Вежинов Павел. Гибель “Аякса”

   - Но ведь все это давно знакомо! - сказал я однажды Сеймуру.
   - Знакомо как упадническое философское течение, - ответил он. - Особенно в начале двадцать первого века… Самый видный его представитель - Богарт… Я внимательно изучил биографию этого знаменитого в свое время человека… В сущности, это был очень жизнерадостный мошенник, к тому же крайне суетный. Кроме всего прочего, он отличался и исключительным чревоугодием…
   - И все-таки он кое-что понял… Раз это существует реально, хотя бы и в виде болезни…
   Сеймур нахмурился.
   - Как общественный процесс это действительно существовало, хотя и в очень слабой форме. Тогдашние люди были довольно примитивны и чересчур алчны для того, чтобы отказаться от чего-либо… Но как острое душевное заболевание оно нам незнакомо, не описано в медицинской литературе. И потому, что это не похоже на известные нам болезни, мы не можем пока найти действенных средств…
   - Как это - не похоже? - усомнился я. - Меланхолия - один из самых старых недугов…
   - Если б так! Я называю это меланхолией совершенно условно. Это новое космическое заболевание…
   Сеймур и вправду был сильно озабочен. Или же был напуган, но не подавал виду. Его больные медленно угасали, не обнаруживая никаких внешних признаков ненормальности. Они умирали духовно, задолго до своей биологической смерти. У нас был уже один смертный случай - умер Мауро, старший астроном. Не зная, чем помочь, Сеймур усыплял самых тяжелых больных - они проводили месяцы, даже годы в летаргическом сне. Иногда он будил их - действительно освеженных и годных для жизни. Но спустя некоторое время они снова начинали угасать. Из всех возможных лечебных средств Сеймур предпочитал “терапевтические беседы”. Самое трудное было вызвать больного на разговор, объяснить ему абсурдность его идей об абсурдности.
   Но все это я узнал гораздо поздней - поначалу эта сторона жизни “Аякса” тщательно от меня скрывалась.
   Несколько легче было заболевание, которое Сеймур окрестил “герметизм” - отвращение к замкнутому пространству. Эта болезнь была гораздо старее - легкие ее симптомы ощущались уже во время прошлых дальних полетов. Но на “Аяксе” герметизм проявился в полную силу. По мнению Сеймура, он не имел ничего общего с клаустрофобией - давно изученным неврозом, связанным с боязнью закрытого помещения. Больные герметизмом не боялись оставаться одни - скорее предпочитали одиночество. По внешним проявлениям болезни они не отличались от меланхоликов. Но в отличие от них “герметики” не занимались беспрестанным самоанализом, их сознание постоянно было сдавлено ощущением безвыходности.
   - В сущности, это далее и не болезнь, - озабоченно говорил Сеймур. - Скорее это совершенно естественный протест человеческой души против изоляции. Миллионы лет человек жил на воле, кровно связанный с Землей. Нельзя забросить его на десятки лет в пустоту без ущерба для человеческой психики.
   Может быть, это звучит парадоксально, но в лучшем случае герметизм переходил в бурные формы шизофрении. Таких “герметикой” лечили как обыкновенных сумасшедших и лечили весьма успешно. Спустя известное время они возвращались к нормальной жизни так естественно, как будто ничего и не случилось. Но обычная форма заболевания сопровождалась тяжелыми, почти невыносимыми страданиями. Их временно облегчали эффективными наркотическими средствами, но после того, как действие лекарства проходило, душевные муки возобновлялись с новой силой. Тогда Сеймуру приходилось усыплять своих пациентов. И когда они возвращались к нормальной жизни, следов перенесенной болезни почти не было заметно.
   Время шло, а положение не улучшалось. Случаи заболеваний все умножались. Над “Аяксом” нависла грозная опасность. Мы не подозревали еще, что обрушится новая беда…
   Меланхолия?.. Нет, нет! Отвратительное слово!..
