– Чтоб знал, уёжище, с кем дело имеешь, – спокойно ответил тогда лейтенант Багаев. – Я вас, тварей уголовных, пока жив, в землю загонять буду. Чтоб кровь честным людям не пили. – И врубился Лелик, что перед ним волчонок, который очень скоро станет матёрым волком. А тот его еще и папироской угостил.
   И сообщил заодно, что не амнистия ждет Лелика, а смертный приговор.
   Не поверил Прибаев. Уж ему-то, вскормленному на лагерной баланде, будет этот молокосос лапшу на уши вешать!
   – Я на понт тебя не беру, – сказал лейтенант. И ушел.
   Лелик долго думал, зачем вообще появился в его жизни Багаев. Пришел, избил, пообещал «вышак» и отвалил как ни в чем не бывало. Но на понт действительно не брал. Потому что вскоре состоялось дополнительное выездное заседание суда и Лелика приговорили-таки к исключительной мере наказания.
   Вторая встреча с Иваном Ивановичем состоялась уже в блоке тюрьмы, отведенном для смертников, тех, кто дожидался исполнения приговора. Провел там Прибаев почти полгода. Строчил прошения во все инстанции, требовал разобраться, орал во всю глотку, что произошла судебная ошибка. Без результата. Никому он на хрен не был нужен. Только Милка, деваха с воли, маляву скинула[25].
   «Здравствуй, мой любимый, дорогой Ленечка! Откудова ж ты прознал про сыночка? Я так рада была, когда добры люди передали от тебя посылочку с вещичками да письмецо! И за цветочки тебе спасибо! Значица не забыл ты нас. А сыночка Ленькой назвалав твою честь. Он родился через полгода после того, как тебя за военторг посадили. Мы ждем тебя и любим. Ты освободишься, и заживем мы счастливо…»
   И все такое прочее. Знать не знал Лелик, что у него на воле сын растет. И письма Милке не писал, не говоря уже о цветах и посылке. Но про все забыл, когда строки эти читал. Горло перехватило от волнения, слезы из глаз сами полились, и сердце чуть не остановилось. Любил ведь он эту шалаву Милку. Ох как любил!
   И вдруг появляется Багаев. Точнее, Лелика выводят к нему, в комнату для допросов.
   Сидит лейтенант за столом, улыбается приветливо. Лелик перед ним стоит в парадном полосатом мундире приговоренного.
   – Чего надо? – спросил угрюмо Лелик. Он давно смирился с судьбой и приготовился умереть. Даже письма писать в инстанции перестал к тому времени. Вот только о Милке думал. Не мог забыть.
   А лейтенант спроста:
   – Жить-то хочешь небось?
   Не ответил Лелик. Глаза только закрыл. А перед глазами Милка с ребенком на руках. Страх как жить захотелось.
   Противоречивая она – человеческая натура. Уже приговорен. И знаешь, что нет пути назад. «Стенка» неизбежна. А все ж таки надеешься на чудо до последней секунды. По коридору тебя поведут на расстрел, а ты надеяться будешь. И никак по-другому.
   – Не боишься? – вновь спросил лейтенант, имея в виду приговор суда.
   – Я ничего не боюсь, – сказал Лелик.
   – И смерти?
   – И смерти. Все там будем.
   – Милка снится по ночам, ребеночек, – как бы размышляя, проговорил лейтенант. – С ума сходишь, да?
   – Ах ты гнида! – кинулся на него Лелик. Но тут же получил удар в голову. Потерял сознание.
   Очнулся, а перед ним снова рожа Багаевал
   – Слышь, – говорит, – я тебе жизнь предлагаю, а ты упорно к своему «вышаку» идешь. Письмо вот бабенке твоей писал, старался, чтоб почерк подходил, на вещички потратился. Где благодарность, не вижу?
   И сломался Лелик. Подсунул ему Багаев какие-то подписки-расписки, настучать на кого-то заставил. И – пошло-поехало. Большим специалистом оказался Иван Иванович, невзирая на годы свои молодые. А специальность его была – вербовать среди зеков осведомителей. И не шушера интересовала Багаева. Он играл только по-крупному.
