Виктор Борисович Шкловский. Житие архиерейского служки

   Стихари были разных материй, и это Гавриила весьма радовало.
   Кирилл Флоринский, Флиоринский, так называл он себя по причудливости, был сыном казака Переяславского уезда. Учился в Киевской духовной академии, затем был взят в певчие ко двору императрицы. Но здесь удержался недолго.
   Между тем место певчего придворного при Елизавете было весьма полезно для выдвижения. Но Кирилл, несмотря на немалый свой рост и украинское происхождение, которое в то время во дворе было модно, выдвижения не получил.
   Огорченный Кирилл начал посещать лекции физики в Академии наук.
   Затем в 1756 году был пострижен в монахи и отправлен сперва учителем Новгородской семинарии, а затем четыре года служил в посольской церкви в Париже, где изучил французский язык в совершенстве, а также перенял моды и расстроил свое душевное состояние.
   В 1764 году из-за ссоры вернулся Кирилл в Москву.
   Здесь понравился он императрице Екатерине по причине крупного своего сложения, но только как проповедник, и получил сан епископа Севского и Брянского.
   Сей архипастырь, как видевший большой парижский свет, приказал, чтобы все окружающие его в его священнодействии молодые люди были причесаны с буклями, то есть локонами под пудрой.
   Трудно было приучать ему к этому закоснелую монастырщину.
   Гавриил же Добрынин, благодаря чтению романов переводных, склонен был к опрятности до щегольства и всегда веселил архипастыря ческой своих волос.
   Флиоринский был характера пылкого, высокомерного, горячего, духа твердого и острого разума.
   Дар слова и присутствие памяти были первыми его дарованиями. Кроме того, знал он французский и латинский языки. Но тоска по Парижу и архиерейские занятия, воспоминаниям его не соответствующие, придавали Флиоринскому характер причудливый.
   В архиерейском доме было обыкновение, что производящиеся священно– и церковнослужители посылаемы были от архиерея к почетным, заслуженным монашествующим для научения читать, писать и для познания церковного устава.
   И до тех пор не получали они посвящения, пока учителя не выдавали им письменного свидетельства об успехах. Право выдавать эти свидетельства могло довести доходы учителя до двухсот рублей.
   Благодаря умению причесываться в число почетных монашествующих попал и Гавриил, хотя от роду не было ему двадцати лет. Как человек передовой, Гавриил немедленно снизил цены, почему поставляемые и бросились на учение к нему именно.
   Дело это было сложное и спорное, потому что особыми указами было запрещено брать за поставление священства деньги. Поэтому деньги брали, но ссориться из-за этих денег можно было только тишком.
   И тут-то и сказалось все хитроумие Гавриила Добрынина.
   Его преосвященство любил толковать в церкви народу псалтырь.
   Говорил Кирилл ясно и кратко и сам себя любил слушать, закрывая даже при произнесении от удовольствия глаза и склоняя несколько набок голову.
   Гавриилу, стоя в алтаре, вздумалось записывать любопытнейшие истолкования епископские в тетрадку.
   По прошествии нескольких дней догадался Гавриил как бы забыть на окне свою тетрадку при проходе епископа.
   Флиоринский посмотрел записки, хорошим почерком написанные. Удовольствие выразилось на его лице. Он подозвал к себе Гавриила и сказал:
   – Не один тот бывает учен, кто многим учился наукам, но и тот, кто с примечанием живет. Я в тебе нахожу последнее. Продолжай так, как начал, записывай всякое мое слово не только в публичных поучениях, но и в обыкновенных разговорах, ибо я имею столько знания, что меня уже учить никто не в состоянии.
   Так похвалил себя Кирилл Флиоринский. После слов этих уже не выпускал при нем Добрынин из рук пера и тетради.
   «Помни, – говорил он себе, – что учитель твой учился в Париже, о котором путешественники рассказывают, что там ослов в лошадей переделывают».

