Страница:
уже успела побыть любовницей, и все про всех знают, потому что
уже всем все похвастались тобой и поделились впечатлениями, но
это не страшно и никому не мешает. Наоборот - кажется, что все
друзья и рады тебя видеть.
А потом у кого-нибудь дома. К себе идти не хочется и остаешь-
ся, и стараешься уснуть одна, а получается - не одна. Раньше зво-
нила и врала матери или подруги звонили, как Ирину тогда давно...
Все повторяется ужасно. Кстати, тот художник - это он заставил ее
аборт делать, хотя врачи отказались. У нее что-то было совсем
плохо с яичниками, простыла она страшно, ходим-то мы все в летних
трусиках, чтобы потоньше и красивее, а теплые - попробуй-ка, на-
день наши. Раздеваться начнешь - со стыда сгореть. Говорят, какие
-то французы даже выставку сделали из наших штанов - был колос-
сальный успех. Расхватали на сувениры и просили еще, но больше не
- 370 -
.................................................................
было. Потому что - дефицит. Ирка мучилась, мучилась, она его все-
таки любила, паразита, гнусный такой тип, без бороды, но типичный
богемный мерзавец. Он с ней спал при товарищах и даже ночью ти-
хонько уйдет, как будто в туалет, а сам пришлет вместо себя дру-
га. Это называется - пересменка. Ирка мне потом рассказывала, ру-
галась и плакала. Такая гадость этот Виктор. Я его потом видела,
даже была у него с подругой и даже осталась у него.
Как странно: он мне и противен был, как червь, а в то же время
любопытно - что сестра в нем нашла. Я почти уже согласилась, он
начал меня раздевать, дышал и покусывал ухо, нажимал на все эро-
генные зоны, которые у меня совсем не там, где он нажимал, а по-
том вдруг вспомнила, что когда сестре делали аборт у него дома,
он ассистировал врачу - своему другу. Он сам - этот Виктор - ког-
да-то в медицинском учился, но его выгнали со второго курса. Ирка
говорила, как он суетился, стол раздвигал, стелил простынь, гото-
вил инструменты, вату, воду и еще шутил с ней и подбадривал. Все
это я вспомнила, встала вдруг, нахамила ему, обозвала не то
мразью, не то тварью - не помню теперь - пьяна была и уехала. Он
за мной бежал и все спрошивал: "Ты что, очумела? Что с тобой? "
А то со мной, что Ирка моя чуть не умерла, что рожать больше
не будет, что мать ей плешь переела, что муж нет-нет, да и напом-
нит. И еще то со мной, что я их ненавижу - мужиков, которые хуже
баб, болтливых и хвастунов, которые свою семью сохраняют в непри-
косновенности: не дай бог что-нибудь про жену - чуть не до драки,
а сами носят домой и всякую гадость. Уйдет от кого-нибудь, не
подмоется даже, а через полчаса к жене ляжет и расскажет, как ус-
тал и она его еще даже пожалеет и погладит ему спинку, чтобы
снять напряжение, и даже не требует уже от него исполнения супру-
жеских обязанностей. Это уже давно - раз в две недели. Она-то ду-
мает, что это она виновата, растолстела, дескать, не крашусь, хо-
жу бог знает в чем, а он просто сыт, пьян, нос в табаке и сегодня
у него уже две было. Да и с ними-то он так, минутку - не больше,
больше уже не может. Но они говорят, что довольны, деньги у него
- вот и довольны, а он верит, что из-за мужских его качеств. Вот
что со мной.
Рано я стала замечать, что нравлюсь мужикам. И учителям и ре-
бятам из класса, и просто прохожим на улице - они всегда оборачи-
вались и по особенному на меня глядели. И было мне это приятно, и
я шла и нарочно не оборачивалась, не оглядывалась, и знала, что
они смотрят. Летом я ездила пионервожатой в пионерский лагерь от
маминой работы. Плохо теперь помню все лагерные ритуалы - линей-
ки, подьемы флага, военные игры и маскарады в конце каждой смены.
Хотя ребята придумывали разные смешные костюмы и мастерили их бог
знает из чего: из папортника - юбки и головные украшения индей-
цев, из картона и палок, покрасив их серебряной краской - доспехи
и оружие. Я вместе с ними сочиняла какие-то дурацкие скетчи и
сценки из жизни марсиан, родителей и школы. Я потом вспоминала
это часто, когда училась в ГИТИСе. Я училась в ГИТИСе. Правда.
Меня оттуда отчислили за моральное разложение. Потом. Но пока ра-
но об этом, да и вспоминать жалко и противно.
Еще в лагере помню, как мы - вожатые и мужских, и женских от-
- 371 -
.................................................................
рядов - повзрослевшие уже дети - уединялись в лесу, пели, пекли
картошку и целовались с мальчишками в кустах и в шалашах. Маль-
чишки шарили по телу, дрожали от желания, говорили иногда - "Эх,
ты, целоваться еще не умеешь" а сами - мускулы, как камень, глаза
безумные или закрытые и гладят грудьи колени, и все делают не
так, как надо, а как надо - тогда и я не очень знала, только по
иркиным рассказам, да и не допускала тогда особых вольностей.
А потом я влюбилась. Даже не то, чтобы влюбилась, а закрутил
он меня Николай. Заговорил, запел, задарил и зацеловал. Был он на
восемь лет старше, популярность у него была невероятная. Красивый
и сильный - он совсем ничего не боялся, ни драк, ни родителей, ни
игр, ни темных какихто дел. Я его с детства помню и была в него
влюблена, как кошка, он оставался для меня много лет великим и
недосягаемым. И вот мне сделалось шестнадцать. И все свершилось
внезапно. Я вернулась из лагеря, а мать была в отпуске, отец в
больнице, а Ирка тогда только что вышла замуж и от нас уехала.
Теперь они у нас живут, потому что дом наш скоро сломают, и на
такую семью, вернее на две, дадут, наверное, большую квартиру, а
то и две.
И я оставалась одна две недели. И две недели мы не расстава-
лись. Он увидел меня, подошел так просто и сказал:
- Какие мы, Томочка, стали взрослые да красивые. Нам, Томочка
скоро замуж. Но до замужества не мешало бы нам, Тамара, поближе
познакомиться!
Сейчас мне это смешно, после студенчества, светской моей жиз-
ни, да романов бурных, а тогда казалось верхом красноречия. Он
сочинял стихи, Николай, и пел печальные песни. И в них была блат-
ная жалостливость, которая казалась глубокой печалью, и в них бы-
ли героями какие-то Сережи - честные, несправедливо наказанные,
влюбчивые и тоскующие по своим любимым, а мне казалось, что он
поет про себя: "Течет речка по песочку, бережочек точит, а молода
девчоночка в речке ножки мочит". Про себя и про меня. Наверное,
так оно и было. Он никогда не был груб со мной, нет, он был тер-
пелив и покорен, но иногда давал понять друзьям своим и мне, что
лапу он положил серьезно и крепко. И я это поняла сразу.