   Последние разговоры с Сеймуром и Толей подействовали на меня угнетающе. Инстинктивно я начал сторониться людей. Почти никуда не ходил, сидел дома, читал. Много думал о происходящем на “Аяксе”, мысли мои были совсем невеселыми. Я не мог понять, почему мое сердце так охладело к Толе. Я просто избегал думать о нем.
   Похоже, однако, что дело было не только в этом.
   Все чаще я ловил себя на мыслях о его жене Аде. И это было не случайно. Я встречал ее чуть не ежедневно - то в бассейне, то в ресторане, то возле фонтана де Треви. Ни разу я не остановил ее, ни разу не заговорил с ней. Я не мог разобраться в себе - то ли сторонюсь ее, то ли боюсь. Но совершенно определенно - ее глаза преследовали меня. Мне никак не удавалось разгадать ее взгляд, его значение - может быть, в нем что-то ласковое и доброе, может быть, насмешка. Во всяком случае, это не был взгляд женщины, которая чего-то ждет от тебя.
   Сколько бы я ни избегал людей, они все же находили меня. Сеймур заглядывал чаще других, мы беседовали о том, о сем, но больше он не упоминал имени Толи. Я понимал, что это совсем неестественно, но никак не мог собраться с духом.
   Однажды я наконец спросил как можно более непринужденно:
   - Как Толя?
   - Сравнительно хорошо, - ответил он. - Во всяком случае, не хуже, чем раньше… Время от времени снисходит до того, чтобы перекинуться со мной парой слов.
   Может быть, я стал мнительным, но мне казалось, что и в поведении Сеймура, на первый взгляд спокойном, чувствовалось какое-то затаенное напряжение. Он не все говорил мне. Я чувствовал, что становлюсь неспособным к серьезной работе.
   На следующий день у нас было небольшое состязание в бассейне. Первым придя к финишу на двести метров кролем, я выбрался из- воды и заметил Аду, которая, улыбаясь, стояла невдалеке в желтом купальнике. Она была высокой худой брюнеткой, ей с трудом можно было дать двадцать - двадцать один год. Фигура ее была необыкновенно элегантной и гибкой, может быть, чуть широковата в плечах - Ада плавала даже больше, чем я. Только глаза ее, хотя она и улыбалась в эту минуту, были глубокими и умными глазами зрелой женщины.
   - И не совестно вам соревноваться с этими дряхлыми стариками? - весело спросила она.
   Они совсем не были дряхлыми. Хоть у меня и было сложение атлета, но по сравнению с Артуром я выглядел просто червяком.
   - У меня нет выбора, - ответил я в тон ей. А вам не совестно ухаживать за малолетним мальчиком?
   - Немного совестно, но ведь и у меня нет другой возможности…
   Мы подошли к буфету и выпили лимонаду. Глаза Ады все так же смеялись.
   - Придете в гости? - спросила она. - Угощу вас чудесным кофе… Из личных запасов.
   Сердце мое сжалось. Но я понимал, что пути к отступлению нет.
   - Ладно! - сказал я. - Хоть я и не спец насчет кофе…
   - И слава богу! - засмеялась она. - Здесь чересчур много специалистов… Поэтому все вас и любят… И ухаживают. Пока вы не спец…
   Ее квартирка оказалась исключительно уютно. Письменного стола не было - где она работала, где писала? Не было даже стульев, так что мне пришло присесть на кровать. Она пошла варить кофе, я уставился на картины, развешанные по всем стенах Они были весьма абстрактны, в лимонных тонах. 3аметив мой взгляд, Ада улыбнулась:
   - Это я рисовала!
   - Хорошо… Но откуда такая любовь к желтому цвету?
   - Желтое меня успокаивает.
   - Вы очень неспокойны?
   - Да… И все же я много уравновешеннее вас.
   Она принесла кофе. Его теплый, мягкий аромат полнил всю комнату. Я молча выпил свою чашку. А спросила:
   - Хорошо?
