Страница:
Сейчас, в тамбуре, разговор шел на немецком, причем русоволосый, хотя и говорил бегло, допускал интонационные ошибки, свидетельствовавшие о том, что немецкий - не его родной язык.
– Послушайте, герр Моисеев, - подтвердив предположение Ирины, обратился к собеседнику Фридрих. - Давайте спросим фрау Зинаиду, пусть она нас рассудит, - жестом попросил он поучаствовать в разговоре Ирину. Она вопросительно посмотрела на немца, краем глаза заметив быстрый оценивающий взгляд Моисеева.
– Мы, фрау Зинаида, тут спорили о смертной казни за человекоубийство… - попытался пояснить суть беседы Фридрих, однако был довольно бесцеремонно прерван русским оппонентом.
– Нет! - категорично заявил тот. - Речь шла о смертной казни, как высшей форме революционной защиты от индивидуальных политических противников и о массовом терроре, как инструменте классовой борьбы.
– Господа хотели бы знать мое мнение? - Ирина улыбнулась. Она знала, что хорошо выглядит и что ей идет короткая стрижка, сделанная в Париже за несколько часов до отъезда.
– Да! - кивнул Фридрих, восторженно глядя на нее. На лице Моисеева, засунувшего руку в карман галифе, появилась скептическая улыбка.
Ирина не спеша извлекла папироску из мундштука и аккуратно затушила ее. Вступать в спор ей не хотелось, однако простить скепсис в глазах русского она тоже не могла. Эти мужчины с их самомнением, право, просто несносны…
– Что ж, - начала Ирина, покручивая мундштук, - насколько мне известно, революционная мораль предполагает отсутствие наказания за убийство и насилие, если таковые совершены ради достижения так называемой "общей цели" или "общественного блага" и, тем самым, в корне отличается от морали христианской, которая, - она бросила выразительный взгляд на Моисеева, - мне, несомненно, ближе. Надеюсь, несмотря на воинствующий атеизм, рапространяемый в последние годы в России, вы помните полный текст изречения из Ветхого Завета по этому поводу? - Русский поморщился, засунув и вторую руку в карман. Ирина, с удовольствием отметив это, продолжила, перейдя на усвоенный от отца менторский тон: - "…а если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, ушиб за ушиб".
Фридрих оживленно поглядывал то на Моисеева - с ехидной усмешкой, то на Ирину - с нескрываемым удовольствием.
– А вот что написано в Книге Бытия, - голос Ирины стал строже, - "Кто прольет кровь человеческую, сказал Господь, того кровь прольется рукою человека". Таким образом, человекоубийство, - сделала вывод Ирина, насмешливо глядя на Моисеева, - если оно совершено сознательно, неважно, по каким, политическим или жизненным мотивам, дожно быть безусловно наказуемо.
– Я вижу, вы хорошо подкованы! - сквозь зубы проговорил тот.
– О, да! - она усмехнулась. - Меня одно время занимал этот вопрос.
– А сейчас?
– А сейчас, - потирая пальцами впадину в районе ключицы, Ирина ласково улыбнулась, - увы, уже не занимает. Простите, господа, - заторопилась она, - мне надо собрать вещи. Подъезжаем, кажется…
Делегацию разместили в гостинице "Савой". Устроившись в номере, хранившем следы былой роскоши, упорно вылезавшей наружу сквозь слой сделанного на скорую руку ремонта, Ирина оставила вещи и поспешила на улицу. Еще в автомобиле по пути с вокзала она жадно смотрела на знакомые с детства улицы и дома, которые будто тоже всматривались в нее, узнавая и не узнавая после долгой разлуки. В эмиграции ей казалось, что, увидев когда-нибудь снова Москву, не выдержит, расплачется или сердце разорвется. Не расплакалась. И сердце не разорвалось. Наверное, оттого, что пережитое за последние годы, подобно анастезии, притупило остроту восприятия и ощущений.
Она все видела, воспринимала, но чувства были словно заморожены. Это был уже не ее город. Изменилась не только одежда людей, изменилось выражение их лиц - настороженней стали глаза, походка - деловито-торопливой, будто все они, как грузчики, несущие тяжелые мешки по узким сходням, боялись сбиться с заданного хозяином темпа. Ей не было здесь места. Кусочки оборванных корней еще оставались где-то глубоко в земле, но уже не могли дать всходов.
Не спеша, вдыхая наполненный новыми запахами воздух города, Ирина прошла через Кузнецкий мост до Камергерского переулка, и остановилась у здания Художественного театра, "Пловец" на фасаде которого с неукротимым упорством по-прежнему боролся со штормовыми волнами, плывя к одному ему известному берегу. "Вот и я теперь, - подумала она, - плыву к известному только мне берегу и, кажется, даже вижу его очертания вдали, но до сих пор не знаю, тот ли это берег, к которому я так стремилась".
Свернув направо за угол и поднявшись по шумной Тверской до бульвара, встретившего ее нежной зеленью деревьев, веселым чириканьем воробьев, устроивших шумную потасовку из-за брошенного кем-то кусочка хлеба, и негромкими разговорами неторопливых, в отличие от Тверской, прохожих, Ирина остановилась в нерешительности. Ей, конечно, хотелось бы оказаться сейчас около своего старого дома в Архангельском переулке, просто так - для того, чтобы взглянуть… и прикоснуться к воспоминаниям, потом непременно зайти в Антиохийское подворье, помолиться и поставить свечи за усопших и убиенных, наконец, просто заглянуть в булочную, где в детстве покупала свежеиспеченные ароматные калачи, если, конечно, там еще есть эта булочная, но… Но все это - невозможно. Нельзя рисковать. Хотя прошло много лет и в ней, наверное, уже трудно узнать прежнюю Ирочку, все-таки вероятность встречи с людьми, которые ее знали, существовала и последствия просчитать было невозможно. Не для того она сюда приехала. В Москве у нее только четыре дня, и за это время все надо успеть сделать.
Решительно перейдя на другую сторону Тверской, она остановилась у памятника Пушкину. Задумавшийся поэт, сняв шляпу, будто провожая в последний путь умершую империю под названием "Россия", с грустной снисходительностью с высоты постамента наблюдал за суетой новых слуг и еще не ведающих о своей судьбе счастливых рабов, вдохновляемых красными флагами, лозунгами и портретами мертвых, но вечно живых вождей.