   И Лелик не нарушал правил игры, навязанных Багаевым. Продолжалось это до тех пор, пока не предложили Лелику его блатные кореша короноваться на вора в законе. Ведь у них-то он оставался вне подозрений! И короновали. Вот тут и струхнул Прибаев по-настоящему. Как уцелеть меж двух огней?
   Не выполнил однажды очередное поручение вербовщика. Не захотел перед своими лишний раз подставляться. Тот вызвал осведомителя на конспиративную встречу. Отказался, не пришел. Перепугавшись вусмерть, бросился в бега. Тщательно скрывался. А Багаев и не искал особо. Знал: рано или поздно вор заявит о себе.
   Много лет прошло. Спалился Лелик на очередном деле и угодил в лагерь. Поначалу ждал появления Багаева каждый день. Тот не объявлялся. Словно забыл о существовании агента. Нет, видно, не забыл. Наведался.
   Чего ж нынче задумал?..
 
* * *
   – О чем призадумался, Устимыч? – Старшина-участковый бодро вошел в кабинет председателя Ургальского сельсовета. За ним неотступно следовал Соленый. За ночь их первое знакомство переросло в крепкую мужскую дружбу, замешанную на доброкачественной брусничной водке.
   – А! Милиция! Заходь! С чем пожаловал?
   – Во! – ткнул участковый толстым кривым пальцем в сторону Соленого. Знакомься. Работягу тебе привел.
   – Рад! – Председатель протянул Соленому руку. – Захаров, Федор Устимыч, – представился он.
   – Платон. Куваев, – назвался Данил Солонов с полной уверенностью в том, что он на самом деле является Платоном Кунаевым.
   – Ну вы здесь договаривайтесь, а я пошел: делов невпроворот, – озабоченно произнес участковый.
   – Вестимы твои дела! – махнул рукой Захаров. – Опохмелиться торопишься. Ну да Бог с тобой. Иди. А ты, Платон, присаживайся, поговорим, – пододвинул он стул Соленому. – Какими судьбами к нам?
   Соленый степенно опустился на стул, кивнув в благодарность. И начал свой неторопливый рассказ. Точнее, изложил краткую легенду, которую о себе придумал. О том, как в его «родной» Тырме худеет жизнь, как вымирает промысел, а другому занятию места не сыскать. Как подался он в Ургал, чтобы устроиться на какую-никакую работенку и не помереть с голоду.
   Особых подробностей от него председатель сельсовета и не требовал. Участковый, приведший сюда Соленого, а теперь уже – Платона Куваева, служил своеобразной гарантией. Как ни крути, а были в Ургале лишь два официальных представителя власти – председатель сельсовета, он же секретарь парторганизации, состоящей из трех человек, и старшина милиции. Сама же партячейка состояла из Федора Устимыча Захарова, его супруги и Петра Кузьмича Репина – участкового.
   – Лады, паря! – одобрительно прихлопнул по столу Федор Устимыч. – С работой разберемся, коли на постоянное жительство надеесся. Ну а там, покажешь себя с наилучшей стороны – в партию примем, чтоб, значица, в передовом авангарде…
   – В какую партию?! – остолбенел Соленый-Куваев. Такого поворота своей судьбы он не ожидал. Поначалу ему даже показалось, что Захаров издевается над ним.
   – В Ленинскую! – с бодрым нажимом пояснил председатель. – В коммунистическую!
   – Меня?! – округлил глаза вчерашний беглый зек.
   – А кого ж ишшо?! – в свою очередь удивился Федор Устимыч. – Слыхал али нет? На кажный район разнарядку из Хабаровска спустили. В ентом годе по три кандидата в члены принять. А где я йих возьму, дрить-кастрить? Вот ты подвернулся с легкой руки Петра Кузьмича. Сразу видать – мужик что надо! А на других, на наших поглянь! Все ж гады – пьянь позорная! У-ух я йим задам трепу! У-ух, доберусь! – пригрозил председатель сельсовета кулаком в окно.