Глава, посвященная описанию Парижа. В ней парус истории этой надут вздохами

   В мае месяце поехал преосвященный в город Киев, так сказать на богомолье.
   Был долог путь.
   В пути не торопились.
   В Броварах, в восемнадцати верстах от Киева, дожидался преосвященный своего обоза.
   Лавра уже была видна как косо надетая на холм корона.
   Золотые камни церковных глав украшали эту корону.
   Голубой Днепр тек мимо белого города.
   Быстрым шепотом рассказал дьякон епископу о случае на дороге.
   Кирилл не слушал.
   Белым венцом стояла лавра там, вдали.
   Епископ стоял, думал о темных комнатах бурсы, о городском бурсацком учении, о Петербурге, о дворце, о неудачах.
   – Так как же, ваше высокопреосвященство? – спросил дьякон.
   – Ах, Париж! – невпопад ответил епископ и, мрачный, пошел на ночевку.
   Торопливо побежал за ним дьякон.
   – Ночевать будем здесь, – сказал Кирилл.
   Ночь была темна и тиха. Гавриил спал в передней и вдруг услыхал тихий зов.
   Большая беленая комната, занятая епископом, тускло освещалась свечкой.
   Зеленое, штофное, на вате одеяло при свете свечи казалось черным.
   Кирилл сидел в халате.
   – Клопы кусают меня, – сказал он. – Покажи руки: у тебя нету с собой тетради? Не нужно сейчас записывать.
   Вид Киева, юноша, пробудил во мне воспоминания о бурсе, и воспоминания привели меня к вратам Парижа. Я не могу оттуда уйти.
   Клопы кусают меня, мне не спится. Ворота городские, нет таких в Париже, кроме Триумфальной арки; столица, на сердце французов похожая, никогда не затворена.
   «Придите, – говорит она всем лицо земли покрывающим народам, – придите, белые, черные, свободные и в сообществе любви достойнейших женщин и наиобходительнейших мужчин, и свободных от угроз инквизиции, познайте во всякое время бытия удовольствие.
   Придите, у меня нет ни застав, ни приблизиться вам воспрещающей стражи, прелестный зов мой слышен в краях света, и индеец, как и турок и сицилианин, как и россиянин, бегут, задыхаясь, оставляют свои правы и становятся парижскими жителями».
   Не записывай, не запоминай.
   О Париж, о прекрасные стеклянные дома! Я вижу со всех сторон одни только люстры и стекла, а это кофейные дома. Считается их в Париже девятьсот. Есть такие, которые на судебные места похожи, и в иных высшие приговоры о сочинениях и авторах заключают. Другие за политические кабинеты почитаются, и там-то люди изучают ведомости, как алгебраическую книгу.
   В Париже потребны люди всякого состояния, лекари, кукольники, даже девки средней добродетели.
   Оные девки, как гребцы, поворачиваются к судьбе своей спиной и к ней доплывают.
   Кареты парижские, величайшей скрытности, перевозят с места на место женщин прекраснейших, избегая посмотрения.
   Несчастье Икару случилось оттого, что он был не парижский житель. Ибо воздух парижский к подъему способен.
   Кошельки на волоса там того же цвета, как платья.
   О юноша, ничего так на свете сем не приятно, как сметь все делать. Эти моды прелестны. Модные товары составляют здесь музыку для глаз, клавесин цветов. Прелат, то есть священник, в модном платье, из дома в скрытой карете едет на любовное приключение.
   Ночь приближается, а Париж кажется не менее блистающим. Ряды отскакивающих лучей составляют около Сены наипрелестнейшую иллюминацию, и назавтра солнце взойдет только для освещения прекраснейших путей, ведущих к обворожительным предместьям, где приятные домики находятся в излишестве.
   А какая изобретательность, какие лошади, какое разнообразие упряжей! Только осетров не запрягают в парижские кареты!
   Кирилл молчал.
   Молчал Гавриил, думал неизвестно о чем. Может быть, о красоте Парижа, а может быть, и о Киеве, куполы которого начинали уже блистать за тусклыми стеклами комнаты.
   – Желательно, – продолжал Кирилл, – чтобы колокольни в Париже были бы вызолочены. Кроме того, что это соответствовало бы французскому великолепию, это разнообразило бы город.
   Архитектура в Париже, так сказать увеселяется, делая в образе строения домов забавные опыты.
   Дома в Париже можно назвать пригожими уродами.
   Архитектура свободна там, как писание: здания не утверждаются ни полицмейстером, ни епископом.
   Почерки пера писательского там не менее быстры, как и языка обороты, и всякий там может ожидать, что будет обруган, – все для смеха поистине, ибо француз не зол.
   Поговорим теперь о времени. В неделе есть только один день в Париже, как день есть вечность в нашем монастыре. Все там начертывается, печатается, все обнародуется. Месяц по множеству происшествий стоит там целого года…
   Светлело; золотели, рыжели золотом киевские купола на белом венце лавры, криво надетом на главу зеленого Киево-Печерского холма.
   Голубело небо. Пропадал в комнате свет свечи.
   Кирилл задумался.
   – Юноша, – сказал он, – причешись на завтрашний день. Помни, что самое лютое подчинение в Париже есть подчинение волосоподвивателям, и все их слушаются. Об остальном молчи. Бастилия есть единый предмет, о котором парижские жители молчаливы.