   - Очень.
   - Будет еще лучше, - сказала она, взяв меня руку.
   Я не ожидал, что рука женщины может быть такой теплой и сильной. Я дрожал, я чувствовал, что становлюсь смешон. Лишь тогда, когда это темное и страшное море обволокло меня со всех сторон, я неожиданно успокоился. Тепло, которое я ощущал, не было похоже ни на какое другое тепло. Оно было единственно человеческим.
   Потом мы лежали рядом в полутьме комнаты. В сотне метров за бортом “Аякса” царили вечный холод, бездонная тьма. Но я не ощущал этого. В тот момент у меня было чувство лета, горячего солнца, запаха реки. Я не был счастлив, но был исполнен спокойствия и довольства. И хотя Ада лежала, прижавшись ко мне, я словно не замечал ее, как не замечаешь свою теплую руку, притиснутую к телу,
   Вдруг мне вспомнился Толя - как он валяется на своем медвежьем диване, безучастно глядя в потолок. Настроение у меня сразу упало.
   - Я должен сказать ему, Ада, - начал я. - Так будет нечестно…
   - Знаю, знаю, - перебила она. - Не спеши… Найдется кто-нибудь, кто скажет ему.
   - Так это Сеймур?.. Сеймур направил тебя ко мне? - озарило меня.
   - Конечно… Так же, как и тебя…
   - Значит, мы были чем-то вроде подопытных кроликов? - я возмущенно вскочил с кровати. - Впрочем, кроликом был только я. Ты тоже экспериментировала!
   - Становишься злым, - сказала Ада. - Тебе это не идет.
   - Ты любишь его?
   - Естественно…
   - Так как же ты к нему вернешься?
   - Я еще не решила. Да и какое это имеет значение?
   - Имеет.
   - Ты же умница. Не надо упрощать… Отношения между людьми сложней, чем ты думаешь. Того, что сближает их, гораздо больше того, что разделяет… Всегда между ними остается что-то, что является для них сугубо интимным, личным.
   Она притянула меня к себе и обняла. Эти сильные нежные руки были заряжены поистине волшебной силой.
   Я чувствовал себя как в капкане и в то же время как в мягких объятиях моря. Настоящего моря, которого я никогда не видел воочию.
   Мы встречались каждую ночь. И с каждым разом слова и объятия были все горячее, лихорадочнее… Я не понимал, что мучаю ее. Понадобились многие годы, прежде чем я постиг это.
   Последние дни мне очень хотелось повстречать Сеймура, но он как будто прятался от меня. Все-таки однажды я увидел его на тихой флорентийской улице. Он сидел под оранжевым тентом за маленьким белым столиком из гнутого металла. Перед ним стоял стакан с каким-то напитком, красным, как кровь. Увидев меня, Сеймур дружелюбно кивнул.
   Я сел на белый стул рядом с ним.
   - Что это? - спросил я.
   - Гранатовый сок… Вряд ли тебе понравится.
   Он сходил в кафе и вернулся со стаканом сока.
   - Немного горьковато, - предупредил он, садясь. - И терпко…
   Я отхлебнул из стакана. Сок и вправду горчил. Сеймур долго молчал, разглядывая витрины на противоположной стороне улицы. Наконец повернулся ко мне:
   - Тебе нет необходимости идти к нему… Он и так все знает.
   - Откуда? - вздрогнул я.
   - От Ады, разумеется.
   - Она пошла и сказала?
   - Зачем говорить? Без этого видно…
   - В конце концов ты добился своего, - сказал я.
   - Не совсем. Но думаю, что я на пороге…
   - Ты считаешь, он выздоровеет?
   - Уверен… Ему необходим был такой шок… Что-то должно было разбудить в нем живые человеческие чувства. Это для него было нужнее воздуха… И ты отлично справился с задачей…
   - Скажи, зачем ты состроил эту сложную комбинацию? Только для того, чтобы спасти Викторова?.
