Страница:
– Хватит ломать комедию! – раздраженно выкрикнул юбиляр.
– А жизнь ломать можно?! – парировала актриса. Тут хитрость простая: на возможные реплики пишутся ответы, если реплик нет никаких, артист произносит их сам: «Вы хотите сказать: не надо ломать комедию? А жизнь ломать можно?!», после чего, какой бы ни был тугой зал, все равно кто-нибудь ввяжется в разговор.
– Я первый раз их вижу! – отбояривался юбиляр.
– Конечно, – давила Раиса, – если ты уехал, когда жена была в положении! Записку только оставил…
Толстуха выудила из лифчика записку и прочитала: «Дорогая, срочно посылают в командировку, целую. Твой Андрей!»
– Это чушь! – вскричал Андрей. – Сколько им лет?! – И понял, что этим вопросом как бы выдал себя. – Мне все равно, сколько им лет! – отмахнулся он, отчего получилось еще хуже.
– Конечно, все равно, а я ночи не спала! Знаешь, как это страшно, когда одна в квартире?! – выкрикнула толстушка фразу, которой не было в сценарии, и выкрикнула с такой достоверностью, что даже я на секунду подумал, будто она жена этого юбиляра. Так бывает иногда в театре, к сожалению, все реже; когда забываешь, где ты, и входишь в действие, что называется, всем сердцем. Не ожидал я от толстушки, не ожидал…
А она продолжала уже по сценарию:
– Зла я на тебя не держу, спасибо тебе за те счастливые часы… и за детей! Поздравляю тебя…
– Но я вас не знаю! Первый раз вижу! Позовите охрану!
Два крепких парня в черных костюмах, что сидели на них, как рыцарские доспехи, шагнули к Раисе.
– Чего уж дурака-то валять! – укоризненно произнесла Раиса. – Успокойся, уезжаем мы. Навсегда, и претензий к тебе не имеем, вот, подпиши, – протянула она бумагу, – что ты не имеешь тоже!
– Что подписать?! – Глаза у юбиляра бегали чуть не по всему лицу. – Зачем мне что-то подписывать?!
– Зачем ему что-то подписывать? – повторил тамада, как будто переводил с другого языка.
– Как зачем? – обращаясь к гостям, объяснила Раиса. – Чтоб претензии не было, а то ведь сейчас как: разойдутся, а потом воруют друг у дружки детей-то!
– Я не собираюсь никого воровать!
– Ну, так и подпиши! – шагнула к нему Раиса. – А то сегодня не нужны, а завтра – вынь да положь! А в старости еще потребуешь, чтоб они тебя содержали! Подпиши…
– Да подпиши ты им, – раздался чей-то балагуристый голос.
– Ага, – поняла какая-то женщина, – подпишешь – значит, признал!
– Сейчас это не проблема: сделают анализ ДНК – и всё! – нашелся знаток.
– Да что признавать-то, что признавать! Вот наша свадебная фотография! – достала и показала толстушка. – А как он добивался моей руки! – обратилась она к женщинам. Это тоже беспроигрышный прием, потому что всем женщинам любопытно, как кто-то другой добивался?
– Как? – спросили сразу две.
– На коленях стоял!
– Нет! – выкрикнул юбиляр.
– Ну да, потом встал, – как бы подтвердила слова юбиляра толстушка, – а сначала стоял!
– Зятек, подпиши – на поезд нам надо! Что уж там – дело прошлое! У тебя своя жизнь, у ей – своя! – указала Раиса на толстуху, которая ходила от стола к столу и показывала довольно удачно смонтированную фотографию.
И тут черт принес Снегирева. Оставленный в резерве на случай чего выскочить с криком: «Сколько можно его упрашивать!», он, оказывается, нашел собутыльника, заглотнул не меньше двухсот граммов водяры, и выскочил невпопад со словами: «А вот и я!» На груди у него болталась гармонь.
Чтоб он не запел, Раиса заткнула ему рот ладонью и объявила:
– А это тесть его!
– Кто? – испуганно переспросил тамада. Он вообще чего-то перепугался больше всех – знать, причина была.
– Тесть его! – кивнула на юбиляра Раиса. – Подписывай, ну!
К юбиляру наклонился некто услужливый и что-то шепнул. Вероятно, научил поставить не ту закорючку.
– Давайте вашу бумагу! – рявкнул юбиляр. – Я подпишу, чтоб только вы убрались!
Раиса сунула ему, он подмахнул.
– А теперь, Андрей Никитыч, прочитайте, что вы подписали! – Толстушка выхватила у него бумагу и зачитала сама: «Я, Андрей Никитович, от всей души благодарю всех, кто пришел поздравить меня в этот торжественный для меня день!»
Хохот раздался… аж захлебывались! Послышались голоса: «Да я сразу догадался!», «Это же было сразу видно!», как будто не водили их за нос всю жизнь: коммунизм через 20 лет, отдельная квартира в двухтысячном году, Ельцин обещал лечь на рельсы. Сказал летом, что если его выберут, то осенью у всех всё будет, а откуда это «всё» могло взяться? А на рельсы не лег, хотя в России самая протяженная сеть железных дорог! А потом – «МММ», «Тибет», «Чара», обещавшие 100–200 % годовых, и – подольская Властелина, покровительница артистов эстрады, при виде которой Бабкина с придыханием кричала: «Царица!»
Между тем Снегирев развернул свою гармошку и рванул: «Эх, Андрюша, нам ли жить в печали?!» Толстушка, подскочив, выволокла юбиляра из-за стола, глаза у которого встали на место и сверкали как два бриллианта, и пустилась с ним в пляс. Раиса сцапала тамаду и пошла так лихо отплясывать, что зажгла еще нескольких дам, забывших, что они дамы как бы светского общества. Эдик, покинув подсобку, гоголем ходил вдоль стены, показывая, что он здесь не последний человек. Я подумал, что, случись провал, ему впору было бы залезть в шкаф и, как в том анекдоте, кричать: «Выносите мебель!» Детишки, отпущенные на волю, носились между столами, причем Арнольд умудрялся бегать, кричать и есть банан, а Луиза…
В общем, розыгрыш удался, и как ни пытался привлечь к себе внимание тамада, выкрикивая: «А сейчас я хотел бы сказать!..», сказать ему так и не дали. Спев «Андрюшу», Снегирев переключился на советскую песенную классику, и бывшие пионеры и комсомольцы, омываясь своим светлым детством, с радостью ударились в хоровое пение.
Напоследок дружно сфотографировались на память, Андрей Никитович, стоя в центре, держал на руках раскрасневшихся детишек, и, я заметил, на глазах у него были слезы…
Мы шли с Икс Игрековичем по Тверскому бульвару. Эдик, удовлетворенный содеянным, укатил. Актерский состав, упрятав конвертики с гонораром, затерялся в мегаполисе.