   – Футы, понял, – помотал головой Соленый.
   – А теперя пройдемкося, – скомандовал Федор Устимыч. – Я табе Ургал покажу. Ён хороший, наш Ургал!..
   На дворе заморосил дождь, очень быстро перешедший в ливень. Но этот каприз природы не смутил председателя. Он лишь снял с гвоздя брезентовый дождевик и накинул его на плечи. Соленому предложил такой же, висевший рядом.
   – Надей на плечи-то, промокнешь.
   – Спасибо, – поблагодарил тот, облачаясь в защитную одежду и укрывая голову широким капюшоном.
   Они вместе вышли под тугие и холодные струи дождя, хлещущего нещадно и усиленного мощными порывами ветра.
   Унылое зрелище представлял собой глухой таежный поселок, ничем не отличающийся, впрочем, от других, раскиданных по огромной и забытой Богом территории Хабаровского края. Кособокие жилища, срубленные из хвойных пород дерева, ютились на пологих склонах сопок, грозясь вот-вот сползти в низины и быть затянутыми в топкие мари. Об электричестве здесь знали только понаслышке, а письма и газеты с Большой земли приходили не чаще одного раза в три-четыре месяца. Их доставляли продовольственными подводами вместе с мукой, солью, сахаром и луком – дефицитом из дефицитов. Лук и чеснок были на вес золота, как единственное из средств противостояния цинге. Местное население занималось лесозаготовками, сбором лекарственных трав, охотой и рыбной ловлей. Впрочем, на все это плевали с высокой колокольни (говоря образно, потому что таковой в поселке не имелось) в пору, когда поспевал брусничный самогон. Тогда все дружно уходили в образцово-показательный запой до полного истощения запасов спиртного и собственного здравого рассудка. Обо всем этом председатель не говорил. Были темы поважнее.
   – Вот, глянь-ка сюды! – тянул он руку в сторону полуразвалившейся лесопилки. – Все машины вышли из строю! Покась япошки пленные работали тутить, все було на мази. То ли солдаты над ними стояли с ружжами, то ли вообще мозги у них лучша нашенских. Неведомо то. Знаю тока, как япошки уехали на Сахалин и наши мужики лесопилку приняли, все! Амба! К чертям собачачьим поломалося все как есть! – Федор Усти-мыч сетовал горячо, не обращая внимания на неистовство ливня и ледяные пощечины ветра. – Теперя вручную доску распускаем…
   – Как это – вручную?! – изумился Соленый-Куваев. О таком идиотизме он не слыхал даже на зоне.
   – А так! – зло сплюнул председатель сельсовета. – Крайком партии план требует. Попробуй не сдай кубы вовремя! В порошок сотрут. А попросишь у них запчасти, инженеров, мастеров – хрена пёсьего получишь. Ты, говорят, разбазарил, ты и выкручивайся. Вот такие дела, паря.
   – А это чего такое? – указал его спутник на несколько брезентовых палаток, установленных в стороне от поселка. Там же громоздились какие-то огромные ящики-контейнеры, высилась антенна, под нешироким навесом были привязаны лошади.
   – Геологи недавно наведались. Разведку делают.
   – Что за разведку?
   – Да леший йих разберет! То ли еродром строить рядом будуть, то ли дорогу железнаю. От Байкал-моря до китайского Амура. На хера воны тутить?!
   – А может, это хорошо, если «железку» построят? – спросил Соленый. – Поезда пойдут…
   – Можа, и хорошо, – сказал Захаров. – Тока не знаю, кады они ея построят Помру я к тем временям.
   – Нет, Устимыч, – выразил свою мысль Соленый. – Поезда – это хорошо. На них хоть куда поехать можно, – произнес он мечтательно.
   А тем временем сквозь шум дождя стал явственно пробиваться рев автомобильного двигателя. И этот звук заставил Соленого напрячься до предела.
   – Кого несет? – спросил он Захарова, стараясь ничем не выдать своего волнения. Из-за ближней сопки навстречу им выкатил тяжелый армейский грузовик,
   – А! Это жа наши! – обрадовался председатель сельсовета. – Тута жа неподалече лагерь есть, слыхал, нет?
