро нагнулась, посмотрела под кровать и вдруг бросилась на подушку.
- Мерзавец! Негодяй!.. Так и знала!.. И туфли... Господи!.. Пронюхает!.. Всё... всё пронюхал!..- Варя плакала, как ребенок, вздрагивая всем телом. Ноги ее, в рваных и грязных чулках, беспомощно свисали с кровати.
- У-нес!.. У-унес!..- уже тихо всхлипывала она.- Последнего лишил... на улицу выйти... продаться...
Ее золотые волосы поползли с подушки на одеяло. С одеяла под кровать. Под кроватью стояла изношенная пара сапог. Несколько золотых прядей упали на голенища...
В палате меня встретил Костя.
- Не слово, а сила... Не мы, а Бог...
- И вот его императорское величество...- Полковник поднял голову.- Так точно!.. А в это время... К церемониальному маршу!..- вдруг закричал он.Поротно!.. На одного линейного дистанцию... Первая ро...
- На минутку! - позвал меня ординатор, остановившись в дверях.Слушайте... Завтра мы вас эвакуируем. На Новороссийск, конечно. Оттуда? Не знаю, но думаю, на Принцевы острова. Вас и еще шесть офицеров - нервных. Да, необходимо торопиться. Красные подходят к городу и, говорят, расстреливают всех причастных к движению. Вот он и конец! Настал все же!..
За окном ползли густые сумерки.
"Только попрощаюсь! - думал я, опять подымаясь к комнате Марка.- Вот и конец!.."
На лестнице было темно. За подъездом гудел всегда тихий переулок. Проходила артиллерия.
- Левой, твою мать!., левой, говорю... в горло! - кричал кто-то сквозь грохот и гул тяжелых колес. Я постучал.
- Можно войти?
Никто из комнаты Марка мне не ответил.
- Можно?
Опять молчание.
Тихо отворив дверь, я вошел в комнату и стал медленно пятиться назад.
На фоне залитого луной окна висел Марк. Черные губы его были раскрыты...
"Прощайте, Ксана! - писал я ночью в тетради Кости.- Прощайте еще раз... Я не знаю, дойдут ли до вас когда-либо эти строчки. Все равно!.. Я счастлив и тем, что имею возможность хотя бы утешить себя мыслью о том, что беседую с вами.
Помните, Ксана,- "Я много думаю... Я не могу не думать..." Это твои слова, Ксана. Сегодня я тоже думаю. Всю ночь. О чем, не буду писать. О слишком многом!..
Завтра я уезжаю из Екатеринодара. Послезавтра или днем-двумя позже его сдадут. Ночь сегодня бесконечно долгая... Прощай, Ксана. Мне очень тяжело быть этой ночью одному, здесь, среди людей, уже разбивших себе головы. Помните?.. Ксана, ты меня слышишь?..
Ваш Костя спит. Я не могу спать. Среди многого другого я думаю еще о том,- кто соберет теперь его разбитые детские мысли!?
Завтра мы отходим за Кубань.
Прощай, Ксана.
А отчего ваша мать в Крыму?.."
За окном светало.
Вечером следующего дня санитарный поезд 1-го Сибирского хирургического отряда медленно отходил от Екатеринодара.
Не доходя до Кубани, перед самым мостом, он остановился. Я высунул из окна голову и долго глядел в темноту.
В три-четыре ряда к мосту тянулись обозы беженцев и войсковых частей. За ними, играя далекими огнями, молчал Екатеринодар. Над Екатеринодаром проходили низкие черные тучи. Они ползли на нас, все ближе и ближе,- а мне казалось, Екатеринодар под ними все глубже и глубже опускается вниз...
НОВОРОССИЙСК
Третий день бушевал над Новороссийском норд-ост.
Длинные, сине-черные волны на Главном рейде бежали вдоль берега, взбрасывая вверх оторванные от пристани бревна и доски. Бревна становились на дыбы и, ударяясь друг о друга, гремели, как далекие орудия. За рейдом море казалось белым. Морская даль гудела.
Мы вышли из вагона и пошли к горам, по направлению к цементному заводу.
Под стеной завода, укрывшись от ветра, длинноногие солдаты-англичане играли в футбол. Под голом, согнув голые колени, метался голкипер. За ним стояли офицеры. Покуривая трубки, они спокойно наблюдали за игрой.
- Нет! Пойдем к морю,- сказал я.- Там все же - свои...
На пристани, обступив караул из добровольцев, толпились кубанские и донские казаки.
- По приказанию генерала Ку-те-по-ва! - кричал караульный начальник, офицер-корниловец, прикладом винтовки сдерживая наседающих на него казаков.
- Не хотели воевать? К матери теперь! К ма...
- Пусти, говорю, к пароходу! Генерал Сидорин, говорю...- кричал старый казак-гундоровец... Борода его трепалась под ветром. Шинель взлетела вверх. Под сапоги яркой, красной лентой бежали лампасы.
- Не пустишь? Пущать не ведено? - все ближе и ближе подступал он к корниловцу.- Не пу-у-у-стишь?
Побросав на пристани седла, остальные донцы по-бабьи растерянно размахивали руками.
- Да разве не вместе сражались?!..
- Не одну, что ль, кровь проливали?!
- А на Касторной? Забыл?.. А под Луганском?..
- Подождите! - грозил кулаком гундоровец, уже отступивший под ударом винтовки.- Подождите! Вот заявятся наши части... Заявятся вот с фронта!..
- Осади-и!..
А на рейде, пока еще на якорях, качались пароходы, уже нагруженные беженцами. В стороне от них, около нефтяных пристаней, окруженный миноносцами, неподвижно, точно вросший в воду, стоял английский броненосец "Император Индии". Дальше, почти на черте синего рейда и седого вспененного моря, дымил французский "Жан-Жак Руссо". Мимо него, ныряя, как легкая шлюпка, выходил в море наш маленький узконосый "Дон".