"Милый, милый Александр Сергеевич, - подняв голову вверх и глядя на бронзово-зеленое лицо поэта, думала Ирина, - сколько же мы не виделись? Кажется - несколько лет, а на самом деле… И во взгляде у тебя - еще большая тоска… И впрямь, каково смотреть на всех этих футуристов, имажинистов, ничевоков и прочий орущий авангард новой поэзии, которые, визжа от безнаказанной храбрости, пытаются сбросить тебя "с корабля современности", расклеивают по Москве афиши, извещающие о "смерти" Ахматовой, называют Блока мертвецом, которому пора в могилу… Погрузившись в мысли, она добрела до Арбата. Заметив свободную скамейку рядом с огромным кустом распустившейся сирени, осторожно, стараясь не испачкать пальто - на скамейке отпечатались следы чьих-то ног - опустилась на краешек. "Право, разве могло быть иначе! - подумала Ирина, невольно улыбнувшись. - Здесь когда-то жил великий и неподражаемый Порфирий де Туайт - единственный человек, которому я доверяла безгранично. Маг… и давний друг. Вот кого мне все это время так не хватало!"
Над головой, словно испугавшись чего-то, громко каркая, закружилась стая ворон. Одна из них, сделав несколько кругов, опустилась на сухую сломанную ветку дерева, росшего рядом со скамейкой, и, с любопытством наклонив голову, уставилась на Ирину черной бусинкой глаза, словно хотела сказать: "А я знаю, зачем ты здесь… Я вс-е-е про тебя знаю…" Ирина усмехнулась. Почувствовав на себе чей-то взгляд, чуть повернула голову и заметила двух скромно одетых молодых мужчин, стоящих неподалеку и поглядывающих на нее, негромко переговариваясь. "Накаркала… - раздраженно подумала она. - Только агентов ОГПУ мне не хватало. Жаль. Придется возвращаться в гостиницу. Гулять в сопровождении этих молодцев удовольствия мало". Она поднялась со скамейки и нарочито неспешно направилась в сторону Никитских ворот. Услышав приближающиеся торопливые шаги сзади, внутренне сжалась - по спине пробежал неприятный холодок.
– Барышня, а барышня! Погодьте! - раздался за спиной хрипловатый голос. Ирина продолжала идти, мысленно повторяя: "Спокойно. Я - американка. Зинаида Блюмендорф. У меня иностранный паспорт. Я не говорю по-русски…" Один из мужчин, догнав ее, пошел рядом, заглядывая в лицо.
– Барышня, ну, погодьте же! Давайте познакомимся. Меня Иваном зовут, - он широко улыбнулся хорошей доброй улыбкой, - а вот его, - указал пальцем на зашедшего с другой стороны приятеля, - Серегой кличут. - Серега, обнажив в улыбке шербатый рот, церемонно приподнял картуз.-А вас как зовут?
Ирина остановилась, недоуменно глядя на приятелей.
– Я есть не го-во-рить по-русски. Не по-ни-мать, - проговорила она, старательно артикулируя каждый слог.
На лице Сереги появились разочарованная гримаса.
– Во-о… -с упреком в голосе протянул он, обращаясь к Ивану. - Тебе, Вань, говори, не говори. Хоть кол на голове теши…" Красивая барышня, красивая барышня…" - передразнил он приятеля. - Говорил же тебе, на одежку- то глянь - не нашенская одежка… А, ну тебя! - махнув рукой, он отошел в сторону.
Ирина, улыбнувшись незадачливым ухажерам, двинулась дальше, ощутив вдруг неприятную дрожь в ногах. "Все… Все хорошо… Расслабься…" - мысленно уговаривала она себя, только сейчас заметив, что почти все проходящие мимо люди с интересом поглядывают на нее. Мужчины - как на одинокую интересную барышню, женщины - как на дамочку, одетую по последней парижской моде. "Что ж мне теперь, по городу в парандже ходить? - внезапно развеселившись, подумала она. - Нет, это бесцельное хождение по бульвару добром не кончится!" - и она решительно повернула в сторону Большого Афанасьевского переулка. К дому Порфирия. На дереве снова, в этот раз, как показалось, уже одобрительно, каркнула ворона.
Спустя десять минут в полумраке подъезда, пропахшего квашеной капустой и кошками, Ирина поднималась по выщербленному белому мрамору лестницы с сиротливо торчащими кое-где по краям тусклыми медными колечками для крепления сгинувшей в революционные годы ковровой дорожки. Справа от знакомой двери рядом с оборванным проводом электрического звонка она заметила висящий на согнутом гвозде разлинованный листок бумаги, на котором печатными буквами были написаны фамилии жильцов, и сообщалось, сколько раз к кому из них надо стучать. Фамилии Порфирия в списке не было. На всякий случай стукнула ладошкой по двери три раза. Послышались шаркающие шаги, и на пороге появился дородный мужчина в полосатых пижамных штанах и растянутой майке неопределенного цвета с обнаженными волосатыми плечами и грудью.
Здравия желаю, гражданочка! - неожиданно бодро приветствовал он Ирину, вытирая руки о пижамные штаны. - Вам кого?
– Я… Мне бы… - проговорила, запинаясь, Ирина. - Возможно, я ошиблась. Но здесь раньше жил… ученый… востоковед, - она почему-то решила, что Порфирия де Туайта лучше представить именно так, - переводчик с китайского.
– Это когда жил? В какой комнате? - в глазах мужчины появилась настороженность.
– Он не в комнате жил, а один, - смутившись, ответила Ирина.
– До революции, что ли? - настороженность на лице сменилась подозрительностью. - Вы, собственно что, гражданочка, из приезжих будете? Часом, не иностранка?
– Да! - ухватилась она за эту мысль. - Иностранка. Я -журналистка и когда-то писала о нем статью. Сейчас хотела бы снова его увидеть. Но, если он здесь не живет…
– Кто там, Вась, с кем ты? - из-за спины волосатого выглянула женщина в цветастом халате и папильотках, с любопытством разглядывая Ирину.
– Ступай, ступай, Нюра! - раздраженно пробурчал он. - Нету здесь, кого она ищет. Нету.
Дверь с шумом захлопнулась.
"Собственно чего ты ожидала? Чудеса бывают только в сказках", - думала Ирина, медленно спускаясь на первый этаж, и, уже взявшись за ручку тяжелой двери подъезда, услышала сзади кряхтение и покашливание. Обернувшись, увидела поднимающееся по ступеням из подвала сгорбленное существо неопределенного пола, закутанное с головой в серый шерстяной платок.
– Здравствуй, милая! - услышала она надтреснутый старушечий голос.
– Здравствуйте, бабуля, - грустно улыбнувшись, ответила Ирина. - Темно тут у вас…
– Темно - не страшно. - проговорила старушка, не поднимая головы. - Главное, деточка, чтобы свет внутри тебя был. Пошто, красавица, к нам, в царство Кащеево пожаловала? Ищешь чего? Молодильные яблочки, кажется мне, рановато еще? Может, тогда книжонку какую, - старушка, скинув платок на плечи, распрямилась, сразу став на голову выше, - Парацельса али Папюса, к примеру?
"Не может быть…" - пронеслось у Ирины в голове.
– А то, пойдем, деточка, ко мне в подвальчик, - голос Порфирия задрожал от смеха, - заодно посмотрим, как там у тебя дела обстоят… с динаминизированным нервным флюидом…
– А-ах… - Ирина зажала рот ладонями.