   – Кто ж не слыхал! – подтвердил Соленый свою осведомленность. – А чего они шастают?
   – Как чаво?! – удивился председатель. – Побег жа от йих один! Нелюдь, сказывають.
   – Да ну?!
   – Вот те и «ну»! Часового убил. Охвицера убил. Да ишшо с ружжом ушел, падлкжа. Вот таперича и шукают его, сукина сына. Говорять, кого на пути встречает, того и лупит в упор, насмерть.
   – Ну ты прям напугал меня! – машинально ответил Соленый, не отрывая взгляд от подъехавшего и тормознувшего возле них грузовика.
   Ливень все свирепел, и офицеру, высунувшемуся из кабины, пришлось натягивать на голову прорезиненный капюшон плащ-накидки. Брезентовые пологи дождевиков надежно укрывали лица председателя сельсовета и Соленого. Но у последнего сердце колотилось, как бешеное. А ну как узнает его офицер! Это ведь был собственной персоной начальник колонии.
   – Здорово, Устимыч! – орал майор Загниборода охрипшим голосом. – Ну и погодка, едришь твою меть!
   – Здравкуй! – отвечал ему Захаров. – Ну как оно, все шукаешь свово беглого?
   – Да чтоб его разорвало сто раз, скотину подлую! – выругался Загниборода. – Как тут у вас, спокойно?
   – У нас завсегда спокойно! – ответил Федор Устимыч.
   – А это кто с тобой? – спросил майор.
   Из-под брезентового тента, закрывающего кузов, стали выглядывать солдаты батальона охраны, желая выяснить причину остановки грузовика.
   – Да то наш, перехожий с Тырмы! – ответил ему Устимыч. – Платон Куваев. Слыхал?
   – Нет, не слыхал, – недовольно буркнул майор. – Что я, едришь твою меть, всю тайгу знать должон?
   Соленый в это время втянул голову в плечи и стоял вполоборота к Загнибороде, боясь, что тот увидит его лицо. Но майор не стал рассматривать спутника председателя сельсовета. Может, в хорошую погоду он бы еще вылез из машины и выкурил с Устимычем папироску-другую. Но под ливнем точить лясы не было никакого настроения. К тому же несколько суток не смыкал глаз в поисках бежавшего зека.
   – Как сам думаешь, найдете? – спросил Загнибороду Захаров.
   – Да хер мы его теперь найдем, если честно! – откликнулся начальник колонии. – Давно уже небось в Гаграх отдыхает, сука! Не словили вовремя – ищи теперь ветра в поле!
   – Дык а нам таперь как? – спросил Захаров. – Вдруг объявится?
   – Сомневаюсь я. Ушел он далече отсюда. Спи спокойно. Мы уж и посты сегодня к вечеру снимем по району. Чего людей зазря мучать?
   – Ну коли так, тады лады! – удовлетворенно проговорил Устимыч.
   – Бывай! – крикнул ему Загниборода.
   – Можа, заглянешь на чаек? – спросил председатель.
   – Помню я чаек в прошлом годе, – насмешливо ответил майор. – Неделю поносом дристал после твоей браги. Извиняй, я как-нибудь дома, с жонкой почаевничаю.
   – Ну и бес с тобой! – ничуть не сожалея, махнул рукой Захаров.
   Грузовик взревел мотором и двинул в путь, утопая в размытой грязи по самые колесные оси. Он буксовал и тужился, елозил вправо и влево, но упорно полз вперед. А в кузове сидели солдаты, довольные, что наконец-то их поснимали с таежных троп и возвращают в теплые казармы. Соленый облегченно вздохнул.
   – Ты чавой? – глянул на него сквозь струи дождя Захаров. – Бледный как смерть!
   – Озяб я, – первое, что нашелся ответить Соленый.
   – Оно и верно, – согласился Устимыч. – Поддувает. Аида в хату.