– Здесь ходили Пушкин… Есенин, а сейчас идем мы, – шутил я непонятно для других.
Икс Игрекович понимать и не собирался, пережевывая в себе происшедшее.
– От них остались нетленные плоды творчества, – не унимался я, – а мы развлекали публику, которая, поставь вы свой самый раззамечательный спектакль – смотреть его не придет и не купит в магазине мою книгу…
Икс Игрекович покосился на меня и усмехнулся:
– Они вообще в книжные магазины не ходят. Не ходят и… не надо, у них иная жизненная функция. А по поводу сегодняшнего – ох, появись мы со своим «поздравлением» чуть позже, в пьяную бестолковщину, не докричаться бы нам до юбиляра. А если раньше – перед трезвыми, вывели бы нашу женушку под белы рученьки, а тестю с его гармошкой – еще бы и накостыляли.
– Опасная у нас работа! – опять пошутил я. – А кто ж заказал-то такой подарок?
– Как кто? – остановился Икс Игрекович. – А вы не знали – жена!
Прошло два дня.
– Витюша, – ввинтился мне в ухо голос Эдика. «Витюша» – значит, не разочаровался. – Витюша, надо выручить одного человека, причем – срочно.
Я держал трубку мокрой рукой, поэтому не предполагал говорить долго.
– У человека похороны – надо ему помочь.
Рука высохла моментально, или я забыл, что она мокрая.
– Эдик, ты куда звонишь? – сказал я. – Это не похоронное бюро, это… – я оглядел кухню и недочищенную картошку, – это министерство культуры. Это главный штаб всех вооруженных сил!
– Там работы не много, он послезавтра хоронит отца, он – один, родственников нет, а человек солидный, хочет, чтоб все на уровне, чтоб шли за гробом, как там положено.
– Эдик, это не ко мне.
– Кстати, и ты там тоже – хорошо, чтоб появился.
– Эдик!..
– Оплата за срочность двойная.
– Эдик!..
– За твое участие – отдельно, ну потеряй денек – заработай деньги!
– Эдик! Это кощунство!
– Какое кощунство – это благородное дело!
– Ну, я не знаю, кто он был – хороший человек или…
– Хороший! – немедля успокоил Эдик. – Плохой – я бы тебе не предложил. Икс Игрекович ждет сценарий. Сможешь сегодня вечером? Даже до часа, до двух – он поздно ложится, – вцепился Эдик.
– Что – большие деньги?
– Очень! – вырвалось у абонента. – То есть – нормальные. Тебе практически делать нечего: кто что сказал и – всё! Ну, соглашайся!
– Нет!
– Ну что тебя смущает? На Руси всегда были профессиональные плакальщицы. Цветочная фирма предоставляет свои услуги, а мы – свои! И потом: человеку просто надо помочь!
Отправляясь на эстрадные мероприятия, я всегда выползаю из себя, как улитка, и тороплюсь поскорее вернуться обратно, где я – это я. Но… откажешься, а потом чувствуешь себя виноватым. В молодости я заклеил циферблат ручных часов бумажкой, на которой написал: «Пора работать!» Дернешься посмотреть сколько времени и видишь: «Пора работать!» Сейчас надо бы заклеить и написать: «Пора подумать!»
– Ладно, – сказал я. – Сейчас возьму бумагу, подожди. Подождать-то ты можешь?
– Не спеши, не спеши! – убаюкивающе заурчал Эдик, довольный своей надо мной победой.
Бумаги, как всегда, под рукой не оказалось, и я записал на конверте «Мосэнергосбыта», что лежал на «Аристоне» – посудомоечной машине. Она давно не включалась, потому что зачем? И превратилась как бы в деловой столик – тут лежали квитанции, письма, очки, авторучки, скрепки и горстка денежной мелочи.
Через пяток минут, опуская обнаженные клубни в кипящую воду, я уже еле сдерживался, чтобы не кинуться к дивану – не спать, разумеется, а – творить. Первое, что я написал: «Участие артиста Снегирева исключается». И стал выводить действующих лиц: генерал, генеральша, иностранные представители – говорят с акцентом, только не кавказским, пожилая дама – намек на старую любовь, и т. д.
Главное было – схватить тему за горло. Я насобачился, когда для радио рассказы лудил. Юмористических передач было много: во вторник, четверг – «Встречи накоротке», в субботу – «В субботу вечером», с понедельника по пятницу и тоже на «Маяке»: «Опять двадцать пять», которую убрали из эфира, когда подошло время XXV съезда КПСС. А на первой программе вечером в субботу – «Вы нам писали», и в воскресенье – фирменная передача отдела «Сатиры и юмора» Всесоюзного радио: «С добрым утром!», которую слушала вся страна! Почти вся…
К 1980 году у меня прошло в эфире двести рассказов; когда счет достиг этой цифры – никого не поразившей, кроме автора, я считать перестал. Рассказы озвучивали замечательные артисты: Папанов, Миронов, Вицин, Ларионов… Позвонит редактор – их было несколько, скажет: «У меня “Доброе утро” на такое-то число», и сандалишь! Если рассказ не проходит в «Добром утре» – проскакивает на «Маяке». Главное, получив задание, не дать себе остыть, откладываешь прочие дела и…
Генеральский монолог дался мне легко – вспомнил своего, как он приходил проверять порядок в казарме, и, улыбаясь, уложил на бумагу быстрые строчки. Да и как не улыбнуться, если у него был коронный номер: проверять пыль на сливных бочках. Пройдется во главе свиты по казарме: в спальном помещении откроет наугад тумбочку, заглянет туда, не сильно нагибаясь; в Ленинской комнате перелистнет подшивку газеты «На боевом посту» (беспечные защитники родины дергали из нее на всякие нужды), в бытовой комнате поднимет утюг, подержит, спросит: «Работает?» И – в туалет! Встанет там на приступочку, в которую утоплены чугунные унитазы, вынет из кармана белоснежный платок, потянется на мысочках и… проведет платочком по сливному бочку сверху. И ткнет сопровождающим – укорит в нерадивости. Когда он опять пожаловал в полк, а я был дежурным по роте, то приказал вымыть затылки бочков с мылом. И что же я наделал! Пришел генерал, провел платочком, а он – чистый! Обиделся старый служака – отнял я у него любимую игрушку! Сразу стало видно, что человек он уже пожилой, что скоро в отставку…
И пошел командир дивизии ракетвойск стратегического назначения вон из казармы, а заместитель командира полка по строевой части майор Блинов сказал: «Хорошая девка всегда пернет!» Он всегда говорил прибаутками, построит полк и: «Мы здесь нести боевое дежурство или с голой жопой через костер прыгать?!»