И мне было хорошо от того, что у меня есть и хозяин и слуга
одновременно, и думала я, что буду с ним жить, сколько он захо-
чет, и пойду за ним на край света - и стала его женщиной сразу,
как только он этого захотел, и не жалею, потому что не он - был
бы другой, хуже, должно быть.
Целый год мы ходили как чумные, не стесняясь ни родителей, ни
соседей, никого. Девчонки в классе распрашивали - ну как? - Им
хотелось знать подробности, больше всего в части физиологии. Я
никогда им ничего не рассказывала и они отстали. Пристали педсо-
вет и дирекция, снова пугали маму моим невероятно развратным бу-
дущим и печальным концом где-нибудь в больнице в инфекционном от-
делении или в травматологии, где я буду лежать с проломленным
Николаем Святенко черепом, потому что они знали про Николая, все
про него знали кроме меня. То, что знали они - я не хотела ви-
деть, а то, что знала я - они видеть не могли.
А потом его арестовали за какую-то драку, судили и дали четыре
- 372 -
.................................................................
года, а я уже умела курить и пить. Он меня научил. Но я не жалею.
Не он, так другой бы научил - только хуже. А Николай никогда меня
в темные дела свои не посвящал. А явные я знала. Он любил меня,
жил где-то недалеко и даже работал в кинотеатре - рисовал рекламу
по клеточкам. Фотографию расчертит на клеточки, а потом каждый
квадрат перерисовывает в увеличенном варианте, чтобы похоже было.
Теперь это смешно, а тогда думала - художник!
А его взяли да арестовали, Николая Святенко, первого моего
мужчину, а может, и первую любовь. Потому что все остальные были
уже остальные, даже сильнее, но не первые.
Я готовилась к экзаменам, тут этот арест, и все шушукаются за
спиной, а Тамара петровна - та в лицо: "Что, дескать, доигралась
со своим уголовником? Может, ты за ним поедешь, как жены декаб-
ристов". Наверное, надо было поехать, тогда бы не было всей пос-
ледующей мерзости, но я готовилась к экзаменам и возненавидела
его за то, что терплю издевательства и позор и в школе, и дома, и
везде. И я не поехала.
*** ***
***
Максим Григорьевич Полуэктов проснулся там, где лег. Еще спя-
щего нещадно донимало его похмелье, да так сильно, что и просы-
паться он не хотел. И не только с похмелья, а так - зачем было
ему просыпаться и что делать было ему, Максиму свет Григорьевичу,
в миру, который он уже давно собирался покинуть, в реальности
этой гнусной, где много лет у него сосало и болело в искрошенной
хирургами трети желудка его. В этой сохранившейся зачем-то трети,
которая и позволяла ему еще жить, но мешала тоже, и давала о себе
знать эта проклятая треть приступами и рвотами. Ничего особенного
не должен был делать он в этом мире, ничего такого интересного и
замечательного, никакие свершения. Однако, все же встал Максим
Григорьевич, где лег, выгнало его сон похмелье. Да и разве сон
это был? Кошмары, да и только.
Какие-то рожи с хоботами и крысиными глазами звали его из-за
окна громко и внятно, сначала медленно расставляя слова, потом,
по мере погружения воспаленного его мозга в слабый сон, все быст-
рее и громче. Звали рожи зачем-то распахнуть окно и шагнуть в ни-
куда, где легко и заманчиво; предлагали рожи какие-то мерзости,
считая, должно быть, что они Максиму Григорьевичу должны понра-
виться. И все громче, быстрее, доходя почти до визга, звучали на-
перебой зовущие голоса.
Иди сюда, Максим, иди, милый, что ты там не видел на диване
своем клопином? Гляди-ка, какая красавица ждет тебя! И предьявля-
ли сейчас же красавицу: то в виде русалки - зеленою и с гнусной
улыбкою, то убиенную какую-то, когда-то даже вдруг виденную уже
женщину - голую и в крови. Встань, не лежи! Выйди-ка, Максим, на
балкон, мы - вот они, здесь, за стеклом, перекинь ноги через пе-
рила, да прыгай, прыгай, прыгай!!!
- 373 -
.................................................................
И русалка, или девица хихикала или плакала и тоже манила руч-
кой, а потом все это деформировалось, превращалось совсем уже в
мерзость и исчезало - если разомкнуть веки.
А теперь, после забытья, которое все-таки наступило ночью -
урывками и трудно, забытья, в какое погружаешься не полностью, с
натугой и вздрагиваниями, и потом холодным, после забытья этого с
вереницей тяжелых сновидений, - надо было, все-таки проснуться
окончательно, спустить ноги с дивана, пойти на кухню и выпить ле-
дяной воды из холодильника, а лучше бы пива засосать, да нет его
- пива-то, ничего нет хмельного в доме, это Максим Григорьевич
знал наверняка, потому что так всегда было, что утром ничего не
было. Но вставать надо. И еще держась за сон нераскрытыми глазами
и цепляясь за него, застонал он - пенсионер и пожарник, бывший
служащий внутренней охраны различных заведений разветвленной на-
шей пенитенциарной системы, оперированный язвенник, желчный и не-
добрый молчун, Максим Григорьевич Полуэктов. Застонал, потому что
подступали и начали теснить улетавший сон вчерашние и давешные
воспоминания, от которых стыдно и муторно, и досадно, и зло берет
на себя самого, а больше на тех, на свидетелей и соучастников пь-
яных его вчерашних действий и болтовни. И излишки желудочного со-
ка уже подступали к горлу и просили спиртного: дай, дескать, тог-
да осядем обратно, вот и спазмы начали стискивать голову и тоже
того же требовать - подай сей же момент, а то задавим, и показы-
вали даже, намекали, как они его, Максима Григорьевича, задавят,
эти спазмы.
И совсем уже некстати вспомнилось вдруг пресытившемуся инвали-
ду, как несколько лет назад в бутырке измывались над ним заклю-
ченные. Вот входит он в камеру, предварительно, конечно, заглянув
в глазок и опытным глазом заметив сразу, что играли в карты, од-
нако, пока он отпирал да входил, карты исчезли и к нему бросался
баламут и шкодник - Шурик, по кличке "Внакидку" и начинал его,
Максима Григорьевича, обнимать и похлопывать со всякими ужимками
и прибаутками ласковыми. Максим Григорьевич и знал, конечно, что
неспроста это, что есть за этим какой-то тайный смысл и издевка,
отталкивал, конечно Шурика Внакидку и медленно подходил к койке,
где только что играли, искал скурпулезно, вначале даже с радост-
ным таким томлением, что вот сейчас под матрасом обтруханным и
худым найдет колоду сделанную из газет. Из 8-10 листов спрессова-
на каждая карточка и прокатана банкой на табурете, а уголочки вы-
мочены в горячем парафине, а трефы, бубы и черви да пики нанесены
трафаретом. Но никогда, как ни терпеливо и скурпулезно не искал
Максим Григорьевич, никогда он колоду не находил и топал обратно
ни с чем. А Шурик внакидку снова его обнимал и похлопывал, проща-
ясь. - Золотой, дескать, ты человек, койку вот перестелил заново,
поаккуратней. Не нашел ничего, гражданин начальник? Жалко! А чего
искал-то? Карты? Ай-ай-ай, да неужто карты у кого есть? Это вы
напрасно! Ну, ладно, начальник, обшмонал и капай отсюда, а то я,
гляди-ка, в одной майке, бушлатик помыли или проиграли - не помню
уже. Отыгрывать надо! Так, что не мешай мне, человек, будь друг.