   И они повернули в обратную сторону. Экскурсия по Ургалу закончилась, не успев начаться. Собственно, тут и нечего было смотреть-то. Разве что забрести в крайнюю избу к Палахе-само-гонщице. Но и в сельсовете этого добра хватало.
   – К. жёнке моей покась не пойдем, – сказал Устимыч. – У Палахи-бражницы тож неча делать. Не по рангу мне. Ходим-ка в сельсовет. У меня тама припас.
   Вяленая медвежатина. Бидон соленой красной икры, здоровенный каравай и несколько луковиц – царское угощение. И ко всему этому вдобавок трехлитровая бутыль с самогоном!
   Соленый залпом осушил стакан и довольно крякнул:
   – Эх! Хороша зараза!
   – Угу! – согласился с ним председатель.
   – А чего ж ты его отпустил, Устимыч? – спросил Соленый, уплетая за обе щеки медвежатину.
   – Кого? – тот и думать забыл о начальнике колонии.
   – Ну этого, в машине.
   – Охвицера, что ль? Да ну его к бесу! В прошлом годе и впрямь заезжал в кои-то веки. Посидел, попивал. И отравился, к едрене фене. Не могёт. Дыра у него в пузе. Ктой-то из зеков давным-давно пропорол. С тех пор и гноится.
   – Не сдохнет никак, – буркнул себе под нос Соленый.
   – Чего? – не понял его председатель.
   – Да, говорю, так ведь и сдохнуть может, – вовремя спохватился тот.
   – Могёт, – согласно кивнул Устимыч.
   – А частенько вообще наведывается?
   – Да не! Вообще не бывает. В том годе аккурат япошек отсюдова забирали на Сахалин. Перад тем, значица, как геологам появиться. Говорю жа табе, ерадром али дорогу жалезнаю строить хотять! Ну вота, он и приезжал с солдатами. А так не, не бывает. А чагой ты интересоваешься? – вдруг насторожился Устимыч.
   Здорово Соленый перетрухнул, заметив цепкий его прищур. И поспешил выровнять ситуацию.
   – Да ты понимаешь, председатель, – заговорил он, как мог горячо. – Глянул я на лесопилку твою разломанную и подумал: может, восстановить ее? От военных чего в помощь попросить. Он же друг твой, я вижу. Так подсобил бы!
   – Во! – расплылся в улыбке Захаров. – Я жа человека наскрозь вижу! – Он принялся разливать по стаканам самогон. – Я жа в табе сразу нашего мужика заприметил! Охочь ты до дела настоящего! Давай выпьем за это!
   Выпили. И Устимыч, изрядно уже захмелевший, продолжил:
   – За лесопилку ты здорово придумал. Давно ея ремонтировать пора. Да вота все некому. Хорошо, что ты появился. Пьянь мою смогёшь приструнить?
   – Ну попробую, – неуверенно ответил Соленый.
   – А чавой пробовать? Назначу тебя на лесопилку главным. Сдюжишь?
   – Да не хрен делать, сдюжу! – махнул рукой Соленый, не зная еще толком, с каким народом ему придется работать. Ничтожную эту фабричку по лесообработке он с полпинка запустит. Многолетние хождения по таежным зонам многому научили. Но запустит при одном условии – если договорится с мужиками. А чего с ними договариваться? За рога и – в стойло!
   «Ну ничего себе, раздухарился! – подумал про себя Соленый. – Прям, етишкина мать, передовик производства. Так и залететь недолго…»
   – Слышь, Устимыч, – обратился он к председателю, – а ты чего, здесь один, что ли, в Ургале? Люди-то где?
   Они просидели в сельсовете, попивая самогон, целый день. И никто их не потревожил, никто не зашел сюда за каким-нибудь делом. Никому вообще до них дела не было. Как вымерли все.
   – Ох, не спрашивай, – мотнул тот головой. – Ты участкового видел?
   – Ну.
   – Ведь пьянь!
   – Ну.
   – А другие?
   – ???
