Страница:
– Там, – продолжал он, – тебя спрячут и ты будешь иметь возможность работать в винограднике Господа, ухаживая за больными, помогая бедным и благовествуя заблудившимся нашим братьям.
Я думал, что меня хватит апоплексический удар. Моя жена – христианка!. Она уже крещена! Она готова бежать из-под супружеского, крова и бросить меня с Валерией!..
Но, несмотря на мою ярость и отчаяние, я мужественно смолчал и дождался, когда Фабия ушла в свою комнату. Тогда я позвал двух рабов, приказал им связать этого негодяя и отослал его при записке к префекту, и тот преподнес проповеднику блаженный мученический венец, которого он так жаждал.
Но справедливое возмездие мерзавцу не избавляло меня от несчастья. Позор сторожил порог моего дома: Фабия ежеминутно могла выдать свое безумие и быть арестованной.
Я решил строго наблюдать за ней, не говоря, что мне известна ее тайна. Но между рабами, вероятно, были христиане, сообщившие Фабии об аресте художника, так как, еще до обеда, она прибежала в мою комнату с пылающим лицом, босая, и объявила мне, что после моего недостойного доноса на Евсевия, – так звали художника, – она считает себя свободной, тоже хочет пострадать за веру и что сама донесет на себя.
Несмотря на это, мой гнев и приказание молчать подействовали на нее; без сопротивления она дала увести себя в свою комнату, где я ее и запер.
Я провел несколько адских часов, обдумывая, что делать. Образумить Фабию я еще не отчаивался, но твердо решил, что лучше самому покончить с ней, чем отдать ее на поругание черни.
Настала ночь; я засунул за пояс пузырек с ядом и пошел к жене. При свете лампы я увидел, что Фабия стоит на коленях перед нишей, которая, должно быть, задвигалась досками, так как я и не подозревал об ее существовании. В нише был нарисован человек, несущий на плечах ягненка, а сама она прижимала к груди крест и с вдохновенным видом пела какой-то бессмысленный их гимн.
В белой тунике она была прекрасна, как мечта! Я, кажется, никогда не любил ее так страстно, как в эту минуту.
Когда я окликнул, она встала и бесстрастно сказала мне:
– Оставь меня, Валерий! Я не принадлежу больше тебе, но Христу. Он зовет меня, и я решила следовать за Ним, чего бы это мне ни стоило, так как ни смерть, ни муки не пугают меня.
Она наговорила мне еще целую кучу глупостей, в которых я ровно ничего не понял, да, признаться, даже и не слушал. Я пытался убедить ее, взывал к ее рассудку, прося наконец отказаться от глупой веры, которая только погубит ее. Я плакал, ползал у ее ног, умоляя сжалиться надо мной и над своим ребенком, которого она оставляет сиротой, но все было напрасно. Она была как камень. Когда же она сказала мне, что будет молить своего Бога просветить ее дочь и сделать Валерию так же достойной мученичества, так как твердо решилась сама отдаться претору, безумный гнев овладел мной.
Схватив кубок, я вылил туда яд и сказал:
– Пей! Если ты уж решила непременно умереть, то умирай здесь, в этих стенах, а не на форуме. Или ты хочешь, бесстыдница, выставить тело свое на показ солдатам, служить посмешищем циничной, ревущей толпе? Ужели вместе с верой ты потеряла и женский стыд, бессердечное, негодное создание?
Темный румянец залил лицо Фабии; вырвав у меня кубок, она залпом опорожнила его; затем снова бросилась на колени и принялась молиться.
Валерий замолчал и вытер свой влажный лоб. Воспоминания давили его; только когда его друг наклонился к нему и сочувственно пожал ему руку, он выпрямился и продолжал свой рассказ:
– Что я перестрадал тогда – неописуемо! Как безумный катался я по каменным плитам, терял рассудок от отчаяния. Но затем ярость снова овладела мной, когда я заслышал, что она молится и призывает своего Бога; мне казалось, что она издевается над моим горем! Я кинулся к ней, чтобы задушить; но она упала у постели и голова ее запрокинулась. Когда я чуть было не схватил ее за шею, она как-то странно взглянула на меня и две крупные слезы скатились по ее бледным щекам. Сожалела ли она в этот миг, что умирает молодой, красивой и любимой? Кто сможет дать ответ на это? Уста ее сомкнулись. Тут охватила меня вся горечь понесенной утраты; не помня себя, я сжал ее в своих объятиях, тряс ее, звал – но голова ее безжизенно поникла. Она была мертва.
О том, что было после, я не имею никакого представления. Только Евдор, мой вольноотпущенник, передавал, что я, как оказывается, пришел в триклиниум, где был накрыт ужин, держа в объятиях труп жены, и что, пробормотав что-то непонятное, упал без чувств.
Три недели жизнь моя висела на волоске, а когда наконец я поднялся с постели, я стал таким, каким ты видишь меня – слабым, немощным старцем.
– Теперь, – краска гнева вновь залила бледное лицо Валерия, и кулаки его сжались, – ты понимаешь, конечно, почему я ненавижу христиан и почему желал бы от души, чтобы у этой секты была одна голова, дабы я мог разом отрубить ее.
Кай Марций встал, обнял своего друга и сказал в утешение:
– Я понимаю и разделяю твое горе, мой бедный друг! Благодарю за доверие, сожалею, что разбудил такие тяжелые для тебя воспоминания. Но прошлое непоправимо; подумаем лучше о будущем. Скажи, Валерия не унаследовала экзальтированный характер своей матери?
– Я не скажу этого! Она очень кротка, спокойна и ретива в исполнении своих религиозных обязанностей. А пробудится ли или нет в ее душе наследственный яд отступничества – сказать трудно; Галл должен во всяком случае наблюдать за ней.
– Я предупрежу его об этом. Александрия кишит христианами. Он поступит благоразумно, если оградит свою жену от всякого соприкосновения с ними.
Вошедшие гости прервали задушевную беседу приятелей.
В назначенный срок Валерий уехал в свое имение близ Капуи.
Приехав домой ночью и не желая беспокоить дочь, он приказал передать Валерии, чтобы она назавтра пришла к нему как только встанет.
На следующее утро Валерий работал в кабинете, приводя в порядок бумаги и документы, необходимые для реализации капиталов, предназначенных в приданое дочери, когда робкий голос около него сказал:
– Здравствуй, отец! Я пришла, как ты приказал.