Потешалась камера и гоготала, а у Шурика глаза были серьезные,
вроде он и не смеется вовсе, а очень даже Максиму Григорьевичу
- 374 -
.................................................................
сочувствует, любит его в глубине лживой своей натуры.
Первое время Максим Григорьевич так и думал и зла на Шурика не
держал. Шурик голиков по кличке "Внакидку" был человек лет уже 50
-ти, но без возраста, давнишний уже лагерный житель, знавший все
тонкости и премудрости тюремной сложной жизни. Надзирателей давно
уже не навидел,а принимал их как факт - они есть, они свою работу
справляют, а он свое горе мыкает.
Здесь Шурик был уже три или 4 раза, проходил он по делам все
больше мелким и незначительным - карманы да фармазон - и считался
человеком неопасным, заключенным сносным, хотя и баламутом.
Только потом узнал Максим Григорьевич, что карты он не находил
потому, что колоду Шурик на нем прятал. Пообнимает, похлопает,
приветствуя - и прячет, а прощаясь - достает.
Вспомнил это сейчас Максим Григорьевич и в который раз разоз-
лился и выругался про себя. Проснулся, значит. С добрым утром!
Кому с добрым? Вода жажду утолила минут на пять, а потом вырвало
теплым и горьким. Походил хозяин по дому босым, помаялся и снова
прилег. Хозяин... Да никакой он не хозяин в этом доме. Так - тер-
пят да ждут, что помрет. Жена - давно уже не жена. Дочери - не
дочери. Одна все плачет про свои дела, другая - Тамарка - сука.
Второй год с ним не говорит, да и он не затевает разговоров-то.
Больно надо. Она и дома-то почти не бывает, таскается с кем-то и
по постелям прыгает, подлая. Было, правда, затишье в молчаливой
их с Тамаркой вражде. Это, когда она в артистки собралась, да
провавалилась на конкурсе в училище театральное, а он тогда уст-
роился пожарником в театр. Она к нему туда часто приходила, не к
нему, конечно, а спектакли глядеть, но пускал-то ее он, через
служебный ход. Потом она дожидалась актеров, он в окошко видел со
своего поста, как она уходит то с одним, то с другим - то с этим
красивым и бородатым, то, но это уже потом, - с маленьким и хри-
патым, это который песни сочиняет и поет.
При воспоминании о театре снова его передернуло и потянуло
блевать. Насильно выпил он воды, чтобы было - чем, помучился да
покричал над унитазом и снова лег. Сегодня 11 мая, а вчера в те-
атре чествовали ветеранов. Их немного теперь осталось, но были
все же. И Максиму Григорьевичу перепало за орден. Зачем он его
нацепил - орден? Он хотя и боевой - "Боевого красного знамени", -
однако получен не за бои и войну, а за выслугу лет. 25 Лет отслу-
жил - и отвесили плюс к часам с надписью - "За верную службу".
Как розыскной собаке.
Максим Григорьевич сильно выпил вчера на дармовщинку. Со мно-
гими пил, особенно с этим артистом, что с томкой путался. Нехоро-
шо это, конечно, - женатый все же человек, с дитем. Знаменитый, в
кино снимается. А девка - совсем еще молодая, паразитка! Не мое
это, конечно, дело, но все-таки. Так вот, стало быть артист этот
- Сашка Кулешов, Александр Петрович, поправде сказать, потому что
лет ему 35 уже, расчувствовался на орден, тост за него, за макси-
ма Григорьевича, сказал, что вот, мол:
- Мы все входим и выходим из театра. По крайней мере раза два
в день видим Максима Григорьевича и привыкли к нему, как к мебе-
ли, а он де живой человек. С заслугами. И фронт у него за спиной,
- 375 -
.................................................................
и инвалид он, и орден Красного знамени у него. А этот орден за
просто так не дают, его за личную храбрость только. Это самый,
пожалуй, боевой и ценный орден. Выпьем, - сказал, - за человека,
его обладателя, скромного и незаметного человека. И дай ему бог
здоровья.
Потом подсел к Максиму Григорьевичу с гитарой, спел несколько
военных своих песен. Некоторые даже Максиму Григорьевичу понрави-
лись, хотя и знал он, что эти-то песни он поет везде, но пишет и
другие - похабные, например, "Про Нинку наводчицу" и блатные. Их
он поет по пьяным компаниям и по друзьям. А они его записывают на
магнитофон и потом продают. Он - Сашка Кулешов, сочинитель. Ко-
нечно, Максим Григорьевич, песни эти слышал. Тамарка крутила. И
они ему тоже нравились, да и парень этот был ему как-будто даже и
знаком - похож чем-то на бывших его подчиненных, хотя здесь он
играл, говорят, главные роли и считался большим артистом. Максим
Григорьевич, хоть и сидел без дела все дни напролет на посту сво-
ем, однако, что делалось внутри театра, дальше проходной, не ин-
тересовало его совсем. Один раз, правда после того, как услышал
дома песни, спросил даже у Тамарки:
- Это кто же такой поет?
- Мой знакомый!
- А он не сидел, часом?
- Он у тебя в театре работает. Кулешов это, Александр!
Максим Григорьевич даже рот раскрыл от удивления и на другой
день пошел глядеть спектакль. Давали что-то из военной жизни. Ку-
лешов и играл кого-то в солдатской одежде и пел. И опять Максиму
Григорьевичу понравилось. А вчера он еще тост сказал и подсел, и
песни пел. Нет! Он правда, ничего себе. Бутылку поставил, подли-
вал и, конечно, стал расспрашивать про боевые заслуги и за что
орден.
Максим Григорьевич умел молчать. Бывало, человек раз-два спро-
сит его о чем-нибудь, а он не ответит. Человек и отстанет. А вче-
ра он от выпитого расслабился и стал болтлив, даже расхвастался.
- Да, что орден, Александр Петрович, Саша, конечно, ты мне.
Ордена не у одного меня. Что про него говорить.
- Да не скромничай, Максим Григорьевич!
- А чего мне скромничать. Я, дорогой Саша, такими делами воро-
чал, такие я, Сашок, ответственные посты занимал и поручения вы-
полнял, что увидь ты меня тогда, лет тридцать назад - ахнул бы, а
лет сорок - так и совсем бы обалдел, - занесло куда-то в сторону
бывшего старшину внутренних войск МВД, и уже сам он верил тому,
что плел пьяный его язык, и уже всякий контроль и нить утеряв,
начал он заговариваться, и сам же на себя и напраслину возвел.
- Я сам Тухачевского держал!
- Как держал? - Опешил Саша и перестал бренчать.
- Так и держал, Саш, как держут - за руки, чтоб не падал.
- Где это?
- А где надо, Саш!