   – Да еще хлеще! Ну не могу я их стребовать на работу! А меня за это из крайкома по шапке бьют! Вот погляжу на тебя – сразу вижу: наш мужик! А эти что? – Он мотнул головой в сторону окна. – Пьють и – все! Одна надёжа на тебя, Платоха! Ты меня уважаешь?..
   «Ну это само собой!» – ехидно подумал Соленый. И сам теперь разлил по стаканам.
   – Человек человеку кто? – пьяно взглянул на него Устимыч. – Друг, товарищ и брат! А эти, – он с какой-то подчеркнутой обидой посмотрел на засиженное мухами окно, – люди? Волки они! С япошками хоть и не попьешь, бывало, так зато работали как надо. А эти! У-ух! – Он потряс в воздухе кулаком. – Ну ничего, мы с тобой таперь сдюжим!
   «Уж конечно!» – усмехнулся мысленно Соленый. Но в ответ покладисто кивнул. Сейчас надо соглашаться со всем. Обоснуемся, а там поглядим, кто люди, кто волки, а кто овцы…
   Главное теперь – не нарваться по глупости. Из Ургала ему ходу нет. Все пути-дороги на Хабаровск, Иркутск, Благовещенск еще долгое время будут под контролем оперативных служб ментов. С ними Соленый был прекрасно знаком. Он сам кому угодно мог преподать уроки розыска. Так уж жизнь его сложилась. На собственной шкуре испытал. И ловили его уже, и сажали. Вот, правда, чуть не влип Сегодня. Дернуло же этого дятла – Устимыча – потащить его на прогулку по Ургалу! С другой стороны, не пойди они прогуляться, может, майор Загниборода наведался бы сюда, в сельсовет. И тогда уж точно накрыл бы его тепленьким. Автомата под рукой нет. А с карабином против солдат не попрешь. Осталось бы только одно – самому стреляться.
   Ладненько, поглядим, что тут да как, в этом Ургале. Может, и удастся залечь на время. Паспорт убитого охотника – прикрытие ненадежное. Того и гляди расколет кто-нибудь. Но какое-то время и им попользоваться можно. Главное, никуда за пределы края не выезжать. А что там председатель насчет лесопилки заливал? Черт бы побрал его! Ну зараза, только и осталось, что в ударники коммунистического труда подаваться!..
   – Устимыч, наливай!..
 
* * *
   Барсук учил «шестерку» правильно стирать носки. Как правильно? Во рту. Носки Барсука, рот – «шестерки».
   Барсук – лагерное погоняло или кличка, если хотите, Степана Барсукова, представителя той самой воровской фамилии, которая в пятидесятые – шестидесятые годы лихо и успешно обносила ювелирные магазины столицы нашей Родины. Последний вояж был совершен им в универмаг «Московский», что до сих пор расположен на Комсомольской площади. Порюхались[26] на лифте. В прямом смысле слова. 'Вместительный грузовой лифт, расположенный в заднем служебном крыле, в самый ответственный момент взбрыкнул, словно норовистьгй конь, и застрял между первым и вторым этажами. Сигнализация дала сработку. И это – в два часа ночи! Боец ВОХР[27] примчался с револьвером в руках, ничуть не сомневаясь с самого начала, что в лифте застряли воры. Открывать же попавшихся не стал до прибытия оперативной группы с Петровки, 38. А дальше, как поется, «дорога дальняя, казенный дом»…
   В «шестерках» Барсук держал на зоне некоего Шурика Заварина по кличке Чифирь. Тот с удовольствием выполнял мелкие поручения Барсука. Степан же не забывал отблагодарить его приличной папиросой или полстаканом водки из своей тумбочки.
   Сегодня Чифирь проштрафился в глазах своего пахана. Проявил себя самым что ни на есть шакалом. А если говорить проще, то спер из той самой тумбочки Барсука пачку черного чая, чтобы сварить из нее чифирь – почитаемый зеками дурманящий напиток, словно подтверждая свою кликуху. На полке лежало восемь таких пачек, и вероятность того, что хозяин не заметит пропажи, была велика. Он и не заметил. Стуканули. Дневальный по бараку засек и доложил все как есть.