Погруженный в расчеты, Валерий не заметил, как отворилась дверь, и не слыхал легких приближающихся шагов; прошло несколько минут, прежде чем дочь решилась с ним заговорить.
Валерия была красивая девушка, высокая и стройная, с матовым цветом лица и с правильными чертами. Свежести и веселого задора молодости не хватало ей; от всей ее фигуры веяло грустной задумчивостью.
– Здравствуй, дитя мое, – ответил Валерий. Поцеловав в лоб, он усадил ее.
– Я позвал тебя, чтобы объявить о большом счастье. Кай Марций Долабелла просил твоей руки для единственного сына своего Галла, и я дал согласие. Через шесть недель мы с тобой поедем в Рим, а месяца через два отпразднуем свадьбу.
Смертельная бледность разлилась по лицу Валерии и слезы брызнули из ее глаз.
– Нет, нет, я не хочу выходить замуж! – прерывающимся голосом вскричала она, умоляюще протягивая руки к отцу. – Я хочу остаться с тобой!
Валерий вспыхнул и, нахмурив брови, спросил:
– Объясни пожалуйста, почему это ты против такого блестящего союза?
– Я не хочу! Мне ненавистен брак! – повторяла Валерия, позабыв в своем волнении страх, обыкновенно внушаемый ей отцом.
Валерий хрипло крикнул:
– Что смеешь ты говорить, несчастная! Тебе ненавистен брак, – самое священное и почтенное достояние женщины? Уж не стала ли и ты христианкой? Не вскружила ли и тебе голову проклятая секта, внушив отвращение к браку!
Валерия молчала; тогда отец с силой встряхнул ее и повторил:
– Признавайся! Признавайся! Неужели ты осмелилась опозорить мое имя, вмешавшись в эту толпу нищих и сумасшедших? Да говори же! Признавайся! И у тебя что ли мания мученичества? Так знай же, что я собственными руками убью тебя, но не допущу, чтобы бич гулял по твоей спине на форуме, или чтобы гладиаторы волокли твое обезображенное и окровавленное тело по песку арены!
Он подбежал к стене, сорвал с нее сирийский, с кривым лезвием стилет и, грозно потрясая им, бросился к Валерии, которая, онемев от ужаса, упала на колени. В эту минуту он был действительно ужасен; лицо исказилось, глаза налились кровью и клочья пены дрожали в углах рта.
– Признайся и умри, если ты христианка! – повторил он громовым голосом.
– Нет, я не христианка, – пробормотала полуживая Валерия. – Но я не знаю сына Долабеллы. Я не могу любить незнакомого мне человека и предпочитаю остаться с тобой.
Рука Валерия опустилась и стилет упал на пол. Вздох невыразимого облегчения вырвался из его груди.
– Только-то? В таком случае брось свои глупости. Муж твой перестанет для тебя быть чужим, а Галл достаточно красив и воспитан, чтобы покорить сердце женщины. Твой брак решен бесповоротно.
Он поднял ее, и Валерия молча, с поникшей головой, шатаясь, вышла из кабинета отца. Придя к себе, она лишилась чувств. В тот же вечер у нее открылась горячка с бредом, и ее жизнь долго была в опасности. Когда же, через несколько недель, Валерия смогла встать с кровати, она казалась совершенно спокойной, и без всяких возражений занялась приготовлениями к отъезду в Рим. В душе она теперь жаждала уйти поскорее от отца. Подозрительные слухи, носившиеся между рабами о смерти ее матери, дошли и до нее через кормилицу; а со времени последней сцены, она не сомневалась более, что Фабия убита мужем.
В таком настроении духа ехала она в Рим.
В день приезда Валерий немедленно отправился к своему старому приятелю, чтобы условиться о дне обручения, которое и назначили на послезавтра, так как Галл мог вернуться лишь накануне церемонии.
Спокойная, сосредоточенная появилась Валерия в базилике, переполненной уже родными, друзьями и избранными знакомыми; сенатор с сыном были уже там. По древнему обычаю, для церемонии был избран первый час дня, что, говорили, предвещает счастливый союз.
Галл был красивый двадцатисемилетний молодой человек; стройный, ловкий, умный и образованный, он пользовался большим успехом в Риме. К своему браку он относился равнодушно и ничего не возражал против. Молодая девушка, выбранная для него отцом, принадлежала к древнему роду патрициев, была богата и, как говорили, красива. Этого для него было совершенно достаточно, так как сердце это было свободно.
Тем не менее, когда он входил в базилику дома Валерия для заключения брачного договора с женщиной, которую должен был увидеть впервые, какое-то странное чувство любопытства и страха овладело им. С нервным нетерпением смотрел Галл на дверь, из которой должна была появиться невеста. И когда она вошла, скромно опустив глаза, возглас восхищение чуть было не вырвался у него. Галл никак не думал, что Валерия так красива, и ему казалось, что он еще никогда не видел ничего более очаровательного.
Валерий подвел дочь к жениху, сердце ее болезненно билось и голова упорно оставалась опущенной. Только тогда отважилась она посмотреть на человека, с которым соединялась на всю жизнь, когда чья-то рука пожала ее ручку, а молодой, звучний голос спросил, настолько, впрочем, тихо, чтобы присутствующие не могли слышать:
– Ты не хочешь взглянуть на меня, Валерия, и сказать мне, не без отвращения ли идешь за меня замуж?
Молодая девушка подняла голову и, встретив ласковый взгляд больших карих глаз, с восхищением смотревших на нее, воспрянула духом; отчаянный ужас ее рассеялся. Жених, которого она видела первый раз в жизни, казался ей необычайно знакомым; чувство доверия и покоя наполнило ее душу.
– Я с охотой повинуюсь приказанию отца, – робко пробормотала она.
И она говорила правду! Галл был ей крайне симпатичен. Жить с ним казалось ей в тысячу раз предпочтительней, чем оставаться с отцом.
Час спустя, когда после подписания обручального договора, Галл подал ей гладкое железное кольцо, как символ заключенного обязательства, молодая девушка мило приняла его и с улыбкой надела на палец.
Три недели, оставшиеся до свадьбы, были полны празднествами и всевозможными развлечениями. Галл, все более и более привязывавшийся к своей робкой и очаровательной невесте, хотел познакомить ее с Римом, тем более, что тотчас после свадьбы молодые должны были ехать в Египет.