Про Тухачевского, конечно, Максим Григорьевич загнул. Это
просто фамилия всплыла как-то в его голове, запоминающаяся такая
фамилия, но мог бы вполне и Максим Григорьевич. Потому что других
- 376 -
.................................................................
он держал, тоже очень крупных. И вполне мог держать Максим Гри-
горьевич кого угодно. О чем он сейчас и имел ввиду сказать Саше
Кулешову...
Так и думал Максим Григорьевич, что вскочет сашок после этих
его слов на стул или на сцену и, призвав к тишине пьяных своих
друзей, выкрикнет хриплым, но громким знаменитым своим голосом: -
выпьем еще за Максима Григорьевича, потому что он, оказывается,
держал Блюхера! - Ага, еще одну фамилию вспомнил Максим Григорь-
евич.
Но Саша почему-то вместо этого встал, взглянул на случайного
своего собутыльника с сожалением и отошел. Больше он ничего не
пел, загрустил даже, потом, должно быть, сильно напился. Он - пь-
ющий, Кулешов, ох-ох-ох какой пьющий. Все это вспомнил Максим
Григорьевич и его опять замутило.
- И кто меня, дурака, за язык тянул? Хотя и хрен с ним, что
мне с ним детей крестить, - он даже вымученно улыбнулся, потому
что вышла сальная шутка, если подумать про Кулешова и Тамарку.
Еще раз отправился Максим Григорьевич в туалет, и все повтори-
лось сначала, только теперь заболела эта проклятая треть желудка.
Когда он назад тому четыре года выписывался из госпиталя МВД, где
оперировался, врач его, Герман Абрамович, предупредил его честно
и по-мужски:
- Глядите! Будете пить - умрете, а так - года три гарантия. А
он уже пьет запоем четвертый год и жив, если это можно так наз-
вать. А Герману Абрамовичу говорит, что не пьет, хотя и умный и
врач хороший.
А помрет Максим Григорьевич только года через три, как раз на-
кануне свадьбы Тамаркиной с немцем. А сейчас он не помрет, если
найдет, конечно, чего-нибудь спиртного.
Где же, однако, раздобыть тебе, Максим Григорьевич, на похмел-
ку? Загляни-ка в дочерние старые сумочки! Заглянул? Нет ничего.
Да откуда же быть у дочерей? Ирка с мужем - как копейка лишняя
завелась, премия зятьева или сэкономленные - они ее сейчас же в
сберкассу, на отпуск откладывают. Они - дочка с зятем - альпиниз-
мом увлекаются. И ездят на все лето в Домбай, то в Баксан куда-то
там в горы. Словом, лазят там по скалам. Особенно зять - Борис
Климов - лазит. Лазит да ломается. Хоть и не насмерть, но сильно.
В прошлом году два месяца лежал - привезли переломанного еще в
середине отпуска. Ничего - оклемался и в этом году опять за свое.
Так что нету у ирки денег, Максим Григорьевич, а у Тамарки и ис-
кать не стоит, эта сама у матери на метро берет, да у соседа по-
курить стреляет. Пойти, нешто, к соседу? Так занято-перезанято.
Да и нет, вроде, его еще, соседа. Он где-то на испытаниях. Он го-
рючим для ракет занимается. Серьезный такой дядя, хоть и моло-
денький. Уехал он недели две назад на этот Байканур. Он теперь
часто туда ездит. Поедет, а через неделю в газетах: "Произведен
очередной запуск... "Космос-1991". Все нормально и т. д. ", И со-
сед возвращается веселый и довольный, и ссужает Максима Григорь-
евича, если, конечно, тот в запое. Но сейчас нету соседа, не при-
ехал еще. Заглянуть разве в шкаф под простыни? Заглянул на всякий
случай. Нету и там, потому что жена давно уже там зарплату не
- 377 -
.................................................................
держит, перепрятала. И сидит Максим Григорьевич на диване, на
своей, так сказать территории, потому что другая вся площадь
квартиры не его, сидит и мучается жестоким похмельем - моральным
из-за ордена и физическим из-за выпитого. Так бы и сидел он еще
долго и бегал бы на кухню да в туалет, как вдруг зазвенела на
лестничной клетке гитара, раздались веселые голоса и кто-то на-
хально длинным звонком позвонил в дверь и заорал: есть кто-ни-
будь? Отворяйте сейчас же! А то двери ломать будем! Голос пока-
зался Максиму Григорьевичу очень знакомым и он пошлепал
открывать.
Глаза у него, хоть и налитые похмельной мутью, расширились,
потому что на пороге стоял Колька Святенко, по кличке Коллега,
собственной персоной, выпивший уже с утра, с гитарой и с каким-то
еще хмырем, который прятал что-то за спиной и улыбался... И Коль-
ка лыбился, показывая уже четыре золотых зуба, и у хмыря золотых
был полон рот, а у Кольки шрам на лбу свежий.
- А, Максим Григорьевич, - заорал Колька, как будто даже обра-
довавшись. - Не помер еще? А мы к тебе с обыском! Вот и ордер, -
тут дружок его извлек из-за спины бутылку коньяку. "Двин" - успел
прочитать Максим Григорьевич, - "Хорошо живут, гады! " А Колька
продолжал:
Я вот и понятых привел - одного правда. Знакомьтесь - звать
Толик. Фамилию до времени называть не буду. А прозвище - Штиле-
вой. Толик Штилевой! Прошу любить! Шмон мы проведем бесшумно да
аккуратно, потому что ничего нам не надобно, кроме Тамарки! Мак-
сим Григорьевич, который хотел было дверь у них перед носом зах-
лопнуть, при виде коньяка, однако, передумал и при виде же его
сейчас же побежал блевать. Глаза его налились кровью, он как-то
задрал голову и, не закрывши дверь, побежал снова в совмещенный
санузел.
Дружески и понятливо переглянулись и вошли сами. Пока Максим
Григорьевич орал, а потом умывался, раскупорили бутылку "Двина",
взяли стопочки в шкафу и, когда вернулся хозяин - обессилевший и
злой, - Колька уже протягивал ему полный стаканчик.
- Со свиданьицем, Максим Григ, поправляйтесь на здоровье, дра-
гоценный наш.
Максим Григорьевич отказываться не стал, выпил, запил водич-
кой, подождал, прошла ли. И друзья подождали, молча и сочувствен-
но глядя и желая, очень желая тоже, чтобы прошла. Она и прошла.
Он, вернее, - коньяк. Максим Григорьевич выдохнул воздух и спро-
сил:
- Ты чего с утра глаза налил и безобразишь на лестнице, уго-
ловная твоя харя? - ругнул он Кольку, ругнул, однако, беззлобно,
а так, чего на язык пришло.
- Так там написано, - пошутил Колька, - лестничная клетка -
часть вашей квартиры, значит там можно петь, даже спать при жела-
нии. Давай по второй.
Выпили и по второй. Совсем отпустило Максима Григорьевича, и
он проявил даже некоторый интерес к окружающему.
- Ты когда освободился?
- Да с месяца два уже!
- 378 -
.................................................................
- А где шманался, дурья твоя голова?