   Он как-то по-особому прищурился:
   - Хорошо, буду откровенен. Это нужно было для всех троих. Но главным образом для тебя. Неужели ты не понимаешь, что у меня к тебе особая слабость, аж ни к кому другому? Неужели ты можешь представить, что я мог допустить, чтобы ты вернулся на Землю душевно искалеченным? Спустя пятьдесят лет… В конце концов каждый что-то выиграл в результате моей комбинации.
   Он снова засмеялся, на этот раз сухо. Сейчас мне стыдно, что я так мало понимал его. На “Аяксе” он был наиболее уязвимым, наиболее озабоченным, может быть, наиболее испуганным. Самая большая ответственность лежала именно на его плечах.
   - А сейчас эксперимент окончился, мой мальчик! - сказал он. - Ты должен освободить дорогу…
   - А если я не соглашусь? - резко спросил я.
   - Как-нибудь выйдем из положения. Не ты один играешь в эту игру.
   - К сожалению, это не игра, - ответил я с горечью.
   - Знаю! - сказал он. - Знаю лучше тебя. Пойдем-ка лучше побегаем…
   - Бегай один! - бросил я и поднялся из-за стола.
   Через два дня Ада сказала мне то, чего я давно ожидал. Было поздно, около часу ночи. Еще за минуту я почувствовал, что вот-вот она скажет это, - такой она была нежной, такой неспокойной.
   - Навсегда? - спросил я.
   Она ответила не сразу.
   - Ты должен думать, что навсегда. Так будет лучше… Но кто может знать, что в этом мире навсегда?
   - Просто ты хочешь успокоить меня, - сказал я. - Оставить мне маленькую надежду.
   - Не мучай меня! - Она заплакала. - Я отдала тебе все…
   Я ушел на рассвете. Над сосновым лесом занималось утро, белки в упоении носились в темных кронах деревьев. Сильно пахло смолой и лесными цветами - Бессонов превзошел самого себя в это утро. Но я шел как слепой, как тяжелобольной. Действительно, я болел тоской. - Вернувшись к себе, я два дня никуда не показывался. На третий день ко мне пришел Сеймур.
   - Тебя хочет видеть Толя.
   - А я не хочу!
   Сеймур долго молчал.
   - Ладно! - решил он. - Не ходи к нему. Встреча может произойти совершенно случайно.
   - Я же сказал, что не хочу! Зачем тебе это нужно? Еще одно представление?
   - Нужно, чтобы он переступил порог! - взволнованно ответил Сеймур.
   Его тон удивил меня. Похоже, он потерял свое знаменитое самообладание.
   Мне только что исполнился двадцать один год, когда мы понесли вторую тяжелую утрату. На сей раз это был старший геолог “Аякса” Жан-Поль Мара, симпатичный, задумчивый и тихий человек. Он был из числа пяти холостяков звездолета. Несмотря на усилия всего врачебного синклита, он просто угас однажды на глазах у всех. Угас так же тихо, как и жил, не сказав ни слова на прощание. В последние недели он, казалось, утратил всякие связи с “Аяксом” и населявшими его людьми. Мара походил на пришельца из другого мира, случайно попавшего в чужую среду. Он не мог остаться в ней.
   Его смерть потрясла всех. Если кончину Мауро большинство было склонно считать случайной, то сейчас все почувствовали, что болезнь может превратиться в опустошительную эпидемию. Никто уже не мог дать гарантии в том, что “Аякс” не придет к своей цели, как огромный космический гроб, усеянный трупами. Все могло случиться, но мы понимали, что самое невозможное - повернуть звездолет обратно к далекой Земле.
   Бессонов был совсем подавлен.
   - Может быть, в этой беде повинны мои проклятые проекции? - спросил он меня однажды. - Все равно что показывать попавшейся в мышеловку мыши кусочек сыра…
   - Спроси Сеймура.