Наконец, настал день свадьбы. С самого утра молодые девушки, – частью знакомые жениха, другие – новые знакомые Валерии по Риму, – роем слетелись в дом Валерия одевать невесту. Выросшая и воспитанная в одиночестве, Валерия чувствовала себя счастливой среди своих сверстниц. Шумно и весело облачали они Валерию в белую, гладкую, спускавшуюся до земли тунику, обули в желтой кожи полусапожки, закутав ее стан и голову, как подобало новобрачной, «паллой» красного цвета, напоминавшей головное убранство весталок и служившей символом чистоты и невинности. Брачный наряд был кончен и невеста, перецеловав подруг, пожелала им поскорей отпраздновать такой же счастливый день. Затем, в сопровождении благородной матроны, заменявшей ей покойную мать, молодая девушка направилась в базилику, где уже собрались все приглашенные.
В ожидании верховного жреца и Фламин-Диола, которые должны были благословить брак, не успели гости окружить невесту и осыпать поздравлениями и пожеланиями счастья, как раздался стук в дверь, возвещавший прибытие жрецов.
С почтительным вниманием Валерий и сенатор проводили обоих жрецов в саквариум дома; новобрачные, кое-кто из ближайших родственников и десять требуемых законом свидетелей последовали за ними; но Валерий приказал открыть перистиль, и остальные приглашенные собрались под портиками, откуда могли видеть всю церемонию.
Галл и Валерия сели на стул, покрытый шкурой овцы, принесенной в жертву, а Фламин-Диол стал перед ними, соединил их правые руки и торжественно произнес священные слова, соединявшие брачующихся.
Затем Юноне – покровительнице брака – была принесена жертва, совершено было возлияние вина, молока и меда, и благословлен принесенный Валерией пшеничный хлеб, именуемый «фаром». Приношение хлеба давало иной характер церемонии, которая, в этом виде, носила название «конферреации», предоставляла жене самые широкие права и отличалась от практиковавшегося в Риме заключения брака посредством «купли». (Следует заметить, что римский брачный союз, заключаемый под видом «купли» (coemptio), лишал жену права почитать «пенат» своего мужа. Такая супруга не носила, подобно женщине, соединенной браком (conferreatio), титула «матроны», а именовалась лишь «матерью семьи» и положение ее в доме, по закону, было близкое к положению рабыни.)
По окончании церемонии, всеми свидетелями подписан был брачный акт, который надлежало затем отослать в общественный «табулариум», а копию с него хранить в домашнем архиве. В тот же вечер, в час, когда на небе вспыхивает Веспер (Венера), Валерию с большой помпой отвели в дом ее супруга. Когда шумный поезд новобрачной, при свете факелов, прибыл к дому Галла, убранному гирляндами зелени и цветов и освещенному плошками, молодой супруг стоял у входа и спросил, обращаясь к Валерии:
– Кто ты такая?
– Там, где ты – Кай, я буду – Кайя, – ответила молодая женщина.
Этот знаменательный для нее ответ, устанавливавший равенство между ней и мужем, и дававший ей право принимать участие в религиозных отправлениях, присущих роду ее супруга, был произнесен так скромно, так робко, что это вполне доказывало, что Валерия будет покорной женой. После этого заявления своих прав, Валерия приняла от одного из «патримов» (молодой мальчик из патрицианской семьи), сопровождавших ее, горящий факел и воду, в которой омочила руку, показывая этим, что очищается и что с этой минуты будет делить с мужем огонь и воду, другими словами – жизнь. Затем она привязала к дверям белые шерстяные ленты, показывая этим, что будет рачительной хозяйкой и, для отвращения колдовства, обмазала их свиным и волчьим жиром. Потом, дабы новобрачная не коснулась порога ногой, подруги ее подняли и внесли в дом.
Как только Валерия вошла, Галл появился на пороге и бросил сопровождавшим брачный поезд детям несколько горстей орехов, символически заявляя этим, что он отказывается от пустой, рассеянной жизни холостяка, чтобы отдаться великому долгу отца семейства.
В то время, в скептическом и развращенном Риме, заполоненном чужеземцами, эти древние, некогда чтимые обряды большей частью были уже в забвении и практиковались очень редко; но ненависть Валерия к христианам побудила его окружить брак своей дочери всеми религиозными и гражданскими, установленными предками, церемониями.
В атриуме Валерии подали ключ – символ власти в хозяйстве, а муж подал на подносе несколько золотых монет, после чего все прошли в триклиниум, где ожидал их великолепный ужин.
Глава II
Я думал, что меня хватит апоплексический удар. Моя жена – христианка!. Она уже крещена! Она готова бежать из-под супружеского, крова и бросить меня с Валерией!..
Но, несмотря на мою ярость и отчаяние, я мужественно смолчал и дождался, когда Фабия ушла в свою комнату. Тогда я позвал двух рабов, приказал им связать этого негодяя и отослал его при записке к префекту, и тот преподнес проповеднику блаженный мученический венец, которого он так жаждал.
Но справедливое возмездие мерзавцу не избавляло меня от несчастья. Позор сторожил порог моего дома: Фабия ежеминутно могла выдать свое безумие и быть арестованной.
Я решил строго наблюдать за ней, не говоря, что мне известна ее тайна. Но между рабами, вероятно, были христиане, сообщившие Фабии об аресте художника, так как, еще до обеда, она прибежала в мою комнату с пылающим лицом, босая, и объявила мне, что после моего недостойного доноса на Евсевия, – так звали художника, – она считает себя свободной, тоже хочет пострадать за веру и что сама донесет на себя.
Несмотря на это, мой гнев и приказание молчать подействовали на нее; без сопротивления она дала увести себя в свою комнату, где я ее и запер.
Я провел несколько адских часов, обдумывая, что делать. Образумить Фабию я еще не отчаивался, но твердо решил, что лучше самому покончить с ней, чем отдать ее на поругание черни.
Настала ночь; я засунул за пояс пузырек с ядом и пошел к жене. При свете лампы я увидел, что Фабия стоит на коленях перед нишей, которая, должно быть, задвигалась досками, так как я и не подозревал об ее существовании. В нише был нарисован человек, несущий на плечах ягненка, а сама она прижимала к груди крест и с вдохновенным видом пела какой-то бессмысленный их гимн.
В белой тунике она была прекрасна, как мечта! Я, кажется, никогда не любил ее так страстно, как в эту минуту.