- Вербоваться хотел там же, под Карагандой, да передумал. До-
мой потянуло, да и дела появились, - Колька с толиком перегляну-
уже всем все похвастались тобой и поделились впечатлениями, но
это не страшно и никому не мешает. Наоборот - кажется, что все
друзья и рады тебя видеть.
А потом у кого-нибудь дома. К себе идти не хочется и остаешь-
ся, и стараешься уснуть одна, а получается - не одна. Раньше зво-
нила и врала матери или подруги звонили, как Ирину тогда давно...
Все повторяется ужасно. Кстати, тот художник - это он заставил ее
аборт делать, хотя врачи отказались. У нее что-то было совсем
плохо с яичниками, простыла она страшно, ходим-то мы все в летних
трусиках, чтобы потоньше и красивее, а теплые - попробуй-ка, на-
день наши. Раздеваться начнешь - со стыда сгореть. Говорят, какие
-то французы даже выставку сделали из наших штанов - был колос-
сальный успех. Расхватали на сувениры и просили еще, но больше не
- 370 -
.................................................................
было. Потому что - дефицит. Ирка мучилась, мучилась, она его все-
таки любила, паразита, гнусный такой тип, без бороды, но типичный
богемный мерзавец. Он с ней спал при товарищах и даже ночью ти-
хонько уйдет, как будто в туалет, а сам пришлет вместо себя дру-
га. Это называется - пересменка. Ирка мне потом рассказывала, ру-
галась и плакала. Такая гадость этот Виктор. Я его потом видела,
даже была у него с подругой и даже осталась у него.
Как странно: он мне и противен был, как червь, а в то же время
любопытно - что сестра в нем нашла. Я почти уже согласилась, он
начал меня раздевать, дышал и покусывал ухо, нажимал на все эро-
генные зоны, которые у меня совсем не там, где он нажимал, а по-
том вдруг вспомнила, что когда сестре делали аборт у него дома,
он ассистировал врачу - своему другу. Он сам - этот Виктор - ког-
да-то в медицинском учился, но его выгнали со второго курса. Ирка
говорила, как он суетился, стол раздвигал, стелил простынь, гото-
вил инструменты, вату, воду и еще шутил с ней и подбадривал. Все
это я вспомнила, встала вдруг, нахамила ему, обозвала не то
мразью, не то тварью - не помню теперь - пьяна была и уехала. Он
за мной бежал и все спрошивал: "Ты что, очумела? Что с тобой? "
А то со мной, что Ирка моя чуть не умерла, что рожать больше
не будет, что мать ей плешь переела, что муж нет-нет, да и напом-
нит. И еще то со мной, что я их ненавижу - мужиков, которые хуже
баб, болтливых и хвастунов, которые свою семью сохраняют в непри-
косновенности: не дай бог что-нибудь про жену - чуть не до драки,
а сами носят домой и всякую гадость. Уйдет от кого-нибудь, не
подмоется даже, а через полчаса к жене ляжет и расскажет, как ус-
тал и она его еще даже пожалеет и погладит ему спинку, чтобы
снять напряжение, и даже не требует уже от него исполнения супру-
жеских обязанностей. Это уже давно - раз в две недели. Она-то ду-
мает, что это она виновата, растолстела, дескать, не крашусь, хо-
жу бог знает в чем, а он просто сыт, пьян, нос в табаке и сегодня
у него уже две было. Да и с ними-то он так, минутку - не больше,
больше уже не может. Но они говорят, что довольны, деньги у него
- вот и довольны, а он верит, что из-за мужских его качеств. Вот
что со мной.
Рано я стала замечать, что нравлюсь мужикам. И учителям и ре-
бятам из класса, и просто прохожим на улице - они всегда оборачи-
вались и по особенному на меня глядели. И было мне это приятно, и
я шла и нарочно не оборачивалась, не оглядывалась, и знала, что
они смотрят. Летом я ездила пионервожатой в пионерский лагерь от
маминой работы. Плохо теперь помню все лагерные ритуалы - линей-
ки, подьемы флага, военные игры и маскарады в конце каждой смены.
Хотя ребята придумывали разные смешные костюмы и мастерили их бог
знает из чего: из папортника - юбки и головные украшения индей-
цев, из картона и палок, покрасив их серебряной краской - доспехи
и оружие. Я вместе с ними сочиняла какие-то дурацкие скетчи и
сценки из жизни марсиан, родителей и школы. Я потом вспоминала
это часто, когда училась в ГИТИСе. Я училась в ГИТИСе. Правда.
Меня оттуда отчислили за моральное разложение. Потом. Но пока ра-
но об этом, да и вспоминать жалко и противно.
Еще в лагере помню, как мы - вожатые и мужских, и женских от-
- 371 -
.................................................................
рядов - повзрослевшие уже дети - уединялись в лесу, пели, пекли
картошку и целовались с мальчишками в кустах и в шалашах. Маль-
чишки шарили по телу, дрожали от желания, говорили иногда - "Эх,
ты, целоваться еще не умеешь" а сами - мускулы, как камень, глаза
безумные или закрытые и гладят грудьи колени, и все делают не
так, как надо, а как надо - тогда и я не очень знала, только по
иркиным рассказам, да и не допускала тогда особых вольностей.
А потом я влюбилась. Даже не то, чтобы влюбилась, а закрутил
он меня Николай. Заговорил, запел, задарил и зацеловал. Был он на
восемь лет старше, популярность у него была невероятная. Красивый
и сильный - он совсем ничего не боялся, ни драк, ни родителей, ни
игр, ни темных какихто дел. Я его с детства помню и была в него
влюблена, как кошка, он оставался для меня много лет великим и
недосягаемым. И вот мне сделалось шестнадцать. И все свершилось
внезапно. Я вернулась из лагеря, а мать была в отпуске, отец в
больнице, а Ирка тогда только что вышла замуж и от нас уехала.
Теперь они у нас живут, потому что дом наш скоро сломают, и на
такую семью, вернее на две, дадут, наверное, большую квартиру, а
то и две.
И я оставалась одна две недели. И две недели мы не расстава-
лись. Он увидел меня, подошел так просто и сказал:
- Какие мы, Томочка, стали взрослые да красивые. Нам, Томочка
скоро замуж. Но до замужества не мешало бы нам, Тамара, поближе
познакомиться!
Сейчас мне это смешно, после студенчества, светской моей жиз-
ни, да романов бурных, а тогда казалось верхом красноречия. Он
сочинял стихи, Николай, и пел печальные песни. И в них была блат-
ная жалостливость, которая казалась глубокой печалью, и в них бы-
ли героями какие-то Сережи - честные, несправедливо наказанные,
влюбчивые и тоскующие по своим любимым, а мне казалось, что он
поет про себя: "Течет речка по песочку, бережочек точит, а молода
девчоночка в речке ножки мочит". Про себя и про меня. Наверное,
так оно и было. Он никогда не был груб со мной, нет, он был тер-
пелив и покорен, но иногда давал понять друзьям своим и мне, что
лапу он положил серьезно и крепко. И я это поняла сразу.
И мне было хорошо от того, что у меня есть и хозяин и слуга
одновременно, и думала я, что буду с ним жить, сколько он захо-
чет, и пойду за ним на край света - и стала его женщиной сразу,
как только он этого захотел, и не жалею, потому что не он - был
бы другой, хуже, должно быть.