– И то правильно… - Порфирий приложил палец к губам. - Так пойдем, что ли, радость моя? - он протянул ей руку, помогая спуститься вниз…
В подвале, в полной темноте, почти беззвучно открыв ключом дверь, Порфирий провел гостью в небольшое помещение с маленьким окошком под сводчатым потолком, через которое проникал скудный свет. Ирина огляделась. Большой шкаф, заставленный банками, грязной посудой, стопками старых газет, журналов и книг, перевязанных бечевкой; ржавый рукомойник, над которым неведомым образом был прикреплен осколок зеркала, табурет; у стены - сколоченная из широких досок кровать с истрепанным ватным матрацем, прикрытым наполовину сползшим на пол лоскутным одеялом. Порфирий с улыбкой проговорил, внимательно глядя ей в глаза:
– Ну, здравствуй, что ли, радость моя! Ирина, всхлипывая, бросилась ему на шею.
– Погоди-ка… - отстранившись, пробормотал он, и, наклонившись к нижней полке, нажал какой-то рычажок, легко отодвинув шкаф, за которым оказался узкий проход в другое помещение.
– Прошу! - жестом пригласил он изумленную Ирину следовать за ним и, нагнувшись, протиснулся внутрь.
Пройдя за Порфирием, она оказалась в небольшой квадратной комнате без окон, освещенной несколькими свечами, горевшими в небольших плошечках, расставленных повсюду. Воздух был пропитан запахом расплавленного воска, но душно не было. Обстановка почти полностью повторяла ту, в которой она оказалась в далеком шестнадцатом году, да и хозяин, надо сказать, внешне совершенно не изменился, напротив, будто бы даже стал моложе. Ирина повернулась к старинному зеркалу в резной деревянной раме, тому самому, что висело у него на прежней квартире, в котором сейчас отразилась женщина с жестким, холодным взглядом светло-зеленых глаз. Две небольшие морщинки, обозначившиеся на переносице. Плотно сжатые красивые губы… Отходя от зеркала, она вдруг боковым зрением заметила свое прежнее отражение, появившееся в зеркальной глади, - беззаботную, смешливую Ирочку, и, почувствовав привычное напряжение в области горла, потерла его ладонью, вопросительно посмотрев на Порфирия, который задумчиво пояснил:
– Таково свойство зеркал - хранить прежнее отображение. Это зеркало хранит тебя прежнюю… - Он указал взглядом на подушки, обтянутые красным шелком, небрежно разбросанные по затертому ковру. - Ну, устраивайся.
– Господи, до сих пор не могу поверить… Порфирий, - она прикоснулась к его руке, - это действительно - ты?
– Нет, сударыня. Это - то, что от меня осталось, - усмехнулся он и расположился на ковре напротив опустившейся на подушку Ирины.
– Как ты оказался здесь, в этом подвале?
– Подвал не сырой и не холодный, а роскошь, - в глазах Порфирия мелькнули веселые огоньки, - как известно, отвлекает от раздумий… - с улыбкой произнес он. - А как очутился?.. Помещеньице это я себе еще в пятнадцатом году при помощи дворника нашего, ныне покойного - Тимофея, приготовил, после того, как у меня видение было. Все мне тогда сказали, да до поры до времени молчать велели. Ведь все, что случилось, - уже давно предначертано было. Про Серафима-то Саровского знаешь?
Ирина вопросительно взглянула на него.
– Знавал я одну старую монахиню, которая сказывала, что еще в девятьсот третьем году, когда мощи Преподобного Серафима открывали, довелось ей присутствовать при передаче Государю Императору письма, старцем писанного…
– Серафимом Саровским?! - удивленно воскликнула Ирина. Порфирий утвердительно кивнул.
– Письмо это в Саровском монастыре в течение четырех царствований хранилось. Адресовано было "четвертому Государю, который сюда приедет". Содержание, понятно, никто не знал. Царь, прочитав письмо в уединении, появился вскоре, лицо - в слезах. Монахиня взглянула на него и произнесла, перекрестившись: "Что ж, Государь батюшка, может, в этот раз Серафим-то и ошибся…" - Порфирий помолчал. - Да, видать, не ошибся. А сколько еще предзнаменований было? Не счесть… Да… Все случившееся давно предначертано было… Так-то вот. А я в октябре семнадцатого потихоньку перенес все нужное сюда - в подвальчик обустроенный. Потом пришли в квартиру какие-то людишки из революционного комитета и, потрясая мандатом, а заодно и револьвером, потребовали освободить помещение для какого-то своего начальника. Тут я в подвальчик-то и перебрался, да шапку-невидимку надел. С убогих да юродивых какой спрос? Начальник тот потом сгинул, куда - не знаю, а на его место новых борцов за народное счастье заселили, - он усмехнулся. - Жильцы-то прежние почитай все - кто уехал, кого, как меня, выселили, а кого и… в расход пустили - так это теперь у них называется. - Подняв серьезные глаза на Ирину, он снова повторил:- Тебя я ждал. Знал, что придешь. Ну, - Порфирий слегка наклонился вперед, - теперь ты, радость моя, рассказывай. Твой черед.
Ирина глубоко вздохнула и снова прикрыла горло ладонью.
– Я смотрю, милая, проблемы у тебя с центром воли? - Порфирий покачал головой, указав взглядом на ее руку, закрывавшую впадину между ключицами на шее. - То и дело за горло хватаешься. Нельзя все в себе носить, милая, нельзя. Учись отпускать ситуацию, не мучай себя. Иначе, не ровен час… - он замолчал, всем своим видом показывая, что готов слушать.