Когда я окликнул, она встала и бесстрастно сказала мне:
– Оставь меня, Валерий! Я не принадлежу больше тебе, но Христу. Он зовет меня, и я решила следовать за Ним, чего бы это мне ни стоило, так как ни смерть, ни муки не пугают меня.
Она наговорила мне еще целую кучу глупостей, в которых я ровно ничего не понял, да, признаться, даже и не слушал. Я пытался убедить ее, взывал к ее рассудку, прося наконец отказаться от глупой веры, которая только погубит ее. Я плакал, ползал у ее ног, умоляя сжалиться надо мной и над своим ребенком, которого она оставляет сиротой, но все было напрасно. Она была как камень. Когда же она сказала мне, что будет молить своего Бога просветить ее дочь и сделать Валерию так же достойной мученичества, так как твердо решилась сама отдаться претору, безумный гнев овладел мной.
Схватив кубок, я вылил туда яд и сказал:
– Пей! Если ты уж решила непременно умереть, то умирай здесь, в этих стенах, а не на форуме. Или ты хочешь, бесстыдница, выставить тело свое на показ солдатам, служить посмешищем циничной, ревущей толпе? Ужели вместе с верой ты потеряла и женский стыд, бессердечное, негодное создание?
Темный румянец залил лицо Фабии; вырвав у меня кубок, она залпом опорожнила его; затем снова бросилась на колени и принялась молиться.
Валерий замолчал и вытер свой влажный лоб. Воспоминания давили его; только когда его друг наклонился к нему и сочувственно пожал ему руку, он выпрямился и продолжал свой рассказ:
– Что я перестрадал тогда – неописуемо! Как безумный катался я по каменным плитам, терял рассудок от отчаяния. Но затем ярость снова овладела мной, когда я заслышал, что она молится и призывает своего Бога; мне казалось, что она издевается над моим горем! Я кинулся к ней, чтобы задушить; но она упала у постели и голова ее запрокинулась. Когда я чуть было не схватил ее за шею, она как-то странно взглянула на меня и две крупные слезы скатились по ее бледным щекам. Сожалела ли она в этот миг, что умирает молодой, красивой и любимой? Кто сможет дать ответ на это? Уста ее сомкнулись. Тут охватила меня вся горечь понесенной утраты; не помня себя, я сжал ее в своих объятиях, тряс ее, звал – но голова ее безжизенно поникла. Она была мертва.
О том, что было после, я не имею никакого представления. Только Евдор, мой вольноотпущенник, передавал, что я, как оказывается, пришел в триклиниум, где был накрыт ужин, держа в объятиях труп жены, и что, пробормотав что-то непонятное, упал без чувств.
Три недели жизнь моя висела на волоске, а когда наконец я поднялся с постели, я стал таким, каким ты видишь меня – слабым, немощным старцем.
– Теперь, – краска гнева вновь залила бледное лицо Валерия, и кулаки его сжались, – ты понимаешь, конечно, почему я ненавижу христиан и почему желал бы от души, чтобы у этой секты была одна голова, дабы я мог разом отрубить ее.
Кай Марций встал, обнял своего друга и сказал в утешение:
– Я понимаю и разделяю твое горе, мой бедный друг! Благодарю за доверие, сожалею, что разбудил такие тяжелые для тебя воспоминания. Но прошлое непоправимо; подумаем лучше о будущем. Скажи, Валерия не унаследовала экзальтированный характер своей матери?
– Я не скажу этого! Она очень кротка, спокойна и ретива в исполнении своих религиозных обязанностей. А пробудится ли или нет в ее душе наследственный яд отступничества – сказать трудно; Галл должен во всяком случае наблюдать за ней.
– Я предупрежу его об этом. Александрия кишит христианами. Он поступит благоразумно, если оградит свою жену от всякого соприкосновения с ними.
Вошедшие гости прервали задушевную беседу приятелей.
В назначенный срок Валерий уехал в свое имение близ Капуи.
Приехав домой ночью и не желая беспокоить дочь, он приказал передать Валерии, чтобы она назавтра пришла к нему как только встанет.
На следующее утро Валерий работал в кабинете, приводя в порядок бумаги и документы, необходимые для реализации капиталов, предназначенных в приданое дочери, когда робкий голос около него сказал:
– Здравствуй, отец! Я пришла, как ты приказал.
Погруженный в расчеты, Валерий не заметил, как отворилась дверь, и не слыхал легких приближающихся шагов; прошло несколько минут, прежде чем дочь решилась с ним заговорить.
Валерия была красивая девушка, высокая и стройная, с матовым цветом лица и с правильными чертами. Свежести и веселого задора молодости не хватало ей; от всей ее фигуры веяло грустной задумчивостью.
– Здравствуй, дитя мое, – ответил Валерий. Поцеловав в лоб, он усадил ее.
– Я позвал тебя, чтобы объявить о большом счастье. Кай Марций Долабелла просил твоей руки для единственного сына своего Галла, и я дал согласие. Через шесть недель мы с тобой поедем в Рим, а месяца через два отпразднуем свадьбу.
Смертельная бледность разлилась по лицу Валерии и слезы брызнули из ее глаз.
– Нет, нет, я не хочу выходить замуж! – прерывающимся голосом вскричала она, умоляюще протягивая руки к отцу. – Я хочу остаться с тобой!
Валерий вспыхнул и, нахмурив брови, спросил:
– Объясни пожалуйста, почему это ты против такого блестящего союза?
– Я не хочу! Мне ненавистен брак! – повторяла Валерия, позабыв в своем волнении страх, обыкновенно внушаемый ей отцом.
Валерий хрипло крикнул:
– Что смеешь ты говорить, несчастная! Тебе ненавистен брак, – самое священное и почтенное достояние женщины? Уж не стала ли и ты христианкой? Не вскружила ли и тебе голову проклятая секта, внушив отвращение к браку!
Валерия молчала; тогда отец с силой встряхнул ее и повторил:
– Признавайся! Признавайся! Неужели ты осмелилась опозорить мое имя, вмешавшись в эту толпу нищих и сумасшедших? Да говори же! Признавайся! И у тебя что ли мания мученичества? Так знай же, что я собственными руками убью тебя, но не допущу, чтобы бич гулял по твоей спине на форуме, или чтобы гладиаторы волокли твое обезображенное и окровавленное тело по песку арены!