Целый год мы ходили как чумные, не стесняясь ни родителей, ни
соседей, никого. Девчонки в классе распрашивали - ну как? - Им
хотелось знать подробности, больше всего в части физиологии. Я
никогда им ничего не рассказывала и они отстали. Пристали педсо-
вет и дирекция, снова пугали маму моим невероятно развратным бу-
дущим и печальным концом где-нибудь в больнице в инфекционном от-
делении или в травматологии, где я буду лежать с проломленным
Николаем Святенко черепом, потому что они знали про Николая, все
про него знали кроме меня. То, что знали они - я не хотела ви-
деть, а то, что знала я - они видеть не могли.
А потом его арестовали за какую-то драку, судили и дали четыре
- 372 -
.................................................................
года, а я уже умела курить и пить. Он меня научил. Но я не жалею.
Не он, так другой бы научил - только хуже. А Николай никогда меня
в темные дела свои не посвящал. А явные я знала. Он любил меня,
жил где-то недалеко и даже работал в кинотеатре - рисовал рекламу
по клеточкам. Фотографию расчертит на клеточки, а потом каждый
квадрат перерисовывает в увеличенном варианте, чтобы похоже было.
Теперь это смешно, а тогда думала - художник!
А его взяли да арестовали, Николая Святенко, первого моего
мужчину, а может, и первую любовь. Потому что все остальные были
уже остальные, даже сильнее, но не первые.
Я готовилась к экзаменам, тут этот арест, и все шушукаются за
спиной, а Тамара петровна - та в лицо: "Что, дескать, доигралась
со своим уголовником? Может, ты за ним поедешь, как жены декаб-
ристов". Наверное, надо было поехать, тогда бы не было всей пос-
ледующей мерзости, но я готовилась к экзаменам и возненавидела
его за то, что терплю издевательства и позор и в школе, и дома, и
везде. И я не поехала.
*** ***
***
Максим Григорьевич Полуэктов проснулся там, где лег. Еще спя-
щего нещадно донимало его похмелье, да так сильно, что и просы-
паться он не хотел. И не только с похмелья, а так - зачем было
ему просыпаться и что делать было ему, Максиму свет Григорьевичу,
в миру, который он уже давно собирался покинуть, в реальности
этой гнусной, где много лет у него сосало и болело в искрошенной
хирургами трети желудка его. В этой сохранившейся зачем-то трети,
которая и позволяла ему еще жить, но мешала тоже, и давала о себе
знать эта проклятая треть приступами и рвотами. Ничего особенного
не должен был делать он в этом мире, ничего такого интересного и
замечательного, никакие свершения. Однако, все же встал Максим
Григорьевич, где лег, выгнало его сон похмелье. Да и разве сон
это был? Кошмары, да и только.
Какие-то рожи с хоботами и крысиными глазами звали его из-за
окна громко и внятно, сначала медленно расставляя слова, потом,
по мере погружения воспаленного его мозга в слабый сон, все быст-
рее и громче. Звали рожи зачем-то распахнуть окно и шагнуть в ни-
куда, где легко и заманчиво; предлагали рожи какие-то мерзости,
считая, должно быть, что они Максиму Григорьевичу должны понра-
виться. И все громче, быстрее, доходя почти до визга, звучали на-
перебой зовущие голоса.
Иди сюда, Максим, иди, милый, что ты там не видел на диване
своем клопином? Гляди-ка, какая красавица ждет тебя! И предьявля-
ли сейчас же красавицу: то в виде русалки - зеленою и с гнусной
улыбкою, то убиенную какую-то, когда-то даже вдруг виденную уже
женщину - голую и в крови. Встань, не лежи! Выйди-ка, Максим, на
балкон, мы - вот они, здесь, за стеклом, перекинь ноги через пе-
рила, да прыгай, прыгай, прыгай!!!
- 373 -
.................................................................
И русалка, или девица хихикала или плакала и тоже манила руч-
кой, а потом все это деформировалось, превращалось совсем уже в
мерзость и исчезало - если разомкнуть веки.
А теперь, после забытья, которое все-таки наступило ночью -
урывками и трудно, забытья, в какое погружаешься не полностью, с
натугой и вздрагиваниями, и потом холодным, после забытья этого с
вереницей тяжелых сновидений, - надо было, все-таки проснуться
окончательно, спустить ноги с дивана, пойти на кухню и выпить ле-
дяной воды из холодильника, а лучше бы пива засосать, да нет его
- пива-то, ничего нет хмельного в доме, это Максим Григорьевич
знал наверняка, потому что так всегда было, что утром ничего не
было. Но вставать надо. И еще держась за сон нераскрытыми глазами
и цепляясь за него, застонал он - пенсионер и пожарник, бывший
служащий внутренней охраны различных заведений разветвленной на-
шей пенитенциарной системы, оперированный язвенник, желчный и не-
добрый молчун, Максим Григорьевич Полуэктов. Застонал, потому что
подступали и начали теснить улетавший сон вчерашние и давешные
воспоминания, от которых стыдно и муторно, и досадно, и зло берет
на себя самого, а больше на тех, на свидетелей и соучастников пь-
яных его вчерашних действий и болтовни. И излишки желудочного со-
ка уже подступали к горлу и просили спиртного: дай, дескать, тог-
да осядем обратно, вот и спазмы начали стискивать голову и тоже
того же требовать - подай сей же момент, а то задавим, и показы-
вали даже, намекали, как они его, Максима Григорьевича, задавят,
эти спазмы.
И совсем уже некстати вспомнилось вдруг пресытившемуся инвали-
ду, как несколько лет назад в бутырке измывались над ним заклю-
ченные. Вот входит он в камеру, предварительно, конечно, заглянув
в глазок и опытным глазом заметив сразу, что играли в карты, од-
нако, пока он отпирал да входил, карты исчезли и к нему бросался
баламут и шкодник - Шурик, по кличке "Внакидку" и начинал его,
Максима Григорьевича, обнимать и похлопывать со всякими ужимками
и прибаутками ласковыми. Максим Григорьевич и знал, конечно, что
неспроста это, что есть за этим какой-то тайный смысл и издевка,
отталкивал, конечно Шурика Внакидку и медленно подходил к койке,
где только что играли, искал скурпулезно, вначале даже с радост-
ным таким томлением, что вот сейчас под матрасом обтруханным и
худым найдет колоду сделанную из газет. Из 8-10 листов спрессова-
на каждая карточка и прокатана банкой на табурете, а уголочки вы-
мочены в горячем парафине, а трефы, бубы и черви да пики нанесены
трафаретом. Но никогда, как ни терпеливо и скурпулезно не искал
Максим Григорьевич, никогда он колоду не находил и топал обратно
ни с чем. А Шурик внакидку снова его обнимал и похлопывал, проща-
ясь. - Золотой, дескать, ты человек, койку вот перестелил заново,
поаккуратней. Не нашел ничего, гражданин начальник? Жалко! А чего
искал-то? Карты? Ай-ай-ай, да неужто карты у кого есть? Это вы
напрасно! Ну, ладно, начальник, обшмонал и капай отсюда, а то я,
гляди-ка, в одной майке, бушлатик помыли или проиграли - не помню
уже. Отыгрывать надо! Так, что не мешай мне, человек, будь друг.