   - Он слова не дает сказать.
   Нет, дело было не в голографии. Я не мог себе представить “Аякс” пустым и голым. Не мог представить, что, выйдя из дому, увижу не небо, а гладкие белые своды звездолета. Нет, Бессонов не был виноват. Он, быть может, спасал нас от еще больших напастей…
   “Аякс” все так же спокойно летел по бескрайнему космическому океану. Его умопомрачительная скорость не стала причиной каких-либо происшествий. За все время пути радарная установка семь раз подавала сигнал тревоги, и мощные энергетические заряды легко уничтожали непрошеных космических гостей. Наш корабль двигался увереннее и безопаснее, чем когда-то каравеллы Колумба и Магеллана. И тем не менее тревога, поселившаяся во всех сердцах, росла с каждым днем.
   С Толей Викторовым мы встретились в “Итальянском ресторане”, как в шутку называли нашу столовую с южной кухней. Я уже сидел за столом, когда увидел его с синим подносом в руках, уставленным тарелками. Видно было, что его волчий аппетит вернулся к нему после всех передряг последних месяцев. Увидев меня, Толя заметно смутился, но приветливо улыбнулся и сел рядом.
   - Ты немного похудел, - сказал он.
   - Не один я. Циглер держит нас как в школе гладиаторов.
   Циглер был нашим спортивным инструктором. Его шарообразная поблескивающая голова стала для нас настоящим пугалом.
   - Меня он еще не поймал, - сказал Толя. - Но я сам начал тренировки.
   - Чем занимаешься?
   - Боксом, - усмехнулся он.
   - Не представляю тебя в атаке, - сказал я. - Хочешь не хочешь, а придется тебе уходить в глухую защиту.
   - Ошибаешься… Мой стиль - мгновенная контратака! - ответил он, подмигнув несколько глуповато.
   - Как Ада? - поинтересовался я.
   - Хорошо… Намного лучше, чем я ожидал.
   Его добрые синие глаза смотрели на, меня в упор. Но я и ухом не повел. Неожиданно он спросил:
   - Скажи, вы с Сеймуром специально подстроили эту отвратительную комбинацию?
   - Почему ты спрашиваешь меня? Узнай у Сеймура.
   - Этот кретин отвечает точно как ты.
   - Значит, в твоих интересах знать столько…
   Он нахмурился, но нашел в себе силы ответить мне шуткой:
   - Не забывай, что я усиленно тренируюсь.
   - И я тоже. Бегаю на длинные дистанции.
   Целый день после этого разговора я чувствовал себя отвратительно. Такие отношения с людьми были совсем не в моем стиле. Насколько правильнее жили древние! В подобных случаях они набрасывались друг на друга с кулаками или с дубинами, а не вели лицемерно-остроумные разговоры.
   На другой день в моей комнате мягко загудел видеотелефон. Я нажал кнопку и в тот же миг увидел на экране суровое лицо Хенка.
   - Зайди ко мне! - коротко бросил он.
   Когда я вошел к нему, он стоял лицом к огромному иллюминатору. Его массивная фигура показалась мне более ссутулившейся, чем обычно. Услышав мои шаги, Хенк оглянулся. Лицо его было озабоченным и каким-то отрешенным.
   - Садись, - по-свойски сказал комендант, продолжая смотреть в иллюминатор.
   “Неужели он еще не насмотрелся в эту пустоту?” - подумал я.
   Хенк поманил меня к себе:
   - Знаешь, что это за звезда?
   - Которая именно?
   - Вот эта, самая яркая. В левом углу.
   - Не знаю, - смутившись, ответил я.
   Как и все другие, за исключением астрономов, я редко заглядывал за крепкие стены “Аякса”. Очень жутко не только знать, но и видеть, что ты нигде, в пустоте…
   - Это Анкур, - сказал комендант. - Говорит тебе о чем-нибудь это название?.. Быть может, самая интересная звезда нашего неба. Пятьсот шестьдесят лет назад она была сверхновой…
   - Да, припоминаю, читал, - ответил я. - Тогда она произвела настоящую сенсацию.