Он подбежал к стене, сорвал с нее сирийский, с кривым лезвием стилет и, грозно потрясая им, бросился к Валерии, которая, онемев от ужаса, упала на колени. В эту минуту он был действительно ужасен; лицо исказилось, глаза налились кровью и клочья пены дрожали в углах рта.
– Признайся и умри, если ты христианка! – повторил он громовым голосом.
– Нет, я не христианка, – пробормотала полуживая Валерия. – Но я не знаю сына Долабеллы. Я не могу любить незнакомого мне человека и предпочитаю остаться с тобой.
Рука Валерия опустилась и стилет упал на пол. Вздох невыразимого облегчения вырвался из его груди.
– Только-то? В таком случае брось свои глупости. Муж твой перестанет для тебя быть чужим, а Галл достаточно красив и воспитан, чтобы покорить сердце женщины. Твой брак решен бесповоротно.
Он поднял ее, и Валерия молча, с поникшей головой, шатаясь, вышла из кабинета отца. Придя к себе, она лишилась чувств. В тот же вечер у нее открылась горячка с бредом, и ее жизнь долго была в опасности. Когда же, через несколько недель, Валерия смогла встать с кровати, она казалась совершенно спокойной, и без всяких возражений занялась приготовлениями к отъезду в Рим. В душе она теперь жаждала уйти поскорее от отца. Подозрительные слухи, носившиеся между рабами о смерти ее матери, дошли и до нее через кормилицу; а со времени последней сцены, она не сомневалась более, что Фабия убита мужем.
В таком настроении духа ехала она в Рим.
В день приезда Валерий немедленно отправился к своему старому приятелю, чтобы условиться о дне обручения, которое и назначили на послезавтра, так как Галл мог вернуться лишь накануне церемонии.
Спокойная, сосредоточенная появилась Валерия в базилике, переполненной уже родными, друзьями и избранными знакомыми; сенатор с сыном были уже там. По древнему обычаю, для церемонии был избран первый час дня, что, говорили, предвещает счастливый союз.
Галл был красивый двадцатисемилетний молодой человек; стройный, ловкий, умный и образованный, он пользовался большим успехом в Риме. К своему браку он относился равнодушно и ничего не возражал против. Молодая девушка, выбранная для него отцом, принадлежала к древнему роду патрициев, была богата и, как говорили, красива. Этого для него было совершенно достаточно, так как сердце это было свободно.
Тем не менее, когда он входил в базилику дома Валерия для заключения брачного договора с женщиной, которую должен был увидеть впервые, какое-то странное чувство любопытства и страха овладело им. С нервным нетерпением смотрел Галл на дверь, из которой должна была появиться невеста. И когда она вошла, скромно опустив глаза, возглас восхищение чуть было не вырвался у него. Галл никак не думал, что Валерия так красива, и ему казалось, что он еще никогда не видел ничего более очаровательного.
Валерий подвел дочь к жениху, сердце ее болезненно билось и голова упорно оставалась опущенной. Только тогда отважилась она посмотреть на человека, с которым соединялась на всю жизнь, когда чья-то рука пожала ее ручку, а молодой, звучний голос спросил, настолько, впрочем, тихо, чтобы присутствующие не могли слышать:
– Ты не хочешь взглянуть на меня, Валерия, и сказать мне, не без отвращения ли идешь за меня замуж?
Молодая девушка подняла голову и, встретив ласковый взгляд больших карих глаз, с восхищением смотревших на нее, воспрянула духом; отчаянный ужас ее рассеялся. Жених, которого она видела первый раз в жизни, казался ей необычайно знакомым; чувство доверия и покоя наполнило ее душу.
– Я с охотой повинуюсь приказанию отца, – робко пробормотала она.
И она говорила правду! Галл был ей крайне симпатичен. Жить с ним казалось ей в тысячу раз предпочтительней, чем оставаться с отцом.
Час спустя, когда после подписания обручального договора, Галл подал ей гладкое железное кольцо, как символ заключенного обязательства, молодая девушка мило приняла его и с улыбкой надела на палец.
Три недели, оставшиеся до свадьбы, были полны празднествами и всевозможными развлечениями. Галл, все более и более привязывавшийся к своей робкой и очаровательной невесте, хотел познакомить ее с Римом, тем более, что тотчас после свадьбы молодые должны были ехать в Египет.
Наконец, настал день свадьбы. С самого утра молодые девушки, – частью знакомые жениха, другие – новые знакомые Валерии по Риму, – роем слетелись в дом Валерия одевать невесту. Выросшая и воспитанная в одиночестве, Валерия чувствовала себя счастливой среди своих сверстниц. Шумно и весело облачали они Валерию в белую, гладкую, спускавшуюся до земли тунику, обули в желтой кожи полусапожки, закутав ее стан и голову, как подобало новобрачной, «паллой» красного цвета, напоминавшей головное убранство весталок и служившей символом чистоты и невинности. Брачный наряд был кончен и невеста, перецеловав подруг, пожелала им поскорей отпраздновать такой же счастливый день. Затем, в сопровождении благородной матроны, заменявшей ей покойную мать, молодая девушка направилась в базилику, где уже собрались все приглашенные.
В ожидании верховного жреца и Фламин-Диола, которые должны были благословить брак, не успели гости окружить невесту и осыпать поздравлениями и пожеланиями счастья, как раздался стук в дверь, возвещавший прибытие жрецов.
С почтительным вниманием Валерий и сенатор проводили обоих жрецов в саквариум дома; новобрачные, кое-кто из ближайших родственников и десять требуемых законом свидетелей последовали за ними; но Валерий приказал открыть перистиль, и остальные приглашенные собрались под портиками, откуда могли видеть всю церемонию.
Галл и Валерия сели на стул, покрытый шкурой овцы, принесенной в жертву, а Фламин-Диол стал перед ними, соединил их правые руки и торжественно произнес священные слова, соединявшие брачующихся.
Затем Юноне – покровительнице брака – была принесена жертва, совершено было возлияние вина, молока и меда, и благословлен принесенный Валерией пшеничный хлеб, именуемый «фаром». Приношение хлеба давало иной характер церемонии, которая, в этом виде, носила название «конферреации», предоставляла жене самые широкие права и отличалась от практиковавшегося в Риме заключения брака посредством «купли». (Следует заметить, что римский брачный союз, заключаемый под видом «купли» (coemptio), лишал жену права почитать «пенат» своего мужа. Такая супруга не носила, подобно женщине, соединенной браком (conferreatio), титула «матроны», а именовалась лишь «матерью семьи» и положение ее в доме, по закону, было близкое к положению рабыни.)