Монолог генерала я написал быстро, генеральши – еще быстрее, над «незнакомкой в черной вуали» сам чуть не всплакнул; с иностранцами повозился – акцент вилял: то они у меня немцы получались, то американцы, то вдруг – китайцы. Решил сделать их бывшими нашими соотечественниками, приехавшими из Америки. Удачно и современно разобрался с одноклассником. Не сразу получилось с молодым поколением. Одного генерала показалось мало и вбухал – адмирала, прибавил молчаливую массовку, Икс Игрековича, Эдика и себя, и решил – хватит!
Первым, кого я увидел на месте сбора, был – Снегирев. Предчувствуя недоброе, я спросил:
– А вы… кто?
– Одноклассник, – сказал Снегирев. – Он мне всегда давал списывать, и кончил школу с золотой медалью.
– Он?
– Я! – заносчиво сказал Снегирев. – Но благодаря ему!
– Этого нет в тексте!
– Я думал сделать образ в развитии. И выйти на позитив.
Выяснять отношения я не стал – себе дороже. Вечером, когда говорил с Эдиком по телефону, он насторожил вопросом: «Что будем делать с Сеней, может, поработает?» «С гармошкой на кладбище?» – не удержался я.
Я не зря боялся гармонистов. Обжегся… В Кимрах концерт был – театр маленький, уютный. И городок милый. После концерта нас в какой-то клуб потянули, там то-се, а тут и – ночь опустилась на Волгу-матушку и ее окрестности. Кто-то предложил переночевать в Дубне, благо город ученых недалеко, на противоположном берегу. Прикатили, а в гостинице – мест нет! Международный симпозиум или семинар. Но, увидев меня не на экране телевизора, молодая служащая рискнула и пустила нас до утра. И утро в гостинице города ученых наступило рано. Намного раньше, чем ожидали постояльцы. Часов в шесть я проснулся оттого, что в соседнем номере играли на гармошке. Звуки громкие и заунывные дрелью пронзали стену. Гостиница пробудилась, но игравшего не прерывали, вероятно, международные ученые полагали, что так в России, особенно среди ученых, положено. Обслуга же, вероятно, боялась своими действиями афишировать и выжидала, когда гармонист насытится и заткнется. Я влетел в портки, в ботинки и кинулся в соседний номер – игрун сидел посреди комнаты и, склонив голову на гармонь, страдал. В глазах было тоски на 100 % и жалости к себе – на 500! Я тряс его за плечо, заглядывал в зенки, присаживаясь на корточки, – не помогало. Эти подлецы привезли с собой водки, опохмелились и вот – роняли достоинство нашей державы в глазах, то есть – в ушах иностранцев. С трудом уговорив не играть, я покинул номер, и, едва шагнул в свой – этот балбес заиграл опять! И теперь уже ухарски (видимо, успели еще выпить!), а второй сокамерник, то есть – сономерник, заголосил частушки! С тех пор я боялся гармонистов.
Из дверей появился Икс Игрекович с мобильником у уха.
– Ну, а вы как думали! – сердито сказал он кому-то, убрал мобильник и оповестил: – Едут!
Подъехали автобус с массовкой, микроавтобус «Форд», черный джип «Мерседес» и черный новенький, будто прямо с рекламного проспекта «БМВ». Из ресторанных дверей потянулись костюмированные артисты со скорбными лицами. Мне стало не по себе. А когда увидел заказчика – средних лет, плотного телосложения, с глазами, терпеливо осознающими что-то важное, – понял, что я забрел не в тот лес: тут водятся не только волки, но и динозавры.
Отступать было поздно. В подобных случаях обычно говорю себе: «Ладно, хрен с ним!» Думаю, что так поступает большая часть мужского населения нашей страны, что и помогает выживать.
Женщины в темном, мужчины – в темном, кроме Эдика, этот хлыщ вырядился в песочного цвета замшевый пиджак, светлые брюки, а запястье окольцевал золотой цепью – позже я догадался: чтобы удобнее торговаться с клиентом! Генерал оказался улыбчивым старичком; войдя в роль и забывшись, стал рассказывать мне про Курскую битву. Орденских планок на кителе было до пупа, выше них – юбилейная медаль «100 лет со дня рождения В. И. Ленина». Вот уж чего я не понимал – узаконенное Указом ее расположение выше всех боевых и трудовых наград. Поддерживала генерала дочка ли, внучка?
– По сценарию – жена, – напомнил я.
– С женщинами надо осторожнее, – пояснил Икс Игрекович.
– Но текст?..
– А я чуть подправил, и легло один в один!
– Ну-ну! – сказал я.
Молодых артистов найти легко, но они в предвкушении своих будущих, как им верится, достижений, не станут дорожить тем, что имеют, а чтоб возвыситься над своим унижением, и в первую очередь перед собой, начнут потом самоистязаться на людях, сея сплетни. А старые актеры, получающие копеечную пенсию, дорожат приработком и отдаются делу с душой.
– Цветы не трогать! – закричал режиссер. – Цветы получите на кладбище!
Снегирев слонялся поодаль, искоса поглядывая на меня и на Икс Игрековича. Подошел Эдик.
– Ну что, Сеню берем?
Старых эстрадников частенько связывает что-то невысказанное: или на гастролях кто кого выручил, или что по донжуанской линии, или…
Подошел и Икс Игрекович, вопросительно посмотрел на меня.
– Ну, ладно, – сказал я, – если он текст одноклассника выучил…
– Он выучит, выучит! – заверил Эдик. И махнул Сене рукой. Вроде простой жест, а в нем: «Все нормально! Я же тебе говорил, а ты сомневался! Да я не такое могу! Со мной не пропадешь!» Конечно, он сознательно этих смыслов не вкладывал, получилось само собой, однако актер в своей работе должен к этому стремиться. А сейчас до того упростились: целует актер на крупном плане как бы любимую женщину, а в глазах у него курс доллара скачет.
«Если одноклассник… – подумал я, – а сколько покойному лет было?»
– Сколько лет было покойному? – спросил Эдика.
– Сейчас узнаю, – быстро отозвался тот. Удивляя резвостью, подскочил к заказчику и, вернувшись, сообщил: – Покойному восемьдесят два, сыну – сорок девять.
Наш одноклассник получался лет на двадцать моложе! Хоть литры выпитого алкоголя и наложили отпечаток…
Уж сколько раз зарекался: делаешь дело – никаких одолжений и поблажек, никаких родственных и приятельских снисхождений – обязательно свинью подложат! В армии Костя Харитонов – мороз за тридцать, кто в карауле мерзнет, кто на периметре в тайге охранную сигнализацию тянет «тантал», «графит», а его я, как годка (вместе в карантине были) – в теплую каптерку в автопарке отправил крепления к лыжам прикручивать. Неделю он там валандался, а когда рота на лыжный кросс пошла, жду я их, жду к обеду – нету, потом появляются поодиночке, в снегу все вываленные. Оказалось, отошли километров на пять, а там крепления у всех и поотскакивали. Этот сачок не ввинтил шурупы, а – вбил. И наши славные бойцы по яй… по пояс в снегу! С лыжами в руках!..