   - Анкур интересен и в другом отношении, - продолжал Хенк. - Мы пройдем от него довольно близко… Ни от какой звезды мы не будем так близко…
   - Красивая, - сказал я.
   - Да, конечно… То, что ты видишь, - это газовая оболочка. Потому звезда и выглядит такой крупной. Когда мы подойдем к ней на минимальное расстояние, она будет выглядеть как апельсин. Вот тогда я соберу всех вас. Я хочу, чтоб вы почувствовали, что мы летим не в пустоте. Мы летим в огромном живом мире. В мире, в котором пульсирует бесконечная материя. Океан огня и света.
   Я не знал, что он может выражаться столь патетически.
   - А энтропия? - спросил я.
   - Энтропия для дураков! - резко ответил он. - А огонь для Прометеев… Но это звучит немного старомодно…
   - Звучит что надо, - серьезно сказал я.
   - Правильно. Потому-то я и позвал тебя.
   Лишь теперь он посмотрел на меня прямо и цепко - глаза в глаза.
   - Я рассчитываю на тебя в одном деле. Поэтому предупреждаю - никакого расслабления… Ни при каких обстоятельствах. Ты должен быть постоянно готов - начищенным и твердым, как клинок.
   Он в самом деле заинтриговал меня. “Одно дело”? Что это может быть? Пройти рядом с Анкуром на нашей огнеупорной ракете? Хенк, словно угадав мои мысли, улыбнулся:
   - Не ломай себе голову. Это больше, чем ты можешь предположить…
   Я не мог и подумать в эту минуту, что доставлю ему самое тяжелое огорчение, что уязвлю его в самое сердце. Хенк снова уставился в иллюминатор и словно забыл о моем существовании. Я встал и бесшумно вышел. Мне очень хотелось узнать, кому я обязан необычным вниманием коменданта. Не была ли эта встреча одной из бесконечных комбинаций Сеймура? Не считал ли он необходимым помочь и мне каким-либо внезапным шоком? Я знал, что Сеймур и Хенк часто встречаются, часами о чем-то толкуют… Вряд ли о космической энтропии. Скорее о той, что происходит в сердцах людей… А может быть, Хенк, сам вспомнил обо мне?..
   Мне хотелось, чтобы верным оказалось второе.
   Несколько дней спустя я встретил в бассейне Аду. Она снова была в желтом трико, элегантная и гибкая, как всегда. Ада тоже заметила меня, взгляд ее был теплым и ласковым. Я не посмел подойти к ней - так громко и сильно колотилось мое сердце.
 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 
   Мы приближались к цели. Пройдет несколько месяцев, и “Аякс” повиснет в космосе, как дальний спутник Регины. Мы наконец узнаем, был ли какой-нибудь смысл в нашем бесконечном путешествии. Узнаем, есть ли там жизнь. Мы просто жаждали встретить человеческие существа, хотя бы и доисторической эры. Настолько невыносимой стала для нас мысль, что, может быть, мы единственные скитальцы в доступном космосе.
   Последние три года прошли как будто легче. Наш коллектив медиков открыл наконец сильные средства против герметического невроза. Но последняя его жертва была поистине и страшна и тяжела. Один из наших биохимиков, молодой профессор Моргенштерн, покончил с собой невероятным образом. Одетый в скафандр, он выпрыгнул в космос через люк и, открыв шлем, в мгновение ока превратился в сосульку. Все были потрясены. Моргенштерн наконец нашел то, к чему с такой огромной силой рвалась его душа, - бесконечное открытое пространство…
   Мы победили герметический невроз, но главный наш враг - космическая меланхолия - продолжал наносить удары. Еще восемь человек умерло у нас на глазах, и мы ничем не могли помочь им. Шестнадцать человек лежало в летаргическом сне в барокамерах. Когда мы приблизились к Регине, все они постепенно вернулись к нормальной жизни. Даже самое обыкновенное любопытство могло поставить людей на ноги, лишь бы оно было достаточно сильным.