Киев

   Как ни медленно монастырское время, но через несколько часов утро наступило.
   Въезд в Киев преосвященного ознаменован был колокольным звоном Печерской лавры.
   На другой с приезда день преосвященный со всем своим штатом пошел в предшествии начальника пещер на поклонение святым мощам, хранящимся в этих темных, ветреных подземных коридорах.
   Долгий, с подземными закоулками ход, из-под сводов которого души преподобных, как говорят, вознеслись в селение небесное, был зрелищем необыкновенным.
   По впадинам, лежащим по обеим сторонам, в небольших гробах, вероятно, вследствие тесноты помещения, скорченные лежали тела святых.
   На, ящиках в стене висел даже нетленный младенец – из числа убитых в Вифлееме. Путь его в Киево-Печерскую лавру был неизвестен.
   Митрополит киевский севского епископа принял и угостил отменно. Прочие монастырей начальники принимали иерарха с обыкновенной духовенству униженностью.
   В один из дней пошел Кирилл посетить академические классы, в которых он когда-то учился.
   Ученики риторских и богословских классов, одетые в смурые кафтаны и не носящие штанов, обступили Флиоринского, желая вступить с ним в спор богословский.
   Один из риторов, подойдя к епископу, задал вопрос:
   – Если бы турок и жид тонули вместе с христианином, то которого из них должно спасать скорее?
   Архиерей ответил рассеянно:
   – Того, который под руку попадется.
   Этот ответ произвел в толпе большое движение.
   Архиерей между тем потребовал журнал академический того года, в котором обучался поэзии, и вызвал архимандрита Карпинского.
   Затем, разогнув журнал, нашел архиерей в нем отметку, сделанную рукой учителя Карпинского.
   Отметка эта не одобряла ученика Флиоринского и удерживала его в том же классе еще на один срок. Седобородый архимандрит стоял перед епископом красный.
   Архиерей с запальчивостью бурсака произнес:
   – Ложная ваша отметка весь академический журнал пакостит. Я ее не истреблю, пускай пакость эта свидетельствует о вашей слабости. Отметка эта тем вызвана, отче, что я двадцать пять лет тому назад, проходя мимо вас, не поклонился. Но, помня священное писание – не воздавать ни злом, ни досаждением за досаждение, удовольствуюсь только выговором и отпускаю от себя без всякого надрания.
   Памятливость Кирилла Флиоринского действительно была изумительна.
   Архиерейское служение совершалось им с обычным благолепием. В служении помогали ему многочисленные священники.
   Пышность архиерейского облачения, свет двойных и тройных подсвечников, дикириями и трикириями называемых, увеличивали блеск богослужения.
   Особые опахала изображали над головою епископа дуновение святого духа.
   Тяжелые парчовые ризы окружали его сиянием, но яростный нрав не оставлял сердца разочарованного парижанина.
   И он в алтаре одному трикирием бороду подожжет, иному клок волос вырвет, иному кулаком даст в зубы, иного пхнет ногою в брюхо.
   Все это он делал при чрезвычайно, на всю церковь, бранном крике.
   Особенно он бушевал в ту пору, когда его облачали в священные одежды.
   Можно сказать, что он тогда был похож на храброго воина, отбивающегося от окруживших его неприятелей.
   Киевские священники, ему не подчиненные, избегали служения с Кириллом, боясь за личную свою сохранность.
   И трудно было узнать в этом бушующем в алтаре яростном человеке того грустящего парижанина, который вспоминал о городе мира ночью в Броварах.