– Ладно, хрен с ним! – сказал я, имея в виду артиста-гармониста. – Будем считать, что покойный дал ему денег на лечение.
Жалко, конечно, – тут же пожалел я, будто покойный и вправду одарил Сеню.
– А от чего он лечился? – уточнил режиссер.
– От идиотизма! – с удовольствием ответил я.
Массовка глазела на нас из автобуса.
– А эти… не подведут? – спросил я у Эдика.
– По тыще на брата, – многозначительно сказал Эдик. – Будут стоять насмерть! Тьфу! Сделают все, что скажете!
– А где ты их?.. Насобирал где?
– Так в агентстве… которое их тягает на все эти телешоу, там им за двенадцать часов сиденья – пятьсот рублей, а я им – по тыще! А про наших, – он понизил голос, – они не в курсе, думают, родственники, друзья…
– А про тебя, наверное, – дедушка! – не удержался я.
Погрузились в машины, тронулись в путь. И лето, и полдень, а улицы забиты автомобилями.
– Успеем? – озаботился я.
– Покойник не спешит, – отозвался Икс Игрекович, сидящий сзади, – а нам спешить не рекомендуется, чтобы не стать покойниками.
– Да, – согласился я, – сейчас автокатастроф хватает!
– Напокупали права! – проворчал водитель. – Шпана!.. Я б их всех…
Мы чуть не врезались в автобус. «Лучше молчать!» – понял я. И стал смотреть в окно. «Это даже хорошо, что Снегирев не одноклассник, – размышлял я, – благодарность передать легко, и ясен мотив, почему человек пришел проститься. Выздоровел и – пришел…» Нацарапал на листочке блокнота текст, вырвал и протянул режиссеру. Тот взглянул, хмыкнул и убрал в карман.
Я восседал в черном бумере, справа егозился невзрачный «жигуленок». Брызнет его водитель на меня ненавистным взглядом, прошмыгнет вперед, у светофора – снова рядом. Я ни в чем не виноват, а он меня взглядом жжет. Мужичок лет средних, «жигуль» купил, наверное, когда и должность была, и окладец сытный, а сейчас бедствует, и – виноваты все, кто в дорогих иномарках, а если бы ему повезло, он бы таких, как посейчас он, – презирал.
Я смотрел в окно… Много в Москве мест, где я выступал, гляжу: и здесь, и здесь… Случалось всякое: на Новом Арбате, на высоком этаже, в конференц-зале какая-то бизнес-школа… бизнес-секта. Я же не знал, прочитал один монолог – вдруг громкая музыка, все вскочили, руки над головой и в такт: «Раз, два, три!» Я от неожиданности обалдел, а мне устроитель ласково: «Читайте, читайте дальше». Я прочитал еще один монолог – опять музыка! Опять все вскочили и руками над головой: хлоп-хлоп! А устроитель с первого ряда ласково: «Читайте, читайте…» И так – сорок пять минут! Причем во время чтения монолога смеялись, и некоторые нарочито жизнерадостно, отчего мороз пробегал по коже. Моей.
И тут тоже, чувствую, ситуация засасывает меня, как пыль пылесос, но еду. Смотрю в окно на окружающую действительность, отмечаю, что женщин за рулем много, что взгляд у большинства из их – не дай боже! Какой-то омертвело-погубленный.
Газонокосильщики в оранжевых жилетах… поубивал бы всех! Заткнут уши и скашивают, сволочи, многоцветье, лишая бабочек, стрекоз, шмелей и пчел еды, и птичек певчих – еды, расплодились кругом одни вороны! Выехали из Москвы…
Но вот и приехали. И, как всякий раз, не хочется вылезать. Сядешь в поезд – ехать не хочется, а подойдет время выходить – ехал бы и ехал дальше! Весной на «Маяке», поджидая свой прямой эфир и болтая о том о сем, болтанул и об этом, и помощница режиссера вдруг удивленно и радостно: «И я так же!» Меня это почему-то насторожило.
Приехали… развилка дорог, на полуостровке, образованном развилкой, – церковь с кладбищем, слева от церкви – не вру! – привязана за кладбищенскую ограду веревка, и на ней сушится белье. Справа, вне ограды, пост ГАИ, и рядом для устрашения и воспитания – три сильно искореженных автомобиля. А над всем этим голубое, безоблачное небо России!
Машины с двух сторон обтекают кладбище, белье вздувается на веревке… Когда-то в городском Дворце пионеров, что был у Чистых прудов в пер. Стопани – ныне переулок Огородная Слобода, руководитель фотокружка очень гордился своим фотоэтюдом: купол церкви с крестом, а рядом на доме телевизионная антенна. Он назвал этюд: «Старое и новое» и говорил нам свысока: «Ищите!», уверенный, что мы не найдем. В кружке я занимался один день, но мне хватило научиться «кадрировать» увиденное.
Сейчас на общем плане маялась массовка, поодаль генерал вышагивал туда-сюда, вероятно, накачивал себя батальными сценами, виденными в кино, Снегирев за оградой разглядывал искореженные автомобили, как знаток разглядывает произведения искусства.
Семейная пара, чураясь массовки, изучала сушившееся белье – преобладали детские вещи: распашонки, колготки… Раиса бубнила в мобильник, вколачивая слова, как гвозди. Икс Игрекович с недоумением рассматривал неподалеку от входа в церковь памятник – высокая полированная плита черного гранита с короткой надписью: «Стасу».
Мимо прокатили гроб, за ним тянулись провожающие, впереди несли крест. И тут я впервые осознал значение нашей акции: я представил, как заказчик – этот угрюмый, невысокий мужчина один! Один идет за гробом с крестом в руках… Меня как током прошибло и освободило от сковывающего чувства неловкости. И я по своей старшинской привычке, которая появилась во мне задолго до армии, подозреваю, еще до рождения, стал давать указания и наставлять. Снегиря отогнал от поверженных авто, Раисе погрозил пальцем, чтоб умолкла и не нарушала тишины смиренного места. В массовке, узрев на женщине яркую кофточку, ненавязчиво посоветовал снять на время… Откуда-то, словно из-под земли, тьфу-тьфу-тьфу! Появился Эдик, за ним несли венки. «От верящих в правоту твоей жизни» было нетрадиционно написано на одном. Это я придумал, когда смотрел в окно на трубы ТЭЦ. Хорош был и некролог, начинавшийся словами: «Мы с тобой не прощаемся, мы говорим: “До свиданья!”» Катафалк въехал в кладбищенские ворота плавно и так торжественно, будто покойный всю жизнь старался попасть сюда и вот – свершилось! Гроб дорогой – не пожадничал потомок, я-то, когда вижу такие траты, думаю: лучше бы при жизни и деньгами!