По окончании церемонии, всеми свидетелями подписан был брачный акт, который надлежало затем отослать в общественный «табулариум», а копию с него хранить в домашнем архиве. В тот же вечер, в час, когда на небе вспыхивает Веспер (Венера), Валерию с большой помпой отвели в дом ее супруга. Когда шумный поезд новобрачной, при свете факелов, прибыл к дому Галла, убранному гирляндами зелени и цветов и освещенному плошками, молодой супруг стоял у входа и спросил, обращаясь к Валерии:
– Кто ты такая?
– Там, где ты – Кай, я буду – Кайя, – ответила молодая женщина.
Этот знаменательный для нее ответ, устанавливавший равенство между ней и мужем, и дававший ей право принимать участие в религиозных отправлениях, присущих роду ее супруга, был произнесен так скромно, так робко, что это вполне доказывало, что Валерия будет покорной женой. После этого заявления своих прав, Валерия приняла от одного из «патримов» (молодой мальчик из патрицианской семьи), сопровождавших ее, горящий факел и воду, в которой омочила руку, показывая этим, что очищается и что с этой минуты будет делить с мужем огонь и воду, другими словами – жизнь. Затем она привязала к дверям белые шерстяные ленты, показывая этим, что будет рачительной хозяйкой и, для отвращения колдовства, обмазала их свиным и волчьим жиром. Потом, дабы новобрачная не коснулась порога ногой, подруги ее подняли и внесли в дом.
Как только Валерия вошла, Галл появился на пороге и бросил сопровождавшим брачный поезд детям несколько горстей орехов, символически заявляя этим, что он отказывается от пустой, рассеянной жизни холостяка, чтобы отдаться великому долгу отца семейства.
В то время, в скептическом и развращенном Риме, заполоненном чужеземцами, эти древние, некогда чтимые обряды большей частью были уже в забвении и практиковались очень редко; но ненависть Валерия к христианам побудила его окружить брак своей дочери всеми религиозными и гражданскими, установленными предками, церемониями.
В атриуме Валерии подали ключ – символ власти в хозяйстве, а муж подал на подносе несколько золотых монет, после чего все прошли в триклиниум, где ожидал их великолепный ужин.
Глава II
Переезд и прибытие в Александрию живо интересовали Валерию. Воспитанная отшельницей, в глухом имении отца, она не знала жизни, и теперь ее все занимало и забавляло. Когда, стоя рядом с мужем на палубе триремы, она увидела древнюю землю Египта, непонятное, смутное чувство чего-то счастливого и тревожного охватило Валерию.
Устройство на новом месте послужило молодым супругам источником новых развлечений. Дом, который занимал легат, был великолепным зданием, построенным во времена Клеопатры, со всей утонченностью греческого искусства, и обставлен с восточной роскошью. Так как Галл с женой навезли из Рима множество дорогих вещей и многочисленный штат рабов, то порядок был восстановлен: муж и жена блаженствовали и ни одно облачко не омрачало их супружеской жизни в роскошном жилище. Галл все более и более привязывался к кроткой и нежной подруге своей жизни. Валерия же, хотя и не питала страсти, но чувствовала к мужу глубокую, спокойную привязанность и была благодарна за постоянное внимание и доброту, которыми он окружал ее.
Так мирно протекло несколько месяцев. Галл уже составил себе круг знакомых и друзей, среди которых были: один философ, грек, по имени Филатос, да жрец храма Исиды, старый, бронзовый египтянин, считавшийся потомком древней царской династии; суровой внешностью он напоминал базальтовую статую.
Валерия любила беседовать с Филатосом и брала у него уроки греческого языка, который знала довольно плохо; старого же Пентаура она боялась и трепетала, когда черные глаза египтянина пристально глядели на нее. Галл же полюбил жреца и часто зазывал к себе, по целым часам беседуя о прошлом Египта; удивительная страсть к древней земле фараонов пробудилась в душе его, и он с необыкновенным вниманием и интересом посещал и исследовал развалины ее прошлого величия.
Под влиянием этого чувства Галл решил посетить Мемфис или, вернее, уже его развалины, так как древняя столица, почти совершенно обезлюдевшая и заброшенная, давно служила для Александрии лишь источником, откуда эта последняя черпала для своего украшения произведения искусства, скульптуры и колонны.
Валерия, по нездоровью, не сопровождала мужа в этой поездке.
Отсутствие Галла, однако, затянулось; молодая женщина беспокоилась и подумывала даже ехать к нему, как вдруг легат явился, наконец, сам, здравый, невредимый и в восторге от путешествия. Испросивши у жены прощения за причиненное ей беспокойство, он рассказал, что случайно сделал в Мемфисе очень интересную находку, и что эти-то именно раскопки да упаковка найденного и задержали его.
– А что же ты нашел? – с любопытством спросила Валерия.
– Я расскажу тебе все по порядку, – ответил Галл, усаживаясь рядом с женой. – Прежде всего, скажу тебе, что развалины Мемфиса произвели на меня очень странное впечатление. Все казалось мне необычайно знакомым; что-то смутное словно трепетало во мне при виде пустых храмов и покинутых дворцов. Если Пентаур прав и души неоднократно оживают в иных телах, то несомненно, что я некогда должен был жить в Мемфисе. Поглощенный этим странным чувством, я бродил по пустынным улицам, не будучи в состоянии расстаться с дорогими мне почему-то местами. Таким образом вышел я на берег Нила.
Здесь когда-то, по-видимому, был сад, но пожар все уничтожил. От всех построек остались лишь груды почерневшего кирпича. На самом берегу реки высился громадный насыпанный курган и, сам не знаю почему, он заинтересовал меня, и я стал его осматривать. Тут я заметил, что с одной стороны земля осыпалась или, вернее, образовалась трещина, через которую виднелась кирпичная стенка.
Тотчас у меня явилось непреодолимое желание узнать, что таится под этой насыпью, и я решил произвести раскопки. Мое желание было исполнено Порцием, набравшим сотни две ютившихся в развалинах бедняков, которые рады были заработать хоть что-нибудь.