Потешалась камера и гоготала, а у Шурика глаза были серьезные,
вроде он и не смеется вовсе, а очень даже Максиму Григорьевичу
- 374 -
.................................................................
сочувствует, любит его в глубине лживой своей натуры.
Первое время Максим Григорьевич так и думал и зла на Шурика не
держал. Шурик голиков по кличке "Внакидку" был человек лет уже 50
-ти, но без возраста, давнишний уже лагерный житель, знавший все
тонкости и премудрости тюремной сложной жизни. Надзирателей давно
уже не навидел,а принимал их как факт - они есть, они свою работу
справляют, а он свое горе мыкает.
Здесь Шурик был уже три или 4 раза, проходил он по делам все
больше мелким и незначительным - карманы да фармазон - и считался
человеком неопасным, заключенным сносным, хотя и баламутом.
Только потом узнал Максим Григорьевич, что карты он не находил
потому, что колоду Шурик на нем прятал. Пообнимает, похлопает,
приветствуя - и прячет, а прощаясь - достает.
Вспомнил это сейчас Максим Григорьевич и в который раз разоз-
лился и выругался про себя. Проснулся, значит. С добрым утром!
Кому с добрым? Вода жажду утолила минут на пять, а потом вырвало
теплым и горьким. Походил хозяин по дому босым, помаялся и снова
прилег. Хозяин... Да никакой он не хозяин в этом доме. Так - тер-
пят да ждут, что помрет. Жена - давно уже не жена. Дочери - не
дочери. Одна все плачет про свои дела, другая - Тамарка - сука.
Второй год с ним не говорит, да и он не затевает разговоров-то.
Больно надо. Она и дома-то почти не бывает, таскается с кем-то и
по постелям прыгает, подлая. Было, правда, затишье в молчаливой
их с Тамаркой вражде. Это, когда она в артистки собралась, да
провавалилась на конкурсе в училище театральное, а он тогда уст-
роился пожарником в театр. Она к нему туда часто приходила, не к
нему, конечно, а спектакли глядеть, но пускал-то ее он, через
служебный ход. Потом она дожидалась актеров, он в окошко видел со
своего поста, как она уходит то с одним, то с другим - то с этим
красивым и бородатым, то, но это уже потом, - с маленьким и хри-
патым, это который песни сочиняет и поет.
При воспоминании о театре снова его передернуло и потянуло
блевать. Насильно выпил он воды, чтобы было - чем, помучился да
покричал над унитазом и снова лег. Сегодня 11 мая, а вчера в те-
атре чествовали ветеранов. Их немного теперь осталось, но были
все же. И Максиму Григорьевичу перепало за орден. Зачем он его
нацепил - орден? Он хотя и боевой - "Боевого красного знамени", -
однако получен не за бои и войну, а за выслугу лет. 25 Лет отслу-
жил - и отвесили плюс к часам с надписью - "За верную службу".
Как розыскной собаке.
Максим Григорьевич сильно выпил вчера на дармовщинку. Со мно-
гими пил, особенно с этим артистом, что с томкой путался. Нехоро-
шо это, конечно, - женатый все же человек, с дитем. Знаменитый, в
кино снимается. А девка - совсем еще молодая, паразитка! Не мое
это, конечно, дело, но все-таки. Так вот, стало быть артист этот
- Сашка Кулешов, Александр Петрович, поправде сказать, потому что
лет ему 35 уже, расчувствовался на орден, тост за него, за макси-
ма Григорьевича, сказал, что вот, мол:
- Мы все входим и выходим из театра. По крайней мере раза два
в день видим Максима Григорьевича и привыкли к нему, как к мебе-
ли, а он де живой человек. С заслугами. И фронт у него за спиной,
- 375 -
.................................................................
и инвалид он, и орден Красного знамени у него. А этот орден за
просто так не дают, его за личную храбрость только. Это самый,
пожалуй, боевой и ценный орден. Выпьем, - сказал, - за человека,
его обладателя, скромного и незаметного человека. И дай ему бог
здоровья.
Потом подсел к Максиму Григорьевичу с гитарой, спел несколько
военных своих песен. Некоторые даже Максиму Григорьевичу понрави-
лись, хотя и знал он, что эти-то песни он поет везде, но пишет и
другие - похабные, например, "Про Нинку наводчицу" и блатные. Их
он поет по пьяным компаниям и по друзьям. А они его записывают на
магнитофон и потом продают. Он - Сашка Кулешов, сочинитель. Ко-
нечно, Максим Григорьевич, песни эти слышал. Тамарка крутила. И
они ему тоже нравились, да и парень этот был ему как-будто даже и
знаком - похож чем-то на бывших его подчиненных, хотя здесь он
играл, говорят, главные роли и считался большим артистом. Максим
Григорьевич, хоть и сидел без дела все дни напролет на посту сво-
ем, однако, что делалось внутри театра, дальше проходной, не ин-
тересовало его совсем. Один раз, правда после того, как услышал
дома песни, спросил даже у Тамарки:
- Это кто же такой поет?
- Мой знакомый!
- А он не сидел, часом?
- Он у тебя в театре работает. Кулешов это, Александр!
Максим Григорьевич даже рот раскрыл от удивления и на другой
день пошел глядеть спектакль. Давали что-то из военной жизни. Ку-
лешов и играл кого-то в солдатской одежде и пел. И опять Максиму
Григорьевичу понравилось. А вчера он еще тост сказал и подсел, и
песни пел. Нет! Он правда, ничего себе. Бутылку поставил, подли-
вал и, конечно, стал расспрашивать про боевые заслуги и за что
орден.
Максим Григорьевич умел молчать. Бывало, человек раз-два спро-
сит его о чем-нибудь, а он не ответит. Человек и отстанет. А вче-
ра он от выпитого расслабился и стал болтлив, даже расхвастался.
- Да, что орден, Александр Петрович, Саша, конечно, ты мне.
Ордена не у одного меня. Что про него говорить.
- Да не скромничай, Максим Григорьевич!
- А чего мне скромничать. Я, дорогой Саша, такими делами воро-
чал, такие я, Сашок, ответственные посты занимал и поручения вы-
полнял, что увидь ты меня тогда, лет тридцать назад - ахнул бы, а
лет сорок - так и совсем бы обалдел, - занесло куда-то в сторону
бывшего старшину внутренних войск МВД, и уже сам он верил тому,
что плел пьяный его язык, и уже всякий контроль и нить утеряв,
начал он заговариваться, и сам же на себя и напраслину возвел.
- Я сам Тухачевского держал!
- Как держал? - Опешил Саша и перестал бренчать.
- Так и держал, Саш, как держут - за руки, чтоб не падал.
- Где это?
- А где надо, Саш!
Про Тухачевского, конечно, Максим Григорьевич загнул. Это
просто фамилия всплыла как-то в его голове, запоминающаяся такая
фамилия, но мог бы вполне и Максим Григорьевич. Потому что других
- 376 -
.................................................................