– А жизнь ломать можно?! – парировала актриса. Тут хитрость простая: на возможные реплики пишутся ответы, если реплик нет никаких, артист произносит их сам: «Вы хотите сказать: не надо ломать комедию? А жизнь ломать можно?!», после чего, какой бы ни был тугой зал, все равно кто-нибудь ввяжется в разговор.
– Я первый раз их вижу! – отбояривался юбиляр.
– Конечно, – давила Раиса, – если ты уехал, когда жена была в положении! Записку только оставил…
Толстуха выудила из лифчика записку и прочитала: «Дорогая, срочно посылают в командировку, целую. Твой Андрей!»
– Это чушь! – вскричал Андрей. – Сколько им лет?! – И понял, что этим вопросом как бы выдал себя. – Мне все равно, сколько им лет! – отмахнулся он, отчего получилось еще хуже.
– Конечно, все равно, а я ночи не спала! Знаешь, как это страшно, когда одна в квартире?! – выкрикнула толстушка фразу, которой не было в сценарии, и выкрикнула с такой достоверностью, что даже я на секунду подумал, будто она жена этого юбиляра. Так бывает иногда в театре, к сожалению, все реже; когда забываешь, где ты, и входишь в действие, что называется, всем сердцем. Не ожидал я от толстушки, не ожидал…
А она продолжала уже по сценарию:
– Зла я на тебя не держу, спасибо тебе за те счастливые часы… и за детей! Поздравляю тебя…
– Но я вас не знаю! Первый раз вижу! Позовите охрану!
Два крепких парня в черных костюмах, что сидели на них, как рыцарские доспехи, шагнули к Раисе.
– Чего уж дурака-то валять! – укоризненно произнесла Раиса. – Успокойся, уезжаем мы. Навсегда, и претензий к тебе не имеем, вот, подпиши, – протянула она бумагу, – что ты не имеешь тоже!
– Что подписать?! – Глаза у юбиляра бегали чуть не по всему лицу. – Зачем мне что-то подписывать?!
– Зачем ему что-то подписывать? – повторил тамада, как будто переводил с другого языка.
– Как зачем? – обращаясь к гостям, объяснила Раиса. – Чтоб претензии не было, а то ведь сейчас как: разойдутся, а потом воруют друг у дружки детей-то!
– Я не собираюсь никого воровать!
– Ну, так и подпиши! – шагнула к нему Раиса. – А то сегодня не нужны, а завтра – вынь да положь! А в старости еще потребуешь, чтоб они тебя содержали! Подпиши…
– Да подпиши ты им, – раздался чей-то балагуристый голос.
– Ага, – поняла какая-то женщина, – подпишешь – значит, признал!
– Сейчас это не проблема: сделают анализ ДНК – и всё! – нашелся знаток.
– Да что признавать-то, что признавать! Вот наша свадебная фотография! – достала и показала толстушка. – А как он добивался моей руки! – обратилась она к женщинам. Это тоже беспроигрышный прием, потому что всем женщинам любопытно, как кто-то другой добивался?
– Как? – спросили сразу две.
– На коленях стоял!
– Нет! – выкрикнул юбиляр.
– Ну да, потом встал, – как бы подтвердила слова юбиляра толстушка, – а сначала стоял!
– Зятек, подпиши – на поезд нам надо! Что уж там – дело прошлое! У тебя своя жизнь, у ей – своя! – указала Раиса на толстуху, которая ходила от стола к столу и показывала довольно удачно смонтированную фотографию.
И тут черт принес Снегирева. Оставленный в резерве на случай чего выскочить с криком: «Сколько можно его упрашивать!», он, оказывается, нашел собутыльника, заглотнул не меньше двухсот граммов водяры, и выскочил невпопад со словами: «А вот и я!» На груди у него болталась гармонь.
Чтоб он не запел, Раиса заткнула ему рот ладонью и объявила:
– А это тесть его!
– Кто? – испуганно переспросил тамада. Он вообще чего-то перепугался больше всех – знать, причина была.
– Тесть его! – кивнула на юбиляра Раиса. – Подписывай, ну!
К юбиляру наклонился некто услужливый и что-то шепнул. Вероятно, научил поставить не ту закорючку.
– Давайте вашу бумагу! – рявкнул юбиляр. – Я подпишу, чтоб только вы убрались!
Раиса сунула ему, он подмахнул.
– А теперь, Андрей Никитыч, прочитайте, что вы подписали! – Толстушка выхватила у него бумагу и зачитала сама: «Я, Андрей Никитович, от всей души благодарю всех, кто пришел поздравить меня в этот торжественный для меня день!»
Хохот раздался… аж захлебывались! Послышались голоса: «Да я сразу догадался!», «Это же было сразу видно!», как будто не водили их за нос всю жизнь: коммунизм через 20 лет, отдельная квартира в двухтысячном году, Ельцин обещал лечь на рельсы. Сказал летом, что если его выберут, то осенью у всех всё будет, а откуда это «всё» могло взяться? А на рельсы не лег, хотя в России самая протяженная сеть железных дорог! А потом – «МММ», «Тибет», «Чара», обещавшие 100–200 % годовых, и – подольская Властелина, покровительница артистов эстрады, при виде которой Бабкина с придыханием кричала: «Царица!»
Между тем Снегирев развернул свою гармошку и рванул: «Эх, Андрюша, нам ли жить в печали?!» Толстушка, подскочив, выволокла юбиляра из-за стола, глаза у которого встали на место и сверкали как два бриллианта, и пустилась с ним в пляс. Раиса сцапала тамаду и пошла так лихо отплясывать, что зажгла еще нескольких дам, забывших, что они дамы как бы светского общества. Эдик, покинув подсобку, гоголем ходил вдоль стены, показывая, что он здесь не последний человек. Я подумал, что, случись провал, ему впору было бы залезть в шкаф и, как в том анекдоте, кричать: «Выносите мебель!» Детишки, отпущенные на волю, носились между столами, причем Арнольд умудрялся бегать, кричать и есть банан, а Луиза…
В общем, розыгрыш удался, и как ни пытался привлечь к себе внимание тамада, выкрикивая: «А сейчас я хотел бы сказать!..», сказать ему так и не дали. Спев «Андрюшу», Снегирев переключился на советскую песенную классику, и бывшие пионеры и комсомольцы, омываясь своим светлым детством, с радостью ударились в хоровое пение.
Напоследок дружно сфотографировались на память, Андрей Никитович, стоя в центре, держал на руках раскрасневшихся детишек, и, я заметил, на глазах у него были слезы…
Мы шли с Икс Игрековичем по Тверскому бульвару. Эдик, удовлетворенный содеянным, укатил. Актерский состав, упрятав конвертики с гонораром, затерялся в мегаполисе.