Глядя на него, Ирина только сейчас поняла со всей ясностью, чего ей не хватало все последние годы - возможности выговориться, избавиться от терзающей боли, выплеснув ее с потоком слов и слез, не опасаясь, что кто-то осудит ее за слабость. Именно за этим и шла к Порфирию, желая прикоснуться к его редкому умению выслушать и понять. Она начала рассказ, говоря сбивчиво, торопливо, словно отведенное ей время могло внезапно кончиться и уже никто и никогда не сможет вот так ее слушать - будто бросившись вместе с ней в мутную воду воспоминаний и помогая доплыть до берега…
– …А Севастополь? - Она откинулась к стене и на мгновение прикрыла глаза, в уголках которых блестели слезы. - Ты знаешь, что творилось в Севастополе? Сначала, когда попали туда, к Врангелю, после Одессы, казалось - рай! Люди по улицам гуляют красивые, магазины работают, витрины - краше не бывают, офицеры в погонах, смех, шутки… Мир… А потом, в ноябре… Когда узнали, что творят красные в Симферополе… Знаешь, о чем все мечтали? Бежать! А как? Бежать можно только морем. И тысячи, тысячи людей устремились к набережной. Три дня стояли… Чтобы на корабли попасть. Да разве на всех места хватит? - Она безнадежно махнула рукой. - Графская набережная была похожа…- Ирина запнулась, подбирая точные слова, -… на единый организм, с одними мыслями, чувствами и болью… Никто не уходил, стояли сутками - плечом к плечу, телом к телу… - Лицо ее дернулось. - Передо мной офицер один молодой стоял. Все извинялся, что вынужден столь тесно прижиматься ко мне… Вот ведь как… - ее лицо исказила судорога. - Шлюпки с кораблей подплывали, забирали людей, да - к кораблям. Шлюпки переполнены… Корабли - тоже… Стон стоял по всему Севастополю… Казалось - весь мир стонет. Потом офицер этот пробрался вперед, к матросу какому-то возле шлюпки. Смотрю - говорит что-то, на меня оглядывается. Мы уж почти около воды были, да толку что - места-то кончились. Пробирается ко мне - попрощаться, видно. И вдруг - "Пойдемте быстрее!" - и за руку меня тащит. Еле протиснулись… Словом - последнее место, свое, мне отдал. Говорит, позволь тебя поцеловать… напоследок… И - в губы, взасос… - она судорожно вздохнула. - Отплыли. Наша шлюпка последняя была. Матросы веслами от людей отбивались, обезумели многие, в воду бросались, а он, вижу, в сторону отошел, справа от набережной, к стене, револьвер к виску приставил и… У той стены многие офицеры тогда стрелялись, чтоб большевикам в плен не сдаваться. А мы - отплываем, и все это - на наших глазах! - Замолчав, она смахнула слезы тыльной стороной ладони. - Понимаешь, Порфирий, молодые, здоровые, красивые мужчины, люди, для которых слова "честь, служение Родине, верность присяге" - не просто слова, - добровольно ушли из жизни. А я - живу… Для чего, Порфирий? - в ее голосе зазвенели злые нотки. - Может, мне жизнь-то оставили для того, чтобы отомстить? За поругание, на которое была оставлена моя страна… Понимаешь, Порфирий? Понимаешь?! - крикнула она, ударив по стене кулаком.
– Да… Русские офицеры всегда умели умирать красиво… - чуть слышно проговорил он.
Ирина, будто не услышав сказанных Порфирием слов, скользнула по нему невидящим взглядом и продолжила рассказ…
И чем больше она говорила - о Ники, об отце, о Леночке и о многих других знакомых ей людях, чьи жизни были переломаны, перекорежены, а то и вовсе вычеркнуты безжалостной волей многоголового и многоименного чудовища, изрыгнушего из себя революцию, террор, гражданскую войну, концентрационные лагеря, разруху, голод, эмиграцию и все другие несчастья, которые одни люди могут принести другим, - тем с большей ясностью понимала, что ей нужно было не только выплеснуть собственную боль и увидеть в глазах Порфирия сострадание и понимание, не просто выговориться и, тем самым, избавиться от груза воспоминаний, а проговорить свою жизнь, чтобы самой окончательно увериться в справедливости своей ненависти и жажды мести. Заканчивая рассказ, Ирина вдруг ясно поняла - в конце истории, предназначенной для Порфирия, она поставит точку, оставляя многоточие для себя…
В комнате воцарилась тишина. Свечи догорали, слегка потрескивая и жалуясь на короткую жизнь. Порфирий молча сидел напротив, и только его глаза, в которых, как в бездонном омуте, утонули ее слова и слезы, казалось, стали темнее.
– Тебе, что я могу сказать…- голос Порфирия звучал строго. - Чужую голову, конечно, не приставишь, однако ж, о стране ты не беспокойся, она - не ребенок малый, которого обидели, а ты - не мамка его, чтоб с обидчиков штаны спускать, да - крапивой… Ты, милая, о себе, о душе своей думай! - Он помолчал, перебирая четки и скорбно поглядывая на Ирину.
– Что горя без меры хлебнула - вижу, - наконец проговорил он. - Что ненависть лютую в сердце несешь - тоже вижу. Зачем, говоришь, приехала? - спросил так, будто уже знал ответ.
Ирина отвела взгляд. Нет. Она не скажет, зачем приехала. Не скажет, что она теперь - свидетель, судья и палач в одном лице. И ее решение не дано поменять никому. Не затем она взращивала и вынашивала все эти годы ненависть в душе, не затем жила с надеждой отомстить, вернув этим нелюдям зло, исковеркавшее ее жизнь. Она подняла потемневшие, полные решимости глаза на Порфирия. "Зачем вообще этот человек пришел в мою жизнь? - неожиданно спросила себя. - Зачем было нужно знакомство с ним?" Ответ пришел в голову, словно давно ожидал этого вопроса. "Наверное, Порфирий был моим зеркалом. Да, пожалуй, так. Именно зеркалом, но не тем, которое дает возможность просто увидеть свое отражение, посмотрев на себя со стороны, а тем, которое поднесли к моим глазам и сказали - смотри… в себя". И она смотрела, получая знания о себе самой, о своих недостатках и, как оказалось, достоинствах тоже. Однако сегодня это зеркало, поднесенное к застигнутой врасплох душе, ужаснуло ее, и Ирина не хотела больше в него глядеть, осознав, что не хочет менять, исправлять и даже ретушировать нынешнее отражение собственного "я".
– По делу. По делу я приехала, Порфирий, - глухо произнесла она.
– Так уж важно твое дело? Никто другой за тебя его сделать не может?
– Никто. Только я. - Поднявшись с места, Ирина почувствовала необычайную легкость, будто только что сбросила с себя тяжкое бремя, мешавшее жить все эти годы. - Пора мне.
Приблизившись к выходу из потайной комнаты, они остановились перед дверью.
– Скажи что-нибудь. - Повернувшись к Порфирию лицом, растерянно улыбнулась. - На прощание.
Порфирий шагнул к ней, оказавшись так близко, что она смогла разглядеть разноцветные лучики, пронизывающие радужную оболочку его глаз.
– Милая ты моя… - Стрелки ходиков на стене будто замерли, прислушиваясь к его словам. - Кажется мне, ты более хочешь чего-то не услышать от меня, нежели услышать… Что мне тебе сказать?.. Живи! - негромко продолжил Порфирий. - Будь свободна и в своей правоте, и в своих ошибках, но всегда помни, что перед нами - вечность, как вечность и позади нас, и теперешнее наше существование - лишь миг в этой вечности. - Он помолчал. - Помни - ничто не умирает. Освободи бьющуюся в оковах тела душу, сущность которой тождественна с великой душой вселенной. Коли сможешь - жизнь ты жила не даром. И вот еще что… - Он помолчал, словно борясь с последними сомнениями, и протянул ей уже знакомый перстень в виде книги. - Держи. Теперь он твой. Тебе самой решать - читать эту книгу или нет. - Порфирий порывисто обнял ее. - Ну, ступай, ступай, милая, - решительно отстранил ее от себя. - Я провожу.