он держал, тоже очень крупных. И вполне мог держать Максим Гри-
горьевич кого угодно. О чем он сейчас и имел ввиду сказать Саше
Кулешову...
Так и думал Максим Григорьевич, что вскочет сашок после этих
его слов на стул или на сцену и, призвав к тишине пьяных своих
друзей, выкрикнет хриплым, но громким знаменитым своим голосом: -
выпьем еще за Максима Григорьевича, потому что он, оказывается,
держал Блюхера! - Ага, еще одну фамилию вспомнил Максим Григорь-
евич.
Но Саша почему-то вместо этого встал, взглянул на случайного
своего собутыльника с сожалением и отошел. Больше он ничего не
пел, загрустил даже, потом, должно быть, сильно напился. Он - пь-
ющий, Кулешов, ох-ох-ох какой пьющий. Все это вспомнил Максим
Григорьевич и его опять замутило.
- И кто меня, дурака, за язык тянул? Хотя и хрен с ним, что
мне с ним детей крестить, - он даже вымученно улыбнулся, потому
что вышла сальная шутка, если подумать про Кулешова и Тамарку.
Еще раз отправился Максим Григорьевич в туалет, и все повтори-
лось сначала, только теперь заболела эта проклятая треть желудка.
Когда он назад тому четыре года выписывался из госпиталя МВД, где
оперировался, врач его, Герман Абрамович, предупредил его честно
и по-мужски:
- Глядите! Будете пить - умрете, а так - года три гарантия. А
он уже пьет запоем четвертый год и жив, если это можно так наз-
вать. А Герману Абрамовичу говорит, что не пьет, хотя и умный и
врач хороший.
А помрет Максим Григорьевич только года через три, как раз на-
кануне свадьбы Тамаркиной с немцем. А сейчас он не помрет, если
найдет, конечно, чего-нибудь спиртного.
Где же, однако, раздобыть тебе, Максим Григорьевич, на похмел-
ку? Загляни-ка в дочерние старые сумочки! Заглянул? Нет ничего.
Да откуда же быть у дочерей? Ирка с мужем - как копейка лишняя
завелась, премия зятьева или сэкономленные - они ее сейчас же в
сберкассу, на отпуск откладывают. Они - дочка с зятем - альпиниз-
мом увлекаются. И ездят на все лето в Домбай, то в Баксан куда-то
там в горы. Словом, лазят там по скалам. Особенно зять - Борис
Климов - лазит. Лазит да ломается. Хоть и не насмерть, но сильно.
В прошлом году два месяца лежал - привезли переломанного еще в
середине отпуска. Ничего - оклемался и в этом году опять за свое.
Так что нету у ирки денег, Максим Григорьевич, а у Тамарки и ис-
кать не стоит, эта сама у матери на метро берет, да у соседа по-
курить стреляет. Пойти, нешто, к соседу? Так занято-перезанято.
Да и нет, вроде, его еще, соседа. Он где-то на испытаниях. Он го-
рючим для ракет занимается. Серьезный такой дядя, хоть и моло-
денький. Уехал он недели две назад на этот Байканур. Он теперь
часто туда ездит. Поедет, а через неделю в газетах: "Произведен
очередной запуск... "Космос-1991". Все нормально и т. д. ", И со-
сед возвращается веселый и довольный, и ссужает Максима Григорь-
евича, если, конечно, тот в запое. Но сейчас нету соседа, не при-
ехал еще. Заглянуть разве в шкаф под простыни? Заглянул на всякий
случай. Нету и там, потому что жена давно уже там зарплату не
- 377 -
.................................................................
держит, перепрятала. И сидит Максим Григорьевич на диване, на
своей, так сказать территории, потому что другая вся площадь
квартиры не его, сидит и мучается жестоким похмельем - моральным
из-за ордена и физическим из-за выпитого. Так бы и сидел он еще
долго и бегал бы на кухню да в туалет, как вдруг зазвенела на
лестничной клетке гитара, раздались веселые голоса и кто-то на-
хально длинным звонком позвонил в дверь и заорал: есть кто-ни-
будь? Отворяйте сейчас же! А то двери ломать будем! Голос пока-
зался Максиму Григорьевичу очень знакомым и он пошлепал
открывать.
Глаза у него, хоть и налитые похмельной мутью, расширились,
потому что на пороге стоял Колька Святенко, по кличке Коллега,
собственной персоной, выпивший уже с утра, с гитарой и с каким-то
еще хмырем, который прятал что-то за спиной и улыбался... И Коль-
ка лыбился, показывая уже четыре золотых зуба, и у хмыря золотых
был полон рот, а у Кольки шрам на лбу свежий.
- А, Максим Григорьевич, - заорал Колька, как будто даже обра-
довавшись. - Не помер еще? А мы к тебе с обыском! Вот и ордер, -
тут дружок его извлек из-за спины бутылку коньяку. "Двин" - успел
прочитать Максим Григорьевич, - "Хорошо живут, гады! " А Колька
продолжал:
Я вот и понятых привел - одного правда. Знакомьтесь - звать
Толик. Фамилию до времени называть не буду. А прозвище - Штиле-
вой. Толик Штилевой! Прошу любить! Шмон мы проведем бесшумно да
аккуратно, потому что ничего нам не надобно, кроме Тамарки! Мак-
сим Григорьевич, который хотел было дверь у них перед носом зах-
лопнуть, при виде коньяка, однако, передумал и при виде же его
сейчас же побежал блевать. Глаза его налились кровью, он как-то
задрал голову и, не закрывши дверь, побежал снова в совмещенный
санузел.
Дружески и понятливо переглянулись и вошли сами. Пока Максим
Григорьевич орал, а потом умывался, раскупорили бутылку "Двина",
взяли стопочки в шкафу и, когда вернулся хозяин - обессилевший и
злой, - Колька уже протягивал ему полный стаканчик.
- Со свиданьицем, Максим Григ, поправляйтесь на здоровье, дра-
гоценный наш.
Максим Григорьевич отказываться не стал, выпил, запил водич-
кой, подождал, прошла ли. И друзья подождали, молча и сочувствен-
но глядя и желая, очень желая тоже, чтобы прошла. Она и прошла.
Он, вернее, - коньяк. Максим Григорьевич выдохнул воздух и спро-
сил:
- Ты чего с утра глаза налил и безобразишь на лестнице, уго-
ловная твоя харя? - ругнул он Кольку, ругнул, однако, беззлобно,
а так, чего на язык пришло.
- Так там написано, - пошутил Колька, - лестничная клетка -
часть вашей квартиры, значит там можно петь, даже спать при жела-
нии. Давай по второй.
Выпили и по второй. Совсем отпустило Максима Григорьевича, и
он проявил даже некоторый интерес к окружающему.
- Ты когда освободился?
- Да с месяца два уже!
- 378 -
.................................................................
- А где шманался, дурья твоя голова?
- Вербоваться хотел там же, под Карагандой, да передумал. До-
мой потянуло, да и дела появились, - Колька с толиком перегляну-