– Здесь ходили Пушкин… Есенин, а сейчас идем мы, – шутил я непонятно для других.
Икс Игрекович понимать и не собирался, пережевывая в себе происшедшее.
– От них остались нетленные плоды творчества, – не унимался я, – а мы развлекали публику, которая, поставь вы свой самый раззамечательный спектакль – смотреть его не придет и не купит в магазине мою книгу…
Икс Игрекович покосился на меня и усмехнулся:
– Они вообще в книжные магазины не ходят. Не ходят и… не надо, у них иная жизненная функция. А по поводу сегодняшнего – ох, появись мы со своим «поздравлением» чуть позже, в пьяную бестолковщину, не докричаться бы нам до юбиляра. А если раньше – перед трезвыми, вывели бы нашу женушку под белы рученьки, а тестю с его гармошкой – еще бы и накостыляли.
– Опасная у нас работа! – опять пошутил я. – А кто ж заказал-то такой подарок?
– Как кто? – остановился Икс Игрекович. – А вы не знали – жена!
Прошло два дня.
– Витюша, – ввинтился мне в ухо голос Эдика. «Витюша» – значит, не разочаровался. – Витюша, надо выручить одного человека, причем – срочно.
Я держал трубку мокрой рукой, поэтому не предполагал говорить долго.
– У человека похороны – надо ему помочь.
Рука высохла моментально, или я забыл, что она мокрая.
– Эдик, ты куда звонишь? – сказал я. – Это не похоронное бюро, это… – я оглядел кухню и недочищенную картошку, – это министерство культуры. Это главный штаб всех вооруженных сил!
– Там работы не много, он послезавтра хоронит отца, он – один, родственников нет, а человек солидный, хочет, чтоб все на уровне, чтоб шли за гробом, как там положено.
– Эдик, это не ко мне.
– Кстати, и ты там тоже – хорошо, чтоб появился.
– Эдик!..
– Оплата за срочность двойная.
– Эдик!..
– За твое участие – отдельно, ну потеряй денек – заработай деньги!
– Эдик! Это кощунство!
– Какое кощунство – это благородное дело!
– Ну, я не знаю, кто он был – хороший человек или…
– Хороший! – немедля успокоил Эдик. – Плохой – я бы тебе не предложил. Икс Игрекович ждет сценарий. Сможешь сегодня вечером? Даже до часа, до двух – он поздно ложится, – вцепился Эдик.
– Что – большие деньги?
– Очень! – вырвалось у абонента. – То есть – нормальные. Тебе практически делать нечего: кто что сказал и – всё! Ну, соглашайся!
– Нет!
– Ну что тебя смущает? На Руси всегда были профессиональные плакальщицы. Цветочная фирма предоставляет свои услуги, а мы – свои! И потом: человеку просто надо помочь!
Отправляясь на эстрадные мероприятия, я всегда выползаю из себя, как улитка, и тороплюсь поскорее вернуться обратно, где я – это я. Но… откажешься, а потом чувствуешь себя виноватым. В молодости я заклеил циферблат ручных часов бумажкой, на которой написал: «Пора работать!» Дернешься посмотреть сколько времени и видишь: «Пора работать!» Сейчас надо бы заклеить и написать: «Пора подумать!»
– Ладно, – сказал я. – Сейчас возьму бумагу, подожди. Подождать-то ты можешь?
– Не спеши, не спеши! – убаюкивающе заурчал Эдик, довольный своей надо мной победой.
Бумаги, как всегда, под рукой не оказалось, и я записал на конверте «Мосэнергосбыта», что лежал на «Аристоне» – посудомоечной машине. Она давно не включалась, потому что зачем? И превратилась как бы в деловой столик – тут лежали квитанции, письма, очки, авторучки, скрепки и горстка денежной мелочи.
Через пяток минут, опуская обнаженные клубни в кипящую воду, я уже еле сдерживался, чтобы не кинуться к дивану – не спать, разумеется, а – творить. Первое, что я написал: «Участие артиста Снегирева исключается». И стал выводить действующих лиц: генерал, генеральша, иностранные представители – говорят с акцентом, только не кавказским, пожилая дама – намек на старую любовь, и т. д.
Главное было – схватить тему за горло. Я насобачился, когда для радио рассказы лудил. Юмористических передач было много: во вторник, четверг – «Встречи накоротке», в субботу – «В субботу вечером», с понедельника по пятницу и тоже на «Маяке»: «Опять двадцать пять», которую убрали из эфира, когда подошло время XXV съезда КПСС. А на первой программе вечером в субботу – «Вы нам писали», и в воскресенье – фирменная передача отдела «Сатиры и юмора» Всесоюзного радио: «С добрым утром!», которую слушала вся страна! Почти вся…
К 1980 году у меня прошло в эфире двести рассказов; когда счет достиг этой цифры – никого не поразившей, кроме автора, я считать перестал. Рассказы озвучивали замечательные артисты: Папанов, Миронов, Вицин, Ларионов… Позвонит редактор – их было несколько, скажет: «У меня “Доброе утро” на такое-то число», и сандалишь! Если рассказ не проходит в «Добром утре» – проскакивает на «Маяке». Главное, получив задание, не дать себе остыть, откладываешь прочие дела и…
Генеральский монолог дался мне легко – вспомнил своего, как он приходил проверять порядок в казарме, и, улыбаясь, уложил на бумагу быстрые строчки. Да и как не улыбнуться, если у него был коронный номер: проверять пыль на сливных бочках. Пройдется во главе свиты по казарме: в спальном помещении откроет наугад тумбочку, заглянет туда, не сильно нагибаясь; в Ленинской комнате перелистнет подшивку газеты «На боевом посту» (беспечные защитники родины дергали из нее на всякие нужды), в бытовой комнате поднимет утюг, подержит, спросит: «Работает?» И – в туалет! Встанет там на приступочку, в которую утоплены чугунные унитазы, вынет из кармана белоснежный платок, потянется на мысочках и… проведет платочком по сливному бочку сверху. И ткнет сопровождающим – укорит в нерадивости. Когда он опять пожаловал в полк, а я был дежурным по роте, то приказал вымыть затылки бочков с мылом. И что же я наделал! Пришел генерал, провел платочком, а он – чистый! Обиделся старый служака – отнял я у него любимую игрушку! Сразу стало видно, что человек он уже пожилой, что скоро в отставку…
И пошел командир дивизии ракетвойск стратегического назначения вон из казармы, а заместитель командира полка по строевой части майор Блинов сказал: «Хорошая девка всегда пернет!» Он всегда говорил прибаутками, построит полк и: «Мы здесь нести боевое дежурство или с голой жопой через костер прыгать?!»