   Я уже не был мальчишкой. За последние годы я превратился в солидного и спокойного научного работника с легкой склонностью к литературе. На моем счету было два серьезных научных труда. Я вырастил морскую свинку чуть ли не с настоящего земного поросенка. Ее звали Тони. Она весила около пятидесяти килограммов и поэтому большей частью лежала возле своего корытца, загадочно смотря на меня глазами альбиноса. Иногда у меня было такое чувство, что она вот-вот заговорит. При всей ее флегматичности у нее был отличный аппетит. И только присутствие Сеймура неизвестно почему выводило ее из равновесия - свинка становилась неспокойной и раздраженно повизгивала.
   - Зачем тебе этот урод? - морщился Сеймур. - Если бы можно было ее хотя бы зажарить на вертеле…
   Свинка вздрогнула и мрачно посмотрела на нас.
   - Тише, - сказал я. - Может быть, она нас понимает.
   - Не удивлюсь, - ухмыльнулся Сеймур. - От урода можно ожидать всего, даже того, что он при удобном случае перегрызет тебе горло.
   - Она меня любит, - возразил я…
   С Адой что-то происходило. Ее ласковый взгляд потерял свою былую жизнерадостность. Он стал намного глубже, и в этой глубине чувствовалась скрытая печаль. Тем не менее она все так же весело и непринужденно болтала со своими друзьями. Все так же нежно заботилась о своем Толе, который, кстати, полностью излечился. Он был, как я уже говорил, океанологом и целыми днями пропадал в своем рабочем кабинете. А в свободное время бешено тренировался. Я ни в коем случае не решился бы выйти против него на ринг.
   И Бессонов как будто поустал. Сейчас не он ко мне, а я чуть не каждый день забегал к нему. Чаще всего он предавался воспоминаниям - о своем детстве, о юности. Об отце, о дедушках и бабушках. Казалось, воспоминания стали основной его духовной пищей. Я подумал было, что это признак старения. Но нет - просто он тосковал по Земле, по табаку для своей трубки, по настоящим земным деревьям и цветам.
   Но работал он по-прежнему самоотверженно. А так как все сюжеты были давно исчерпаны, Бессонов с особой энергией и страстью занимался монтажом. Можно было сидеть на Елисейских полях и наблюдать Вестминстерское аббатство или Ниагарский водопад. Как-то под Новый год он показал нам “бал призраков”, который готовил несколько месяцев из подручных материалов.
   В последнее время я часто заставал его напевающим под нос какую-нибудь песенку. Иногда он аккомпанировал себе на гитаре. Пел он тихо, немного грустно, как-то особенно вслушиваясь в свой хрипловатый, но приятный голос.
   - Володя, - сказал я однажды. - Я слышал одну старую песню…
   - Какую?
   - “Крутится, вертится шар голубой…”
   Лицо его засветилось.
   - Молодец! - воскликнул он. - Я все думал, какую бы песню припомнить. Вот она…
   Он приложил ухо к деке гитары, потрогал струны и, выпрямившись, лихо запел:
   Крутится, вертится шар голубой,
   Крутится, вертится над головой…
   И долго потом звучала у меня в душе эта чудная старая песенка.
   Тормозные реакторы “Аякса” заглохли - мы вышли на орбиту вокруг Регины. Мы были все же довольно далеко от планеты - на видеоэкранах она выглядела, как Луна во время полнолуния.
   Наступил великий час Знания, час отчаяния или надежды. В течение последних дней люди едва прикасались к еде. Все были переполнены тревожным ожиданием. Только Сеймур выглядел вполне спокойным; чуть заметная ироническая улыбка не сходила с его губ.