Ставленческая контора

   Доверенность, Гавриилу оказанная, приносила плоды.
   Ческой волос и кошельками на букли в цвет одежды привлек он к себе сердце бурного епископа.
   В Севске учредил епископ контору, назвал ее «Ставленческой конторой», велел в ней присутствовать ризничему и письмоводителем быть Добрынину.
   Такса в конторе была такая.
   За производство дела, за выучку катехизису, за бумагу, за письмо и прочее – семь рублей.
   С дьякона пять рублей, а с посвящаемых в стихарь три рубля пятьдесят копеек, с тем чтобы через несколько месяцев собранную сумму делить на всех певчих.
   Такса была написана собственноручно епископом и прибита в конторе на стене для исполнения собственноручно Гавриилом.
   Это дело казалось епископу безгрешным, так как оно малой ценой освобождало просителей от тяжелых взяток. Но при всей безгрешности такса эта противоречила манифесту 1746 года, по которому было приказано во время объезда епархии архиереем на подводы и ни на что от духовенства денег не требовать. А за поставление с священника брать два рубля, а с дьякона один рубль.
   Всех кандидатов на священство и дьяконство обучал катехизису иеромонах Иринарх, который был человек с латынью.
   Иринарх и брал с посвящаемых по архиерейской таксе.
   Добрынину же поручено было свидетельствовать всех стихарных в чтении, писании, знании церковного устава и катехизиса и свидетельство это подписывать.
   При свидетельствовании каждый должен был положить в кружку три рубля пятьдесят копеек, а в руку – сколько хотел.
   И в руку всякий клал для скорости.
   Поэтому Добрынин имел порядочное белье и платье.
   Это родило во всем архиерейском штате, а особенно в консисторском секретаре, жестокое негодование и зависть.
   В этом году благоугодно было преосвященному приняться самому за обучение Добрынина, своего келейника и еще двух певчих латинскому языку и арифметике.
   Добрынин понимал, что архиерейское учение будет не легкое, поэтому сыскал для арифметики в городе купца, который прежде был у винного откупщика бухгалтером, но за пьянство лишен сего достоинства.
   Учителя этого Добрынин держал на своем вине и так узнал, как счислять, слагать, вычислять, умножать и разделять.
   Поэтому Добрынин всегда являлся к архиерею с исправным ответом на заданные уроки, а соученики его вместо ответа протягивали к архиучителю руки для битья по ним деревянной лопаткой, называемой «паля».
   Когда дошли в учении до извлечения корня квадратного и кубического, то архиерей перешел к наглядному методу обучения и велел сделать деревянный куб порядочных размеров.
   Эту геометрическую фигуру часто бросал архиерей в лоб непонятливого ученика, причем приказано было, чтобы все разом бросались за этой геометрической фигурой под стул, под канапе, под столики, если она туда закатится, и подавали ее архиучителю.
   Поэтому извлечение корня кубического в архиерейских покоях было похоже на игру в мячик.
   Еще не был извлечен окончательно кубический корень, как пал на землю снег. И архиерей поехал в город Рыльск, в Белополье и в прочие селения для осмотра благочиния.
   Нужно было ехать в лучшие монастыри, попокоиться, попировать и получить подарки.
   В Рыльске епископ говорил поучение к народу, наполненное гонением на староверов, и тут же, при народе, приказал одного из староверов, обер-офицера в отставке, Сисоя Воропанова, обстричь и бороду ему ножницами обрезать.
   Волос воропановский, говорят, по отъезде архиерея опять отрос.
   Купцы же, выслушав с христианским терпением речь архиерейскую, угостили его жирным обедом, пивом, медом, добрыми наливками и остались по-прежнему при старой вере у своих промыслов.
   Гавриил же речи архиепископа записывал и пожинал плату от ставленников, потому что в разъезде епископ делал и производство.
   Лошади везде ставились бесплатные, харчи не стоили ничего, и все поющие и предстоящие имели великие и богатые милости.