   Пришло время платить за удовольствие.
   Барсук сидел на своей койке, а Чифирь стоял перед ним на коленях и старательно жевал грязные вонючие носки. Специфическое яство вызывало рвотный рефлекс, и обслюнявленные носки то и дело вылезали наружу. Но Чифирь вновь собственноручно запихивал их себе в рот. Только так он мог заслужить прощение пахана. Но Барсук прощать его не собирался.
   – Плохо стираешь, Чифирь, – обнажил железную фиксу на верхней челюсти Барсук. – По чужим нычкам шакалить у тебя лучше получается.
   – Прафти, Баффук! Праффу, праффти! – взмолился набитым носками ртом «шестерка».
   Вокруг производимой экзекуции собралась, как водится в таких случаях, толпа любопытствующих. Даже опущенные заинтересованно выглядывали из-за шторки своего «петушатника». Рядом с Барсуком терлись кандидаты на замещение обещающей освободиться должности Чифиря. «Мужики» и «черти» кучковались чуть поодаль. Они в правилки[28] не влазили, и их мнением никто по большому счету не интересовался. Но быть в курсе событий хотелось из извечного человеческого стремления всюду сунуть свой нос. Пахан карает! Надо ж знать, как и за что!
   Среди мужиков околачивадся и Монах, только что выписавшийся из лазарета. Стоя в общей толпе, он сделал полшага вперед, чтобы чуть выделиться от остальных. И прямо смотрел на Барсука, чего все остальные себе не позволяли. Каждый, кто встречался взглядом с паханом, старался поскорее отвести глаза. Не ровен час прицепится к чему-нибудь.
   – У-у! Падаль! – брезгливо рыкнул Барсук и пнул босой ногой в лицо стоявшего перед ним на коленях Чифиря. Тот от сильного удара покатился по проходу и оказался в ногах Монаха.
   Кешка пренебрежительно взглянул на него сверху и смачно сплюнул сквозь зубы прямо в перекошенную физиономию «шестерки». Толпа «мужиков» удивленно охнула и машинально отступила от него. Никто из них не имел права поступить столь дерзко по отношению к прислуге самого Барсука. Да и для Кешки Монахова, знаменитого лишь тем, что Соленый взял его с собой в побег, этот жест был, мягко говоря, неожиданным.
   Барсук метнул взглядом молнию в Монаха, но вдруг успокоился и негромко произнес:
   – Борзой, говоришь?
   Для большего эффекта Кешка несильно пнул сапогом Чифиря.
   – А ну поди сюда, гаврик! – Теперь пришло время удивиться и Барсуку.
   Монах, с трудом унимая дрожь в коленях, приблизился к койке, на которой, словно на царском троне, продолжал сидеть пахан.
   – Ты за что ж его? – кивнул он в сторону не разогнувшегося еще Чифиря.
   – Шакал! – изобразив на лице злобу, взглянул на Чифиря Кешка.
   – Ну-ну, – задумчиво проговорил Барсук. – Видать, рывок с Соленым тебя жизни научил?
   – Есть немного, – тихо, но, насколько мог, твердо ответил Монах.
   – А я-то думаю, чего за тебя Лелик наш мазу держит? Ты, оказывается, не тот, за кого себя выдаешь. А ну опусти шакала!
   Для того, чтобы зека Из любого сословия понизили в касте до уровня «петухов» – опустили, достаточно было… Как бы это поделикатнее выразиться? В общем, провести мужским половым органом по губам кандидата в «петухи». И вовсе не обязательно совершать с ним половой акт.
   – Барсук! – перепутанный вусмерть Чифирь выдрал изо рта носки и на карачках кинулся к пахану. – Прости, Барсук! Родимый! Не губи!
   У Чифиря началась истерика. Он знал, что его ждет в случае опущения. Но Барсук был непреклонен. Он как бы и не замечал ползающего у него в ногах урку. Решение было принято. Отменить его означало проявить мягкотелость в глазах всего барака. Законы лагеря жесткие. Один раз слабину дашь – пиши пропало. Не будет к тебе уважения.