– Послушайте, герр Моисеев, - подтвердив предположение Ирины, обратился к собеседнику Фридрих. - Давайте спросим фрау Зинаиду, пусть она нас рассудит, - жестом попросил он поучаствовать в разговоре Ирину. Она вопросительно посмотрела на немца, краем глаза заметив быстрый оценивающий взгляд Моисеева.
– Мы, фрау Зинаида, тут спорили о смертной казни за человекоубийство… - попытался пояснить суть беседы Фридрих, однако был довольно бесцеремонно прерван русским оппонентом.
– Нет! - категорично заявил тот. - Речь шла о смертной казни, как высшей форме революционной защиты от индивидуальных политических противников и о массовом терроре, как инструменте классовой борьбы.
– Господа хотели бы знать мое мнение? - Ирина улыбнулась. Она знала, что хорошо выглядит и что ей идет короткая стрижка, сделанная в Париже за несколько часов до отъезда.
– Да! - кивнул Фридрих, восторженно глядя на нее. На лице Моисеева, засунувшего руку в карман галифе, появилась скептическая улыбка.
Ирина не спеша извлекла папироску из мундштука и аккуратно затушила ее. Вступать в спор ей не хотелось, однако простить скепсис в глазах русского она тоже не могла. Эти мужчины с их самомнением, право, просто несносны…
– Что ж, - начала Ирина, покручивая мундштук, - насколько мне известно, революционная мораль предполагает отсутствие наказания за убийство и насилие, если таковые совершены ради достижения так называемой "общей цели" или "общественного блага" и, тем самым, в корне отличается от морали христианской, которая, - она бросила выразительный взгляд на Моисеева, - мне, несомненно, ближе. Надеюсь, несмотря на воинствующий атеизм, рапространяемый в последние годы в России, вы помните полный текст изречения из Ветхого Завета по этому поводу? - Русский поморщился, засунув и вторую руку в карман. Ирина, с удовольствием отметив это, продолжила, перейдя на усвоенный от отца менторский тон: - "…а если будет вред, то отдай душу за душу, глаз за глаз, зуб за зуб, руку за руку, ногу за ногу, обожжение за обожжение, ушиб за ушиб".
Фридрих оживленно поглядывал то на Моисеева - с ехидной усмешкой, то на Ирину - с нескрываемым удовольствием.
– А вот что написано в Книге Бытия, - голос Ирины стал строже, - "Кто прольет кровь человеческую, сказал Господь, того кровь прольется рукою человека". Таким образом, человекоубийство, - сделала вывод Ирина, насмешливо глядя на Моисеева, - если оно совершено сознательно, неважно, по каким, политическим или жизненным мотивам, дожно быть безусловно наказуемо.
– Я вижу, вы хорошо подкованы! - сквозь зубы проговорил тот.
– О, да! - она усмехнулась. - Меня одно время занимал этот вопрос.
– А сейчас?
– А сейчас, - потирая пальцами впадину в районе ключицы, Ирина ласково улыбнулась, - увы, уже не занимает. Простите, господа, - заторопилась она, - мне надо собрать вещи. Подъезжаем, кажется…
***
Делегацию разместили в гостинице "Савой". Устроившись в номере, хранившем следы былой роскоши, упорно вылезавшей наружу сквозь слой сделанного на скорую руку ремонта, Ирина оставила вещи и поспешила на улицу. Еще в автомобиле по пути с вокзала она жадно смотрела на знакомые с детства улицы и дома, которые будто тоже всматривались в нее, узнавая и не узнавая после долгой разлуки. В эмиграции ей казалось, что, увидев когда-нибудь снова Москву, не выдержит, расплачется или сердце разорвется. Не расплакалась. И сердце не разорвалось. Наверное, оттого, что пережитое за последние годы, подобно анастезии, притупило остроту восприятия и ощущений.
Она все видела, воспринимала, но чувства были словно заморожены. Это был уже не ее город. Изменилась не только одежда людей, изменилось выражение их лиц - настороженней стали глаза, походка - деловито-торопливой, будто все они, как грузчики, несущие тяжелые мешки по узким сходням, боялись сбиться с заданного хозяином темпа. Ей не было здесь места. Кусочки оборванных корней еще оставались где-то глубоко в земле, но уже не могли дать всходов.
Не спеша, вдыхая наполненный новыми запахами воздух города, Ирина прошла через Кузнецкий мост до Камергерского переулка, и остановилась у здания Художественного театра, "Пловец" на фасаде которого с неукротимым упорством по-прежнему боролся со штормовыми волнами, плывя к одному ему известному берегу. "Вот и я теперь, - подумала она, - плыву к известному только мне берегу и, кажется, даже вижу его очертания вдали, но до сих пор не знаю, тот ли это берег, к которому я так стремилась".
Свернув направо за угол и поднявшись по шумной Тверской до бульвара, встретившего ее нежной зеленью деревьев, веселым чириканьем воробьев, устроивших шумную потасовку из-за брошенного кем-то кусочка хлеба, и негромкими разговорами неторопливых, в отличие от Тверской, прохожих, Ирина остановилась в нерешительности. Ей, конечно, хотелось бы оказаться сейчас около своего старого дома в Архангельском переулке, просто так - для того, чтобы взглянуть… и прикоснуться к воспоминаниям, потом непременно зайти в Антиохийское подворье, помолиться и поставить свечи за усопших и убиенных, наконец, просто заглянуть в булочную, где в детстве покупала свежеиспеченные ароматные калачи, если, конечно, там еще есть эта булочная, но… Но все это - невозможно. Нельзя рисковать. Хотя прошло много лет и в ней, наверное, уже трудно узнать прежнюю Ирочку, все-таки вероятность встречи с людьми, которые ее знали, существовала и последствия просчитать было невозможно. Не для того она сюда приехала. В Москве у нее только четыре дня, и за это время все надо успеть сделать.
Решительно перейдя на другую сторону Тверской, она остановилась у памятника Пушкину. Задумавшийся поэт, сняв шляпу, будто провожая в последний путь умершую империю под названием "Россия", с грустной снисходительностью с высоты постамента наблюдал за суетой новых слуг и еще не ведающих о своей судьбе счастливых рабов, вдохновляемых красными флагами, лозунгами и портретами мертвых, но вечно живых вождей.
"Милый, милый Александр Сергеевич, - подняв голову вверх и глядя на бронзово-зеленое лицо поэта, думала Ирина, - сколько же мы не виделись? Кажется - несколько лет, а на самом деле… И во взгляде у тебя - еще большая тоска… И впрямь, каково смотреть на всех этих футуристов, имажинистов, ничевоков и прочий орущий авангард новой поэзии, которые, визжа от безнаказанной храбрости, пытаются сбросить тебя "с корабля современности", расклеивают по Москве афиши, извещающие о "смерти" Ахматовой, называют Блока мертвецом, которому пора в могилу… Погрузившись в мысли, она добрела до Арбата. Заметив свободную скамейку рядом с огромным кустом распустившейся сирени, осторожно, стараясь не испачкать пальто - на скамейке отпечатались следы чьих-то ног - опустилась на краешек. "Право, разве могло быть иначе! - подумала Ирина, невольно улыбнувшись. - Здесь когда-то жил великий и неподражаемый Порфирий де Туайт - единственный человек, которому я доверяла безгранично. Маг… и давний друг. Вот кого мне все это время так не хватало!"