Именины

   Января восемнадцатого был день именин его преосвященства.
   От доходов своих сделал себе Гавриил Добрынин новую пару платья. Нарядясь в нее, пошел он поздравить поутру его превосходительство. Архиерей, увидя Гавриила в европейском платье, спросил:
   – Давно ли ты сделал обновку?
   – Ко дню тезоименитства вашего преосвященства, – ответил Добрынин.
   Дав всем благословение и отпустивши всех, сел Флиоринский на канапе и сказал Гавриилу следующее:
   – Послушай, Добрынин, ты знаешь, что у меня сегодня много прошено гостей к обеду; знаешь, сколь я люблю порядок, и знаешь, сколь я нетерпелив там, где я вижу непорядок; посуди же и познай: могу ли я быть нынешний день спокоен? Ты знаешь, что у меня келейный Васильев, от которого должен зависеть весь порядок, любит хлебнуть через край; человека не имам! Иному бы моему брату, русскому архиерею, было сие нечувствительно, но я француз! Я имел случай быть в Париже недолго, но не буду и не желаю иметь случая выбить из себя порядка и чистоты парижской. При таких моих обстоятельствах нужна мне твоя служба, которую прими ты на нынешний день вместо моего келейного. Я надеюсь, что ты и в сем случае не меньше мне угодишь, сколько я был тобою доныне доволен.
   Добрынин отвечал, что, прося снисхождения к своей неопытности, он в то же время предложение архипастырское принимает и постарается не сделать проступков против правил парижских.
   Архиерей, после сего взяв Добрынина за руку, привел в свой кабинет, поручил ему шкаф с серебром и комод с бельем.
   Добрынин принял на себя полномочия диктаторские и потребовал из консистории двух канцеляристов, стряпчего, двух подканцеляристов и двух копиистов.
   Стряпчему приказано было быть на кухне и каждое кушанье записывать, чтобы блюдо не заблудилось и не попало вместо архиерейского стола к какому-нибудь старцу в келью, чем раньше и самому Добрынину пользоваться приходилось.
   Буфет Добрынин принял на себя. Остальная рать была приставлена к перемене тарелок.
   За столом кушали персон до пятидесяти.
   Нужно было поддерживать честь дома архиерея; поэтому, отозвавши в буфет воеводского лакея, спросил Добрынин:
   – Что хорошие господа пьют, когда встанут из-за стола?
   Лакей ответствовал:
   – После обеда хорошие господа пьют кофей, но к кофею нужно набрать гостиный десерт. Но где сыскать в архиерейском доме кофе?
   Служители, собранные для открытия кофе, показали, что кофе есть. Но где оно хранится, знает один келейник Васильев.
   Немедленно келейник Васильев был сыскан и приведен. Но оказалось, что он, встретя в буфете рюмки, поставленные на подносе, обратился к ним, как магнитная игла к северу, и затем бросился на них, как Дон-Кихот Ламанчский бросился на кукол, представляющих рыцарскую драму.
   Многие рюмки были разбиты, остальные валялись на полу, опустошенные и опрокинутые.
   Попытки объясниться с Васильевым к успеху не привели.
   Он произносил речи длинные, но бессвязные.
   Повальным обыском кофе наконец был сыскан.
   Светские госпожи, впрочем, уже разъехались по домам, а преосвященный в мужском обществе более заинтересовался горячим пуншем.
   Уже были поданы свечи, и приятное расслабление овладело всеми гостями.
   Его преосвященство вызвал Гавриила и сказал:
   – Хочешь ли быть в консистории копиистом? Ты мне мил.
   Но Гавриил с некоторых пор рассчитывал на большее, – а на что?