По мере того, как подвигалась работа, становилось ясно, что под этим курганом скрывалась небольшая пирамида. Высокая и узкая бронзовая дверь, запечатанная печатью, закрывала вход.
– Не могу передать тебе, Валерия, что я почувствовал, когда осторожно снял печать и мои люди, после долгих усилий, открыли дверь…
– И ты нашел сокровища? – перебила Валерия, с возрастающим интересом следившая за рассказом мужа.
Галл улыбнулся и покачал головой.
– Ты почти угадала! Пирамида скрывала сокровище… искусства: два сфинкса такой чудной работы, какой я еще никогда и не видывал. Глаза из драгоценных камней кажутся живыми, клафты – эмалированы… да, впрочем, ты сама скоро их увидишь! Но самое необычное и поразительное это то, что женская голова одного из колоссов удивительно похожа на тебя!
– Как? Голова сфинкса похожа на меня? – вскричала пораженная Валерия.
– Поразительно! Конечно, есть маленькая разница, но общий тип, профиль, выражение и, наконец, что-то неуловимое, но что невольно бросается в глаза, – делает сходство с тобой удивительным.
– Ну, а другой сфинкс?
– У другого – голова мужчины и, надо признаться, очень красивого. Но дай же мне кончить мой рассказ.
Когда мы проникли в пирамиду и осветили внутренность ее факелами, я тотчас же понял, что мы в погребальном склепе. В боковых нишах виднелись статуи различной величины, а в глубине стоял жертвенный стол, на котором лежали еще приношения. Над столом виднелась каменная плита, покрытая письменами, а по бокам стояли два сфинкса и несколько треножников. С потолка спускалась лампа, некогда освещавшая этот склеп.
Я приказал снять плиту с надписью, а за ней, в нише, оказалась мумия женщины, в великолепном, вызолоченном и покрытом инкрустацией саркофаге.
Я решил увезти с собой все, что нашел; упаковка и задержала меня, так как я хотел быть уверенным, что все придет в целости. Для верности я оставил там Порция с конвоем.
– А когда же прибудет твой транспорт?
– Да, думаю, дня через три иди четыре. Надеюсь, что найденная надпись даст нам ключ к этой загадке.
– Но ведь ты не умеешь разбирать иероглифы!
– Я-то нет, но нам прочтет их Пентаур.
Несколько дней спустя прибыл Порций, благополучно доставивший все находки своего господина.
Тотчас же было приступлено к распаковке. Обоих сфинксов и мумию поставили в большой, полуоткрытой зале, выходившей в сад.
Удивление и какое-то болезненное чувство охватило Валерию, когда она взглянула и убедилась в сходстве, существовавшем между ней и одним из сфинксов. Зато лицо другого сфинкса показалось ей необыкновенно симпатичным. Впрочем, все эти чувства заслонило собой напряженное любопытство когда прибыл Пентаур, за которым посылал легат.
Расспросив у Галла некоторые подробности, старый жрец долго рассматривал обоих сфинксов, а затем принялся разбирать надпись надгробного камня.
– Надпись эта указывает нам только на имя и общественное положение покойной, – сказал он, выпрямляясь. – Вот что написано на этом камне: «Здесь почивает в Осирисе царевна Нуита, дочь Рахотепа и Тихоты, сестра фараона Уахибри и супруга царевича Пуармы, начальника телохранителей фараона Яхмоса».
Дальше следует довольно темный рассказ о том, что царевна, пораженная какой-то таинственной болезнью, напущенной на нее колдовством, вследствие вещего сна, отправилась на богомолье в Абидос и скончалась там, у самой гробницы бога, пораженная небесным огнем.
– Относительно же сфинксов и причины, по которой пирамида была засыпана землей, здесь никаких указаний нет, – прибавил старец.
Вечером того же дня Галла потребовал к себе проконсул по какому-то спешному делу, и так как легат рассчитывал вернуться очень поздно, то Валерия поужинала одна и легла спать.
Но как ни старалась она заснуть, как ни ворочалась с боку на бок на шелковых подушках, все было тщетно: сон бежал с ее глаз. Мысль о сфинксах, найденных мужем, ее не покидала, и ей неудержимо захотелось снова увидеть их. Наконец, не будучи в силах противиться больше своему желанию, Валерия тихо встала с кровати и спустилась вниз.
Полная луна светила необыкновенно ярко. Через широкое окно виден был залитый светом сад и колоннады. В зале, где стояли сфинксы, было светло, как днем, и лишь в самой глубине царил таинственный полумрак, прорезанный тонкой струйкой света, которая золотила мозаику пола и украшения саркофага; глаза сфинксов горели, точно живые.
Устройство на новом месте послужило молодым супругам источником новых развлечений. Дом, который занимал легат, был великолепным зданием, построенным во времена Клеопатры, со всей утонченностью греческого искусства, и обставлен с восточной роскошью. Так как Галл с женой навезли из Рима множество дорогих вещей и многочисленный штат рабов, то порядок был восстановлен: муж и жена блаженствовали и ни одно облачко не омрачало их супружеской жизни в роскошном жилище. Галл все более и более привязывался к кроткой и нежной подруге своей жизни. Валерия же, хотя и не питала страсти, но чувствовала к мужу глубокую, спокойную привязанность и была благодарна за постоянное внимание и доброту, которыми он окружал ее.
Так мирно протекло несколько месяцев. Галл уже составил себе круг знакомых и друзей, среди которых были: один философ, грек, по имени Филатос, да жрец храма Исиды, старый, бронзовый египтянин, считавшийся потомком древней царской династии; суровой внешностью он напоминал базальтовую статую.
Валерия любила беседовать с Филатосом и брала у него уроки греческого языка, который знала довольно плохо; старого же Пентаура она боялась и трепетала, когда черные глаза египтянина пристально глядели на нее. Галл же полюбил жреца и часто зазывал к себе, по целым часам беседуя о прошлом Египта; удивительная страсть к древней земле фараонов пробудилась в душе его, и он с необыкновенным вниманием и интересом посещал и исследовал развалины ее прошлого величия.
Под влиянием этого чувства Галл решил посетить Мемфис или, вернее, уже его развалины, так как древняя столица, почти совершенно обезлюдевшая и заброшенная, давно служила для Александрии лишь источником, откуда эта последняя черпала для своего украшения произведения искусства, скульптуры и колонны.
Валерия, по нездоровью, не сопровождала мужа в этой поездке.