Монолог генерала я написал быстро, генеральши – еще быстрее, над «незнакомкой в черной вуали» сам чуть не всплакнул; с иностранцами повозился – акцент вилял: то они у меня немцы получались, то американцы, то вдруг – китайцы. Решил сделать их бывшими нашими соотечественниками, приехавшими из Америки. Удачно и современно разобрался с одноклассником. Не сразу получилось с молодым поколением. Одного генерала показалось мало и вбухал – адмирала, прибавил молчаливую массовку, Икс Игрековича, Эдика и себя, и решил – хватит!
Первым, кого я увидел на месте сбора, был – Снегирев. Предчувствуя недоброе, я спросил:
– А вы… кто?
– Одноклассник, – сказал Снегирев. – Он мне всегда давал списывать, и кончил школу с золотой медалью.
– Он?
– Я! – заносчиво сказал Снегирев. – Но благодаря ему!
– Этого нет в тексте!
– Я думал сделать образ в развитии. И выйти на позитив.
Выяснять отношения я не стал – себе дороже. Вечером, когда говорил с Эдиком по телефону, он насторожил вопросом: «Что будем делать с Сеней, может, поработает?» «С гармошкой на кладбище?» – не удержался я.
Я не зря боялся гармонистов. Обжегся… В Кимрах концерт был – театр маленький, уютный. И городок милый. После концерта нас в какой-то клуб потянули, там то-се, а тут и – ночь опустилась на Волгу-матушку и ее окрестности. Кто-то предложил переночевать в Дубне, благо город ученых недалеко, на противоположном берегу. Прикатили, а в гостинице – мест нет! Международный симпозиум или семинар. Но, увидев меня не на экране телевизора, молодая служащая рискнула и пустила нас до утра. И утро в гостинице города ученых наступило рано. Намного раньше, чем ожидали постояльцы. Часов в шесть я проснулся оттого, что в соседнем номере играли на гармошке. Звуки громкие и заунывные дрелью пронзали стену. Гостиница пробудилась, но игравшего не прерывали, вероятно, международные ученые полагали, что так в России, особенно среди ученых, положено. Обслуга же, вероятно, боялась своими действиями афишировать и выжидала, когда гармонист насытится и заткнется. Я влетел в портки, в ботинки и кинулся в соседний номер – игрун сидел посреди комнаты и, склонив голову на гармонь, страдал. В глазах было тоски на 100 % и жалости к себе – на 500! Я тряс его за плечо, заглядывал в зенки, присаживаясь на корточки, – не помогало. Эти подлецы привезли с собой водки, опохмелились и вот – роняли достоинство нашей державы в глазах, то есть – в ушах иностранцев. С трудом уговорив не играть, я покинул номер, и, едва шагнул в свой – этот балбес заиграл опять! И теперь уже ухарски (видимо, успели еще выпить!), а второй сокамерник, то есть – сономерник, заголосил частушки! С тех пор я боялся гармонистов.
Из дверей появился Икс Игрекович с мобильником у уха.
– Ну, а вы как думали! – сердито сказал он кому-то, убрал мобильник и оповестил: – Едут!
Подъехали автобус с массовкой, микроавтобус «Форд», черный джип «Мерседес» и черный новенький, будто прямо с рекламного проспекта «БМВ». Из ресторанных дверей потянулись костюмированные артисты со скорбными лицами. Мне стало не по себе. А когда увидел заказчика – средних лет, плотного телосложения, с глазами, терпеливо осознающими что-то важное, – понял, что я забрел не в тот лес: тут водятся не только волки, но и динозавры.
Отступать было поздно. В подобных случаях обычно говорю себе: «Ладно, хрен с ним!» Думаю, что так поступает большая часть мужского населения нашей страны, что и помогает выживать.
Женщины в темном, мужчины – в темном, кроме Эдика, этот хлыщ вырядился в песочного цвета замшевый пиджак, светлые брюки, а запястье окольцевал золотой цепью – позже я догадался: чтобы удобнее торговаться с клиентом! Генерал оказался улыбчивым старичком; войдя в роль и забывшись, стал рассказывать мне про Курскую битву. Орденских планок на кителе было до пупа, выше них – юбилейная медаль «100 лет со дня рождения В. И. Ленина». Вот уж чего я не понимал – узаконенное Указом ее расположение выше всех боевых и трудовых наград. Поддерживала генерала дочка ли, внучка?
– По сценарию – жена, – напомнил я.
– С женщинами надо осторожнее, – пояснил Икс Игрекович.
– Но текст?..
– А я чуть подправил, и легло один в один!
– Ну-ну! – сказал я.
Молодых артистов найти легко, но они в предвкушении своих будущих, как им верится, достижений, не станут дорожить тем, что имеют, а чтоб возвыситься над своим унижением, и в первую очередь перед собой, начнут потом самоистязаться на людях, сея сплетни. А старые актеры, получающие копеечную пенсию, дорожат приработком и отдаются делу с душой.
– Цветы не трогать! – закричал режиссер. – Цветы получите на кладбище!
Снегирев слонялся поодаль, искоса поглядывая на меня и на Икс Игрековича. Подошел Эдик.
– Ну что, Сеню берем?
Старых эстрадников частенько связывает что-то невысказанное: или на гастролях кто кого выручил, или что по донжуанской линии, или…
Подошел и Икс Игрекович, вопросительно посмотрел на меня.
– Ну, ладно, – сказал я, – если он текст одноклассника выучил…
– Он выучит, выучит! – заверил Эдик. И махнул Сене рукой. Вроде простой жест, а в нем: «Все нормально! Я же тебе говорил, а ты сомневался! Да я не такое могу! Со мной не пропадешь!» Конечно, он сознательно этих смыслов не вкладывал, получилось само собой, однако актер в своей работе должен к этому стремиться. А сейчас до того упростились: целует актер на крупном плане как бы любимую женщину, а в глазах у него курс доллара скачет.
«Если одноклассник… – подумал я, – а сколько покойному лет было?»
– Сколько лет было покойному? – спросил Эдика.
– Сейчас узнаю, – быстро отозвался тот. Удивляя резвостью, подскочил к заказчику и, вернувшись, сообщил: – Покойному восемьдесят два, сыну – сорок девять.
Наш одноклассник получался лет на двадцать моложе! Хоть литры выпитого алкоголя и наложили отпечаток…
Уж сколько раз зарекался: делаешь дело – никаких одолжений и поблажек, никаких родственных и приятельских снисхождений – обязательно свинью подложат! В армии Костя Харитонов – мороз за тридцать, кто в карауле мерзнет, кто на периметре в тайге охранную сигнализацию тянет «тантал», «графит», а его я, как годка (вместе в карантине были) – в теплую каптерку в автопарке отправил крепления к лыжам прикручивать. Неделю он там валандался, а когда рота на лыжный кросс пошла, жду я их, жду к обеду – нету, потом появляются поодиночке, в снегу все вываленные. Оказалось, отошли километров на пять, а там крепления у всех и поотскакивали. Этот сачок не ввинтил шурупы, а – вбил. И наши славные бойцы по яй… по пояс в снегу! С лыжами в руках!..