Над головой, словно испугавшись чего-то, громко каркая, закружилась стая ворон. Одна из них, сделав несколько кругов, опустилась на сухую сломанную ветку дерева, росшего рядом со скамейкой, и, с любопытством наклонив голову, уставилась на Ирину черной бусинкой глаза, словно хотела сказать: "А я знаю, зачем ты здесь… Я вс-е-е про тебя знаю…" Ирина усмехнулась. Почувствовав на себе чей-то взгляд, чуть повернула голову и заметила двух скромно одетых молодых мужчин, стоящих неподалеку и поглядывающих на нее, негромко переговариваясь. "Накаркала… - раздраженно подумала она. - Только агентов ОГПУ мне не хватало. Жаль. Придется возвращаться в гостиницу. Гулять в сопровождении этих молодцев удовольствия мало". Она поднялась со скамейки и нарочито неспешно направилась в сторону Никитских ворот. Услышав приближающиеся торопливые шаги сзади, внутренне сжалась - по спине пробежал неприятный холодок.
– Барышня, а барышня! Погодьте! - раздался за спиной хрипловатый голос. Ирина продолжала идти, мысленно повторяя: "Спокойно. Я - американка. Зинаида Блюмендорф. У меня иностранный паспорт. Я не говорю по-русски…" Один из мужчин, догнав ее, пошел рядом, заглядывая в лицо.
– Барышня, ну, погодьте же! Давайте познакомимся. Меня Иваном зовут, - он широко улыбнулся хорошей доброй улыбкой, - а вот его, - указал пальцем на зашедшего с другой стороны приятеля, - Серегой кличут. - Серега, обнажив в улыбке шербатый рот, церемонно приподнял картуз.-А вас как зовут?
Ирина остановилась, недоуменно глядя на приятелей.
– Я есть не го-во-рить по-русски. Не по-ни-мать, - проговорила она, старательно артикулируя каждый слог.
На лице Сереги появились разочарованная гримаса.
– Во-о… -с упреком в голосе протянул он, обращаясь к Ивану. - Тебе, Вань, говори, не говори. Хоть кол на голове теши…" Красивая барышня, красивая барышня…" - передразнил он приятеля. - Говорил же тебе, на одежку- то глянь - не нашенская одежка… А, ну тебя! - махнув рукой, он отошел в сторону.
Ирина, улыбнувшись незадачливым ухажерам, двинулась дальше, ощутив вдруг неприятную дрожь в ногах. "Все… Все хорошо… Расслабься…" - мысленно уговаривала она себя, только сейчас заметив, что почти все проходящие мимо люди с интересом поглядывают на нее. Мужчины - как на одинокую интересную барышню, женщины - как на дамочку, одетую по последней парижской моде. "Что ж мне теперь, по городу в парандже ходить? - внезапно развеселившись, подумала она. - Нет, это бесцельное хождение по бульвару добром не кончится!" - и она решительно повернула в сторону Большого Афанасьевского переулка. К дому Порфирия. На дереве снова, в этот раз, как показалось, уже одобрительно, каркнула ворона.
***
Спустя десять минут в полумраке подъезда, пропахшего квашеной капустой и кошками, Ирина поднималась по выщербленному белому мрамору лестницы с сиротливо торчащими кое-где по краям тусклыми медными колечками для крепления сгинувшей в революционные годы ковровой дорожки. Справа от знакомой двери рядом с оборванным проводом электрического звонка она заметила висящий на согнутом гвозде разлинованный листок бумаги, на котором печатными буквами были написаны фамилии жильцов, и сообщалось, сколько раз к кому из них надо стучать. Фамилии Порфирия в списке не было. На всякий случай стукнула ладошкой по двери три раза. Послышались шаркающие шаги, и на пороге появился дородный мужчина в полосатых пижамных штанах и растянутой майке неопределенного цвета с обнаженными волосатыми плечами и грудью.
Здравия желаю, гражданочка! - неожиданно бодро приветствовал он Ирину, вытирая руки о пижамные штаны. - Вам кого?
– Я… Мне бы… - проговорила, запинаясь, Ирина. - Возможно, я ошиблась. Но здесь раньше жил… ученый… востоковед, - она почему-то решила, что Порфирия де Туайта лучше представить именно так, - переводчик с китайского.
– Это когда жил? В какой комнате? - в глазах мужчины появилась настороженность.
– Он не в комнате жил, а один, - смутившись, ответила Ирина.
– До революции, что ли? - настороженность на лице сменилась подозрительностью. - Вы, собственно что, гражданочка, из приезжих будете? Часом, не иностранка?
– Да! - ухватилась она за эту мысль. - Иностранка. Я -журналистка и когда-то писала о нем статью. Сейчас хотела бы снова его увидеть. Но, если он здесь не живет…
– Кто там, Вась, с кем ты? - из-за спины волосатого выглянула женщина в цветастом халате и папильотках, с любопытством разглядывая Ирину.
– Ступай, ступай, Нюра! - раздраженно пробурчал он. - Нету здесь, кого она ищет. Нету.
Дверь с шумом захлопнулась.
"Собственно чего ты ожидала? Чудеса бывают только в сказках", - думала Ирина, медленно спускаясь на первый этаж, и, уже взявшись за ручку тяжелой двери подъезда, услышала сзади кряхтение и покашливание. Обернувшись, увидела поднимающееся по ступеням из подвала сгорбленное существо неопределенного пола, закутанное с головой в серый шерстяной платок.
– Здравствуй, милая! - услышала она надтреснутый старушечий голос.
– Здравствуйте, бабуля, - грустно улыбнувшись, ответила Ирина. - Темно тут у вас…
– Темно - не страшно. - проговорила старушка, не поднимая головы. - Главное, деточка, чтобы свет внутри тебя был. Пошто, красавица, к нам, в царство Кащеево пожаловала? Ищешь чего? Молодильные яблочки, кажется мне, рановато еще? Может, тогда книжонку какую, - старушка, скинув платок на плечи, распрямилась, сразу став на голову выше, - Парацельса али Папюса, к примеру?
"Не может быть…" - пронеслось у Ирины в голове.
– А то, пойдем, деточка, ко мне в подвальчик, - голос Порфирия задрожал от смеха, - заодно посмотрим, как там у тебя дела обстоят… с динаминизированным нервным флюидом…
– А-ах… - Ирина зажала рот ладонями.