Отсутствие Галла, однако, затянулось; молодая женщина беспокоилась и подумывала даже ехать к нему, как вдруг легат явился, наконец, сам, здравый, невредимый и в восторге от путешествия. Испросивши у жены прощения за причиненное ей беспокойство, он рассказал, что случайно сделал в Мемфисе очень интересную находку, и что эти-то именно раскопки да упаковка найденного и задержали его.
– А что же ты нашел? – с любопытством спросила Валерия.
– Я расскажу тебе все по порядку, – ответил Галл, усаживаясь рядом с женой. – Прежде всего, скажу тебе, что развалины Мемфиса произвели на меня очень странное впечатление. Все казалось мне необычайно знакомым; что-то смутное словно трепетало во мне при виде пустых храмов и покинутых дворцов. Если Пентаур прав и души неоднократно оживают в иных телах, то несомненно, что я некогда должен был жить в Мемфисе. Поглощенный этим странным чувством, я бродил по пустынным улицам, не будучи в состоянии расстаться с дорогими мне почему-то местами. Таким образом вышел я на берег Нила.
Здесь когда-то, по-видимому, был сад, но пожар все уничтожил. От всех построек остались лишь груды почерневшего кирпича. На самом берегу реки высился громадный насыпанный курган и, сам не знаю почему, он заинтересовал меня, и я стал его осматривать. Тут я заметил, что с одной стороны земля осыпалась или, вернее, образовалась трещина, через которую виднелась кирпичная стенка.
Тотчас у меня явилось непреодолимое желание узнать, что таится под этой насыпью, и я решил произвести раскопки. Мое желание было исполнено Порцием, набравшим сотни две ютившихся в развалинах бедняков, которые рады были заработать хоть что-нибудь.
По мере того, как подвигалась работа, становилось ясно, что под этим курганом скрывалась небольшая пирамида. Высокая и узкая бронзовая дверь, запечатанная печатью, закрывала вход.
– Не могу передать тебе, Валерия, что я почувствовал, когда осторожно снял печать и мои люди, после долгих усилий, открыли дверь…
– И ты нашел сокровища? – перебила Валерия, с возрастающим интересом следившая за рассказом мужа.
Галл улыбнулся и покачал головой.
– Ты почти угадала! Пирамида скрывала сокровище… искусства: два сфинкса такой чудной работы, какой я еще никогда и не видывал. Глаза из драгоценных камней кажутся живыми, клафты – эмалированы… да, впрочем, ты сама скоро их увидишь! Но самое необычное и поразительное это то, что женская голова одного из колоссов удивительно похожа на тебя!
– Как? Голова сфинкса похожа на меня? – вскричала пораженная Валерия.
– Поразительно! Конечно, есть маленькая разница, но общий тип, профиль, выражение и, наконец, что-то неуловимое, но что невольно бросается в глаза, – делает сходство с тобой удивительным.
– Ну, а другой сфинкс?
– У другого – голова мужчины и, надо признаться, очень красивого. Но дай же мне кончить мой рассказ.
Когда мы проникли в пирамиду и осветили внутренность ее факелами, я тотчас же понял, что мы в погребальном склепе. В боковых нишах виднелись статуи различной величины, а в глубине стоял жертвенный стол, на котором лежали еще приношения. Над столом виднелась каменная плита, покрытая письменами, а по бокам стояли два сфинкса и несколько треножников. С потолка спускалась лампа, некогда освещавшая этот склеп.
Я приказал снять плиту с надписью, а за ней, в нише, оказалась мумия женщины, в великолепном, вызолоченном и покрытом инкрустацией саркофаге.
Я решил увезти с собой все, что нашел; упаковка и задержала меня, так как я хотел быть уверенным, что все придет в целости. Для верности я оставил там Порция с конвоем.
– А когда же прибудет твой транспорт?
– Да, думаю, дня через три иди четыре. Надеюсь, что найденная надпись даст нам ключ к этой загадке.
– Но ведь ты не умеешь разбирать иероглифы!
– Я-то нет, но нам прочтет их Пентаур.
Несколько дней спустя прибыл Порций, благополучно доставивший все находки своего господина.
Тотчас же было приступлено к распаковке. Обоих сфинксов и мумию поставили в большой, полуоткрытой зале, выходившей в сад.
Удивление и какое-то болезненное чувство охватило Валерию, когда она взглянула и убедилась в сходстве, существовавшем между ней и одним из сфинксов. Зато лицо другого сфинкса показалось ей необыкновенно симпатичным. Впрочем, все эти чувства заслонило собой напряженное любопытство когда прибыл Пентаур, за которым посылал легат.
Расспросив у Галла некоторые подробности, старый жрец долго рассматривал обоих сфинксов, а затем принялся разбирать надпись надгробного камня.
– Надпись эта указывает нам только на имя и общественное положение покойной, – сказал он, выпрямляясь. – Вот что написано на этом камне: «Здесь почивает в Осирисе царевна Нуита, дочь Рахотепа и Тихоты, сестра фараона Уахибри и супруга царевича Пуармы, начальника телохранителей фараона Яхмоса».
Дальше следует довольно темный рассказ о том, что царевна, пораженная какой-то таинственной болезнью, напущенной на нее колдовством, вследствие вещего сна, отправилась на богомолье в Абидос и скончалась там, у самой гробницы бога, пораженная небесным огнем.
– Относительно же сфинксов и причины, по которой пирамида была засыпана землей, здесь никаких указаний нет, – прибавил старец.
Вечером того же дня Галла потребовал к себе проконсул по какому-то спешному делу, и так как легат рассчитывал вернуться очень поздно, то Валерия поужинала одна и легла спать.
Но как ни старалась она заснуть, как ни ворочалась с боку на бок на шелковых подушках, все было тщетно: сон бежал с ее глаз. Мысль о сфинксах, найденных мужем, ее не покидала, и ей неудержимо захотелось снова увидеть их. Наконец, не будучи в силах противиться больше своему желанию, Валерия тихо встала с кровати и спустилась вниз.
Полная луна светила необыкновенно ярко. Через широкое окно виден был залитый светом сад и колоннады. В зале, где стояли сфинксы, было светло, как днем, и лишь в самой глубине царил таинственный полумрак, прорезанный тонкой струйкой света, которая золотила мозаику пола и украшения саркофага; глаза сфинксов горели, точно живые.