– Ладно, хрен с ним! – сказал я, имея в виду артиста-гармониста. – Будем считать, что покойный дал ему денег на лечение.
Жалко, конечно, – тут же пожалел я, будто покойный и вправду одарил Сеню.
– А от чего он лечился? – уточнил режиссер.
– От идиотизма! – с удовольствием ответил я.
Массовка глазела на нас из автобуса.
– А эти… не подведут? – спросил я у Эдика.
– По тыще на брата, – многозначительно сказал Эдик. – Будут стоять насмерть! Тьфу! Сделают все, что скажете!
– А где ты их?.. Насобирал где?
– Так в агентстве… которое их тягает на все эти телешоу, там им за двенадцать часов сиденья – пятьсот рублей, а я им – по тыще! А про наших, – он понизил голос, – они не в курсе, думают, родственники, друзья…
– А про тебя, наверное, – дедушка! – не удержался я.
Погрузились в машины, тронулись в путь. И лето, и полдень, а улицы забиты автомобилями.
– Успеем? – озаботился я.
– Покойник не спешит, – отозвался Икс Игрекович, сидящий сзади, – а нам спешить не рекомендуется, чтобы не стать покойниками.
– Да, – согласился я, – сейчас автокатастроф хватает!
– Напокупали права! – проворчал водитель. – Шпана!.. Я б их всех…
Мы чуть не врезались в автобус. «Лучше молчать!» – понял я. И стал смотреть в окно. «Это даже хорошо, что Снегирев не одноклассник, – размышлял я, – благодарность передать легко, и ясен мотив, почему человек пришел проститься. Выздоровел и – пришел…» Нацарапал на листочке блокнота текст, вырвал и протянул режиссеру. Тот взглянул, хмыкнул и убрал в карман.
Я восседал в черном бумере, справа егозился невзрачный «жигуленок». Брызнет его водитель на меня ненавистным взглядом, прошмыгнет вперед, у светофора – снова рядом. Я ни в чем не виноват, а он меня взглядом жжет. Мужичок лет средних, «жигуль» купил, наверное, когда и должность была, и окладец сытный, а сейчас бедствует, и – виноваты все, кто в дорогих иномарках, а если бы ему повезло, он бы таких, как посейчас он, – презирал.
Я смотрел в окно… Много в Москве мест, где я выступал, гляжу: и здесь, и здесь… Случалось всякое: на Новом Арбате, на высоком этаже, в конференц-зале какая-то бизнес-школа… бизнес-секта. Я же не знал, прочитал один монолог – вдруг громкая музыка, все вскочили, руки над головой и в такт: «Раз, два, три!» Я от неожиданности обалдел, а мне устроитель ласково: «Читайте, читайте дальше». Я прочитал еще один монолог – опять музыка! Опять все вскочили и руками над головой: хлоп-хлоп! А устроитель с первого ряда ласково: «Читайте, читайте…» И так – сорок пять минут! Причем во время чтения монолога смеялись, и некоторые нарочито жизнерадостно, отчего мороз пробегал по коже. Моей.
И тут тоже, чувствую, ситуация засасывает меня, как пыль пылесос, но еду. Смотрю в окно на окружающую действительность, отмечаю, что женщин за рулем много, что взгляд у большинства из их – не дай боже! Какой-то омертвело-погубленный.
Газонокосильщики в оранжевых жилетах… поубивал бы всех! Заткнут уши и скашивают, сволочи, многоцветье, лишая бабочек, стрекоз, шмелей и пчел еды, и птичек певчих – еды, расплодились кругом одни вороны! Выехали из Москвы…
Но вот и приехали. И, как всякий раз, не хочется вылезать. Сядешь в поезд – ехать не хочется, а подойдет время выходить – ехал бы и ехал дальше! Весной на «Маяке», поджидая свой прямой эфир и болтая о том о сем, болтанул и об этом, и помощница режиссера вдруг удивленно и радостно: «И я так же!» Меня это почему-то насторожило.
Приехали… развилка дорог, на полуостровке, образованном развилкой, – церковь с кладбищем, слева от церкви – не вру! – привязана за кладбищенскую ограду веревка, и на ней сушится белье. Справа, вне ограды, пост ГАИ, и рядом для устрашения и воспитания – три сильно искореженных автомобиля. А над всем этим голубое, безоблачное небо России!
Машины с двух сторон обтекают кладбище, белье вздувается на веревке… Когда-то в городском Дворце пионеров, что был у Чистых прудов в пер. Стопани – ныне переулок Огородная Слобода, руководитель фотокружка очень гордился своим фотоэтюдом: купол церкви с крестом, а рядом на доме телевизионная антенна. Он назвал этюд: «Старое и новое» и говорил нам свысока: «Ищите!», уверенный, что мы не найдем. В кружке я занимался один день, но мне хватило научиться «кадрировать» увиденное.
Сейчас на общем плане маялась массовка, поодаль генерал вышагивал туда-сюда, вероятно, накачивал себя батальными сценами, виденными в кино, Снегирев за оградой разглядывал искореженные автомобили, как знаток разглядывает произведения искусства.
Семейная пара, чураясь массовки, изучала сушившееся белье – преобладали детские вещи: распашонки, колготки… Раиса бубнила в мобильник, вколачивая слова, как гвозди. Икс Игрекович с недоумением рассматривал неподалеку от входа в церковь памятник – высокая полированная плита черного гранита с короткой надписью: «Стасу».
Мимо прокатили гроб, за ним тянулись провожающие, впереди несли крест. И тут я впервые осознал значение нашей акции: я представил, как заказчик – этот угрюмый, невысокий мужчина один! Один идет за гробом с крестом в руках… Меня как током прошибло и освободило от сковывающего чувства неловкости. И я по своей старшинской привычке, которая появилась во мне задолго до армии, подозреваю, еще до рождения, стал давать указания и наставлять. Снегиря отогнал от поверженных авто, Раисе погрозил пальцем, чтоб умолкла и не нарушала тишины смиренного места. В массовке, узрев на женщине яркую кофточку, ненавязчиво посоветовал снять на время… Откуда-то, словно из-под земли, тьфу-тьфу-тьфу! Появился Эдик, за ним несли венки. «От верящих в правоту твоей жизни» было нетрадиционно написано на одном. Это я придумал, когда смотрел в окно на трубы ТЭЦ. Хорош был и некролог, начинавшийся словами: «Мы с тобой не прощаемся, мы говорим: “До свиданья!”» Катафалк въехал в кладбищенские ворота плавно и так торжественно, будто покойный всю жизнь старался попасть сюда и вот – свершилось! Гроб дорогой – не пожадничал потомок, я-то, когда вижу такие траты, думаю: лучше бы при жизни и деньгами!