– И то правильно… - Порфирий приложил палец к губам. - Так пойдем, что ли, радость моя? - он протянул ей руку, помогая спуститься вниз…
***
В подвале, в полной темноте, почти беззвучно открыв ключом дверь, Порфирий провел гостью в небольшое помещение с маленьким окошком под сводчатым потолком, через которое проникал скудный свет. Ирина огляделась. Большой шкаф, заставленный банками, грязной посудой, стопками старых газет, журналов и книг, перевязанных бечевкой; ржавый рукомойник, над которым неведомым образом был прикреплен осколок зеркала, табурет; у стены - сколоченная из широких досок кровать с истрепанным ватным матрацем, прикрытым наполовину сползшим на пол лоскутным одеялом. Порфирий с улыбкой проговорил, внимательно глядя ей в глаза:
– Ну, здравствуй, что ли, радость моя! Ирина, всхлипывая, бросилась ему на шею.
– Погоди-ка… - отстранившись, пробормотал он, и, наклонившись к нижней полке, нажал какой-то рычажок, легко отодвинув шкаф, за которым оказался узкий проход в другое помещение.
– Прошу! - жестом пригласил он изумленную Ирину следовать за ним и, нагнувшись, протиснулся внутрь.
Пройдя за Порфирием, она оказалась в небольшой квадратной комнате без окон, освещенной несколькими свечами, горевшими в небольших плошечках, расставленных повсюду. Воздух был пропитан запахом расплавленного воска, но душно не было. Обстановка почти полностью повторяла ту, в которой она оказалась в далеком шестнадцатом году, да и хозяин, надо сказать, внешне совершенно не изменился, напротив, будто бы даже стал моложе. Ирина повернулась к старинному зеркалу в резной деревянной раме, тому самому, что висело у него на прежней квартире, в котором сейчас отразилась женщина с жестким, холодным взглядом светло-зеленых глаз. Две небольшие морщинки, обозначившиеся на переносице. Плотно сжатые красивые губы… Отходя от зеркала, она вдруг боковым зрением заметила свое прежнее отражение, появившееся в зеркальной глади, - беззаботную, смешливую Ирочку, и, почувствовав привычное напряжение в области горла, потерла его ладонью, вопросительно посмотрев на Порфирия, который задумчиво пояснил:
– Таково свойство зеркал - хранить прежнее отображение. Это зеркало хранит тебя прежнюю… - Он указал взглядом на подушки, обтянутые красным шелком, небрежно разбросанные по затертому ковру. - Ну, устраивайся.
– Господи, до сих пор не могу поверить… Порфирий, - она прикоснулась к его руке, - это действительно - ты?
– Нет, сударыня. Это - то, что от меня осталось, - усмехнулся он и расположился на ковре напротив опустившейся на подушку Ирины.
– Как ты оказался здесь, в этом подвале?
– Подвал не сырой и не холодный, а роскошь, - в глазах Порфирия мелькнули веселые огоньки, - как известно, отвлекает от раздумий… - с улыбкой произнес он. - А как очутился?.. Помещеньице это я себе еще в пятнадцатом году при помощи дворника нашего, ныне покойного - Тимофея, приготовил, после того, как у меня видение было. Все мне тогда сказали, да до поры до времени молчать велели. Ведь все, что случилось, - уже давно предначертано было. Про Серафима-то Саровского знаешь?
Ирина вопросительно взглянула на него.
– Знавал я одну старую монахиню, которая сказывала, что еще в девятьсот третьем году, когда мощи Преподобного Серафима открывали, довелось ей присутствовать при передаче Государю Императору письма, старцем писанного…
– Серафимом Саровским?! - удивленно воскликнула Ирина. Порфирий утвердительно кивнул.
– Письмо это в Саровском монастыре в течение четырех царствований хранилось. Адресовано было "четвертому Государю, который сюда приедет". Содержание, понятно, никто не знал. Царь, прочитав письмо в уединении, появился вскоре, лицо - в слезах. Монахиня взглянула на него и произнесла, перекрестившись: "Что ж, Государь батюшка, может, в этот раз Серафим-то и ошибся…" - Порфирий помолчал. - Да, видать, не ошибся. А сколько еще предзнаменований было? Не счесть… Да… Все случившееся давно предначертано было… Так-то вот. А я в октябре семнадцатого потихоньку перенес все нужное сюда - в подвальчик обустроенный. Потом пришли в квартиру какие-то людишки из революционного комитета и, потрясая мандатом, а заодно и револьвером, потребовали освободить помещение для какого-то своего начальника. Тут я в подвальчик-то и перебрался, да шапку-невидимку надел. С убогих да юродивых какой спрос? Начальник тот потом сгинул, куда - не знаю, а на его место новых борцов за народное счастье заселили, - он усмехнулся. - Жильцы-то прежние почитай все - кто уехал, кого, как меня, выселили, а кого и… в расход пустили - так это теперь у них называется. - Подняв серьезные глаза на Ирину, он снова повторил:- Тебя я ждал. Знал, что придешь. Ну, - Порфирий слегка наклонился вперед, - теперь ты, радость моя, рассказывай. Твой черед.
Ирина глубоко вздохнула и снова прикрыла горло ладонью.
– Я смотрю, милая, проблемы у тебя с центром воли? - Порфирий покачал головой, указав взглядом на ее руку, закрывавшую впадину между ключицами на шее. - То и дело за горло хватаешься. Нельзя все в себе носить, милая, нельзя. Учись отпускать ситуацию, не мучай себя. Иначе, не ровен час… - он замолчал, всем своим видом показывая, что готов слушать.