Блистательное продолжение именин

   Духовные гости – рыльский архимандрит Иакинф Карпинский, путивльский игумен Мануил Левицкий, брянский игумен Тихон Забела, чолпский игумен Антоний Балабуха и брянский протопоп Василий Константинов с прочими – несколько дней еще торжествовали день именин своего архимандрита.
   Они настолько потеряли образ и подобие свое, что воистину стали лицами духовными. Некоторые из этих заболели обыкновенными после таких трудов припадками и были развезены по домам.
   Брянский игумен Тихон Забела храбро держался в рядах, Кириллом Флиоринским предводительствуемых. Водяная болезнь, к которой он был склонен, поэтому усилилась, и через четыре месяца получен был рапорт, что его преподобие отправился в царство бессмертных.
   Протопоп Василий Константинов допился до белой горячки и в беспамятстве забежал в архиерейскую конюшню. Там уже на соломе отдыхал один из младших гостей, священник Соколов.
   От ужаса Соколов протрезвел и начал читать над протопопом молитвы, чтобы изгнать дьявола, который вгнездился в несчастного. Но протопоп тихо стонал и вскрикивал:
   – Архипастырь божий, помилуй, я пить больше не буду!
   Благоговейный Соколов, умывшись, явился поэтому к архиерею и, став перед ним, сцепил руки и, закатив глаза под лоб, произнес:
   – Владыко святой, погибает наш протопоп. Вот до чего науки доводят человека! Отец протопоп брянский, не смогши понять мудрые разговоры за столом, иступился из ума и невесть что глаголет, являяся яко неистов.
   Флиоринский сидел спокойно и допивал свой пунш без умоисступления. Он позвал Гавриила и сказал:
   – Пойди с лекарем, посмотри на этого дурака.
   Протопоп стоял в стойле перед конскими яслями. Его длинные волосы были спутаны и висели на лице. Его лицо опухло. Губы были темно-вишневого цвета.
   – Ваше священство, – произнес лекарь, – покажите язык.
   Темно-вишневые губы открылись, и протопоп проговорил быстро и жалобно:
   – Нет, нет, господа келейники, не удастся вам меня запоить!
   У архиерея была сестра, о которой будет еще много рассказано в этой праздной истории. Жила она на братнем содержании. К ней-то и был доставлен больной.
   Зубы протопопа, лежавшего на жестком диване, под красное дерево крашенном, были стиснуты, губы теперь обвисли.
   Лекарь хотел влить ему в рот прохладительное лекарство.
   Протопоп, не разжимая губ, стонал:
   – Вино, вино, вино!
   Лекарь Павел Иванович Виц, в такого рода болезнях духовную имея практику, был опытен и отвечал:
   – Это не вино, а лекарство, которое я даю вам по науке медицины теоретической и практической, дабы не допустить вас до облирукции альви и внутренной гангрены.
   Протопоп тихо плакал, всхлипывая.
   Доктор ввел в его зубы нож и продолжал свою речь:
   – Средство это употребляем мы упредительно кровопусканию и визикаториям, ибо теперь у вас засорившиеся нервы не имеют надлежащей циркуляции сангвинис, отчего и биение пульса у вас непорядочно.
   Гавриил улыбался и думал о том, что он теперь, как Жильблаз де Сантиллана, стал помощником доктора.
   – Юноша, – произнес доктор, разжав наконец рот протопопа, – возьми у его священства язык рукой, и вытащи его на сторону.
   После того как это действие было произведено, в рот протопопа влито было лекарство на такой манер, как делают это коновалы с лошадьми.
   На другой день протопоп выздоровел, вернее – затих, и уехал в свое жилище.
   Покои архиерейские были убраны, вымыты, выскреблены. В комнатах покадили ладаном.
   И воздух стал как обыкновенный.
   На третье утро проспался Васильев и, заметив опухшую щеку, по расспросам и догадкам восстановил память о полученной пощечине. Была принесена жалоба архипастырю.