Глядя на него, Ирина только сейчас поняла со всей ясностью, чего ей не хватало все последние годы - возможности выговориться, избавиться от терзающей боли, выплеснув ее с потоком слов и слез, не опасаясь, что кто-то осудит ее за слабость. Именно за этим и шла к Порфирию, желая прикоснуться к его редкому умению выслушать и понять. Она начала рассказ, говоря сбивчиво, торопливо, словно отведенное ей время могло внезапно кончиться и уже никто и никогда не сможет вот так ее слушать - будто бросившись вместе с ней в мутную воду воспоминаний и помогая доплыть до берега…
– …А Севастополь? - Она откинулась к стене и на мгновение прикрыла глаза, в уголках которых блестели слезы. - Ты знаешь, что творилось в Севастополе? Сначала, когда попали туда, к Врангелю, после Одессы, казалось - рай! Люди по улицам гуляют красивые, магазины работают, витрины - краше не бывают, офицеры в погонах, смех, шутки… Мир… А потом, в ноябре… Когда узнали, что творят красные в Симферополе… Знаешь, о чем все мечтали? Бежать! А как? Бежать можно только морем. И тысячи, тысячи людей устремились к набережной. Три дня стояли… Чтобы на корабли попасть. Да разве на всех места хватит? - Она безнадежно махнула рукой. - Графская набережная была похожа…- Ирина запнулась, подбирая точные слова, -… на единый организм, с одними мыслями, чувствами и болью… Никто не уходил, стояли сутками - плечом к плечу, телом к телу… - Лицо ее дернулось. - Передо мной офицер один молодой стоял. Все извинялся, что вынужден столь тесно прижиматься ко мне… Вот ведь как… - ее лицо исказила судорога. - Шлюпки с кораблей подплывали, забирали людей, да - к кораблям. Шлюпки переполнены… Корабли - тоже… Стон стоял по всему Севастополю… Казалось - весь мир стонет. Потом офицер этот пробрался вперед, к матросу какому-то возле шлюпки. Смотрю - говорит что-то, на меня оглядывается. Мы уж почти около воды были, да толку что - места-то кончились. Пробирается ко мне - попрощаться, видно. И вдруг - "Пойдемте быстрее!" - и за руку меня тащит. Еле протиснулись… Словом - последнее место, свое, мне отдал. Говорит, позволь тебя поцеловать… напоследок… И - в губы, взасос… - она судорожно вздохнула. - Отплыли. Наша шлюпка последняя была. Матросы веслами от людей отбивались, обезумели многие, в воду бросались, а он, вижу, в сторону отошел, справа от набережной, к стене, револьвер к виску приставил и… У той стены многие офицеры тогда стрелялись, чтоб большевикам в плен не сдаваться. А мы - отплываем, и все это - на наших глазах! - Замолчав, она смахнула слезы тыльной стороной ладони. - Понимаешь, Порфирий, молодые, здоровые, красивые мужчины, люди, для которых слова "честь, служение Родине, верность присяге" - не просто слова, - добровольно ушли из жизни. А я - живу… Для чего, Порфирий? - в ее голосе зазвенели злые нотки. - Может, мне жизнь-то оставили для того, чтобы отомстить? За поругание, на которое была оставлена моя страна… Понимаешь, Порфирий? Понимаешь?! - крикнула она, ударив по стене кулаком.
– Да… Русские офицеры всегда умели умирать красиво… - чуть слышно проговорил он.
Ирина, будто не услышав сказанных Порфирием слов, скользнула по нему невидящим взглядом и продолжила рассказ…
И чем больше она говорила - о Ники, об отце, о Леночке и о многих других знакомых ей людях, чьи жизни были переломаны, перекорежены, а то и вовсе вычеркнуты безжалостной волей многоголового и многоименного чудовища, изрыгнушего из себя революцию, террор, гражданскую войну, концентрационные лагеря, разруху, голод, эмиграцию и все другие несчастья, которые одни люди могут принести другим, - тем с большей ясностью понимала, что ей нужно было не только выплеснуть собственную боль и увидеть в глазах Порфирия сострадание и понимание, не просто выговориться и, тем самым, избавиться от груза воспоминаний, а проговорить свою жизнь, чтобы самой окончательно увериться в справедливости своей ненависти и жажды мести. Заканчивая рассказ, Ирина вдруг ясно поняла - в конце истории, предназначенной для Порфирия, она поставит точку, оставляя многоточие для себя…
В комнате воцарилась тишина. Свечи догорали, слегка потрескивая и жалуясь на короткую жизнь. Порфирий молча сидел напротив, и только его глаза, в которых, как в бездонном омуте, утонули ее слова и слезы, казалось, стали темнее.
– Тебе, что я могу сказать…- голос Порфирия звучал строго. - Чужую голову, конечно, не приставишь, однако ж, о стране ты не беспокойся, она - не ребенок малый, которого обидели, а ты - не мамка его, чтоб с обидчиков штаны спускать, да - крапивой… Ты, милая, о себе, о душе своей думай! - Он помолчал, перебирая четки и скорбно поглядывая на Ирину.
– Что горя без меры хлебнула - вижу, - наконец проговорил он. - Что ненависть лютую в сердце несешь - тоже вижу. Зачем, говоришь, приехала? - спросил так, будто уже знал ответ.
Ирина отвела взгляд. Нет. Она не скажет, зачем приехала. Не скажет, что она теперь - свидетель, судья и палач в одном лице. И ее решение не дано поменять никому. Не затем она взращивала и вынашивала все эти годы ненависть в душе, не затем жила с надеждой отомстить, вернув этим нелюдям зло, исковеркавшее ее жизнь. Она подняла потемневшие, полные решимости глаза на Порфирия. "Зачем вообще этот человек пришел в мою жизнь? - неожиданно спросила себя. - Зачем было нужно знакомство с ним?" Ответ пришел в голову, словно давно ожидал этого вопроса. "Наверное, Порфирий был моим зеркалом. Да, пожалуй, так. Именно зеркалом, но не тем, которое дает возможность просто увидеть свое отражение, посмотрев на себя со стороны, а тем, которое поднесли к моим глазам и сказали - смотри… в себя". И она смотрела, получая знания о себе самой, о своих недостатках и, как оказалось, достоинствах тоже. Однако сегодня это зеркало, поднесенное к застигнутой врасплох душе, ужаснуло ее, и Ирина не хотела больше в него глядеть, осознав, что не хочет менять, исправлять и даже ретушировать нынешнее отражение собственного "я".
– По делу. По делу я приехала, Порфирий, - глухо произнесла она.
– Так уж важно твое дело? Никто другой за тебя его сделать не может?
– Никто. Только я. - Поднявшись с места, Ирина почувствовала необычайную легкость, будто только что сбросила с себя тяжкое бремя, мешавшее жить все эти годы. - Пора мне.
Приблизившись к выходу из потайной комнаты, они остановились перед дверью.
– Скажи что-нибудь. - Повернувшись к Порфирию лицом, растерянно улыбнулась. - На прощание.
Порфирий шагнул к ней, оказавшись так близко, что она смогла разглядеть разноцветные лучики, пронизывающие радужную оболочку его глаз.
– Милая ты моя… - Стрелки ходиков на стене будто замерли, прислушиваясь к его словам. - Кажется мне, ты более хочешь чего-то не услышать от меня, нежели услышать… Что мне тебе сказать?.. Живи! - негромко продолжил Порфирий. - Будь свободна и в своей правоте, и в своих ошибках, но всегда помни, что перед нами - вечность, как вечность и позади нас, и теперешнее наше существование - лишь миг в этой вечности. - Он помолчал. - Помни - ничто не умирает. Освободи бьющуюся в оковах тела душу, сущность которой тождественна с великой душой вселенной. Коли сможешь - жизнь ты жила не даром. И вот еще что… - Он помолчал, словно борясь с последними сомнениями, и протянул ей уже знакомый перстень в виде книги. - Держи. Теперь он твой. Тебе самой решать - читать эту книгу или нет. - Порфирий порывисто обнял ее. - Ну, ступай, ступай, милая, - решительно отстранил ее от себя. - Я провожу.